Михаил Моргулис
ЖДИ МЕНЯ, БЕАТРИЧЕ
(рассказ)
– Беатриче, Беатриче, – кричат люди во дворе. А я молчу.
Тогда начинает кричать тётя Шива: «Беатриче, ласточка моя, сапожок мой!.. Струночка моя…» Отвечаю грубым голосом: «Синьоры, синьорины, чего вы все раскудахтались!.. Я сижу за водосточной трубой и ем воробья… Заткните свои рты кляпами и не мешайте аристократам наслаждаться дичью...»
Тётя Шива подбегает ко мне. «Ты нашлась, ты нашлась, царевна моя!..». На тете Шиве глупейший зелёный халат, натянутый на голое, жирное тело. Как жаба, выскочившая из болота. И смотрит на меня подслеповатыми, бессмысленными глазками. Она думает, что я её дочь, умершая пять лет назад.
Двор полон гуляющих людей. Взявшись за руки, ходят от забора до забора влюблённые – сумасшедшая старуха и слепой белоголовый парень. Дойдя до забора, они обнимаются. Слепой приподнимает старуху, медленно опускает. И они идут обратно, по страшной дороге своей любви.
Оба не видят друг друга, потому что он слеп, а она безумна. Они счастливо улыбаются.
Вышла в ватных брюках, подстриженная наголо, бывшая зэчка. Ей кажется, что она по-прежнему среди заключенных, на сибирской стройке, где каждый день замерзают десятки людей.
Тётя Шива, хихикая, спрашивает меня: «Радость моя, почему ты изменила своё имя?»
Я отвечаю ей каждый день одно и то же: «Белый лебедь с неба объяснил мне, что с новым именем Беатриче меня никто не украдёт».
Если бы она знала, как я хочу, чтобы меня украли.
Бывшая зэчка взваливает на себя обломок бетонной панели и, шатаясь от тяжести, носит его по кругу. Психи испуганно отбегают от неё. Во дворе появляется толстомордый кот, которому дали собачье имя Шарик. Презрительно понаблюдав за происходящим, кот зевнул, очень глубоким и очень долгим зевком.
Конечно, можно умереть и по-простому. Я знаю, как это можно сделать. Но ещё не решилась. Желание отомстить не даёт мне накинуть верёвку себе на шею. Я здесь уже год. Партнёрам показалось невыгодным убить меня. Партнёрам было выгоднее купить документы и людей и отправить меня в этот дом. Они даже купили мужа.
«Миленький ты мой, возьми меня с собой...». Так мы с ним пели, когда нам было хорошо. Остался сын, который скоро меня забудет, которому мои 50% никогда не отдадут. Мы все приходим к Богу, когда никого возле нас не остаётся. Когда нас предали, унизили, растоптали. И я пришла к Нему. Нормальному человеку выжить тут невозможно, и я притворяюсь сумасшедшей. Я стала Беатриче... И я привыкла ко всему, потому что Он поселился со мной в этом страшном доме. Только к одному не могу привыкнуть – к запаху. К запаху сошедшего с ума человека. Бог старается превратить его в запах райского сада, но запах безумия непобедим. Возможно потому что у дьявола тот же запах.
Вы, кто прочтет мои слова, станьте на колени и помолитесь за меня.
Я иду к самому дальнему углу забора, останавливаюсь, почти вплотную к нему. И оттуда выходит ко мне Он. Совсем не такой, как на иконах. Нос, какой странный нос! И глаза как будто косят. Улыбается очень несмело. И говорит: «Дочь Сиона, ещё надо потерпеть. Ещё не пресытились львы и гиены, ещё волнует их запах крови. Но пройдёт немного времени, и они уткнутся мордами друг в друга и заснут сном палачей. Тогда Я уведу тебя. Они не знают, что Я тут живу... Ведь Я не могу жить во всех сумасшедших домах мира. Они не знают, что Я здесь. И никто не знает, что Я здесь. Только сторож Филипп чувствует Меня, если Я неподалеку. Он был рождён для ангельских дел, но был искушён, и совратился, и стал другим. Однако иногда что-то от его прежнего духа просыпается, и Филипп чувствует Меня».
Никто не видит моего Гостя. Но Филипп на другом конце двора стал беспокойно вертеться и шумно втягивать носом воздух.
А Он по-прежнему стоит возле меня:
– Ты только руки протянешь к ним, и они начнут падать, ибо в твоих пальцах будет железо Моего духа... Но подожди, подожди ещё... Дай им ещё время на раскаяние... О, благостные звери, жадные до крови и смерти!.. Они повторяли слова пророка Исайи, говорившего обо Мне: «Ранами Его мы исцелились...» Нет, они не исцелились... Им нужны мои раны, они приходят к ним, как на водопой... Они не исцелились, и потому раны Мои никогда не заживают...»
Он закатал рукав хитона: кровавые струпья были везде, из ладони сочилась розовая кровь. И на ногах струпья, а ступни небольшие, наверное, сороковой размер...
– Я должен уходить. Филипп идёт, он чует, чует... Его предки были охотниками... А ты подожди ещё, дай врагам время на раскаяние... У Филиппа в руке лом... Они любят ломы больше, чем копья... Я ухожу, девочка, а завтра буду снова с тобой...
Меня зовут к врачам. Комната для свиданий. Там мой муж.
Он – осторожно:
– Как ты?
Я – осторожно:
– Хорошо. Всё время в садах, среди плодов и птиц.
Он – облегчённо:
– Хорошо, что ты ничего не помнишь...
Не выдерживаю:
– Всё помню, всё...
– Что?
-– Что меня похитили, и теперь я в райском саду...
– А кто похитил?
– Не помню...
Мы оба помним. Но он думает, что от уколов я всё забыла. От уколов и от общения с этими безумными людьми в этом сумасшедшем мире.
Вдруг в нём что-то проснулось. Он гладит мою руку:
– Прости, дитя моё...
Я смеюсь безумным смехом. Я смеюсь и тихонько начинаю выть. А потом выталкиваю:
– А что будет, если прощу...
Он озадаченно смотрит на меня. Потом почти шепчет:
–Мне кажется, я уже смерти не боюсь...
Уставилась безумно в маленькое зарешеченное окно. Он облегченно вздыхает. Я должна посмотреть на него по-другому. Уходя, он оборачивается, и я смотрю. Он не попадает в дверь и ударяется о стену, но потом незряче вползает в проём двери и пропадает.
Тот, в хитоне, просил, и я даю им время. Да, видишь, я умираю, но даю им время. А врач сочувственно качает головой. Я знаю имя этого врача – Гиппократ-Мучитель-Бездарь-Палач...
Я снова во дворе. Гомосексуалист в рваных розовых панталонах улыбается и нюхает сухую травинку. На свободе его долго били по голове молодые ребята и повредили разум. Почти всегда у него болит голова. В редкие минуты между приступами он нюхает травинку и разговаривает с кем-то из аристократов. Подхожу ближе и слышу:
– Нет, мне больше нравится другой фильм, где вы играете покинутого парня... Там прядь волос падает на вашу щеку, и вы грустно вспоминаете свою любовь...
Вдруг гомосексуалист становится на колени и шепчет:
– Я готов, ваше сиятельство, я готов, я полон любви, князь...
От него совсем дурно пахнет, и я отхожу. Тётя Шива снова ищет меня:
– Девочка моя, где ты, тут кавалеры тебя разыскивают... Одна дама сказала, что ты умерла... Она не в своём уме... Прости её, дочка...
Я отвечаю:
– Пошли вы все. Второй день я не могу доесть дохлого воробья...
Тётя Шива смотрит на меня прозрачными глазами, в которых ничего нет:
– Иди, иди, моя ненаглядная, ешь, и ни с кем не делись...
Я снова иду к забору. Мне пересекают путь старуха со слепым парнем. Они держатся за руки. У неё опухшие красные пальцы, и синие вены вздыблены на запястьях. Слышу его слова: «Милая, я уеду на Гавайи и возьму тебя с собой... Там меня все любят. Мой другой брат тоже принц... Но меня любят больше, потому что я красивее его...»
Потом рядом появляется бывший цирковой наездник. С ним произошло невероятное. Он упал на скаку с коня, тот копытом ударил его в шею, и от этого удара простой жокей неожиданно превратился в прекрасного философа. Почти как с лягушкой в сказке. Теперь, когда он говорит, то слушает себя с величайшим изумлением. Сейчас он осторожно приподнял несуществующую шляпу.
– Прошу прощения, но отвечу на ваш немой вопрос: «Что ж это такое – жизнь?» Это не реальное воплощение, это тени и призраки, приходящие и уходящие... Это звон колокола по твоей душе, по твоему сгоревшему однодневному полёту, который случайно назвали жизнью. Знаете, я когда-то был в Мексике. И шёл по расплавленной от зноя улице, и увидел замурзанную, но прелестную и счастливую девочку. Я посмотрел на неё и чисто улыбнулся, и пошёл дальше. Но за это мгновение прошла целая и невероятно прекрасная жизнь...
– Как вас зовут? – поинтересовалась я, нарушая этикет сумасшедших.
Но он мне ответил:
– Раньше был Тимур, а сейчас Михаил...
– Вам бы писать книги...
Он вздохнул:
– Я только один класс закончил в Душанбе, писать слова в области литературы, простите, не сумею... А вот Бодлер по этому поводу сказал так: «О, созерцай, душа: весь ужас жизни тут, Разыгран куклами, но в настоящей драме. Они, как бледные лунатики, идут, И целят в пустоту померкшими шарами».
Он снова приподнял несуществующую шляпу.
Что это? Шутка небес? Игра природы? Намёк на то, что в нас заложено многое, и что от одного удара копытом меняется вся жизнь? Господи, что это?..
Я подхожу к забору.
И Он снова появляется из забора. На лице слёзы.
– Почему Ты сегодня плачешь?
– С Отцом говорил... Он сказал: «Я пожертвовал Тобой не для того, чтобы Ты потом жертвовал Собой для спасения этих ничтожных карликов духа и плоти...
– И что Ты ответил?
– Сказал, что не знал этого. Что Я – один из этих карликов. И что Я не уйду, пока не покаются перед Беатриче враги, или пока Ты, Отец, не накажешь их... Я сказал так Отцу, потому что люблю тебя, Беатриче, и других...
Стал собираться дождь. Небо сжалось в чёрный кулак. Запах далёких трав перебивал запах безумства. Упали первые крупные капли. Психи убегали со двора. Капли летели грозно и ровно. Далеко лаяла, захлёбываясь, собака.
Я стояла с Ним рядом. Он подставил под капли руки. Капли смывали кровь.
И Он тихо заговорил: «Душа Моя скорбит смертельно... Я и Отец – одно... Ибо если не уверуете, что это Я, то умрёте во грехах ваших... Жди Меня, Беатриче...»
Флорида. 9 ноября 2009 г.