Михаил Моргулис
МАЛЬЧИК, ИГРАЮЩИЙ НА КЛАРНЕТЕ
(рассказ)
Сыну Нику-Николаю, последнему подарку от Бога
Мальчик играл на кларнете перед моим домом. Иногда он фальшивил, и тогда кларнет вспугивал тишину. Но больше было точных и красивых звуков, они вплетались в горячий воздух тонкими грустными нитями и, покачиваясь, замирали.
Я вышел на крыльцо. Мальчику было лет девятнадцать. И сейчас он всего себя вдувал в кларнет, пытаясь выдуть-передать из души на волю что-то неясное, непонятно-сладкое.
Я знал его, это был новый друг моего сына Ника. Но видел его только дважды. Один раз он и другие мальчишки собрались в кругу, и этот мальчик, по-итальянски взмахивая руками, что-то объяснял смеющимся приятелям. Когда он смеялся, его верхняя губа высоко поднималась, казалось, до кончика гордого носа. Был он из колумбийской семьи. Потом я увидел его с матерью, когда-то, наверное, очень красивой, сейчас же с окутанным морщинами лицом, на котором по-прежнему сверкали усталые остро-чёрные глаза.
Мальчик закричал:
– Хэй! Я знаю, Ника нет дома, я просто пришёл поиграть, потому что в других местах я всем мешаю…
– Хэй, – крикнул и я. – Мне ты не мешаешь, просто тебе ещё нужно учиться играть, а потом ты никому уже мешать не будешь, и все будут платить деньги, чтобы тебя послушать….
Он радостно и даже счастливо засмеялся.
Я сказал:
– Собираюсь поджарить овечий сыр с помидорами и могу угостить тебя…
– Я никогда не ел овечий сыр, наверное, мой дедушка ел, когда-нибудь…
– Когда-нибудь, когда-нибудь, на земляничный цвет поляны, я забреду в своём бреду и упаду в неё, как пьяный...
– Что ты сказал? Это твой язык… Я чуть-чуть помню испанский… Что ты сказал?
Я попробовал перевести, запутался и не смог перевести, и вздохнул:
– Да, ладно, не могу, это что-то возле поэзии, а я с хода передать не могу, когда-нибудь! может быть! передам…
Мы зашли в дом. Тонким ножом я разрез;л овечий сыр на квадратные ломтики и клал их на сковородку. Сыр был белый-белый, напоминал лубочную белизну ягнят. Потом я покрошил помидоры, обсыпал всё сладкой паприкой, плеснул оливкового масла и накрыл сковороду крышкой. Через минуту она умиротворёно заворчала-заскворчала-запела.
Он взял мою гитару и стал бренькать на ней. Но через минуту из-под его руки стала появляться мелодия.
Я удивился:
– Ты где-то учился музыке?
– Нет, мой отец был музыкант, поэтому мать в него влюбилась… Он так играл на свадьбах, что невесты забывали про женихов и смотрели на него… И ещё он играл для многих наркобаронов… Один из них, Рафаэль-печальный, не отпускал отца от себя… Без игры отца на него нападала хандра, и он вопил благим матом, пока отец не приходил и не начинал играть… А потом Рафаэль заболел раком, и, когда тяжело умирал, выстрелил в отца, чтобы тот ушёл вместе с ним и на том свете продолжал для него играть. После этого мать захотела уехать куда-нибудь, и родственники этого Рафаэля помогли ей уехать в Штаты… Мне было десять лет, и она взяла меня и уехала…
Я открыл сковородку, и ох! ломтики сыра распались, но не пожелтели, а помидоры радостно и кроваво оттеняли эту белизну. Я разложил еду по тарелкам и добавил по куску чёрного хлеба.
– Есть чуть-чуть белого вина, но я не дам его ни тебе, ни себе…
– Как хочешь, но я бы налил, хотя бы по глотку, чтобы не испортить то красивое, что ты придумал и сделал…
И я налил, буквально по глотку.
Он внимательно смотрел в вино на донышке стакана и потом сказал:
– Я знаю, что ты хочешь спросить… Почему я не учусь музыке? Да, знаю, ты хотел спросить об этом…
Я хочу уйти к своему отцу, хотя он не был расписан по правилам с моей матерью… Есть много хороших отцов, но все они не настоящие… Мой однажды закутал меня в пончо и сказал: «Всё, что произносится вслух, теряет то главное, что оно означает… Слова губят истину… Научись молча говорить и молча уходить… Уму и любви ты никогда не научишься, оставь это глупым… По-настоящему любят те, которые об этом молчат, чтобы не испортить всё красивыми дурацкими словами… И один взгляд может заменить миллион слов… Есть великая тишина, вот к ней надо стремиться… Но я не могу достичь её… Может быть, ты…» После этого он взял свой аккордеон и заговорил им о жизни и смерти, о той великой тишине. Когда аккордеон замолкал, он тихо шептал над ним свои слова, очень нежно… Если бы вы знали, какая это была музыка, я никогда не смогу так играть, и никто так не сможет… Зачем же учиться? А потом аккордеон изобразил ливень в наших колумбийских лесах… Под ливнем пели птицы, под дождём они никогда не поют, но у него они пели, и я пел вместе с ними, и он подпевал, а в конце он посмотрел на меня внимательно-внимательно и прошептал: «Запомни, мы другие… И я не знаю, кто мы…»
Мальчик оглядел моё лицо:
– Ты не такой как все, но и не такой, как он…
– Как овечий сыр с помидорами?
– Скажу тебе, он кажется мне немного родным. Когда я ем его, то будто ем прошлое…
– Ты бы мог стать писателем или философом… Я просто не представлял, что то, о чём ты говоришь, может жить внутри человека… Вернее, представлял, потому что похожие вещи живут и во мне… Но с людьми я обычно говорю совсем о другом… А с тобой заговорил об этом… Разве ты не хотел бы играть, как отец?
– Я сказал, так играть невозможно… Может быть его когда-то ударил метеорит или молния, и с неба ему что-то передали … Я просто хочу быть рядом с ним…
– А как же твоя усталая мать…
– Она тоже хочет быть рядом с ним…
Я дал ему салфетку. Он прижал её ко рту, как будто останавливал кровь.
– Скажу, я специально пришёл к твоему дому… Мне сказал Ник, что у тебя есть рассказ в книге, где подлая река украла маленького чёрного мальчика Джонни… Я думал, может как раз ты выйдешь и скажешь что-то такое, после чего мне захочется рассказать тебе об отце… И ты сделал это…
Я посмотрел в окно:
– Не хочу, чтобы ты умирал… Как бы прекрасно твой отец ни играл, какой бы он ни был, даже если молния что-то ему передала, Бог очень хочет, чтобы ты остался с нами… Я буду здесь не очень долго, в этом горячем воздухе жизни, вот ты и останься после меня… Ты будешь видеться с Ником, вам не надо много говорить, вы просто будете смотреть и всё понимать… А может быть, это буду видеть и я … Сейчас отец не зовёт тебя… Ты должен ещё пожить и что-то сделать, чтобы о нём узнали люди… Давай для начала я напишу рассказ о нашей встрече… И те, кто прочтет это, начнут думать о тебе, о твоём отце и, может быть, о матери… Может быть, после этого людям будет хорошо… У меня есть ладанка, мне дала её добрая женщина, которая меня не понимала, но чувствовала, что в моё сердце вкручивают винты… Она дала её, чтобы охранять мою странную жизнь… Но ладанка не охранит, если ты очень сильно не захочешь этого… Захоти!
Мы попрощались у дверей. Дверь была открыта, в неё заглядывали ветви магнолии.
– Может быть, я порепетирую и сыграю тебе на этом старом дурацком кларнетике что-нибудь стоящее… Может быть, я смогу передать, как плачет по ночам мама…
Я сказал ему вслед:
– Кроме ладанки, я дам тебе ещё маленькие русские лапти, ты их просто брось где-нибудь недалеко, пусть они будут рядом с тобой…
Автор предлагает читателям, умеющим рисовать, написать этюд или картину «Мальчик, играющий на кларнете»