Глава седьмая. Владимир идет сдавать посуду.
“Время собирать стеклотару,
время сдавать стеклотару”.
Народная мудрость.
Говорят, что где-то в далеком Брюсселе есть статуя — “Мальчик, писающий в стеклотару”. Вокруг нее тусуется весь местный поп-арт во главе с королем Бодуэном, и даже сам Ван Гог, будучи в тех краях проездом из Амстердама в Полинезию, на раскаленном летом асфальте оставил отпечаток своего уха. Правда, и по сей день бельгийские искусствоведы не дали правильного ответа: что означает надпись “Рогань” на бутылочке, в которую мочится пострелец. Ну, это дело третье.
Так вот. Если бы нашелся творец, не пожалевший ваятельного материала, и сотворил Юношу, сдающего стеклотару в понедельник утром, то кто бы теперь вспоминал про буржуйскую диковинку. Толпы паломников, рыскающих по аравийским пустыням в поисках святых мест, разворачивались бы на полпути и скакали рысцою в столицу Слободского края - увидеть и умереть.
45 сессия Генеральной Ассамблеи ООН объявила бы Юношу памятником всех времен и народов. Поэт Андрей Вознесенский посвятил бы ему поэму.
Но... Гениальный ваятель и доселе сидит на корточках пред бесформенной глыбой мрамора или тонны в полторы кучей лепительной глины и ни черта не видит, что из этого всего напрашивается.
***
Владимир шел чуть ли не по главной улице города с рюкзаком за плечами, с тяжеленными авоськами в руках, грохоча стеклом, не замечая препятствий. Сверху на голову, плечи, руки, ноги, за шиворот и так далее сыпался первый снег, мокрый, липкий, безобразный, как куски растрепанного синтепона.
Владимир был в военной рубашке, доставшейся от отца-замполита, в кедах с неизвестно чьей ноги и..., пожалуй, все. Владимир плевал на погоду. Владимир плевал на окружающих, сверлящих пальцами виски до дыр. Иногда он плевал Стасу на брюки или же на лацканы собственного пиджака, когда у него был пиджак, на перила лестниц, в чайные блюдца, в почтовые ящики и так далее. Такому слюноотделению завидовал сам академик Павлов.
Впрочем, у Владимира были и другие таланты: сочинять анекдоты, играть на струнных инструментах, читать справочник молодого офицера и — как уже упоминалось выше — сдавать посуду. Последнее исполнялось с особенным изяществом и даже виртуозностью. Иначе просто нельзя было относиться к делу, которое, в иных домах являющееся повседневным и обыденным, в доме Станислав Станиславовича обращено в ритуал и, не побоюсь этого слова, в некое таинство.
Не абы в какой день, выхваченный из толстой книжицы календаря наобум, а в соответствующий, из углов и щелей извлекались бутылки разных форм и калибров и начинался процесс.
Каждую посудину Станислав Станиславович знал по имени и в лицо. Иную он брал слегка небрежно двумя пальцами за самое что ни на есть горлышко, другие же крепко, но нежно обнимал всей ладонью за крутые бока и не выпускал некогда полный и оттого неотвратимо желанный предмет — а теперь пустой и менее полезный — без доброго словца либо какого иного краткого замечания.
— Вот этого “Князя Святослава”, — он повертел перед глазами поллитровкой, надетой на указательный палец, — принес редактор Монголо-Татаринов, удивительной души человек, умница и хороший семьянин.
— А вот эти вот, — Станислав Станиславович сгреб в охапку штук двадцать пузырей, — меценат Байбаков. Что-то он давно не заходил.
— “Буратиной” запивали на ноябрьские... Так-так-так. — Стас рылся в здоровенном, в человеческий рост, мешке, доверху набитом емкостями в 0,7 литра, доставал из пачки сигарету и впадал в ностальгию.
Владимир, как менее сентиментальная натура, сгребал все без разбора в сумки, рюкзаки и авоськи, и, заботясь лишь о том, чтобы ничего не разбилось, волок в пункт приема. Нужно отдать должное, кроме “изящно” и “виртуозно”, делал он это быстро и безотказно.
В пункте приема Владимира знали хорошо и в чем-то ему даже симпатизировали. Простой краснолицый мужик в кепке и засаленных рабочих рукавицах хлопал его по плечу, говорил “зер гут”, “хенде хох”, и стрелял сигарету. Ему нравилось, что Станислав Станиславович — а своих у Владимира могло и не быть — курит дорогие сигареты, или, во всяком случае, как он их называл, “фильтровые”. Докурив сигарету до самого что ни на есть конца, мужичок говорил “аллес-****ец” и густо сморкался в рукавицу.
Если же краснолицых мужиков оказывалось двое, то они предлагали Владимиру самогона. Отказываться Владимир считал для себя кровной обидой и не отказывался. Деньги он пересчитывал скрупулезно, по несколько раз, убедившись предварительно, что глаза не дают никаких оптических искажений. Затем, пряча их по карманам, Владимир начинал прикидывать: может, Стасу чего купить, от чего тот не сможет отказаться.
— А не откажется Стас от кружечки пива, а то и от двух, — думал Владимир и купил четыре кружки пива — себе и Стасу.
Кружки уносить не разрешалось — Владимир выпил все пиво сам, решив, что Стасу купит в другой раз бутылочного.
Проходя мимо ларьков, Владимир подумал, что не откажется Стас от жевательной резинки. И купил “Орбит” с “Ригли Сперминтом”. В это самое время он почувствовал, что во рту образуется кариес, и стал жевать резинки. Резинки оказались дрянь, забивались в кариес, образовавшийся накануне, и он их выплюнул.
Потом Владимир подумал, что не откажется Станислав Станиславович выиграть в лотерею пылесос или немного денег, и приобрел пятьдесят лотерейных билетов. Все билеты оказались без выигрыша.
— Да, непрушный человек Стас, — подумал Владимир и пошел дальше.
В цветочном магазине он купил цветок алоэ, крайне необходимый в хозяйстве. Потом порцию мороженого себе, так как Стас его не ест. Две пачки “Честерфилда” — угощать друзей и самому покурить вдоволь. Обнаружив у Стаса непреодолимую тягу к искусству, он купил набор открыток под общим названием “Государственный Эрмитаж”. На оставшиеся деньги приобрел банку майонеза, который очень шикарно намазывается на хлеб и годится в качестве закуски под любой напиток.
Станислав Станиславович встретил Владимира радушно по всем пунктам. Особенно ему понравились открытки.