Записывая слова, Изольда записывает молчание, молчание крошится, словно сладкая булочка (или печеньице, к которому она равнодушна), кусочки беззвучия сыплются на пол, как кусочки побелки, приотставшей от потолка (если вдруг затопили соседи); описывая пейзаж, Изольда иллюстрирует тишину, на полях своих писем, набросками, сделанными с натуры – со времени, застывшего рядом, в натуральную величину; горы слогов и послесловий, окружающих (вместо холмов) окрестные замки, ключи, заржавевшие внутри скважин; пальмовые всходы на кирпичных стенах, кокосы, созревающие на балконных перилах;
тот корабль, видимый и нереальный, на котором плывет Тристан, этот фрегат давно уже спущен на воду, льющуюся по венам Изольды, круговращаясь в ее подкожной вселенной; на подоконнике ее кельи (в которой она заперлась, словно в клетке чужого ума) столпились голуби, все как один белые, все как один с отворенными настежь клювами (изначальная жажда воды, стихотворных посланий, оливковых листьев); Изольда набивает свою кофемолку чаем, свою бумагу – словами, и едва успевает разослать всех посыльных к вечеру (при условии, если сядет писать на рассвете); Тристан, за каким бы щитом он ни прятался – против птиц безоружен:
«в моей комнате идет снег, пилигримы видны из окон; защищая тебя, я ношу только черное; лампа скорее коптит, чем что-либо освещает; перо скорее скрипит, чем переводит бумагу; ветви ивы – такие кудрявые, что солнце в них застревает; между сердцем и диафрагмой – кусок домотканой нежности, в нее я укутаюсь, если похолодает; ничего не поделаешь с тем, что мы умрем в один день, что и дым – озаряет, что лед – наша общая пища, наравне с кольцом астероидов, промокашкой, инопланетной тарелкой»;
у Тристана – зеленые волосы, на все – свой собственный взгляд, он и есть тот, кто держит Изольду за правую руку, управляет ее строкой, отгоняет от нее мух, целует ее в мочку уха, гладит по волосам; рыбы вплывают в открытую форточку; пены, волны, сознание – далеко наверху; Изольда переводит дыхание – и продолжает...