Давно подмывало меня написать дорожные очерки. Не в стихах-образах, а поконкретнее. «Лета к суровой прозе клонят» - процитируете вы. И будете правы. Дело в том, что к железной дороге, "железке" у меня особое отношение, трепетное и уважительное. Как к одушевленному существу. Вся моя жизнь - с первого года - связана с ней, родимой. Под стук колес транссибирской магистрали я впитывала материнское молоко и прочую, более позднюю и разную детскую пищу, так как она, эта знаменитая трасса "Москва - Владивосток" проходила в считанных метрах от наших окраинных домов городка шахтеров Черемхово. Потом, в Белгороде, куда перебрались родители после выхода отца-шахтера на пенсию по травме в завале, мы тоже поселились... где? ну, конечно - на улице Вокзальной, прямо перед окнами дома возлежала во всей красе площадь со зданием ж/д вокзала. И всё время моей жизни состоит из сплошных отъездов-приездов, провод-встреч и наоборот. Сколько моих драм и слез видела она, эта железка вместе с ее перронами ("Прощай, мы расстаемся навсегда"), сколько надрыва и сколько ликования...
И сейчас мне приходится подчиняться воле железнодорожной судьбы, много ездить и по делам и без. Собираюсь легко, алгоритм уже отработан, что надо брать - всё по оптимуму. И тревожный чемоданчик всегда рядом. Видно, так надо - колесить по стране, собирая пыль-информацию, намагничиваясь на стальных рельсах, на силовых меридианах земли-матушки. Известно, что дороги прокладывались раньше только по ним, с помощью лозоходства. Если же меняли наши умники-современники колею, то такая дорога не выживала, она неизбежно вырождалась - по "странному совпадению". Наземным дорогам соответствуют подземные русла рек, а сверху - воздушные пути. Будто Боженька пунктиры начертил для нас. А уж перекрёстки какой страшной силой обладают - тут и объяснять нечего!
А подмывало написать меня (экое странное слово, если вдуматься) ни чем иным, как водой, просачивающейся из-под спуда импрессионистки-души моей, которая до отказа, видно, заполнилась снимками-впечатлениями, как востребованная фотокамера. Всё, больше некуда помещать. Чтобы влить чай в чашку, сначала надо вылить оттуда прежний, вчерашний. Так гласит-голосит суфийская мудрость?
И сегодня, благословясь, я попробую такую фотокарточку «напечатать» для читателя моего любезного. Хотя бы одного. Кстати, попутно (тема-то о дороге) - давно размышляю над вопросом, насколько нужен он пишущему, этот мифический чтец? Ведь процентов на девяносто это разговор меня со мной. С внутренним другом-врагом, с двойником, с самооппонентом, с хозяином, порой безмолвно-скептическим, порой жутко ворчливым. Попытка разобраться в чем-то, для чего и слова-то не сыщешь. В жизни? Не совсем. В людях? Да куда там… Заведомо бесполезное занятие. Значит, опять же в себе. Змея, кусающая свой хвост – принцип неотменимый, образ-нетленка. И я точно знаю, что не пишу сейчас, а … покусываю-пощипываю сама себя, щадяще, играючи, вроде бы, ну а если удастся, то и всерьёз. Мазохизм, скажет мне читатель. Позвольте не согласиться на сей раз. Нет, не самоистязание, а скорее зеркало, в которое смотрюсь. И не нравлюсь сама себе гораздо чаще, чем наоборот. И потом, всё же есть еще те оставшиеся десять процентов...
Что ж, пусть это будет началом моего ж/д альбома.
Итак, фотография первая.
Красная и взлохмаченная бомба (фу, это я, что ли?) за минуту до отхода вечернего скорого с питерского перрона влетает в вагон, чуть не сбив и без того чем-то разобиженную проводницу. Влетает не в свой, конечно. Но не разрывается (надо же!), а тащится через шесть «комнат» на колесах в означенный на билете вагон. В моём купе - трое мужчин самого боевого возраста и уже плотно утрамбовавшиеся (ехать до Мелитополя), с глыбой-чемоданом посередине. Девать его абсолютно некуда. Не вошел уже. Все места забиты велосипедами детскими, одеялами, лодками-палатками, прочими атрибутами нормально-здоровой жизни. Отоварились в Питере по самое не хочу, оттого и сияют, довольные. Пивка уже тоже успели принять – для начала. За отъезд, это святое. А он уже давно случился, пока я оказалась в желанном месте. Запахи купейные пересказать - сдаюсь сразу, таланта не хватит. Ну да ладно, мы ко многим неудобствам «привыкшие». Абстрагироваться научились, видимо еще со времен скифско-кочевой жизни. Так-то в целом ребята ничего, уважительные, кажется. Многовато, правда…
Стою в коридоре, гляжу в темное окошко, тихо радуюсь - что не опоздала окончательно. А ведь близка была! Мелочи, милые мелочи – вот смысл бытия, вот источник наслаждения! Стою себе, в тепле, на коврике, приборы над дверью в тамбур время показывают, температуру, номер вагона – красота. Стою, и стоять буду до конца… Ибо в купе кипит отдельная от меня, само-стоятельная (пока не «лежательная») и вполне самодостаточная жизнь. Сало, огурцы, лучок смачные специи, нехитрые новости дня… Ну, и славно, что матом не ругаются. Домой, к жёнам едут, судя по переговорам, купили подарки. Каждому своё.
Вокруг народ, дорогой наш, бывшесоветский усталый и небогатый, разочарованный несчетно и всё еще надеющийся, кто на кого – размещается, знакомится, переодевается. Настраивается на дорогу. Родные, можно сказать, все: вот, тянутся куда-то, на осень и ночь глядя, как те пернато-крылатые, к крымскому мифу-Херсонесу, к холодному уже морю, к каким-то своим намеченным, может быть, давно-давно, мечтам-островкам, где надо встретиться с кем-то, обняться, пообщаться, совершить дела – личного или бизнес-свойства. К пунктам своего назначения, стало быть. Поневоле прислушиваешься, приглядываешься, с кем судьба свела? С кем будем ночь делить, риски принимать, тук-тук-туки слушать, ненастное настроение проводницы нивелировать?
Среди общего гомона громче всех голос слева – мягкий, но профессионально поставленный, похоже, актёрский, с интимной бархатцой. Да, за такой голос душу продашь… Впрочем, шучу. Настораживает в нём что-то...
А, это на боковом откидном сиденье спиной ко мне мужчина – общается по-сотовому. И правда, где можно наконец спокойно, без офисно-подземно-бытовых помех побеседовать? Где еще сама собой раскрывается чудной живой раковиной драгоценная ниша времени, из тех, в которых как раз-таки и хранится заветный, пьянящий и воистину «чярующий» по Калныньшу напиток личной свободы? Твоей, личной, не коллективной, начертанной на лозунгах Парижской коммуны, а собственной сво-боды (своей-body), завоеванной и заслуженной тобой! Ибо, знаешь ли ты, милый читатель, что поездки посылается только свыше? Как дар. И дорог, о как дорог дар дорог! Почему? Да потому что в ней, в дороге ты – ничей, ты – нигде, ты – никому не обязан, заключив с ж/д честный договор на перевозку твоего тела в размере н кг. Но душа-то, душа – она ничего никому в ней не обязана. И ты, наконец-то, сам - у себя, ты – есмь («есть у меня»). Твердовато-суховатая, темноватая буква «т» стирается движением состава как сила тяжести, как точка твоей привязки, твоего пригвождения, если принять во внимание, что в точке А тебя УЖЕ нет, в Б – тебя ЕЩЁ нет. Чистая экзистенция. Словом, ура!
И душа, странница, радуется так, что может - не по-обязанности, а просто, от ощущения своей небывалой или, скажем мягче, столь редкой свободы – подарить кусочек себя, поделиться с ближними своей радостью, просто собой. А это в наше время – дорогого стоит, доложу я вам. Многим легче хонду кому-то подарить, чем кусочек своей души.
С кем поделиться? А неважно, кто подвернётся. Все свои. И вот уже пожилая дама справа от меня по коридору, поблескивая северно-голубыми лужицами глаз охотно повествует высокому господину в очках с орлиным носом обо всех захватывающих перипетиях своей шестидесятипятилетней жизни (этот биографический факт уже известен половине вагона), а он, этот премилый «носач», представьте, не менее охотно слушает и активно вставляет свои эпизодики (много не успеешь) в прочно-бесконечную канву эпоса соседки. Через полчаса они знают друг о друге больше, чем иные соседи по площадке за двадцать лет.
Однако артистически-завораживающий голос слева легко забивает интеллигентное сопрано пожилой леди – этого акына освоенной герром Петером части русского Севера.
Блаженное, как у дитяти, наевшегося без спросу сгущенки, лицо владельца чудо-голоса обращено к электрочасам над дверью, ухо к трубке, длинная нога закинута на такую же длинную ногу.
- Заяц, ну всё нормально, сел. Угу, угу, еду. Уже 15 минут. Да, ага, да, конечно. Ну ты там береги себя. И я вас, всех, ага, ага, я тоже, Уляшку-неваляшку целуй. И я тебя. Ага, ага, само собой. Приеду, сразу сообщу. Ага, ага, ну пака, пака. Ну, конечно, что ты. Пака, пака, давай, пака…
Через минуту.
- Наташкин, это ты? Слушай, солнце, я вчера мимо проскочил, ты извини, с Ярцевым шёл. Ну да, ну да. Но я же без тебя ты знаешь… Не то слово. Ну да, ага. Ага. Угу. Еду, уже двадцать минут. Один. Ага. Как перст. Пасиб, пасиб. Приеду, сразу позвоню. Целую, тысячу раз, ага, да. Да, угу, угу. Угу. Пака, ну пака. Пака… Ну давай. И я тебя. Пака, пака…
- И вот, представьте, когда мне в очередной раз имели наглость отказать в повышении пенсии… - прорывается в эфир северная дама.
- Как, опять?! Да они, что совсем… – драматический бас Носача тоже еще сделал попытку завоевать эфир, но тут с новой силой вступает левое крыло :
- Алё, Иришкин, ты? Ну, слава Богу, дозвонился. Я, я. А ты где вообще? А, ну ладно, а то я уж с ума схожу. Ну да, ну да. Ещё бы. Да, ага, еду. Уже двадцать пять минут. Ну вот, Один, один. Конечно, да. Как птица. Но зачем мне это без тебя? И я тебя, Да, да, сто раз. Приеду, сразу позвоню. Слушай, Иришкин, ты там, когда «Зенит» будет играть, эсэмэсни мне, лады? Ну да, ага, ага. И я. Ага. Пасиб, родной, пасиб. Ну, пака, пака. Обнимаю. Да, да, ага. Пака, пака, Пака...
- Но что творится в Ялте сегодня, это же невозможно, неописуемо! Вы припоминаете, тогда, в семидесятых.... – дама справа молодеет на глазах.
Но минута уже истекла.
- Мам, ты? Ага. Я, я. Угу. Угу. Еду, уже тридцать три минуты. Да, да. Прекрасно. Один, ага, угу, угу, конечно, совершенно один. Аки птица. Приеду, сразу позвоню. Молодец, ага, ну да, ну да, угу. Ладно, целую, да, да, угу, пасиб, пасиб, ну бай-бай, мамуль…
Через минуту:
- Ау, Ляленька, ты? Господи, как я рад. Угу, угу, да, еду, уже сорок минут, да, один, а с кем же……
Из моего купе доносится звенящее:
- А я тебе, Витёк, правду скажу! Больше ж никто не насмелится. Стерва она, твоя Машка. Ты вон как вкалываешь, чтоб сЕмью обеспечить, а она что? Ногти клеит да по шопам гуляет, а ты предлагаешь за жену выпить......
Северная дама с большой степенью удовлетворения удаляется переодеваться. Носач же мгновенно, как радиоприемник, переключается на появившегося из их купе Пузатика, уже в «домашнем»:
- А как Вы полагаете, отберут ли у Лужкова награбленное?
В вагоне веет подобием счастья.
Однако что такое? Голос-чаровник слева что-то надолго примолк. И я, задумавшись, совсем не заметила, как наш «актёр» пропал из виду.
Но не тут-то было. Минут через пятнадцать его узкокостная, полная оптимизма фигура возникает в двери тамбура. Перед ним, слегка покачивая шикарными бедрами, вальяжно, с победоносной улыбкой почти первой молодости шествует девица в мягких ловких сапожках и юбочке до колен. Голос актёра-Казановы ей явно нравится. Ещё бы!
Меня же поразило отсутствие у Голоса... глаз. То есть, они как будто были - там, где положено, выше носа, подо лбом, довольно высоким, брови были - точно. Но вот глаза... Их не было. Потому что не было взгляда. Разве так может быть? Может, оказывается... Это было неприятно. Впрочем, люди не обязаны нам нравиться - подумала я.
- Проходи, Ксюшкин, проходи, не стесняйся, сейчас шампуньское откроем… - приобняв за плечи, подталкивали статную фигурку энергичные, тонкой лепки, руки Голоса.
- Вот, знакомьтесь, господа, моя Ксюша… Она просто в другом вагоне едет...
- Ну ни фига себе! – не выдержал Носач. Боковое зрение у него оказалось в полной норме. Слух, видимо, тоже...
Но тут из-за двери купе выглянула облаченная в алый халат Северная дама.
- Предлагаю выпить чаю, у меня пирожки домашние с капустой, как вы на это смотрите, товарищи?
Пузатик и Носач смотрели однозначно позитивно.
Вот и пусть всем будет хорошо! Хотя бы временно...
И, судя по всему, этот вечер у большинства пассажиров нашего теплого вагона, отважно пересекающего сырую ноябрьскую мглу, прошёл относительно гармонично.
Не исключая, кстати, и вашу покорную слугу: не могу сказать, что мне хотелось улыбаться. Но и не хотелось придираться к попутчикам, мерить их своим наверняка тоже неверным сантиметром. К тому же меня ждала замечательная вторая полочка со свежим - на удивление – бельем, обычные молитвы на ночь, включая путешествующих, и два новорожденных стихотворения, которым отнюдь не мог помешать дружный хор троих джентльменов (хорошо хоть без собаки), заметно утомившихся от многократного «Будьмо!» и всего, что к этому бодрому кличу непременно прилагается.
Очень хотелось думать, что всё не так уж безнадёжно. Ведь едем всё же?
Когда я уже совсем засыпала, чей-то голос внутри меня отчетливо произнёс: "Главное - научиться превращать момент свободы в момент истины".
Едем... Прости нас, Господи!