Тебе посвящается.
Я тщательно побрился и почти готов. На мне – стильный черный костюм и белоснежная рубашка с галстуком, который стянут маленьким аккуратным узелком. Мастерски завязанный, он придает одежде изысканность и лоск. Модные лакированные туфли – это незаменимый атрибут моего внешнего вида.
Я стою у зеркала и вглядываюсь в свое отражение. Приглаживаю короткие волосы рукой. Выдавливаю на ладонь комочек геля размером с лесной орех, распределяю на кончиках пальцев и усмиряю отдельно торчащие волоски. Я знаю что нужно делать, знаю меру. Главное тут – не переборщить. И я умею придавать своей внешности бесподобный образ. Щелкая пальцами, я тыкаю указательными в свое отражение, упирая языком в левую щеку. Теперь я уверен в себе – я выгляжу безупречно.
Остается только купить цветы. Я не разбираюсь в них, поэтому беру самый дорогой букет. Прекрасно оформленный – он придает особое значение. Из нежно голубой обертки на меня смотрят семь красных миниатюрных роз и три белых хризантемы. Обжигающее сочетание оригинально и обворожительно, и я благодарю продавщицу. Она желает мне удачи. А я иду дальше. Я спешу. Сегодня у моей подруги премьера.
Я сижу в холле, перед дверью в зал. Здесь ждут еще другие люди. В основном это молодые парни и девушки. Все они перешептываются, и я замечаю, что поглядывают на меня. Девочка, сидящая рядом, кокетливо хихикает и спрашивает, не для нее ли предназначены цветы. Я чувствую себя ужасно неловко, но все же отрицательно качаю головой. Здесь очень прохладно, и руки мои дрожат, то ли от этого холода, то ли от волнения. Чтобы хоть как-то скрыть свое беспокойство, я достаю телефон и бесцельно жму кнопки. Несколько раз проверив баланс, я начинаю разглядывать стены холла – они все покрыты разнообразными детскими рисунками – тысячи непризнанных картин вывешены здесь с целью скрыть недостатки стен. Сюрреалистические обои ХХ века, психоделика детского мира повсюду: Коля М. 2 класс «Снеговик», Маша Р. 2 класс «Мамочка», Катя М. 3 класс «Незатейливый Константинополь». Малолетние Иеронимы Босхи вдоль и поперек, насколько хватает глаз.
Наконец пускают в зал. Я захожу последним и больно стукаюсь головой о дверной косяк. Я далеко не высокого роста, просто так неудобен здесь проем. Чтобы войти, надо наклониться и вступить на крепко приколоченную зрительскую скамью, в упор поставленную к двери.
Современный подпольный театральный зал представляет собой крытый древнегреческий амфитеатр. Это глухое, темное помещение, и окон здесь нет. На потолке виднеется древний прожектор, освещающий, должно быть, сцену, который пока не привели в действие. Затхлый спертый воздух, деревянные лавки, сколоченные лесенкой, пахнет пылью и столярной стружкой. Но вся эта халтура не угнетает меня столько, сколько уже успевший испачкаться новый костюм. Я усаживаюсь на самую верхнюю полку и с досадой тру то саднящее темечко, то испачканные брюки.
Народу немного. Человек двести. Все верно – театр этот любительский. Постепенно гул переговаривающихся стихает, включается старинный прожектор, и на сцену выходит режиссер – пацан лет семнадцати со скомканной шевелюрой – и благодарит нас, что нашли свободное время и пришли, а также убедительно просит нас выключить мобильные телефоны. Моя подруга находится где-то здесь, за кулисами. Я ее еще не видел, но уверен, что она тут, за ширмой. Раздаются аплодисменты. Я взволнован, я аккуратно кладу цветы на колени – так, чтобы не помялись. Я жду.
Становится совсем тихо. И как будто бы еще темней. Но это только у нас – на полках. Сцена же все больше и больше озаряется разыгравшимся прожектором. По стенам побежали тени, и включается минорная музыка. Что-то, кажется, ирландское, судя по доминирующей волынке. Все это вместе взятое нагоняет на нас, зрителей, жути. Наверное, этого и хотел режиссер, и он достиг желаемого результата. По крайней мере, по моей коже забегали мурашки, и замерло сердце.
Выходит актер – главное действующее лицо, судя по всему. Выглядит он лет на двадцать пять, но я знаю, что ему от силы восемнадцать. На нем одежда защитного цвета и мотоциклетные очки. Военные ботинки с огромными круглыми носами. Парень стоит, опустив голову и руки, и громко цитирует Ричарда Баха. Игра началась.
Я сижу и ловлю со сцены каждое движение. Каждое слово. Все кажется мне таким далеким, недосягаемым. Мы сидим в кромешной тьме. Внизу же солнечно. У них другой мир. Возможно, лучше нашего. Тишина. И красиво.
Она берет его руки в свои и сжимает их. Крылья у нее – белые и шелковые – чуть подрагивают. Она что-то шепчет ему. Так, что мы не слышим. Это все их дело, и мы не вмешиваемся. Она говорит ему, он отвечает. Мы не слышим, но верим им. Верим в них.
Она целует его.
Занавес. Аплодисменты. Я перевожу дух.
Я опять в холле. И на меня по-прежнему глядят рисунки детей: «Моя семья», «На речке», «Черный дельфин». Голова кружится от многообразия оттенков. Акварель сводит меня с ума.
Режиссер сидит на стуле, вытянув ноги вперед. Вокруг него полукругом сидят актеры. Кто на диванах, кто на скамьях. Наверное, у них своя иерархия. Я стою чуть поодаль, подпирая стену, и слушаю: о чем они разговаривают. Режиссер поздравляет всех с успешным дебютом и вручает грамоты. Он говорит также об ошибках, которые увидел, и отмечает некоторых актеров, больше всего проявивших себя.
Из зрителей я остался один – все давно разошлись. Я стою у стены, скрестив руки. На меня никто не обращает внимания, кроме подруги. Она изредка поглядывает в мою сторону и тут же отводит глаза. Главный актер в военной экипировке сидит рядом с ней. Режиссер говорит, что он был сегодня на высоте, лучше всех, этот актер. Но тот сидит с мрачным задумчивым лицом и смотрит куда-то в пустоту.
Режиссер говорит: «Антон, ты молодец. Впрочем, как и всегда. Лишь один момент. Вот этот ваш… гм… поцелуй… Он ведь был не запланирован мной. Верно? Да что там! Так даже лучше. Пожалуй, мы оставим его».
Я мну обертку букета. Я не успел еще вручить ей. Не было времени.
Тошнит. Хочется курить и выйти отсюда. Никто не обращает на меня внимания. Держатся, но очень хотят увидеть мою реакцию на слово «поцелуй». Я это чувствую всем нутром.
Появились рези в животе. Еще больше тошнит. Невыносимо хочется уйти, и я отлипаю от стены. Быстро направляюсь к выходу. Коридор слишком длинный. Тут все не так, в этом театре. Я иду – почти бегу. А со всех сторон на меня яркими красками орет детская живопись. Красный, синий, коричневый, желтый.
Она догоняет меня уже у самого выхода. Я оборачиваюсь. Вспомнив про букет, протягиваю ей. Она говорит: «Не стоило, что ты!». И принимает цветы. Спрашивает, понравилась ли мне ее игра. Я киваю. «Ну скажи хоть что-нибудь», – просит она. Но я все равно молчу. И вместо слов я обнимаю ее. Нет. Она обнимает меня.
Я ухожу, и в голову мою лезут чьи-то чужие мысли. Актерская игра должна быть больше, чем жизнь. Сценарий должен быть больше, чем жизнь. Все должно быть больше, чем жизнь.
Мне не нужен грим. Гримируюсь ли я изнутри? Нет. Я знаю, что больше мы никогда не увидимся, ведь даже хорошая актриса не может играть одну роль всю свою жизнь.
Только Тебе:
Я знаю, что все было совсем не так. (Я вру для красоты и складности; все, что было там, – было для меня нелогично.) Я похож на поэта, не имеющего понятия о размерах стихосложения. Похож на художника, рисующего свою картину, не зная, что из этого выйдет. Похож на актера, в конце концов, не знающего роли, и от этого играющего самого себя. Но разве это так уж важно, когда я по-прежнему питаю к тебе те же чувства? Я знаю, что взаимности не было. Но все же… Актеры гибнут от недохваленности, настоящие люди – от недолюбленности и недосказанности. Играла ли ты, когда обещала, что мы увидимся снова? И что побудило тебя перестать играть? Наверное, ты очень хорошая актриса.
Но все же… Тебе надо знать: виню я только себя. Спасибо за то, что ты есть.