Фунька

Александр Воронин-Филолог
      В пять утра резко и неожиданно задребезжал звонок на стене – сработала сигнализация на подстанции. Надо было идти и смотреть, что случилось. Отключив звонок, я подошёл к окну и раздвинул шторы. Светало. Небо, слева на горизонте розовое, плавно переходило в тёмно-голубое вверху, на котором ещё отчётливо были видны звёзды. Деревня спала. Под окном тихо прошла парочка. Парень за плечи обнимал свою подружку с длинными распущенными волосами. Метрах в двадцати они остановились под кустом сирени и стали целоваться. От такой картины я чуть не завыл в голос.  Вот уже больше  месяца   сижу один, без друзей, без девчонок, даже выпить не с кем. Когда согласился ехать сюда, думал, что в тишине и одиночестве буду готовиться поступать в университет. Не тут-то было. Учебников и книг я, конечно, набрал с собой, но читать их не было никакого желания. Не мог себя заставить. Даже старые замусоленные журналы, валявшиеся в конторе подстанции, казались мне намного интереснее. Умом я понимал, что надо готовиться к экзаменам, а заставить себя сесть за учебники никак не мог. Мысли всё время были о другом, о том, что осталось там, в том весёлом мире, откуда я приехал в эту глухомань. Электрическая подстанция напряжением 110/35/10 киловольт стояла в шестидесяти километрах от железной дороги на севере Костромской области. Добирались сюда на перекладных, да ещё к тому же, летом река Унжа мелела и паром не ходил, а деревянный мост сносило ледоходом и  каждую весну строили новый. В апреле я проскочил сюда по большой воде, в половодье, и застрял тут, а начальство тянуло время, обещая найти сменщика. Женатых в командировки редко посылали, а холостяков было мало. Вот почему вместо месяца я просидел здесь почти два, показавшиеся мне двумя длинными годами.
       Прихватив с гвоздя связку ключей, сунул ноги в дежурные сапоги, заляпанные засохшей глиной, и вышел на крыльцо. Из низины, от реки, поднимался густой белый туман и доходил почти до домов. Дальние дома деревни и подстанция, расположенная метрах в двухстах у леса, тонули в предрассветной дымке. Всё было так воздушно и расплывчато, что само просилось на бумагу. В такие минуты во мне всегда просыпается художник и появляется страстное желание сохранить увиденное для других, поделиться своей радостью. Захотелось вернуться в дом, взять акварельные краски, так и провалявшиеся без дела в столе, и быстренько тут же всё это нарисовать. Но сначала надо было сделать работу, ради которой меня и занесло в этот рай для художников, рыбаков и  охотников.
       На подстанции я нашёл причину срабатывания сигнализации, списал показания приборов и осмотрел оборудование. Заглянул под один из трансформаторов и вспомнил истории старых электриков о том, что в холодные зимы зайцы часто по ночам греются под трансформаторами и утром можно настрелять себе мяса на обед прямо на подстанции, не бегая по лесам за ними. Сейчас никого там не было, но неделю назад меня чуть не хватил инфаркт при  встрече с зайцем. Тогда я спускался по тропинке  к речке, чтобы умыться и кое-что постирать. Трава на берегу была выше колена, густая, вперемешку с разными яркими цветами. И вдруг метрах в двух от меня  свечкой вверх выпрыгнул здоровенный заяц-русак. Он что-то пискнул и бросился наутёк. А я уронил бельё, присел от неожиданности и долго с тоской смотрел, как удирает целая сковорода свежего мяса. За два месяца одиночества меня уже тошнило от концентратов, сваренных на электроплитке. Ни охотником, ни рыбаком я не был, так что о рагу и ухе  оставалось  только мечтать.
       С подстанции шёл не спеша, по глубокой тропинке, выбитой ногами в глиняной почве. Буйная июньская трава переплелась  верхушками  над тропинкой  и  была вся в  блестящих  капельках росы.  Брюки на коленях  сразу намокли и противно прилипали к ногам. Утренний холодок проникал под пиджак, спать давно расхотелось. Я вспомнил, что сегодня в обед придёт машина со сменщиком и увезёт меня наконец-то отсюда.  От  этих  мыслей   стало  даже  немного  тоскливо, потому что  никогда  больше  не увижу эту северную красоту, не побываю в этих местах, к которым уже чуть-чуть привык. Солнце только что взошло, птицы  вовсю  заливались в кустах у реки, где-то загудел трактор. В пустой  дом идти не  хотелось и я стоял на крыльце, дышал  чистым,  пьянящим  воздухом.
      Рядом с конторой подстанции, в одной из комнат которой я жил, стоял дом старика со старухой, у которых я каждый вечер покупал литровую банку молока. Посмотрев на дом соседа, я вспомнил вчерашнюю историю с его собакой. В обед, около магазина на другом конце деревни, её переехали мотоциклом два парня из соседней деревни почти у меня на глазах. Сам дед покупал что-то в это время, а я только подходил к магазину, когда услышал собачий визг и рёв мотоциклов. Подошёл и вижу, что собака деда еле стоит на кривых ножках у крыльца и вся трясётся. То ли от боли, то ли от шока. Дед выбежал из магазина, схватил её на руки и, причитая над ней, понёс домой. Как рассказали потом женщины, парни нарочно  наехали  на  неё,  из  баловства.
       Собака эта у деда появилась давно и была одна такой породы на всю деревню. Кто-то привёз её в подарок маленьким щеночком и будто в насмешку назвал Альфой. Обычно в кино все Альфы - это здоровенные овчарки, служащие на границе или в милиции. А тут за дедом вечно бегала маленькая, чёрная, с тонкими кривыми ногами, гладкошерстая и лупоглазая собачонка. Сразу было видно, как равнодушная природа и злые люди поиздевались над ней, выводя такую породу. Но жалость она своим видом не вызывала, скорее неприязнь и какую-то непонятную брезгливость, похожую на ту, что возникает, когда смотришь в кунсткамере на заспиртованных уродцев. В первый же вечер, когда я пришёл к соседям за молоком, она долго прыгала вокруг меня на своих кривых ножках, лаяла, наскакивала и никак не могла успокоиться. От её напора я даже стал переживать за свои единственные брюки, зубы-то у неё были острые и скалила она их, как настоящая злая собака. Но дед не обращал на неё внимания, а бабушка объяснила, что на чужих она всегда так лает, но кусает очень редко. За  два  месяца мы с ней так и не подружились. Кроме своего хозяина она никого не хотела признавать. Иногда я приходил рано и ждал, пока бабушка подоит козу. Тогда мы с дедом сидели за столом и разговаривали о жизни, а  верная  его охранница, пряталась под его стулом, рычала, скалила зубы и мелко тряслась всем телом  то ли от злобы, то ли от возбуждения, потому что чужой был в доме. Смотрела она на меня своими влажными выпуклыми глазищами, занимавшими почти полголовы, всегда зло и настороженно. Она была страшненькой, своей мордой напоминала зелёных марсиан из американского фильма с Джеком Николсоном, напавших на нас и я не понимал, что в ней можно любить. Но дед, когда брал её на руки, прижимал к себе и гладил, то просто весь светился от счастья и  любви  к  этому  уродцу.
         Из разговоров с дедом я знал, что дети у них выросли, уехали в город и забыли про родителей. Бабушка занималась хозяйством, а у деда кроме этой собачонки занятий и друзей не было. Историю её имени он объяснял так. Сначала это чудо природы звали Альфой и ждали, когда она вырастет. Но, убедившись, что волкодава из щенка не получится, то и имя соответственно переделали в уменьшительное - Альфутка, Альфунька, а потом и просто - Фунька.   Так её все в деревне и звали - Фунька.
        За дедом она ходила хвостом везде - по дому, в огороде, по деревне. И в магазин всегда сопровождала его, ожидая на улице у крыльца. Там её вчера и переехали два хулигана на мотоциклах. Вечером, когда я пришёл за молоком, дед сидел пьяненький за столом и плакал. Бабушка ругала его и жалела одновременно. Дед и выпил-то всего чекушку водки, но от переживаний за Фуньку, размазывал слёзы по лицу кулаком и всё время причитал: “- Фунька, что ты им сделала? За что они тебя? Я им только в глаза посмотрю... За что вы её? Что вам Фунька сделала?” Разговора  в  этот вечер не получилось и я тихонько ушёл.
        Где-то через час я в окно увидел, как опять проехали эти два хулигана к магазину, а дед выскочил на дорогу с большой толстой палкой и ждал их обратно. Драки не получилось, они объехали его по полю и умчались, хохоча над ним и  бибикая. А дед долго стоял на дороге в пыли, ругался, глядя в их сторону, плакал, размазывая  слёзы  рукой  и  грозил  маленьким  сухим  кулачком.
         Потом я слышал, как дед плачет и причитает в загороде за домом. Подойдя к забору, увидел, что на поленнице дров на фуфайке лежит и вся трясётся Фунька, а дед стоит рядом и разговаривает с ней, как с человеком, спрашивая, где болит и что ей дать попить. Вечером там было потеплее, чем в доме, так как за день всё прогрелось солнцем и теперь отдавало это тепло обратно. А раз собачка мелко дрожала, то дед и вынес её погреться, думая,  что  ей холодно  в  избе.
         Вспомнив всю эту вчерашнюю историю, я сошёл с крыльца и прямо по мокрой траве пошёл к забору, посмотреть на поленницу, где лежала Фунька. Но увидел только влажную от росы фуфайку и рядом две миски, из которых что-то клевали вездесущие воробьи, скакавшие по поленнице. Позже, несколько раз видел через забор деда, тот ходил и тяжело вздыхал, разговаривал сам с собой, качал головой. Что-то мне помешало подойти к нему с расспросами про Фуньку. В полдень приехал сменщик, принял у меня дела и мы успели с ним даже выпить на радостях - я от того, что уезжаю отсюда, а он оттого, что на два месяца стал холостяком,  рыбаком   и  командированным  бездельником.
       Перед отъездом я зашёл на минутку попрощаться с добрыми соседями. Бабушка была одна, дед ушёл в поле хоронить Фуньку. Умерла утром. И тоже не сдержалась, тихонько заплакала: “- Вот и остались мы с дедом опять одни”. Потом успокоилась, вытерла глаза кончиком белого платка, повязанного на голову, пожелала мне счастливой дороги и всего хорошего. А я оглядел стены, где висели десятки фото их детей и внуков в рамочках, хотел пошутить как обычно по вечерам, но, вспомнив горькие рассказы  деда о детях, которые их совсем забыли, тоже вздохнул,  погладил  бабушку  по плечу  и  вышел.
      Пока далеко не отъехали от деревни, я всё вспоминал деда с бабушкой, думая, что не дай Бог и меня ждёт такая же одинокая старость. Придётся тоже заводить себе собачку вместо детей и внуков. Но и животные - они как дети и мы всегда в ответе за тех, кого приручили, как говорил Маленький Принц у Сент-Экзюпери.   Их  тоже  жалко.
       А потом меня разморило в кабине и я всю дорогу дремал. Снились мне красивые девушки, полные тарелки золотистого борща, преснухи с творогом в деревне  у моей бабушки. Сон оказался вещим - всё так потом и было: и красивые девушки, и жена-хохлушка с наваристым борщом, и частые поездки в деревню, где бабушка угощала меня такими деликатесами из русской печки, с которыми  в  городе  и  сравнить-то  нечего.
       Только вот собаки мне почему-то никогда не снились. Поэтому и живу всю жизнь без четвероногого друга. Сейчас, когда вижу на улице какое-нибудь лупоглазое и кривоногое существо на поводке, сразу вспоминаю маленькую бедную Фуньку из далёкой костромской деревеньки Яковлево. Давно уже нет в живых деда с бабушкой, её хозяев, да и Фунькины косточки тридцать лет лежат в земле. Кроме меня никто и не помнит, наверно, что была такая Фунька. Про неё, как и про миллионы других деревенских собак, с их незаметной жизнью, не напишут книг и не снимут кино - это же не Джульбарс, и не Мухтар.   Фунька, она и есть Фунька.