Однажды, во время скитаний среди собственных мыслей – скитаний, ставших для меня привычными с некоторых пор, - я набрёл на поле боя.
Давно уже здесь не воевали. Давно ненависть и страх, сошедшиеся с двух сторон на этой безучастной равнине, пролились кровью, отлетели болью, развеялись ветром, впитались в землю и проросли многими поколениями жёсткой упругой степной травы. Но и сейчас это место опустошённо и потерянно пласталось под серым небом, будто кто-то стоял над ним, бессильно уронив руки, горюя о давней, но неисправимой ошибке.
Я медленно брёл по полю, чувствуя за собой смутное недовольство и ропот примятой травы. Её перекрученные седеющие листья волновались под ветром и уносили взгляд куда-то вдаль. Будто бежали сами от себя.
Я шёл, обходя зыбкие впадины от полузаживших воронок, вполшага переступая осыпающиеся брустверы. Шёл к одному единственному во всём поле кусту терновника. Он сиротливым маяком стоял посреди травяного моря и всполошенно размахивал ветвями. Тихий и безвольный свист ветра в полумёртвых травах тревожил, и мне было приятно окунуться в бестолковое и нервное бормотанье листвы терновника. Едва я присел отдохнуть, как встретил их. Они лежали почти рядом, на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Два снаряда. Едва видные, будто проросшие из этого поля вместе с раздражённой и тоскующей травой. Они заговорили первыми.
- Здравствуй, живой, - сказали они почти хором.
- Здравствуй... те, - ответил я, присмотревшись.
- Ты не сапёр, живой?
- Нет.
- Жаль.
- Почему?
- Так хоть какой-то смысл был бы...
Вечерело. Я смотрел на закат сквозь мелкую старушечью вязь тернового куста. Ветер стихал, травы, остановив свой бег, укладывали колосья друг на друга, готовясь к ночлегу, будто уставший бесчисленный табун степных лошадей.
- Знаешь, живой, а ты ведь почти наступил на нас. В шаге прошёл от Младшего. Жаль.
- От Младшего?
- Это я, Младший, - подал голос дальний от меня снаряд, - я родился последним.
- Родился?
- Все рождаются и все умирают. Не только ты, живой. Что тебя удивляет?
- Кто же ваша мать?
- Та, что родила нас. Отправила в путь. Подарила полёт, хоть у нас и нет крыльев. Разве у тебя не так?
- Да, пожалуй. А отец?
- С отцом сложнее. Но так часто бывает. Может, тот, кто отлил нас. Или тот, кто наполнил. А может, тот, кто навёл на цель. Кто знает? Ты знаешь, живой?
- Я знаю своего отца.
- Что ж. Тебе повезло. Но в остальном мы должны были быть счастливее тебя.
- Почему?
Солнце зашло. Из земли, сквозь забывшиеся травы выходил туман – навязчивый и душный сон. В сумерках пробегал ветер, отрывал клочья тумана и нёс их над ропщущим во сне полем.
- Знаешь, живой... мы были рождены, жили и знали – зачем... У нас ведь была цель...
- Но вы должны были умереть. И убить. Это разве цель?
- О целях не спорят. На них наводят. И потом – они или есть, или их нет. И всё зависит от наводчика.
- Но это была война. Она давно закончилась.
- Закончилась? Думаешь, для тебя не найдётся войны, живой? Война... она всегда с тобой. Даже если ты думаешь, что не воюешь.
Звезда блеснула на небе прямо передо мной и погасла. Туман укутал терновник, меня и снаряды в один кокон. Стоило встать и снова можно было бы видеть небо. Но я сидел и медлил.
- Ты счастлив, живой?
- Я... был, наверное. Но только не знал, что счастлив. А сейчас...
- И мы были.Только знали об этом. Мы жили, знали, что взорвёмся, и были счастливы. И даже сейчас, если бы ты наступил на нас, мы были бы счастливы.
- Но ведь тогда я бы погиб. И был бы несчастен.
- Ты думаешь? Твоя война тоже закончилась бы, и ты был бы этому рад. Живые всегда радуются, когда им кажется, что война закончилась...
Я резко встал. Туман волновался у моей груди, причудливыми изгибами тянулся к звёздам. А они разгорались всё ярче, проступали сквозь кружевную ткань бесконечности ночного неба.
- Не уходи, живой. Нам скучно. А ещё – может,.. ты захочешь на нас наступить...
Я шагнул в сторону.
- Я не воюю больше. Меня уже давно победили. Я иду спать.
Постоял, послушал – тишина – и побрёл, раздвигая мглу.
- Война всегда с тобой, - прошелестело у терновника, - она ложится с тобой спать и просыпается утром... Война...
Я уже не слышал. Нашёл кочку и сел на неё. Бесцветная сырость качалась у горла, пробиралась под воротник. Я переглядывался с терновником, топорщившим свои непричёсанными ветки над опаловым изменчивым морем. Только я и он остались между зыбкой мглой и небом. Мне казалось, что в недрах тумана я слышу обрывки чьих-то разговоров, лязг металла, далёкую канонаду. Взошла луна. Ветер рыхлил жемчужную равнину, волны взлетали и таяли, и призрачный прибой снова и снова пытался найти свой берег в поднебесном приволье. Душа поля вышла из него во сне и тосковала. И силилась забыть, оставить равнодушной земле все боли и тревоги и покинуть, наконец, это место. Взлететь и раствориться в насмешливо-пристальном взгляде луны. Но снова и снова бесплотные волны исчезали, не находя своей скалы, снова и снова в котле тумана варились навязчивые отзвуки военного счастья. Праздника одушевлённого убийства и искупающей боли.
Я оглянулся в последний раз. Я не боец. Моя война закончилась, и не я в этом виноват. Что бы там ни говорили два ржавых снаряда. Нырнул в туман и заснул.
Меня разбудил мальчишка. Он кидал камни и смеялся. Что-то больно ударило по моему плечу, я открыл глаза, увидел солнце в распахнутом синем небе и затем его. Мальчишка хохотал, отрывисто и задорно, потом подобрал с земли камень и запустил в меня.. Я сонно и запоздало среагировал, и булыжник, летевший в голову, попал мне в руку. Подскочив от боли и злости, я двинулся к мальчишке, полный решимости надрать ему уши. Он снова заливисто засмеялся и отбежал подальше. Пока продирался сквозь густую траву, он успел найти камень и выцеливал меня шагов с тридцати.
- Эй, - крикнул я, отчаявшись догнать его, - хватит! Мне больно!
Мальчишка швырнул камень, но глаз подвёл его – кусок гравия прошёл далеко от меня.
- Хватит, я сказал! Зачем ты это делаешь?
- Мне скучно, - ответил он и снова засмеялся, - ты тоже возьми камень и кидай.
- Я не хочу!
Мальчишка вметсо ответа, с очередным булыжником в руке, подбежал ближе и метнул его в меня со всей силы. Я не успел даже дёрнуться. Камень попал в солнечное сплетение, день померк, перед глазами заметались золотые снежинки. Спустя секунду я перевёл дух. В это время ещё один камень вскользь задел меня по спине. В глазах колыхнулось что-то красное – на этот раз от ярости. Я схватил попавшийся под руку камень и выпрямился. Мальчишка стоял в пятнадцати шагах и хохотал. Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я швырнул камень в этот глумящийся раскрытый рот и в то же мгновенье с ужасом осознал, что сейчас убью этого мальчугана. Но он виртуозно увернулся, отбежал подальше и крикнул ободрительно:
- Молодец! Теперь давай придумаем правила.
- Какие правила?!
- Чтобы всё честно было! И если кому больно – не обижался.
- Я не хочу играть! Уходи!
- Не! Я с тобой! Я буду играть! И ты будешь! Бери камень. Давай на счёт три. Раз, два, три-и-и-и!
Он засмеялся и кинул круглый голыш. Я отскочил и подобрал кусок, кажется, бетонной плиты. «Надо придумать тактику, - вертелось в голове, - надо выгнать его с этого поля.» Я двинулся вперёд, незаметно занося руку для броска...
Я почти попал. Мой камень с шелестом лёг в траву в полуметре от мальчишки. Он уважительно глянул своими тёмными глазищами и с разворота послал в меня белый острый осколок известняка. Легко уклонившись, я снова нагнулся за камнем. Когда выпрямился, мой противник стоял возле терновника и что-то сосредоточенно рассматривал у себя под ногами.
- Стой! - заорал я, будто во сне наблюдая, как он с натугой вытаскикает из земли ржавую болванку.
В три прыжка я был уже рядом.
- Стой. Положи его на место. Осторожно. Это опасно.
- Нет, - тихо ответил мальчишка и посмотрел на меня – стало страшно. У него было не по-детски морщинистое, припорошенное пылью лицо, опалённые огнём волосы и глаза – совершенно чёрные бездонные глаза. Они затягивали, и в них было соверешенно, жутко пусто.
- Нет, - повторил он серьёзно и сурово, - это мой камень. Вон ещё один лежит. Возьми его. Разойдёмся, и кидаем на счёт три. Такие правила.
- Хорошо. Ты победил. Всё. Игра закончилась. Пожалуйста...
- Возьми его, - в голосе мальчишки прорезался металл, и я, будто сомнамбул наклонился над вторым снарядом, - это не игра. И от такой победы никакого счастья. Расходимся.
Я на странно немеющих ногах отошёл на десяток шагов. Обернулся. Мальчишка снова улыбался. Он баюкал снаряд, взвешивал его в руках, примериваясь перед броском.
- Готов? – задорно крикнул он, - Раз!
Я оглянулся. Под синим-пресиним небом в лучах плавящегося солнца мы были в поле одни. Так почему же?..
- Два.
- Давай, - шепнул снаряд у меня в руках, - к бою! – столько ликования было в его голосе...
Почему же так? Такие правила?..
- Три-и-и!
Я впустил в глаза ещё чуть-чуть синевы и... разжал пальцы.
- Папа, - успел услышать я восторженный шёпот Младшего.
Во время своих неторопливых путешествий – путешествий, ставших для меня неожиданной и почти единственной радостью с тех пор, как после неудачного взрыва на полигоне я прикован к инвалидной коляске, мне часто доводится бывать в поле. Я качу по траве, оставляя за собой следы из её перекрученных седеющих листьев, подъезжаю к глубокой воронке посреди поля, устраиваюсь на её краю и жду закат. Солнце садится, травы укладывают свои колосья, как лошадиные морды, друг на друга, готовясь к ночлегу. В ясных душистых сумерках я смотрю на звёзды и глажу тёплую сухую землю. Туманы редки в здешних местах...