1
Динь-динь! Динь-динь-динь-динь!
Вы слышите, как звенит колокольчик? У меня их целая коллекция. Собственно, не только колокольчиков, а самых разных музыкальных игрушек и инструментов. Такое у меня хобби. К сожалению, я совсем лишён способностей к музыке, сколько ни пытался научиться играть на чём-нибудь, ничего не получалось. И вместе с тем, меня повергает в трепет гармония звуков.
Нет, я не меломан, многих композиторов не понимаю и не люблю, но часто я закрываю глаза и наслаждаюсь звуками, которые меня окружают. Попробуйте, и вы услышите настоящий концерт в сигналах автомашин, ревущей, стонущей сутолоке города. Я проникаю в эти звуки, постигаю ими окружающий мир. А какая бездна переливов, оттенков в человеческих голосах, разговорах! Не буду продолжать – я могу о любимом увлечении говорить часами.
Порой мне до боли бывает жаль, что нельзя запечатлеть некоторые, особенно поразившие моё воображение, звуки, а ведь все они неповторимы, один и тот же инструмент каждый раз звучит по-новому. Зависит это от обстановки, от того, кто играет, от моего и его настроения – от многого.
Я купил переносной магнитофон, иногда он мне помогает. Записываю шумы строек, колокольные перезвоны. И даже пытаюсь выразить себя этюдами: "Конвейер", "Колокола и птицы"...
Свою коллекцию я собираю с детства, но именно собирательством так и не заразился. Увлечение моё носит совсем иной характер. Мало у меня каких-либо уникальных вещей, но с каждой связаны дорогие воспоминания.
Однажды я узнал, что продаётся старинный клавесин. У меня накопились кое-какие деньги, и я загорелся. Хотя понятия не имел, зачем мне столь расточительное приобретение.
То, что я увидел, превзошло мои ожидания. Наверное, я всю жизнь искал его, этот клавесин. Он был чёрный, с серебряными инкрустациями, необыкновенно изящной формы. Хозяйка, Софья Васильевна – милая старушка, встретила меня приветливо, угостила чаем с вареньем. Мы проболтали до полуночи, я чуть было не забыл о цели своего прихода. Софья Васильевна сама мне о ней напомнила:
– Я долго не решалась расстаться с этим инструментом, хотелось, чтобы он попал в хорошие руки. Но вам я верю. Берегите его. Обещаете?
Я не мог дождаться утра, отпросился с работы, и лишь тогда успокоился, когда клавесин воцарился посреди комнаты. Не было ему другого места, только посередине. Часами я на него любовался.
Лишь через пару недель я спохватился, что при покупке даже не поинтересовался, как клавесин играет. Да и играет ли вообще. С волнением я открыл крышку и дотронулся до клавиш.
После этого не мог уснуть всю ночь. Форма потеряла значение, остались только звуки невероятной глубины.
Я отдал бы полжизни за то, чтобы научиться играть на клавесине. Но даже за такой срок в лучшем случае удалось бы обучить меня нескольким простеньким пьескам. А игра в моём понимании – не ноты, а возможность жить и познавать музыкой.
Потом я нашёл настройщика, он был к тому же неплохой музыкант. Но его игра не доставила мне удовольствия. В конце концов клавесин настолько меня измучил, что я, несомненно, продал бы его, если бы смог без него обходиться дальше. Но он как бы разделил мою жизнь надвое.
Жгучее желание услышать, как клавесин поёт в полный голос не оставляло меня. Долго я думал, как это желание осуществить и решил поместить в газете объявление: "Кто хочет поиграть на клавесине, обращаться по адресу: улица Ручейная, дом 18".
В редакции на меня посмотрели как на сумасшедшего:
– Вы что, шутите? Над нами весь город будет смеяться.
Недели три я уговаривал завотделом, смертельно ему надоел, и в конце концов он всё-таки вынужден был сдаться:
– Ладно, но только изменим текст. Например: "Старинный клавесин смотреть по адресу...". Вас такой вариант устраивает?
– Вполне!
Можете себе представить, как я был счастлив. Хотя понятия не имел, зачем мне понадобилось давать столь несуразное объявление, ведь расставаться с клавесином я не собирался.
Нелегко, конечно, было объяснять это многочисленным посетителям, поток которых не заставил себя долго ждать. Особенно допекали меня коллекционеры. С удивлением я узнал, что далеко не одинок в своём увлечении. Хотя звуки никого не интересовали, только вещи.
Некоторые заглядывали просто из любопытства, бесцеремонно копались в моих книгах, справляясь, не хочу ли я продать дом, и даже что-то навязывали купить.
Так продолжалось около месяца. Пока не образовался постоянный круг людей, которые приходили не от скуки и не "по делу", а для того, чтобы побыть вместе. Очень милые люди, я искренне к ним привязался. Обжился быстро мой дом, часто пугавший меня пустотой и одиночеством. Женщины хлопотали на кухне, до самого глубокого вечера не умолкали смех, разговоры.
2
Многие пробовали играть на клавесине, но он никому не давался. Всякий раз звучал бедно или наоборот – резал слух.. До тех пор, пока не появился Женя Агарков. Он только провёл пальцами по клавишам, и всё вокруг смолкло. Женька никогда не играл что-нибудь определённое, как никогда не играл одно и то же. О чём он играл, тоже непонятно, но плескалась жизнь в каждом звуке его бесчисленных импровизаций. Я с ума сходил от его музыки, да и не я один – все мы слушали как заворожённые. Наконец я понял, для чего мне моё нелепое объявление понадобилось – для того, чтобы хоть раз в жизни такую музыку услышать.
– Играйте со мною, я не люблю играть один, – сказал нам Женька ещё в первый вечер, но мы его слова не восприняли всерьёз.
Среди нас практически не было музыкантов, и кощунством казалось нарушить волшебство голоса клавесина. Агарков больше нас не уговаривал, он терпеливо ждал когда к нему кто-нибудь присоединится. Я первым не выдержал, взял в руки свой любимый колокольчик. Динь-динь! Динь-динь-динь! Все вздрогнули – такая была музыка. Женька благодарно и ободряюще мне улыбнулся. Несмело я попытался поговорить с ним на языке звуков и был ошеломлён радостью общения. Сразу позабыл обо всём на свете. В том числе – нравятся ли другим мои потуги, не мешаю ли я им слушать Агаркова. А когда очнулся, то услышал маракасы, бубен, флейту, детский кларнет, губную гармошку и даже балалайку. Наверное, получилась страшная какофония, мы в глаза друг другу боялись смотреть после такого концерта, но вместе с тем были совершенно потрясены. А один раз попробовав, уже не могли удержаться от искушения.
Обычно наши концерты возникали после долгих бесед. Мы набирали высоту, и руки сами тянулись к какому-нибудь инструменту. Вероятно, наступали такие минуты в нашем общении, когда слова больше не в силах были выразить обуревавшие нас чувства. И вот в форме звуков мы хотели поднять из глубины самое интересное, самое достоверное.
Однако какими неискренними были вначале эти звуки! Они безжалостно нас обнажали, и мы, стыдясь своей наготы, пытались маскировать её покровами лжи. Многие сбежали, не выдержав ужасающей откровенности наших отношений. Но с их уходом остальным стало гораздо легче. Нас осталось десятка полтора постоянного состава. Иногда и нас охватывало отчаяние, и хотелось бросить столь бесполезное занятие. Однако бледным и пустым казался окружающий мир, если вычеркнуть из него царство звуков.
Потом вроде бы начало что-то получаться. Благодаря, конечно, Агаркову. Если какой-нибудь человек раскрывается перед тобой, тебя и самого тянет на откровенность. Мы попытались сначала с Женькой разговаривать, и уже через него продолжать наше общение. И всё тут же встало на свои места. У каждого подобрались любимые инструменты, партии. И мы больше ничего не боялись, ничего не стеснялись. И во многой наготе мы научились находить прекрасное. Ведь не от обнажённости основная фальшь происходила, а от трусости и слепоты..
Но это была только очередная ступенька на нашем бесконечном пути. Вскоре мы обнаружили, что снова зашли в тупик: играя на клавесин, мы становились оркестром, пытаясь заговорить друг с другом – всякий раз сбивались. Момент был критический, если б мы не преодолели его, нам, несомненно, пришлось бы расстаться.
Лишь спустя некоторое время мы поняли свою ошибку: нельзя друг под друга подстраиваться. Это зачёркивало всё, уже нами найденное. И тогда мы заговорили вместе, в полный голос. Почти разом, и смолкли. Будто выдохлись. Но тутти прозвучало прекрасно.
И наконец нашли оптимальную форму – форму разговора. То разбивались, то объединялись в ансамбле. Все мы были солистами, заведомо плохо звучал любой род аккомпанемента. На то, чтобы поддакивать, совсем не оставалось времени. Только рассказывать и отвечать. Причём отвечать не одному кому-то, а реагировать на каждый звук. Пусть даже молчанием, но откликаться.
Вначале мы воспринимали наши концерты как шутку, но в конце концов стали относиться к ним с величайшей серьёзностью.
3
Я долго смотрел на своих друзей как на единый ансамбль, никого особо не выделяя. Но впоследствии такая безликость стала угнетать меня, и я начал присматриваться к каждому из оркестрантов. Оказалось, что все мы настолько несхожие люди, что просто удивительно, как нам удавалось друг друга понимать.
Двое влюблённых, Варя и Олег, они почти не принимали участия в общих разговорах, да и в оркестре упрямо вели свою партию. Любовь, любовь... И ничего больше. Всё через любовь. Но никогда ни их присутствие, ни их музыка никого не раздражали.. Наоборот, мы что-то невосполнимо потеряли бы, не будь с нами Вари и Олега. Что именно? Я мог бы выразить вам это в звуках охотничьего рожка и маракасов, но на словах даже не стану пытаться. Пусть не наши добро, любовь, счастье вокруг, но ведь чем больше их, тем нам теплее?
Но вот почему они к нам приходили? Обычно влюблённым интереснее побыть наедине. Однако они приходили каждый вечер. Вероятно, мы стали необходимым условием их любви и благодаря нам они лучше понимали друг друга. Я восхищался ими и завидовал.
Да, завидовал. Я не оговорился. Потому что, когда Валентина пришла в первый раз, колокольчиком дрогнуло моё сердце. Динь-динь! И ещё: динь-динь-динь! А потом фаготом и несколько раз в кастаньетах, и много раз пастушеской свирелью.
Я ведь тоже часто вёл одну и ту же тему. Тему неразделённой любви. И многие понимали меня, сочувствовали, утешали. Многие, но только не она, Валентина. Она никого не видела и не слышала, кроме Алёши. Я не хочу говорить об этом человеке плохое, но он всегда казался мне запрятанным под какой-то уродливой скорлупой. Что он прикрывал своими плоскими шуточками, болезненной несдержанностью? Ранимую душу? Но он всегда играл плохо и раздражал нас. В потугах на оригинальность кидался из одной крайности в другую: сегодня брался за ложки, завтра за бубен, послезавтра за клаксон. Ему очень хотелось выделиться, утвердить себя, но жалкими выглядели его попытки. А как же он издевался над Валентиной! Передразнивал её, доводил до слёз. Я прощал ему многие недостатки, но только не этот. Почему он так к ней относился? Я никак не мог разобраться в его чувствах. Не верю, что он не любил её. Просто любовь его была такая же, как и он сам: изломанная, капризная. Валентина очень страдала, но всё равно любила Алёшу и не уставала смотреть на него восхищёнными глазами.
Что она нашла в нём? Этого я не мог понять. Сама она играла изумительно. С большим тактом и откровенностью, иногда увлекая нас за собой и никогда не отставая. И ей не нужно было до нас подтягиваться. Она пришла к нам, будто сказала: "Привет, ребята!". Моментально поняла нас и заиграла. А теперь мы без неё и не представляли наш оркестр. Что говорить обо мне? Я без неё вообще уже ничего себе не представляю. Но этот калека! Кра-кра, трах-бах, больше он ни на что не способен! Любимыми инструментами Валентины были гусли и цимбалы. Но уж совсем изумительно играла она на колоколах и колокольцах, однако очень редко бралась за них.
Часто приходили две девушки: Лола и Зина, они ни разу ни на чём не сыграли, но очень внимательно слушали и чем-то наш оркестр дополняли. Тамара тоже не играла, она рисовала. Мне удалось выпросить у неё несколько рисунков, я очень дорожу ими. На одном из них изображены мальчик и девочка, они сидят на лугу, прислонившись спиной друг к другу и пускают в небо мыльные пузыри.
Костя-Костя, или Константин Константинович, когда-то учился в консерватории, но любимым его инструментом был треугольник. Ещё ему хорошо давалась флейта.
Затем появился Сергей Яковлевич. Внешность у него была весьма колоритная. Никак нельзя было дать ему шестьдесят два года: густые, хоть и вполовину седые волосы, борода, величавая осанка, тёмный костюм, взгляд уверенный, пристальный. Настоящий маэстро, мы его так и прозвали.
Поначалу Сергей Яковлевич в ужас пришёл от нашей игры, потом засучил рукава и принялся за работу. Где-то раздобыл пюпитры, принёс два чемодана с нотами.
– Начнём с музыкальной грамоты!
Чихать мы на неё хотели! Никто с Сергеем Яковлевичем не спорил, но все мы играли по-прежнему, по-своему. Месяца два он с нами мучился, извёл на нас львиную долю своей величавости, затем исчез вместе с нотами и пюпитрами.
И всё-таки Маэстро нам нравился. Сбежал он после того, как Костя-Костя подарил ему банджо, указав тем самым его место в оркестре. Обиделся Сергей Яковлевич, однако банджо прихватил с собой. А ведь наверняка ему хотелось поиграть у нас. И нам очень банджо подошло бы. Маэстро один только раз показал нам, как надо играть на контрабасе, мы потом в себя не могли придти от восхищения. Но надо кому-то быть и дирижёром.
День ото дня наш оркестр становился всё лучше. А летом мы часто выезжали на природу. Однажды даже привезли с собой клавесин на мебельном фургоне. Вообразите такую картину: поле, река неподалёку, лес на горизонте, ослепительно голубое небо и посреди всего этого совершенства наш клавесин.
Я не стану рассказывать о том концерте, наши инструменты звучали совсем по-другому. В тот день мы поняли, что возможности нашего оркестра безграничны.
4
А потом как раз это и случилось. Я пришёл домой и по двери с взломанным замком сразу догадался, что произошло. Они не взяли ничего, кроме клавесина. Кто они? Откуда я знаю? Конечно, я заявил о случившемся в милицию, но в глубине души понимал, что шансы на успех невелики, и клавесин никогда не найдётся.
Я был потрясён. Так и просидел до самого вечера, ничего не соображая, не замечая, как течёт время. Когда же подошёл обычный час наших встреч, я вдруг осознал, что это ведь не только моя беда. И мне стало в несколько раз тяжелее.
Друзья проходили, здоровались, шутили, ещё ни о чём не подозревая, а когда наконец замечали пропажу, то садились и замирали в таком же горе и недоумении, как я сам. Было впечатление, что в доме покойник. Разговор у нас не клеился, и постепенно все разошлись. Кое-как я починил взломанную дверь и лёг спать.
Наутро легче не стало. Как жить дальше? Жаль клавесин, но если бы в нём одном было дело. Я теряю всё. Уйдут друзья, уйдёт Валентина... Ведь хотя я давно уже понял, что любовь моя безнадёжна, любовь любовью оставалась. И просто смотреть на Валентину, играть вместе с нею, пусть зная, что она любит другого и никогда не полюбит меня, было даже и не счастьем только, а необходимостью.
В отупении я провёл несколько дней, потом стал приходить в себя. Ладно, клавесин не вернуть, но ведь главное сейчас – сохранить оркестр, наши концерты. Нельзя падать духом, надо действовать. Может быть, найти какой-нибудь другой инструмент, который бы объединял нас. И я немедленно ринулся на поиски. Две недели безуспешно гонялся по магазинам и объявлениям, но ничего не мог подыскать. Хуже всего бывает, когда не знаешь толком, чего ищешь.
В таком состоянии полного отчаяния я и заглянул к Софье Васильевне попросить прощения, что не смог сохранить её инструмент. Меня встретили с той же приветливостью, что и в прошлый раз. И конечно, с вниманием и сочувствием выслушали. Я и не подозревал, как важно было для меня поделиться с кем-нибудь своим несчастьем. Я рассказал всё: о друзьях, об оркестре. Даже о Валентине. На прощанье Софья Васильевна ободряюще мне улыбнулась:
– Наш клавесин попал к недобрым людям, но он у них надолго не задержится. Вы верите в это?
– Да, разумеется.
Мне очень помогли её слова, я обрёл уверенность. Найду что-нибудь, придумаю, всё будет хорошо.
5
Нет, конечно же, мы не расстались. Мы по-прежнему стремились друг к другу и вместе переживали наше горе. И тот памятный вечер поначалу не предвещал ничего необычного. Хотя мне сразу бросилась в глаза какая-то приподнятость настроения присутствующих. И ещё то, что все были по-праздничному одеты.
Проклиная свою рассеянность, я наконец отметил, что каждый пришёл с каким-нибудь инструментом. Неужели мы вновь будем играть сегодня? Но как же без клавесина? Я ничего не понимал, особенно установившегося терпеливого ожидания, будто перед премьерой. И руки мои сами потянулись к бонгам, литаврам и ксилоримбе, которыми я увлекался в последнее время.
Вошли Костя-Костя и Женя Агарков. Они принесли с собой огромный свёрток. А когда этот свёрток развернули, то нашим взорам открылся невероятной красоты геликон. Он был начищен до блеска и буквально ошеломлял своим величием. Оказывается, поисками занимался не я один, а и мои друзья тоже. И вот нашли геликон. Собственно, не в нём было дело, а в том, что мы снова были вместе вопреки всему на свете.
И волнение наше достигло таких пределов, что не было сил переносить его. Мы сели в кружок, взялись за инструменты. Костя-Костя смущённо достал из футляра старенькую недорогую скрипку.
– Лет пятнадцать не брал её в руки. С тех пор, как сбежал из консерватории. Не знаю, смогу ли играть, забыл уже всё.
Он сел не в середине круга, а вместе с нами. А что же Агарков? Он так и остался с геликоном. Устроился возле Тамары, о чём-то беседовал с нею.
Иногда тишина бывает самым выразительным звуком. Но она была не той пронзительной, оглушающей, как в тот день, когда обнаружилась пропажа клавесина, она была наполнена ударами наших сердец. И Костин смычок прикоснулся к струнам.
Никогда ещё мы так не играли. Это был совсем другой оркестр.
Вдруг открылась дверь и вошла Софья Васильевна. Она принесла с собой странный инструмент. Позже я узнал, что он называется стеклянной гармоникой. Слышали бы вы, что она на ней вытворяла! Софью Васильевну не нужно было никому представлять, с первых же минут все её поняли и оценили. А вы когда-нибудь видели стеклянную гармонику? Хотя бы видели? Ширились, наполнялись звуки. И казалось, что не могут они уйти навсегда. Что обязательно останутся в стенах, в воздухе, в нас самих. И каждый звук рождал тысячу откровений.
Придя в себя, я со слезами на глазах оглядел своих друзей. Мы снова вместе! И мне вдруг стало ясно, что произошло, почему так прекрасно и неожиданно звучала наша музыка. Просто каждый из нас стал оркестром, но это нисколько нам не мешало, а наоборот – вознесло на недосягаемую ранее высоту.
Приглядевшись, я увидел в руках у Лолы тамбурин, Зина держала валторну. Привет, ребята!
Бом-бом! Я ничего не понял. Бом-бом! Ну где же колокольчики? Бом-бом! Настойчиво, страстно, нетерпеливо звучали колокола. Не сочувствием, не бегством от непонимания. Любовью. Такой любовью, что меня оторопь взяла. Ну где же колокольчики?!
Динь-динь! Как несмело и дёргано они прозвучали!
И бом-бом! Динь-динь и бом-бом! Жизнь прекрасна! Динь-динь и бом-бом! Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!
Со всех сторон мне приветливо и одобрительно улыбались, поздравляли меня. Валентина была неописуемо прекрасна.
Алёша сидел в углу притихший, бледный и молча слушал. Он не играл. Зачем же он пришёл?
Динь-динь и бом-бом! Слились эти два звука. Нельзя было их разделить-разлучить. Только динь-динь и бом-бом. И мне вдруг стало так хорошо, как никогда не было раньше. Счастье. Затопило меня счастье.
1978 год.