Жили-были в одном селении муж и жена, Стан и Добряна. Были они молодые, весёлые, работящие, растили хлеб, строили себе новую избу и с великой радостью ждали рождения первенца.
Стояло тёплое погожее лето, хлеб поднимался дружно, новую избу уже крышей покрыли, в животе Добряны первенец бился-толкался, на свет просился. Хоть и в тяжести, а легко ходила Добряна, миру улыбалась да песни весёлые пела. Не гадали, не ждали молодые беды ниоткуда, ан не обошло лихо их двор, нагрянуло...
Несёт как-то Добряна воду с ключа, ведёрками покачивает, песню напевает. Вдруг, откуда ни возьмись, навстречу ей старик, да такой страшный, с такими злыми глазами – чисто аред! Испугалась Добряна, попятилась и не заметила, как зацепилась коромыслом за куст.
– Что не кланяешься, молодка, старому человеку? – скрипучим злым голосом сказал старик. – Ай, порядку не знаешь?
Поклонилась Добряна, а ведро-то и слетело с коромысла, облило старика студёной водой. Закричал он, заверещал, страшными словами заругался.
– Прости, дедушка! Коромысло за куст зацепилось, не нарочно я.
Пуще прежнего заверещал старик, слюной брызжет, норовит кривым посохом по животу ударить. Рассердилась тут и Добряна, схватила коромысло:
– Отойди, аред проклятый, ради Вышнего, не то коромысла отведаешь!
И исчез старик. Только голос издали донёсся:
– Погоди, молодка, ты меня ещё вспомнишь!
Подняла Добряна ведро, хотела снова к воде спуститься, глядь, а на тропинке страшный змей лежит, смрадную пасть на неё открывает.
Помутился свет в глазах Добряны, закричала она и упала наземь. Так, лежащую без памяти, и нашёл её Стан, на руках домой принёс.
В ту же ночь родила Добряна сына. Повитуха, приняв ребёночка, закричала страшным голосом. Глянула на сына Добряна, и померк опять свет белый – повитуха держала на руках такого уродца, что только в страшном сне мог привидеться...
Когда Добряна очнулась, повитухи уже не было. Возле кровати стоял Стан.
– Где... сыночек? – спросила Добряна непослушным языком.
Стан вздрогнул и сказал мрачно:
– Сыночек... от кого такого урода родила, сказывай!
Заплакала Добряна:
– Грех тебе, Стан, что же ты говоришь-то?..
Скрипнул Стан зубами, за дверь выскочил.
Слышит Добряна: зашевелилось что-то под боком. Повернулась – лежит дитя в пеленах, личико тёмное, нос крючком, рот огромный, а в глазах такая печаль, будто чует младенец, какое горе принёс. Захолонуло от жалости сердце Добряны, придвинула она к себе сына, грудь дала. Наелся малыш и, засыпая, закрыл печальные глазки свои. А Добряна всё его от груди не отнимает, гладит лохматую головку.
– Ничего, сынок, ничего. Это тебя аред проклятый таким сделал. Ничего, мы найдём на него управу. Я всегда любить тебя буду, ты не сомневайся, сынок. Назову я тебя Усладом, как мы с отцом и мечтали. А отец-то, он тебя тоже полюбит, ты не сомневайся... – так приговаривала несчастная Добряна, и слёзы её капали и капали на пелены.
Но не привык Стан к сыну, не смог полюбить его. Горько то было Добряне, но что она могла поделать? Всем старалась угодить мужу, но всё мрачнее становился он, всё молчаливее. И ушёл однажды на отхожие промыслы, забросив своё полюшко, ушёл, чтобы реже дома бывать, реже уродливое лицо сына видеть.
А мальчик рос возле матери добрым да ласковым. На улице-то нечасто бывал: там его ребятишки насмешками изводили, взрослые переглядывались да вслед плевали. Особенно донимали Услада его именем:
– Ох, Услад, ну, и Услад! Вот уж усладил тятьку-то, что тятька из дому сбежал!..
– Мама, зачем ты меня Усладом назвала? – спросил горько мальчик. – Лучше бы Уродом, может, меньше смеялись бы...
Обняла Добряна сына:
– Вот пусть они своих детей Уродами называют! А ты у меня Услад! И не верь им! Сердце у тебя золотое, сынок. Терпи, на каждый роток не накинешь платок. Терпи, родной! Вот лето настанет, пойдём с тобой в Дальний Лес к ведуну Берсеню, может, он нам поможет. А на людей не сердись. Старайся добро делать, сколь можешь, покажи им сердце своё, чтобы за лицом сердце твоё увидали, как я вижу. Только в этом и спасение твоё от обид и поношений.
– Мама, а что можно сделать, чтобы тятя меня полюбил? Может, подарить ему что? Я могу дудочку вырезать или корзинку сплести – пироги в дорогу положить...
Проглотила слёзы Добряна, покрепче прижала к себе сына:
– Сплети корзинку, сыночек, сплети. А я пирогов напеку с капустой, какие он любит, и дадим ему в дорогу, может, поест да нас-то с тобой и вспомянет.
Как ушёл Стан из дому, Добряна поле-то своё внаймы отдала, оставила себе малую часть, что одна обработать могла. Не много хлеба выращивала, но голодом не сидели, да и Стан время от времени появлялся, отдавал заработок свой, обновки привозил. Когда и Усладу привезёт холста на штанишки, а то и пряник, но разговаривать с сыном не хотел и глаза от него отворачивал. Услад, хоть и мал был, а всё понимал. Приедет отец, он корзинку в руки да на дальние болота за клюквой уйдёт, либо за грибами – не хочет свиданию мешать, отца сердить, мать печалить. Вернётся затемно, корзинку поставит, отцу поклонится, молока выпьет да на сеновал спать уйдёт.
И всё ему один и тот же сон снится: будто пашут они с отцом поле, отец за плугом идёт, а он Серка погоняет, и на руках у него чёрной шерсти нет, обыкновенные руки, человеческие. А по меже к ним мама идёт, в белом платье идёт и улыбается. И в небе жаворонок поёт так-то чисто, так-то весело!
Проснётся Услад, простится со сном счастливым, утрёт кулаком слёзы и снова на весь день в лес уйдёт.
Там, в лесу, и вырезал Услад свою первую дудочку. Очень уж ему захотелось ту песню жаворонкову наиграть, что во сне слышал. Дудочка получилась кривенькая, шершавая, но как только поднёс её Услад ко рту, запела до того весело да складно, что все лесные птицы слетелись и подпевать стали. И так хорошо Усладу стало, будто сон его счастливый сбылся. Он даже на руки свои посмотрел: но нет, прежние руки, чёрной шерстью заросшие, как у зверя какого... Вздохнул Услад горько, и заплакала тихо кривоватая дудочка, и запечалились птицы.
Но недолго горевал Услад, вспомнил, зачем дудочку резал, стал жаворонкову песню вспоминать-подбирать, тонкими пальчиками по дудочке пробегать. И ожила песня, вылетела из счастливого сна, разлилась по лесу. Тут и птицы замолчали, заслушались.
Много потом дудочек вырезал Услад, много песенок выучил, но первую кривоватую дудочку хранил и жаворонкову песню только на ней играл. Казалось ему, что другие дудочки так эту песенку выпевать не умеют.
Веселее стало жить Усладу с песенками-то своими. По-прежнему смеялись над ним люди, дети играть с ним боялись, камнями вслед бросали, но он материн наказ выполнял – не сердился, в драку не лез, а уходил в укромный уголок и выпевал на дудочке свою обиду. И становилось легче, и песенка звучала всё веселее и веселее, выходил Услад из своего уголка и шёл в поле работать, воду ли матери из речки носить, старухе ли соседке дрова колоть.
Эта старуха – Дарой её звали – одна из всей деревни жалела Услада, яблочком из своего сада угощала, не боялась и по голове погладить. И только она одна помощь Усладову принимала. Услад – сердце доброе – и другим помогать пытался: воду ли принести, телёнка ли попасти, но люди от него шарахались, воду, им принесённую, на дорогу выливали, телёнка в сарае запирали – колдовства боялись. Да и как не бояться – чем старше становился Услад, тем страшнее и уродливее становилось его лицо, и только глаза оставались ясными и чистыми. Старуха Дара так и звала его Чистоглазиком, и Услад думал, что она, по слепоте старческой, его уродства не видит.
Дара и сказала Добряне про ведуна Берсеня. Поселился, мол, в Дальнем Лесу ведун, сильный добрыми чарами, из чужих стран пришёл, где у великих волшебников учился. Обрадовалась Добряна, расцеловала старуху, хотела тут же в Дальний Лес бежать, но та велела лета дождаться.
В первый же летний день, полив получше свой огород и проведав поле, собрала Добряна узелок в дорогу, взяла за руку сына, и отправились они в лес ведуна Берсеня искать.
Долго шли Добряна и Услад. Чем дальше, тем глуше и темнее становился лес. Исчезли весёлые берёзки и кружевные рябинки, остались позади золотые сосны. Теперь одни ели смыкали над ними тёмные кроны, и редкий луч пробивался сквозь них. Замолчали птицы, стих ветер, только тяжёлое дыхание путешественников да хруст валежника под ногами нарушали тревожную тишину. Потянуло сыростью, земля под ногами стала влажной – знать, болото близко. Запели-заныли комары, и Услад сорвал можжевеловую ветку – отгонять кровососов.
Вдруг впереди забрезжил свет, долетел до лица слабый ветерок, цвинькнула птица. Вскоре ели расступились, и вместо болота Добряна с Усладом увидели залитую солнцем поляну. Ахнув от изумления, они остановились, не смея ступить на чудесный цветочный ковёр. Видно, цветы всего мира собрались на этой поляне, зелёная трава лишь кое-где пробивалась сквозь пестроту лепестков. Воздух был лёгким и душистым. В цветах звенели пчёлы, на разные голоса распевали птицы.
– Здравствуйте, гости дорогие! С чем пожаловали? – раздался громкий приветливый голос, и от большой раскидистой берёзы навстречу матери и сыну шагнул высокий седобородый старик. Услад смотрел на него во все глаза – он готов был поклясться, что мгновение назад под берёзой никого не было. Старик будто из воздуха соткался. На нём была просторная белая рубаха, волосы по лбу перехвачены красной лентой.
Поклонились Услад с Добряной хозяину, и тотчас раздвинулись перед ними травы, легла под ноги ровная дорожка.
Приветил их старый Берсень, в избу ввёл, накормил-напоил. Поведала ему Добряна печаль свою. И как ни крепилась, не стерпела – заплакала. Посмотрел волхв внимательно в лицо мальчика, погладил по голове и велел из избы выйти:
– Пойди, Усладушко, погуляй по лесочку, с белками поиграй, с зайцами побегай, а мы с матушкой взрослые дела обсуждать станем.
– А можно ли в вашем лесу, дедушка, дудочку вырезать, а то я свою дома оставил?
– Отчего же нельзя, вырежи. Вот и ножик тебе ловконький, – и Берсень протянул мальчику маленький ножичек.
Поблагодарил старика Услад и из избы вышел.
А Берсень достал из кармана круглое зеркальце, подул на него, потёр рукавом и протянул Добряне.
– Погляди-ка, молодушка, не увидишь ли знакомого?
Взяла Добряна зеркальце, глянула в него и, вскрикнув, едва не выронила. Кривил в зеркальце злую усмешку проклятый аред.
– Это он, он на моего сыночка порчу навёл! Он! – закричала Добряна.
– Я так и думал. Исстари мы с ним знакомы, исстари враждуем, почитай, издетства. Это – Злогорд, один из самых сильных колдунов, в подземное царство за наукой ходил. Что ж, привелось опять встретиться, опять в битве сойтись.
Исчез из зеркальца аред Злогорд, и вместо него увидела Добряна прекрасное молодое лицо. Сначала ей показалось, что это Стан, но нет, в лице было что-то отличное от Стана, а глаза... Догадавшись, Добряна охнула и закусила губы.
– Да, это твой сын, каким он был бы, если бы не Злогорд. И мы вернём ему этот облик. Но не сейчас. Я ещё не знаю всей силы Злогорда. Если мы потревожим его, а потом окажемся слабее, чем он, – погибнем все.
– А долго ли ждать, добрый волхв? – со слезами спросила Добряна.
– Думаю, трёх лет мне хватит, чтобы набрать силу. Когда буду готов, я позову тебя. А ты, Добрянушка, крепко запомни: Злогорду удалось изуродовать лишь тело твоего сына. Душу его спасла твоя любовь. Но Злогорд не оставит вас в покое. Всеми силами он будет стараться завладеть душой Услада. Для этого ему надо заставить мальчика обозлиться, обидеться на людей и на весь белый свет, заставить проклясть свою судьбу. Старайся не оставлять сына одного, сглаживай нанесённые ему обиды, будь терпелива и внимательна. Тебе будет очень трудно. Пока сын был маленьким, ему хватало твоей любви. Но он вырос, теперь ему нужны и другие люди. Теперь очень легко обидеть его и заставить озлобиться. Этого и ждёт Злогорд, потому что тогда уже никто не сможет помочь Усладу, и он навсегда останется таким, как есть. Если бы его любил отец, мальчик бы выстоял без труда. Но...
Добряна заплакала.
– Не плачь, голубушка. Материнская любовь сильна. И я верю, что ты справишься. А на мужа обиды не держи. Я думаю, и тут без колдовства Злогордова не обошлось, по его воле ожесточилось сердце отцовское. Ну, вот и сынок твой возвращается. Слышишь, играет? Не плачь. Возьми-ка вот туесок. Завтра поутру, как только запоют птицы, выйди на поляну и собери в туесок росу со всех цветов. Ты должна наполнить туесок, пока птицы поют утреннюю песню. Вернёшься домой – открой туесок и поставь на ночь под звёздный свет. Пусть Услад пьёт по глотку росы каждое утро перед восходом солнца. Не бойся, росы вам хватит – она кончится тогда, когда отпадёт в ней надобность. Краше твоего сына роса не сделает, но добавит силы и бодрости. Вытри-ка слёзы, да пойдём встречать Услада, обедать пора.
Вернулись Добряна и Услад домой и зажили прежней жизнью. Подросший Услад старался управить всю мужскую работу, хотя не всё у него ладилось, как надо – спросить-то было не у кого. Отец уж давно в деревню не наведывался, а чужие мужики если и отвечали Усладу, то с такой неохотой, что скоро он перестал подходить к ним, старался до всего дойти своим умом.
Спасением от печали по-прежнему была музыка. Научился Услад вырезать и простые дудочки, и свирели с переливами, а однажды соединил вместе три дудочки и играл на них по очереди, меняя так быстро, что мать диву давалась. Всё чище, всё лучше становились его песни. Всё в них было: и пение скворца, и плеск ручья, и шум ветерка, и материна ласка. Бывало, выгонит Услад свою скотину на лужок попастись, а сам сядет под берёзу да заиграет весёлую песенку. Слетятся к нему птички лесные, подпевать начнут, коровы поднимут от травы рогатые головы и замрут, слушая, заяц из куста чуткие уши высунет, белка с вершинки на нижнюю ветку спустится. Всем люба Усладова музыка!
Случилось однажды проходить неподалёку деревенским девушкам. То ли грибы они собирали, то ли по малину шли. Услышали девушки музыку чудесную и решили посмотреть, кто это так хорошо играет.
Была среди них девушка Любина, единственная дочь у родителей, работой не измучена, нуждой не научена, белолицая да нарядная, словно княжна. Но хоть и росла она в холе да неге, а девушка была добрая, работы не чуралась, от подружек не отставала, только слишком уж была пуглива. И зайцев она боялась, и волков, и темноты, и грома, а уж если ей в лесу какой червяк на руку заползёт – так завизжит, что самого Лешего испугает. Но больше всего на свете Любина боялась Услада. Стоило ей увидеть издали его нескладную фигуру, как заходилось в ужасе её сердце, отнимались и прирастали к земле ноги. Зажмуривала Любина глаза и так стояла, пока Услад не проходил мимо.
Идут девушки на музыку, тихо идут, не разговаривают – боятся спугнуть неведомого музыканта. А музыка всё звонче, всё слаще, и птицы вместе с ней поют, и солнышко под неё в небе смеётся. Подошли девушки к полянке, выглянули из кустов и видят: сидит уродец Услад под берёзой и на дудочке играет. Испугались девицы, закричали, завизжали и бросились кто куда. А у Любины от страха ноги ослабели, не может девушка с места двинуться. Согнула плечи, закрыла лицо руками и стоит, будто ждёт, что сейчас её гром небесный убьёт.
Обернулся Услад на крики, увидел убегающих девушек, усмехнулся, подошёл поближе к застывшей в ужасе Любине, спросил горько:
– Разве я кому зло какое сделал, что вы все так меня боитесь и ненавидите? Разве некрасивое лицо важнее сердца?
Отняла Любина руки от лица, открыла глаза и на мгновение встретила взгляд Услада. Столько боли и печали было в его серых глазах, что кольнуло жалостью сердце девушки. Услад тут же отошёл подальше, не желая ещё больше напугать её, сказал издали:
– Иди, догоняй своих подруг, я тебя не трону, – и сел опять под берёзу с дудочкой своей.
Пошла Любина за подругами, а вслед за ней полетела такая печальная, такая светлая мелодия, что не выдержала девушка и расплакалась то ли от пережитого страха, то ли от жалости, то ли от непонятной печали.
Так в слезах и домой пришла. Мать испугалась, расспрашивать стала, Любина ей и рассказала про лесную встречу.
– Мамушка, какие глаза у него печальные! Я и подумала: человек ведь он, а мы все на него, как на зверя дикого, смотрим.
Пуще прежнего испугалась мать, обняла дочку, запричитала:
– Не гляди на него, доченька, не гляди! Околдует он тебя, погибель тебе принесёт! Не подходи близко, а паче всего в глаза не смотри! Береги себя, моя яснушка, береги ради Вышнего!
– Да не пойду я к нему, мамушка! Я его боюсь больше всякого волка! – помолчала и добавила грустно: – Только всё равно его жалко...
С тех пор стала Любина украдкой в лес ходить, Усладову музыку слушать. Узнала все полянки, где он коровам да птицам весёлые песенки играл, углядела и укромный его уголок, где он в музыке боль да печаль свою изливал. Плакала и смеялась Любина вместе с музыкой, но на глаза Усладу не попадалась, и сама на него не смотрела – слушала издали, хоронясь за кустами да деревьями. Всё больше влекла её музыка, всё чаще думала она об ужасном уроде с печальными глазами. Постепенно проходил её страх перед ним, уже не отнимались ноги при встрече, и, хотя не поднимала она глаз на него, но и закрывать их перестала. Стала замечать, как он о матери своей заботится, как старой соседке помогает, как спокойно и грустно обиды и оскорбления сносит, и всё больше теплело её сердце при всяком воспоминании о нём. Но никому – ни мамушке родной, ни подружке любимой, ни даже себе самой не посмела бы она признаться в этом.
Так прошло два года. То ли от возраста, то ли от росы Берсеневой выпрямился Услад, вырос, раздался в плечах, руки налились силой. Любая работа спорилась у него – хоть сено косить, хоть дрова рубить, хоть землю пахать, хоть доски тесать. Добряна теперь только в избе хозяйничала да корову доила, всю полевую да сенокосную работу Услад на себя взял. Не забывал и старуху-соседку, хлебом и дровами на всю зиму её обеспечивал.
Стан в последние годы взялся купеческие обозы сопровождать, ходил с ними в дальние города и даже в чужие страны, потому домой наведывался совсем редко. Добряна уже и скучать по нему перестала, вздохнёт только порой да слезу со щеки смахнёт. Третья зима пошла, летом исполнялся срок, названный Берсенем, и Добряна жила каждодневным ожиданием весточки от него.
Наступил месяц стужайло, и в ясный морозный день пришёл Стан. Постоял во дворе, посмотрел на новую крышу, на разметённый снег, на ровную поленницу у стены, зашёл в избу, спросил ревниво:
– Кто это тебе, жёнушка, в хозяйстве помогает? Я гляжу, мне тут и делать нечего!
Посмотрела на него Добряна, сказала спокойно:
– У меня, чать, сын вырос, не без хозяина живу.
– Сын? Этот уродец?! Да у него и руки-то не по-человечески растут! Что он ими сработать может?
Не видел Стан, как вошёл в избу Услад с охапкой дров. Услышал Услад отцовские слова, качнулся, как от удара, но совладал с собой, прошёл к печи, бросил дрова, к отцу повернулся:
– Здравствуй, отец. Что я урод – знаю, а что работать умею не хуже тебя, могу на деле показать. Про матушку худых мыслей в голове не держи, ей и без твоих обид горя хватает. Чище её души ты во всём белом свете не найдёшь. – И к матери повернулся: – Обедайте без меня, мама, я в лес поеду, бабушке Даре дров привезу да у неё и заночую. Прощай, отец. Прости меня, что уродом родился, что уродством своим вашу с матушкой жизнь сломал, – посмотрел на отца долгим взглядом и из избы вышел.
Уронила Добряна кружевной подзор, который на лежанку стелила, сказала тихо, без слёз:
– Нет у тебя сердца, Стан, нет у тебя сердца. Не приходи к нам больше. Может, на дальней стороне лучшую судьбу найдёшь, детей народишь красивых, успокоишься. И тебе покой нужен, вон уж голова седеет, а ты всё по свету мечешься. Найди себе пристанище, а я тебя отпускаю.
Стан не сразу понял, о чём говорит ему жена. Он так и стоял посреди избы, будто пригвождённый к полу ясным и печальным взглядом Услада. Наконец до него дошёл смысл Добряниных слов, и заболело, застонало его сердце. Кинулся Стан к жене, обнял поникшие плечи.
– Добряна! Что ты говоришь? Что ты говоришь-то?! Ты гонишь меня, Добрянушка? Меня – гонишь?
– Ты сам ушёл из нашей жизни, Стан. Все эти годы мы ждали и любили тебя. Услад, ещё маленький, для тебя самые спелые ягоды собирал, самые лучшие песенки играл - под окном, не дома играл, чтобы ты только музыку слышал, а лица его не видел. Всё меня спрашивал, что ему сделать, чтобы тятя его полюбил. Теперь уж не спрашивает... Нету у тебя сердца, Стан, коли родное дитя за уродство ненавидишь, а доброты его, любви его так и не разглядел. Оставь нас, иди своей дорогой.
– Нет у меня своей дороги, Добряна. Все мои дороги к тебе поворачивают, к дому. А Услад... никак не могу сердцем поверить, что он мой сын. Худо про тебя не думаю, знаю: не могла ты... А как на него погляжу – не мой, не мой и всё! Вроде голос какой-то мне наговаривает: «Не твой! Не твой... Он, проклятый, жизнь твою поломал!» Поверишь ли, даже во сне голос тот слышу. Вскочу, оглянусь – нет никого. А злоба внутри растёт. Только вот сегодня, как посмотрел он на меня... Добряна, я верну его!
– Где ж вернёшь? – он уже уехал. Ай, не слышал, ворота хлопнули?
Выскочил Стан на крыльцо – и правда, сани уже к лесу повернули. Только долетела до слуха щемяще-печальная мелодия и стихла скоро.
Всю ночь проговорили Стан и Добряна. Кружевной подзор так и остался лежать на полу возле лежанки – не до него было, как и не до гостинцев, которые в дорожной сумке лежали.
А ранним утром, когда зимнее солнышко ещё очей не открывало, Стан пришёл к старухе Даре. Та уже давно поднялась, горячими блинами Услада потчевала. Увидев Стана, Услад встал из-за стола, спросил тревожно:
– Не с матушкой ли что приключилось?
– Не с матушкой, сынок, – со мной. Прости меня ради Вышнего! – и на колени пал перед Усладом.
От неожиданности Услад онемел. Со сковородкой в руках замерла старая Дара. Опомнившись, Услад бросился поднимать отца.
– Встань, встань, тятя! Негоже отцу перед сыном кланяться!
– Такому отцу, как я, гоже не только кланяться, а всю жизнь ноги вам с матерью мыть и воду пить. Простишь ли меня, сын?
– А я и не обижался на тебя, отец. Я только хотел, чтобы ты полюбил меня, но знал, что тебе это очень трудно. И я ждал. Я не говорил с тобой и не подходил, потому что знал, что тебя лицо моё пугает. Я и вчера бы не заговорил, если бы ты матушку подозрением не обидел.
– И за то прости, сынок. А у матушки прощение я уже вымолил. Пойдём домой, Услад, матушка ждёт.
– Блинков с собой возьмите, горяченьких! – засуетилась старуха Дара.
– А пойдём-ка и ты с нами, бабушка! Чай, не чужая. Молока попьём – Добряна, наверное, уже Зорьку подоила. Дай Усладу блины да одевайся, а с крыльца я тебя на руках снесу.
Всю неделю Стан с Усладом дружно работали: заготавливали дрова, вывозили с дальних покосов оставшееся сено, чинили соседкино крыльцо. А через неделю настала пора уходить из дома. У Стана был уговор с антскими купцами идти в Вагрию на весеннюю ярмарку, а это путь неблизкий, надо было поторапливаться. Не хотелось Стану, ох, не хотелось уходить от вновь обретённой семьи, но что делать – уговор дороже денег.
– Летом вернусь, - утешал он запечалившуюся Добряну, – И больше от вас – никуда! Дом подновим, поле своё из найма возьмём, коня молодого купим – заживём! Не печалься, родная! А будет от Берсеня весточка, делай всё, как он скажет, не бойся, теперь мы вместе, и никакой Злогорд нас не осилит.
Поцеловал Стан жену, обнял крепко сына, вскочил на коня, что купцы ему на время дали, и скрылся за поворотом.
Как только сошёл с земли снег и зазеленела первая травка, пришла весть от ведуна Берсеня. Подошёл вечером к воротам незнаемый человек, подозвал Добряну, велел ей через три дня у Берсеня быть, и растаял, будто туман поутру.
Засобиралась Добряна в дорогу. Сделала сыну кое-какие наказы, научила корову доить и ранним утром, ещё до солнышка, тронулась в путь. Брать с собой Услада Берсень не велел.
– Что ж, Добрянушка, нашёл я средство твоему сыну помочь, но средство это для тебя самой опасно. Большая сила у Злогорда, крепкое заклятие наложил он на твоего сына, смерть грозит всем, кто попытается ему помочь.
– Говори, говори средство-то, добрый волхв, не убоюсь я и смерти ради сыночка любимого!
– Знаю, голубушка, что не убоишься, знаю, как сильна любовь материнская. Что ж, слушай. Помочь Усладу может только трава архилим и только нынешним летом. Если ты не найдёшь эту траву до первых жёлтых листочков, заклятие на твоём сыне останется до конца жизни. Растёт трава архилим на Дальнем болоте, и так редко, что мало кому приходилось её видеть. Видом она неприметна, зелена, но вроде бы в синеву отдаёт, тонка, листочков имеет девять, а цветочков четыре, и все разного цвету. Иди, ищи, Добрянушка, а как найдёшь – приходи с этой травой ко мне.
Дал Берсень Добряне костяную лопаточку – траву архилим копать, научил заветным словам, которые при этом сказать надобно, и проводил за ворота.
– В добрый путь, Добряна! А я ещё со Злогордом схвачусь, попытаюсь участь твою облегчить. Теперь мне легче: не только твоя, но и отцовская любовь помогать будет.
Когда Добряна ушла из дома, старая Дара сказала Усладу:
– Ты, Усладушко, об избе-то не беспокойся. Справляй свою работу, а я еду тебе готовить стану, и в избе приберу, и корову подою.
– Да тяжело тебе будет, бабушка! Я сам справлюсь. Корову доить умею, а в избе чего убирать, коль я в неё только ночевать захожу, да и то не всегда: в погожие-то ночи на сеновале спать слаще. Вот разве щи когда сваришь или блинков напечёшь, спасибо скажу.
На том и порешили.
А Любина, когда увидела, что Услад один остался, закручинилась. Неужели и мать его покинула, за отцом ушла? И так-то ей стало горько, так жалко Услада, что убежала она подальше от глаз людских и долго плакала. Потом пошла на то место, где Услад обычно свои печальные песни играл, но не пройдя и половины пути, услышала музыку.
На этот раз музыка была ещё прекраснее, чем всегда, и было в ней что-то необычное, широкое, будто за родными берёзами великий простор открывался, будто за спиною крылья росли, ещё миг – и взлетит Любина в ясное небо. Так легко, так хорошо стало ей, что, увидев под берёзой Услада, она не спряталась, а остановившись неподалёку, стала слушать. На плече Услада сидела птица, к ногам прижался длинноухий заяц, на широком пне колечком свернулся уж – все слушали музыку. Посмотрел Услад на Любину, улыбнулся одними глазами, и ещё краше, ещё вольнее, ещё чище запела звонкая свирель. Улыбнулась в ответ Любина, подошла ближе и села на пень – диво дивное! – не убоявшись ужа на колени взять! Это пугливая-то!
Слушает Любина музыку, смотрит на Услада, и кажется ей, что нет глаз на свете, прекраснее очей его серых, нет сердца, добрее и чище, чем его сердце. И страшно ей, и радостно, и слёзы сами из глаз катятся.
Увидел её слёзы Услад, опустил свирель, шагнул к девушке:
– Что с тобой? Я испугал тебя?
Залилась краской Любина, вскочила, уронив в траву ужа, – и только ветки за нею качнулись. Больно стало Усладу, забилась-заплакала раненая музыка, догнала убегающую Любину, стеснила, сжала сердце её. Остановилась Любина, перевела дыхание, и почему-то не жалость, а радость зазвенела в ней от печали Усладовой музыки. Засмеялась она счастливо, нарвала букет первых попавшихся цветов, чтобы объяснить мамушке, зачем в лес ходила, и, напевая, пошла домой.
А Услад ещё долго играл, выпевая музыкой свою печаль, своё одиночество, свою надежду и свою радость: подошла! не побоялась! послушала!
Давно уже приметил Услад эту девушку – ещё тогда, когда она при встрече с ним глаза от страха зажмуривала. И потом, после той встречи в лесу, не раз видел Услад, как она его музыку слушает, хоронясь за кустами, а если и не видел, сердцем знал, когда она была рядом. Знал, но виду не показывал, испугать боялся, боялся, что, испугавшись, не придёт больше. Вот и сегодня не подошёл, слова не сказал, посмотрел только, а она до слёз напугалась... И вдруг в робкой надежде ёкнуло сердце: а, может, она не от страха заплакала? может от музыки?.. может, придёт ещё?.. Впервые в жизни так сладко и так нежно болело сердце Услада.
На другой день, вернувшись с поля и наскоро похлебав щей, пошёл Услад на заветную полянку. По деревне-то спокойно шёл, а как только скрыли его от глаз деревья, бегом побежал.
На полянке никого не было. Закатное солнце мягко светило сквозь ветки. Солнечный зайчик трепетал на пне, где вчера сидела Любина. Долго ждал Услад под берёзой, долго играл на звонкой свирели. Всё грустней и грустней становилась его песня. Радость и ожидание сменились печалью и разочарованием, а когда солнце коснулось берёзовых верхушек, так горько стало Усладу, как ещё никогда не было. Спрятал он свирель за пазуху, сорвал три лесных колокольчика, положил на пень, вздохнул, укоряя себя: «На что ты надеялся, глупый урод?» и, тяжело ступая, пошёл домой.
Но дойдя до края полянки, он почуял, как жаром обдало спину, и, резко обернувшись, увидел выходящую из кустов Любину. Кто может рассказать, что творилось в этот миг в сердце Услада, как замирала в этот миг душа Любины? Оба будто к земле приросли, не в силах ни слова сказать, ни шагнуть друг к другу. Наконец, медленно, как во сне, подошёл Услад к своей берёзе, спросил тихо:
– Хочешь, чтобы я играл?
Любина молча кивнула, села на пень, колокольчики Усладовы к лицу прижала. И он заиграл. Никогда ещё не звучала в лесу такая счастливая песня... Всё затихло в мире: не шумел ветерок, не пели птицы, не трепетала листва, не звенели комары – звучала только музыка. И столько было в этой музыке красоты, столько счастья, столько чистой радости, что само солнце остановилось в небе – так и висело на верхушках берёз, не желая садиться за окоём.
– Выросла дочка наша, – говорила мужу Любинина мать. – Видать по всему, приглянулся ей какой-то молодец. Гляди, как расцвела! То смеётся, то плачет, то замрёт посреди работы – верная примета, что сердечко томится. А как к вечеру-то по избе мечется, то одну ленту заплетёт, то другую, то вдруг сядет на лавку: не пойду, мол, никуда, и тут же птицей из избы выпорхнет.
– Что ж, дело молодое. Ты приданое-то пересмотри, может, добавить чего надо. Гляди, по осени и сваты объявятся. А ты, часом, не спрашивала, что за молодец такой?
– Не спрашивала. По себе знаю, как нелюбы молодым такие расспросы. Да и рано спрашивать-то. Она, поди, и сама ещё не понимает, что с ней творится. Не тревожься: Любина – девушка умная, к кому попало на свиданье не побежит.
И в самом страшном сне не могла увидеть мамушка, к кому каждый вечер торопится её дочка.
Всё лето Добряна по болоту ходила, все руки об осоку порезала, все платья в болотной воде измочила, меж кочек ползла, в бочажины проваливалась, а травы чудесной нет как нет.
К концу лета забрела Добряна совсем далеко, почитай, всё болото пересекла, уже и край его виден был с тонкими листвянками, и птицы уже не по-болотному пели.
Солнышко низенько опустилось, закат загорелся. Угасал ещё один летний денёк. Иссякли силы Добряны, остановилась она, подумала, что скоро жёлтые листочки полетят, и заплакала. И вдруг увидела сквозь слёзы, что высветил закатный луч какой-то синеватый кустик с красным цветочком. Подошла поближе – она и есть, трава архилим! Четыре цветочка на кустике цветут – один красный, а рядом бледненький жёлтый, да синий, как колокольчик лесной, да багровый, как осенний осиновый лист. Смахнула Добряна слёзы, листочки пересчитала – точно, как и надо, девять. Поблагодарила бедная Вышнего, и Ладу, и Даждьбога, и Перуна, и доброго Лешего, что позволил ей до болота дойти, и Болотника, что в болоте не утопил. Наклонилась и аккуратно костяной наговорённой лопаточкой, со словом заветным копать стала.
На другое утро постучала Добряна в Берсеневы ворота. Обрадовался старый Берсень, накормил, напоил усталую женщину, отдыхать уложил в горнице. А сам стал из травы архилим зелье готовить.
Проснулась Добряна от шума великого. Выглянула из горницы и видит: сплелись в клубок пардус и огромный змей, по полу катаются, лавки роняют, рычат злобно. Отшатнулась Добряна в ужасе, закричала. Оглянулся на неё пардус, оторвал на миг взгляд от змея, и тут же змеиные кольца вокруг горла его сомкнулись. Зарычал страшно пардус, напряг тело сильное, вырвался из смертельных объятий, вонзил клыки в змеиную шею. Полилась на сосновый пол чёрная кровь. Зашипел змей, отёр хвостом рану, снова на пардуса кинулся. Застыв от ужаса, смотрела Добряна на схватку.
Приметила она, что змей всё к столу рвётся, а пардус его не пускает. Глянула на стол – а там скляница стоит, водой полная, и в той воде её трава архилим плавает. Пуще самих страшных зверей испугалась Добряна того, что разобьют они скляницу, погубят заветную траву. Не помня себя, подбежала Добряна к столу, схватила скляницу и к груди прижала.
Раздался тут гром великий, заволокло всю избу густым дымом. Когда дым рассеялся, не было в избе ни змея, ни пардуса, а стояли друг против друга Берсень и Злогорд, израненные, в порванных одеждах, дышали тяжко.
– Спасибо тебе, Добрянушка, за смелость твою, – сказал Берсень. – Не только сына своего спасла ты, но и мне помогла в минуту трудную.
– Рано радуешься, – прошипел Злогорд, – всё равно не будет по-твоему! Не тебе ли знать, как со Злогордом тягаться? Нету силы на земле, чтобы мою силу пересилила!
– Есть такая сила, и ты сам это знаешь, – спокойно сказал Берсень. – Знаешь и боишься. Сила эта – любовь человеческая. Меня ты победить можешь, а любви этой слабой женщины за столько лет не пересилил. Больше того – ты столько лет мужа её в плену у себя держал, а она любовью да терпением его в семью вернула. Так где же хвалёная сила твоя?
Закричал, заверещал, зашипел Злогорд, злая слюна изо рта брызнула:
– Замолчи!!. Уничтожу! и тебя, и её, и сыночка её уничтожу!..
– Убить, может, и убьёшь, а любовь не уничтожишь. Материнская любовь травой прорастёт, горящей землёй тебе под ноги кинется, кипящей водой глотку твою поганую зальёт. Сильнее тебя любовь материнская, потому что смерти самой не боится ради дитя родного.
– Смерти не боится? Хорошо же! Будет вам кое-что и похуже смерти. Чтобы зелье твоё чары мои развеяло, материнской любви, да и отцовской, мало. И зверь лесной своих детей любит, и воробей ради птенцов на кошку бросается. А вот пусть-ка полюбит Услада девушка – так, чтобы за такого, каков он есть, замуж пойти не побрезговала. И помните: времени на это – до первых жёлтых листочков. Случится такое – твоя победа, Берсень. А коли нет – придётся выбирать Добряне: или облик человеческий сыну вернуть, или... Нет, не смерть, ведь смерти она не боится – не так ли, Добряна?
– Не боюсь, Злогорд, - тихо, но твёрдо сказала Добряна. – Никаких мук не боюсь ради счастья сына моего.
– Что ж, посмотрим. Вот моё слово: как только станет твой сын добрым молодцем, станешь ты змеёй ядовитою на веки вечные. Будут тебя бояться и ненавидеть, будут гнать и бить, будешь ты нести смерть и ужас всему живому.
Покачнулась, застонала Добряна, но крепче прижала к себе скляницу и сказала:
– Пусть будет, как будет, но сына я у тебя вырву!
Заверещал, захохотал аред Злогорд, и не стало его, только пятно змеиной крови чернело на полу. Но скоро, задымясь, и оно исчезло.
Покинули тут Добряну силы, повалилась она наземь, едва успел Берсень драгоценную скляницу перехватить.
Очнулась Добряна, видит: лежит она на лавке, возле Берсень сидит, со слезами на неё смотрит. Села Добряна, платье оправила, нашла глазами скляницу, спросила, готово ли уже зелье, можно ли ей домой идти.
– Ещё немного, Добрянушка, осталось. К утру растворится в живой воде трава архилим, утром и провожу тебя, милая.
Смотрит Добряна – и верно, растворяется трава, бледная совсем стала, и цветочки окраску потеряли, все четыре теперь беленькие, прозрачные. Зато вода цвет обрела, но не поймёшь, какой – то розовым загорится, то жёлтеньким, то в зелень ударит.
Берсень чугун с кашей на стол поставил.
– Поешь, Добрянушка, да пойдём по вольному воздуху походим, на солнышко поглядим. Чай, голова у тебя болит.
– Да что голова? Сердце моё болит, страшно ему в змеиное превратиться...
– Прости, Добрянушка, что мала моя сила против Злогордовой. Но кое-что я для тебя сделать смогу. Сперва скажи, нет ли в деревне девушки, что могла бы Услада полюбить?
– Что ты, Берсенюшка! Да откуда ей взяться-то? За всю жизнь ни одна и близко не подошла, кроме проклятий да ругательств, слова не сказала. Да и листочки жёлтые скоро полетят, что о том и говорить-то?.. Давай-ка я лучше тебе раны перевяжу.
Перевязала Добряна Берсеневы раны, поели они и на поляну вышли. Солнышко в небе играет, птицы поют, цветы под ветерком качаются, будто и нет никакой беды на свете. Идут Добряна с Берсенем меж берёзок, любуются божьим миром, светлеют их глаза, успокаиваются сердца печальные. Заговорил тихо Берсень:
– Не могу я слово Злогордово отменить, но и он моё не может. А моё слово такое: прежде чем дать зелье Усладу, отпей глоток сама, и превратишься не в змею ядовитую, а в золотую ящерку. Останешься дома жить, сыном любоваться, никого пугать и жалить не будешь. Стан на днях вернётся, ты ему сразу расскажи всё, пусть кормит тебя и бережёт – мало ли кто ящерку обидеть может. А я жизнь положу на то, чтобы тебе человеческий облик вернуть, надо будет – и в подземное царство за наукой спущусь, не дам Злогорду на земле горе сеять.
– Спасибо тебе, Берсень. Великое спасибо за всё! Успокоил ты меня – сильно уж я боялась злой змеёю стать, а ящеркой, что ж, ящеркой я проживу, ты за меня не печалься.
Наутро взяла Добряна заветную скляницу, и Берсень, опасаясь козней Злогорда, проводил её до самой деревни.
А Услад и Любина за всё лето так и не сказали друг другу ни слова. Каждый вечер она сидела на пне, а он играл ей свои прекрасные песни, и не надо им было никаких слов. Только однажды, когда Услад принёс свою первую кривенькую дудочку и сыграл на ней песню жаворонка, Любина подняла на него глаза и попросила:
– Сыграй ещё раз!
С тех пор песня жаворонка звучала на поляне каждый вечер. Ею Услад встречал Любину, ею же и провожал её, пока она, уходя, могла слышать.
Добряна вернулась домой тихая, ласковая, сразу за работу принялась – затеяла потолки и стены в избе мыть, чугуны да горшки чистить, огород обихаживать. На нетерпеливые расспросы Услада ответила коротко:
– Всё будет хорошо, сынок. Только отца подождём, – обняла сына и, как маленького, по голове погладила.
Посмотрел Услад в грустные глаза матери и отошёл, ничего не сказав. А на сердце думка пала, что не всё хорошо, что скрывает что-то матушка. Может, придётся ему век оставаться в этом обличье. Коли так – решил про себя Услад – уйдёт он из деревни, в лес уйдёт, охотиться станет или ещё чего, но остаться уродом перед Любиной, ждать, когда какой-нибудь красавец к ней сватов зашлёт, – на это ему силы не достанет.
Добряна, поняв, что своим видом сомнение в Усладе посеяла, себя изругала: как смогла свою печаль поставить выше радости исцеления сына? А и вправду, за прощальной работой, за стремлением успеть в последний раз избу обиходить, с людьми наговориться как-то отодвинулось сознание, что Услад совсем скоро и навсегда сбросит свою уродливую личину. Добряна не сомневалась, что ей хватит силы принять заклятие Злогорда, но надо сделать это с лёгким сердцем, без печали о себе, с одной лишь радостью за сына, не возложить своей печалью на его сердце бремя вины непосильной. Да и наказы кое-какие как бы ненароком надо ему дать – ведь придётся ему жить без матери, из ящерки-то какая мать. Добряне даже смешно стало.
Напекла Добряна пирожков, собрала узелок и понесла Усладу в поле. Издали заметил её Услад, пошёл навстречу.
– Что, матушка? Случилось что или так, попроведать идёшь?
– Пирожков тебе горяченьких несу да кваску свежего. Притомился, чай?
– Да нет, мама, сегодня не жарко, а силы мне хватает.
– Это хорошо, но ты всё же поешь, сынок.
– Давай вместе, матушка.
Сели они на межу, расстелила Добряна плат принесённый, развязала узелок с пирожками, жбанчик с квасом поставила.
– Ох, и соскучился я, мама, по твоим пирожкам! Вкусно-то как!
– Ешь на здоровье, сынок, – улыбнулась Добряна. – И прости уж, что я тебе ничего не рассказываю, надо мне наперёд с отцом поговорить. Так Берсень велел. А что нерадостна я была, так это от усталости – много мне нынче довелось по болотам ходить.
– Так ты отдохнула бы, мама. Пришла и сразу за работу тяжкую взялась. Я в поле управлюсь, отец вернётся, вместе всё и сделаем.
– Да вот, хотела к его возвращению избу обиходить, но будь по-твоему, через силу трудиться больше не стану. Лучше посидим с тобой да поговорим, как раньше. Скоро у тебя новая жизнь начнётся, новые заботы появятся, к людям пойдёшь. Вот я тебе и стану сказывать про людей-то – кому помочь надо, у кого помощи попросить, кого остеречься.
Отложил Услад пирожок, спросил охрипшим голосом:
– Правда, матушка? Правда, начнётся?.. Новая жизнь-то?
– Правда, сынок. Чистая правда. Верь мне!
Вскочил Услад, засмеялся звонко, схватил матушку на руки и закружил по меже.
– Пусти, пусти, озорник! – смеялась Добряна. – Ну, и силища у тебя!
Накормив сына, собрала Добряна посуду, домой пошла. Отошла немного, не выдержала, заплакала: кто теперь сыночка пирожками кормить станет? Посмотрел Услад вслед матери, увидел её поникшие плечи, и опять кольнула сердце мысль, что мать скрывает что-то, видно, быть ещё беде в их доме.
Назавтра, когда Добряна с Усладом собирались ужинать, дверь с шумом распахнулась, и, весёлый, нагруженный гостинцами, в избу вошёл Стан.
– Ну, здравствуй, семья любимая! Здравствуй, Добрянушка! Здравствуй, сынок! – говорил он громко и весело, одной рукой обнимая Добряну, другой – Услада. – Как жили-поживали? Здоровы ли? А я к вам насовсем! Никуда больше не пойду, ни на один денёк с вами не расстанусь! Заживём, как люди!
Слушала его Добряна, и болело, кровью исходило её сердце: не знает милый, какая беда его ждёт, не чует, что не с любимой женой, а с ящеркой поганой придётся ему век вековать. А что, если опять на Услада зло затаит? Что, если оставит его сиротой без отца-матери? Но нельзя было до поры печаль свою показывать, разговор со Станом должен быть с глазу на глаз. А пока надо приветить мужа, накормить с дороги.
А Стан уж сумки дорожные открывает, гостинцы достаёт.
– Да погоди ты с гостинцами! Поешь сперва, пока похлёбка горячая. Знала б, что нынче придёшь, пирогов бы напекла.
– Ладно, завтра напечёшь! Теперь никуда не убегу от твоих пирогов, – смеётся Стан и из-за пазухи свёрточек маленький достаёт. – Это тебе, жёнушка! Глянь-ка, как переливается! Так и зовётся камушек-то: переливт. Примерь! – и кольцо подаёт с чудным камушком: сбоку посмотришь – синий, прямо посмотришь – розовый, а то зелёный ещё, то золотистый. «Куда мне его теперь?» – горько подумала Добряна, – на хвост разве?», – но спасибо сказала, кольцо на палец надела.
А Услад про Любину подумал: вот бы ей такое колечко, обрадовалась бы, поди. И тут же радостью захлестнула мысль: отец вернулся – сегодня уже, сегодня! – спадёт с него заклятие Злогордово! Надо как-то Любину предупредить, а то не узнает его, дичиться станет.
– Матушка, тятя, я уйду ненадолго, дело у меня.
– Что это у тебя за тайные дела по вечерам?, – шутливо спросил отец.
А Добряне того и надо, чтобы Услад из дома ушёл.
– Иди, сынок, иди, коли надо, мы тут с отцом поговорим пока.
– Ладно, мама, я скоро! К ужину вернусь, – сказал Услад и вышел из избы. Он так торопился, что даже свирель с собой не взял, а старая дудочка всегда за пазухой лежала.
Любина уже сидела на пне и венок из ромашек плела. Она очень удивилась, что Услад не остановился под берёзой, не заиграл на кривенькой дудочке жаворонкову песню, а пошёл прямо к ней. Любина встала, ромашки с её подола в траву посыпались.
– Любина! – впервые назвал её по имени Услад, – Любина! – Услад никак не мог найти нужных слов. – Отец мой вернулся, сегодня решится очень важное. Очень важное! Ты только не пугайся! Может быть, я... я… другим стану… Ну, а если со мной что… ты помни... вот, возьми! – и дудочку заветную из-за пазухи достал.
Ничего не поняв, Любина взяла дудочку. Услад на миг прикоснулся своей волосатой рукой к её руке и исчез за деревьями.
Полная неизъяснимой тревоги, Любина пошла за ним.
– Береги его, береги его, Стан! – услышал Услад из сеней. Он остановился. Речь, несомненно, шла о нём.
– Тяжело ему будет, – продолжала Добряна, и в голосе её дрожали слёзы.
– А мне – легко? – глухо спросил Стан. – А тебе, тебе-то как, Добрянушка?!
– Что ж, видно такова судьба моя. Зато сынок наш человеческий облик примет. Ты подумай, Стан, как он намучился, как настрадался безвинно, ни одного денёчка светлого не знал... мы-то с тобой хоть немного да пожили, и любовь у нас была, и друзья, а у него – ничегошеньки, – и Добряна заплакала.
– Не плачь, родная! Не плачь. Я никогда не оставлю ни тебя, ни его. Но неужели нет иного способа?
– Нет, Стан. Злогорд слишком сильный колдун. Но Берсень обещал помочь. Он и так помог – если б не он, быть бы мне змеёй подколодной.
Услад шагнул в горницу:
– Ты о чём, мама? Какой змеёй?!
Вздрогнула Добряна, замолчала, медленно повернула к сыну заплаканное лицо.
– Ничего, сынок. Не будет никакой змеи. Не бойся. Иди-ка, я обниму тебя. Вот так. А теперь слушай. Сейчас ты выпьешь воду из этой скляницы, и заклятие Злогордово спадёт с тебя, станешь ты у меня добрым молодцем. – Ласковая улыбка осветила лицо Добряны. – Но сначала один глоток выпью я. Я немного изменюсь, но ты не пугайся, сразу же после меня выпей всю воду. Сразу же!
– Как... как изменишься? – непослушными губами спросил Услад. – В змею превратишься?
– Нет, сынок. Я же тебе сказала, что никакой змеи не будет. Я изменюсь совсем немного и по-прежнему буду жить в доме.
– По-прежнему в доме?.. Что это значит? Я ничего не буду пить, пока ты не скажешь мне правду! Я не хочу, чтобы ты менялась!
– Она превратится в ящерку, Услад. Такова воля Злогорда. Иначе ты навсегда останешься уродом. Мы будем любить и беречь её, сынок. А Берсень обещал найти средство против Злогорда и вернуть ей человеческий облик.
– А если не найдёт?
– Мы будем надеяться, сынок. И ждать.
– Нет! Не бывать тому! Пусть я навеки останусь таким, как есть. Я привык. И ты не права, мама, – были и у меня светлые деньки. Я не стану пить никакую воду!
– Станешь! Ведь ты же не захочешь, чтобы я превратилась в ящерку зря? – и Добряна поднесла к губам скляницу.
– Матушка!! – не своим голосом закричал Услад, одним прыжком подскочил к Добряне и выбил из её рук скляницу. Звякнуло разбитое стекло, разноцветными искрами сверкнула разлитая вода.
– Что ты наделал?! Что ты наделал? – зашлась в рыданиях Добряна. – Сыночек! Что же ты наделал?.. Сколько сил я положила, сколько надежд... А теперь, теперь никто тебе не поможет! Никто!!.. Усладушко мой!..
Обнял мать Услад.
– Успокойся, мама. Будем жить, как жили. Даже лучше – ведь теперь тятя с нами.
Подошёл Стан, обнял обоих, глотая скупые слёзы.
– «Успокойся»... – рыдала Добряна. – Как ? – если всё напрасно? Я так ждала... увидеть тебя... так мечтала, что ты будешь счастлив... Что ты наделал?...Стан, как же он жить будет, сыночек наш? Все боятся да проклинают... и никто его никогда не полюбит...
– Неправда! – раздался вдруг звонкий голос.
В дверях стояла Любина. Волосы её растрепались, щёки горели. Она и сама не помнила, как забежала в избу, услышав полный смертной тоски крик Услада. Но голос её был твёрд.
– Неправда! – повторила она и подошла к Усладу. – Я его люблю. Он – лучше всех на свете! Вот твоя дудочка, Услад. Я не хочу тебя помнить, я хочу тебя слушать. Всю жизнь!
Померк тут белый свет, и наступившую тьму заполнило злое шипение и верещание Злогорда. Потом грянул гром, и всё стихло. Тьма стала рассеиваться. Добряна глянула на Услада и вскрикнула. Вместо волосатого чёрного урода на неё смотрел прекрасный юноша, тот самый, которого она видела в Берсеневом зеркальце.
– Что с тобой, мама? – шагнул к ней Услад.
И Добряна лишилась чувств.
Сколько стоит на земле деревня, не было в ней свадьбы веселее, чем свадьба Любины и Услада. И не только потому, что почётный гость, ведун Берсень, засыпал всех гостей цветами и заморскими конфетами, а потом отплясывал трепака со старухой Дарой, но и потому, что Услад своей дудочкой созвал птиц и зверей со всего леса, и они устроили такой концерт для новобрачных, что стены в избе ходуном ходили.
А брызги живой воды, настоянной на траве архилим, превратились в сверкающие всеми цветами радуги бусины. Добряна собрала их, нанизала на крепкую нитку и подарила молодой невестке – оберегом от всякой порчи.