Произошло все из-за Ромкиного дня рождения, восьмого по счету. Не было бы этого дня рождения — и жили бы они по-старому.
Конечно, Светка не могла знать, что так будет. Потому и отмечала Ромкин день рождения. А если бы не отмечала, то было бы все хорошо.
Ну, то есть, не совсем хорошо. Хорошо-то — это когда Ромка жил вдвоем с бабой Шурой, когда она еще не умерла. Но так бы плохо не стало. И все из-за дня рождения.
С бабой Шурой Ромке, и в самом деле, жилось, как у Христа за пазухой. Сытно, тепло, весело, ни забот, ни хлопот. Живи себе поживай.
Добрая она была, баба Шура. Ругалась, шумела, ворчала всю дорогу, а добрая. Ромка доброту бабину знал и даже сердитую ее не боялся, любил.
Родная она была. И руки ее, и лицо в морщинках, и запах бабин — все родное было.
Любил Ромка бабу Шуру шибко! Сказать, правда, про это не умел. Стеснялся. Только сердце в груди сжималось, и глаза от слез начинало щипать, как баба вечером, перед тем, как свет погасить, к нему подходила, одеяло поправляла, по голове гладила и шептала: «Ласточка моя, храни тебя Господь!»...
Тошно Ромке без нее! До сих пор тошно! Часто думал он о бабе Шуре, мечтал, что не умерла она, будто бы и сейчас живая и здоровая. Вот придет он домой, а она ждет его дома...
Кому-то она, может и не нравилась, может, даже страшная, как баба Яга казалась, слышал Ромка, как тетка одна дурная так про бабу говорила. Но он точно знал, что баба у него самая красивая. Вон, глаз синий какой у нее был, как цветок василек, или как небушко летом. Ни у кого таких синих глаз, кроме бабы Шуры, Ромка не видел!
Даром, что синевой сиял всего один глаз. Вместо второго глаза ямка на лице была такая розовенькая. Баба Шура, как на улицу, на люди выходить, ямку эту черной повязкой специальной прикрывала поперек лица. Как у пиратов, Ромка видел в мультике одном, по телевизору. С непривычки многие люди пугались.
Давно, когда баба Шура молодая была, у нее, как у всех людей, два глаза было. А потом стал один. Баба говорила, что сама упала и поранила глаз. Но Ромка слышал, как баба Галя, бабы Шурина подруга, ворчала: «Хорошо хоть этот аспид тебе оба глаза не выбил» и все понял.
Аспидом баба Галя всегда деда покойного называла. У нее для всех свои обзывалки были. Дед - аспид. Ромка - байстрюченок. Светка - курва гулящая. Баба Шура тоже в сердцах так про Светку иногда говорила, научилась у бабы Гали. Саму бабу Шуру баба Галя, когда они ссорились, курицей безмозглой называла. А когда не ссорились, то просто вороной.
Ромка деда своего не застал, тот давно помер. Зимой замерз. Шел из гостей и уснул на улице. Баба так рассказывала. Уснул и замерз в сугробе до смерти. Хотя не понятно было, чего он на улице, да еще в сугробе спать решил? Кто ж в сугробе спит?
Ромка на деда незнакомого за бабу Шуру обиду таил. Представлял, вот успел бы он раньше родиться, так ни за что не дал бы бабу в обиду, все бы деду сказал, не разрешил бы безобразничать. Да, может, даже сам бы ему в глаз дал!
Дед этот был Ромке родня. А баба не была. Светку, мать Ромкину, деду другая жена родила, не баба Шура. Родила и померла, а баба Шура Светку вырастила. Это все тоже Ромка подслушал от бабы Галиных разговоров. Она бабу все ругала, зачем она Светку оставила себе, не сдала в детский дом, как дед умер, вот теперь никакой благодарности не видит, даже наоборот, байстрюченка ее, Ромку значит, ростит.
Баба Шура на такие разговоры сердилась, кричала на бабу Галю, со двора ее гнала, а та, все-равно, как они мирились, свое заводила, говорила, что Ромку тоже надо сдать в детский дом, а то и он будет кровь с нее пить, как вырастет.
Ромка ужасно расстраивался от этих разговоров, долго потом боялся, что баба Шура послушает подружку свою и взаправду сдаст его в детский дом, старался не баловаться, не шуметь, чтобы баба Шура не осерчала.
Бабу Галю Ромка не любил. Боялся ее до ужаса. Когда ходил в гости к ее мужу, деду Федору, всегда опасался, сначала смотрел, чтоб ее во дворе не встретить. Удивлялся, как такой дед хороший с такой бабкой вредной живет, шел бы жить лучше к ним с бабой Шурой.
А баба Шура хорошая была. Ромка когда шалил, она его никогда не наказывала. Даже на деда, что ей глаз выбил, не сердилась. Ромка сколько раз видел, сядет она, голову рукой подопрет, и смотрит долго на портрет, что у нее над койкой висел. На портрете том баба Шура молодая, беленькая вся, и глаза еще два у нее. Красивая! А рядом с ней дед, черный, с усищами, тоже молодой и не злой ни капельки. Головами друг к другу наклонились и видно, что радостно им.
Баба как насмотрится на портрет, бывало, вздохнет всегда и скажет: «Справный мужик был. Ох, справный! Все в руках у него ладилось! И меня любил шибко. Водка все проклятущая. Через нее сгорел».
Ромка в такие минуты сидел тихонечко, как мышка, бабу не поправлял, не напоминал ей, что дед не сгорел, а, совсем наоборот, замерз. Понимал, что с расстройства она заговаривается немного, с кем не бывает.
Баба Шура и сама справная была, у нее тоже все в руках ладилось. Огород у них лучший в деревне был, все всегда хорошо у них росло, и картошка, и морковка, и капуста, огурцы-помидоры, кукуруза... Да все! И за домом, за двором они с Ромкой хорошо смотрели. Где какой непорядок, где что покосится или оторвется — они тут же подправят, молоточком подстучат, колышками подопрут. Паклю, что синицы за зиму меж бревен избы понадергают, Ромка летом назад долотом забивал. Это его работа была. А баба каждое лето наличники на окнах голубой краской красила, чтоб красивенько; деревья известкой белила; дорожки во дворе песочком с речки посыпала, чтобы грязюку в избу не носить на ногах... Всегда у них во всем порядок был.
Корова Раиса у них самая чистая в деревенском стаде ходила. Они с бабой Шурой по очереди Раису каждый день специальным скребком чистили, расческой такой коровьей, счищали репьи с нее и говнищу с боков. Раиса, дуреха, никогда не смотрела, куда ложилась. Нравилось ей, когда ее скребли, сама нужным боком поворачивалась, иногда даже глаза прикрывала от удовольствия. Может, за это она так много молока им давала.
Они молоко и разное из молока, творог там, сметану, продавали тем деревенским, у кого коровы не было. Один раз даже на трассу с бабой ходили, там все это дороже можно было продать. Не продали. Наверное, из-за повязки бабиной черной никто к ним не подходил, у других теток все покупали. Только ноги зря били.
Да они и не тащились бы в такую даль, да Светке денег много зачем-то надо было, вот и пошли. Ромке ничего, даже понравилось на трассе. А у бабы ноги устали. Тяжело ей, семь километров пехом туда да обратно.
Там, на трассе, место такое странное было. Никакой деревни нет, а на дороге, в чистом поле заправка, столовка, в которой пельмени по быстрому варят и шашлык на улице жарят, да туалет. И тетки из соседних деревень стоят торгуют: кто молоком и сметаной, кто пирогами, а некоторые даже просто капустой квашеной.
Светка потом, как из города насовсем вернулась, в этой столовке на трассе работать стала официанткой, еду подавала и посуду грязную убирала.
Ромка в тот раз, что они с бабой Шурой ходили на трассу, все там облазил, осмотрел. Интересно там было. В их деревне он за жизнь столько машин не видел, сколько там за день насмотрелся. И каких только не было! И огроменных, как сарай, и малюсеньких, и иномарок всяких было завались, даже автобусы двухэтажные видел!
И все там, в том самом месте останавливались: ели, пили, в туалет ходили, курили, некоторые в «кости» и «стаканчики» играли. Иногда из-за этих «стаканчиков» ссорились и даже дрались. Играли-то на деньги!
Но Ромка от этих игроков подальше держался. Баба так велела. Сказала: «Ты, сынок, этих бандитов опасайся, зашибут еще под горячую руку». Ромка и опасался, близко не лез, издали на все посматривал.
Вот так хорошо и жили они с бабой Шурой.
А потом все, одно за другим, и пошло наперекосяк.
Осенью пришло время Ромке идти в школу. Да и то. Здоровый уже пацан, а ни читать, ни писать не умел еще.
Светка привезла из города новую одежку, ботинки, портфель, карандаши, фломастеры... Много разного.
Но в их деревне школы не было. Вернее, дом такой был, на котором написано «Школа», но он всегда стоял закрытый на замок.
Отвезли Ромку в другую деревню, большую, в интернат. Туда съезжались дети из таких мест, где школа, как у них, не работала.
Дети в интернате жили разные. И такие, как Ромка, первоклашки, и здоровые, как дядьки и тетки.
Вначале там нормально было, Ромку никто не обижал. И в школе ему нравилось. Учительница им хорошая, добрая досталась, молодая, красивенькая такая, в розовой кофте.
А потом стал Ромка сильно по дому, по бабе Шуре, по Мухтару, по Раисе скучать. Даже плакал из-за этого несколько раз ночью, тихо, под одеялом, чтобы не услышал никто, не обсмеял, малявкой не посчитал.
Стал замечать он то, на что сразу внимания не обратил. Заметил, как противно в интернате всегда пахло горелой кашей. Что никогда там не бывало тихо, днем вечно все кричали и баловались, и даже ночью кто-нибудь из пацанов, живущих с Ромкой в одной комнате, разговаривал во сне, кричал, храпел или всхлипывал. И что никогда, ни на минуточку нигде, даже в душе и туалете, нельзя было остаться одному.
Про то, что никто не укутает одеялком перед сном, никто не спросит, какую он хочет начинку в вареники, и речи не шло.
Только в интернате понял Ромка, какой счастливый он был раньше, понял, сколько всего хорошего осталось дома. Но делать нечего, пришлось к интернатской жизни привыкать.
И он бы привык, если бы не Миша.
Учился Миша в шестом классе. А выглядел еще старше, ростом был, почти как взрослый мужик. У Миши на лице, вокруг рта было все очень страшно исковеркано. Говорили, что он такой родился. Называлось это тоже как-то обидно: «волчья пасть» и «заячья губа». Из-за этой пасти и губы он плохо говорил, Ромка не мог понять ни одного слова. За это Миша и взъелся на него.
Миша был сильно психованным. Всех подозревал в том, что за спиной над ним насмехаются.
Однажды в столовой он что-то Ромке сказал. Ромка ничего не понял, но переспросить постеснялся, только улыбнулся. Миша в ответ на улыбку стал громко кричать. Ромка испугался, но продолжал улыбаться. Миша толкнул Ромку в грудь. Потом схватил и больно сжал кончик Ромкиного носа между пальцами.
От страшной боли на глазах у Ромки выступили слезы, но он молчал. Миша смотрел Ромке в глаза и продолжал давить. Все щеки были у Ромки в слезах, но он все равно молчал.
Когда Миша отпустил онемевший Ромкин нос, по губам сразу побежало что-то горячее и соленое. Кровь. Ромка вытер нос и щеки рукавом и вышел из столовой.
И только в туалете, увидев в зеркало свое лицо с размазанной по нему кровью вперемешку со слезами, он расплакался по настоящему.
С этого дня Миша не давал Ромке прохода. Интернат был небольшой, встречались они часто. А в школу вообще ездили в одном школьном автобусе.
Еще издали завидев Ромку, Миша начинал психовать, выступать, говорить что-то свое непонятное и махать руками. Распсиховавшись, он подскакивал к Ромке и давал себе волю.
Щипался Миша, отвешивал щелбаны и подзатыльники, бил «под дых» или пинал по коленке — Ромке было без разницы. Все было больно, страшно и обидно.
Жизнь Ромкина превратилась в кошмар. Миша все не успокаивался и все лютовал. Никто за Ромку не вступался. И даже тайком никто не поддержал и не посочувствовал. Новые друзья стали Ромку избегать, как заразного. Мишу боялись, дружить с его врагом не хотел никто.
Ромка был в отчаянии.
Избавление пришло с неожиданной стороны.
В начале зимы всем детям в классе сделали в медицинском кабинете прививку, «пуговку» такую на руку, сказали не мочить и не чесать. Ромке тоже сделали. Он прививку не мочил и не чесал, хоть она и страшно чесалась, а «пуговку» эту все равно разнесло чуть не до локтя.
Врачиха, когда увидела Ромкину руку, переполошилась, раскудахталась, стала Светке в город звонить, чтобы она срочно забрала Ромку и свозила его в городскую больницу, другим врачам прививку красную, в волдырях, показала.
Но Светка ехать отказалась, сказала, что ей некогда, дела у нее. Врачиха рассердилась сильно и вывела Ромку. Так и заявила учительнице: «Вывожу из класса, пока не привезет справку!»
И Ромку с попутной машиной отправили домой, к бабе Шуре.
А дома за то время, которое Ромка жил в интернате, все изменилось.
Баба Шура хворала. Дом стоял неприбранный. Корова грязная, бока все в засохших катышках. И пахло в доме нежилым, как в старом амбаре.
Баба Шура не жаловалась, что у нее болит не признавалась, а видно было, что хворает. Раньше баба Шура днем никогда не ложилась, а тут что-то поделает и приляжет. Чуть пройдет — присесть ей надо, отдохнуть, отдышаться. Не ела ничего. Съест через силу, а ее вырвет.
Она и так всегда худая была, а тут вообще одни кости остались. И пожелтела. Даже глаз синий мутный сделался.
Ромка как только заглядывал в глаз этот потухший, так скорее бежал из дома, плакать в огороде, в засохших подсолнухах.
Совсем тошно ему становилось, когда баба слезу с глаза смахивала и говорила: «Как же ты, кровиночка моя жалкая, с этой курвой гулящей жить будешь?»
Не понимал Ромка, почему он должен жить со Светкой, не хотел он с ней жить, но бабу не переспрашивал, не хотел расстраивать.
Зимой, в самые морозы баба Шура померла. Полежала несколько дней, не вставая, дышала тяжело, стонала тихонько, а потом померла.
Из города, еще при живой бабе, приехала Светка и осталась дома жить.
Жизнь со Светкой сразу не пошла. Ромка по бабе Шуре сильно тосковал, сердился на Светку, что она в их доме свои порядки заводила. А Светка на Ромку сердилась, что он такой неласковый, молчаливый и угрюмый.
Орала на Ромку часто: то встал не туда, то глянул не так, то промолчал, как будто глухой... Наорет, а потом винится, плачет, целоваться лезет слюнявыми губами.
Ромка нежности ее дурацкие через силу терпел, чтобы не обидеть. Но иногда не сдерживался, утирал слюни с лица. Светка, если замечала это, обижалась, опять бралась орать и подзатыльники вешать.
За то, что руки распускала, Ромка невзлюбил Светку больше всего. Баба Шура за всю жизнь его пальцем не тронула. А эта явилась тут драться! Пусть бы проваливала в свой город, Ромка без нее и один бы прожил!
Однажды, после особенно крепкого подзатыльника, он не стерпел и выпалил Светке в лицо: «Курва гулящая!»
Светка вначале замерла, как стояла, побледнела вся, а потом перекосилась лицом и набросилась на Ромку, как коршун.
Била, куда ни попадя, по голове, по лицу, по спине, трепала, толкла спиной и затылком о стену.
Ромка вначале растерялся, но потом вывернулся, схватил, что под руку попало и запустил в Светку.
Попал под руку горшок с цветком на подоконнике. До Светки горшок не долетел, тяжелый очень, но упал и раскололся с шумом, с грохотом, земля из него разлетелась во все стороны...
Светка с того случая присмирела, руки уже распускать остерегалась. Да и Ромке что-то жалко ее стало. Глупая она, бестолковая. Делать ничего толком не умеет, как дите малое. За все берется, а ничего у нее не получается. Вспомнил, что и баба Шура, хоть и ругала Светку всю дорогу, а жалела. Радовалась, когда та к ним в гости из города являлась. Ну и Светка тоже... Всегда подарки им привозила. Вон, к школе-то, сколько Ромке всякого добра навезла.
Мало-помалу, начала у них жизнь потихоньку налаживаться. Светка устроилась работать в столовку на трассе, стала целый день на работе пропадать. А Ромка дома оставался, на хозяйстве.
Правда, хозяйства никакого уже и не было. Корову Раису Светка чуть не на другой день, как бабу Шуру закопали в землю, сдала на мясо. А больше никакого хозяйства у них отродясь и не было.
Мухтар пес спокойный, с ним никаких хлопот. Сидит себе на цепи в будке, спит или блох у себя ищет, зубами щелкает. Иногда только побрехивает, когда кто на улице, за забором пройдет, или ворона к его миске подобраться пытается.
Может, и подружились бы Ромка со Светкой. Ведь стали уже разговаривать, мечтать, как Ромка вырастет, выучится на шофера, будет много денег зарабатывать и они разбогатеют. Но у Светки вскорости появился хахаль.
На Ромкин взгляд — смех один, а не хахаль. Старый, толстый, лысый. И воняло от него всегда козлом. Но Светка за хахалем сильно колотилась.
Как ему приехать — она подолгу перед зеркалом крутилась, наряжалась, губы красным красила. На стол ему собирала самое лучшее, они с Ромкой так никогда не ели. Оно и понятно. Хахаль богатый, на машине красивой приезжал. Ему картошку пожарить, так он и есть не станет.
Хахаль всегда с собой вместо гостинцев и подарков водку привозил. Сам пил и Светку заставлял. Если она пить не хотела, то шибко сердился. Набычится, шея покраснеет, специально в большой стакан, а не в рюмку, водку до краев нальет и приказывает ей: «Пей!»
И смотрит так на нее исподлобья, буравит глазами, пока она все до дна через силу не выпьет.
Поедят, водку всю допьют, а потом Светка Ромку выпроваживала из дому: «Иди погуляй!»
А какая может быть прогулка, когда на улице темно, в двух шагах ничего не видно. И холодрыга невозможная. Зима ж все-таки.
Но Ромка не перечил. Хватал куртенку, шапку и шел во двор. Опасался он хахаля, страшный тот был, темный какой-то.
Во дворе Ромке деться было некуда. Выходил он по первости на улицу, прогуливался повдоль, да тоска его забирала. Дед Ромке вспоминался, как он в сугробе замерз до смерти.
Зимой в деревне вечером по улице никто не ходит. Куда ходить-то? Дома все сидят, шторки на окнах позадергивали и телевизор смотрят. Один он, Ромка, как пес приблудный, слонялся туда-сюда.
Пробовал он в бане пересиживать то время, пока хахаль у них гостил, но быстро замерзал. Выстывала баня, холоднее, чем на улице, в ней было. А подтопить никак нельзя, Светка пожара боялась, спички от Ромки прятала.
Еще пробовал к Мухтару в будку залезть, но не получилось. Маленький влазил. А теперь, видать, вырос. Мухтар-то мелкая собачонка, одно название, что пес, а сам чуть больше кошки.
Определился Ромка в сарае. Сарай, как Раису на мясо сдали, пустой стоял. А пахло в нем, как при бабе Шуре, коровой! В яслях сено несъеденное осталось... Первый раз Ромка в сено это и закопался. И так ему там понравилось! Сарай хороший, из бревен, ветром не продувает. В сене в сто раз теплее, чем на улице. И запах этот родной, счастливый...
В другой раз Ромка уже загодя туда из кладовки бабину старую фуфайку перетащил, в которой баба Шура к Раисе ходила. Посомневался, но все-таки перетащил и пальто бабино зимнее, выходное, с воротником пушистым. Одеяло старое, стеганое, с вылезшей ватой, перенес. Баба Шура это одеяло в сильные морозы под порог к уличной двери стелила, чтобы тепло из дома не выходило.
А еще придумал Ромка Мухтара брать к себе в ясли. Он лохматый, теплый. Да и живая душа, с ним веселее. Мухтару тоже нравилось в уютном гнездышке, на одеяле, под фуфайкой. Сидел, не вырывался.
Очень хорошо Ромка в сарае устроился! Даже засыпал там иной раз. Просыпался только тогда, когда машина у ворот дрынчать начинала. Отбывал, значит, хахаль. Иной раз и вылезать из уютного гнезда, в дом идти не хотелось.
А уж когда весна пришла, кончились морозы, Ромка и без хахаля все время в сарае проводил. Перетащил туда игрушки свои глиняные, главное свое сокровище, полочку для них сколотил из досочек, расставил красиво. Смотрел и радовался. Или переставлял, передвигал фигурки по разному, воображал, что они живые, истории всякие про них интересные придумывал, разговаривал за них особыми, притворными голосами.
Игрушки эти из глины белой, какую в одном только месте, в карьере за деревней можно было взять, Ромка сам и сделал. Никто его этому не учил, он сам научился. Баба глину приносила печку обмазывать, стенку иногда подмазать, а он наловчился игрушки мастерить. Лепил птичек, лошадок, собак, котов, рыб, людей... Да что видел, то и лепил! И так похоже получалось! Бабе Шуре очень нравилось, хвалила она всегда Ромку. Даже с красивой резной полочки убрала зеркало и шкатулку свою, где у нее бумаги всякие важные лежали и сказала Ромке игрушки на ней расставить.
Так они там и стояли до Светки. А Светка велела игрушки убрать и поставила на полочке свои одеколоны и помады. Игрушки Ромка сложил в старую коробку и убрал в кладовку. Теперь вот достал.
Но весне Ромка радовался зря.
Весной, в мае, у него день рождения. Баба Шура говорила: «В мае родился — всю жизнь тебе маяться». Ромка сомневался. Хорошо ведь жил.
В тот день, в день рождения самый, Светка на работу не пошла. Сказала, что отпросилась. С утра у плиты суетилась. Ромку по волосам потрепала, целоваться после того случая с горшком не лезла, сказала виноватым голосом: «Я потом подарок тебе куплю, не обижайся, а сейчас иди, я гостей позвала, мне приготовиться надо».
Из-за подарка Ромка и не думал обижаться, что он, маленький, подарка ждать. А за то, что из дома прогнала, посердился немного, но не очень. На улице хорошо было, тепло, птицы пели, одуванчики цвели. Весело.
После обеда приехали гости. Поудивлялся Ромка. Стоило из-за таких гостей полдня готовиться. Хахаль, а с ним еще один мужик и одна тетка.
Мужик такой же толстый и старый, как хахаль, только волос на голове больше. А тетка на Светку похожа, молодая и красивая. Штаны у нее смешные такие были, как детские: белые, в красных цветах и маловаты ей, коротковаты. Выросла она из них, что ли?
Гости в дом пошли, а Ромка отправился гулять.
Сходил к деду Федору, мужу бабы Гали, на соседнюю улицу. Дед Федор единственный в деревне держал лошадь. Покормил лошадь Карамельку с руки хлебом, договорился с дедом, что придет завтра, и они покатаются верхом.
Потом сходил к озеру, диких уток из кустов посмотрел.
После озера проведал муравейник, знал он одно такое место, далеко от деревни, где муравейник огромный, почти с Ромкин рост был. Посмотрел на муравьев, травинки сухие им на домик поподкладывал, подождал, когда муравьи травинки обмусолят, а потом сам их облизывал. Кисло! Баба говорила, что полезно.
Вечером, уже в сумерках, пошел домой. Окна в доме были распахнуты настежь, громко орала музыка, еще громче кричали и смеялись гости.
Значит, еще не уехали, домой возвращаться нельзя, все равно выгонят.
В сарай не хотелось, сильно на улице хорошо было. Ромка присел прямо на землю под стенкой сарая и стал смотреть на небо, примечать, какая звезда вперед какой загорается.
И не сразу услышал, что в доме уже кричат без смеха. Наоборот, ссорятся. Хахаль ругался и матерился, музыка орала, а больше никого не было слышно. А потом что-то загремело, как упало, музыка замолчала и завизжала тетка. И почти сразу на крыльцо выскочил хахаль и бегом побежал к воротам. Следом выбежал другой мужик и тетка в смешных штанах. Все быстро сели в машину и уехали.
Стало тихо. Где-то в чужих дворах что-то скрипело, у соседей стучали топором, подавала голос скотина, а у них во дворе стояла тишина.
Тишина эта была какая-то страшная. Ромка оробел, в дом идти забоялся. Решил подождать, когда Светка выйдет на крыльцо и позовет его.
Становилось совсем темно. Ромка темноты не боялся, но в тот вечер сделалось ему от теней и шорохов ночных не по себе.
Все же насмелился, тихо, крадучись, вошел в дом.
Светка лежала посреди комнаты, ноги и руки были раскиданы, у головы большая лужа чего-то черного, на деготь похожего... Стол перевернут, на полу разбитая посуда, проигрыватель, еда... И тишина эта страшная...
Ромка долго смотрел на черную лужу возле Светкиной головы, силился понять, откуда деготь в доме мог взяться, пока не дошло до него, что никакой это не деготь, а кровь. Светкина кровь.
Хахаль бил Светку и раньше. Она потом плакала, перед работой синяки замазывала пудрой. Но чтобы лежала молча и кровь из нее лилась, как из зарезанной курицы — такого еще не случалось.
Ромка позвал тихо:
- Свет!
Светка молчала, даже не пошевелилась. Ромка вдруг вспомнил, что так же тихо и молча лежала баба Шура. И закричал, что было сил, затрясся, заколотился:
- Светка!!! Све-е-е-е-ет-ка-а-а!!!
На дворе залаял, а потом вдруг протяжно и громко завыл Мухтар.
Ромка, не помня себя, выскочил из дома, пометался по двору, не соображая, где ворота и куда надо бежать.
Наконец вспомнил, побежал переулком к деду Федору, оступаясь и задыхаясь, как больной.
Знакомые ворота не открывались, были заперты изнутри на ночь. Ромка стучал в шершавые доски кулаками, ногами, бился плечом.
Когда дед Федор распахнул калитку, Ромка упал к нему под ноги. И расплакался. Сквозь слезы, заикаясь и глотая слова, смог выдавить:
- Там... Светка... молчит...
Дед Федор ничего выспрашивать не стал, поднял Ромку с земли и, как маленького, на руках, отнес в дом. Сказал что-то тихо бабе Гале и ушел.
Баба Галя за руку подвела Ромку к умывальнику, сама умыла его холодной водой, обтерла лицо, заставила попить холодного сладкого компота и уложила на диван. И в ту же секунду Ромка уснул, как будто куда провалился.
Проснулся только к обеду следующего дня. В комнате сидел милиционер в форме и незнакомая женщина в строгой, как у учительницы, одежде.
Милиционер расспросил у Ромки, кто был у них в гостях, как зовут, на какой машине приехали, как одеты и как выглядят... Ромка рассказал, что знал.
Женщина долго разговаривать не разрешила, сказала милиционеру:
- Достаточно, ребенок перенес травму. Да и ехать нам пора.
Баба Галя, пока кормила Ромку, все вздыхала и качала головой.
Пришел дед Федор, пошептался с чужой женщиной и взрослые все вместе стали смотреть на Ромку.
Ромка не выдержал, спросил:
- Что?
Дед Федор, глядя в пол, ответил:
- Светка, мать твоя, сынок, значит... того... умерла. Один ты, парень, остался на белом свете, выходит... Будешь теперь, значит, в детском доме жить. Вот гражданка тебя туда доставит,- кивнул он на женщину.
Женщина встала, хотела взять Ромку за руку. Но тут к ним подлетела баба Галя и затолкала Ромку к себе за спину.
- Не отдам! У нас будет жить! Ишь, чего надумали! В детский дом! Своих детей в детский дом сдавайте! А Ромку не отдам!
Ромка видел, больше всех удивился таким словам бабы Гали дед Федор, но ничего поперек не сказал, согласился.
Женщина повернулась к милиционеру, вроде как советовалась, что делать, но тот только пожал плечами. Они поговорили о чем-то промеж собой и, попрощавшись, уехали.
***
С тех пор прошло пять лет.
Ромка так и остался жить у бабы Гали и деда Федора. Баба Галя оказалась хорошей, Ромка ее полюбил.
И Миша в интернате тоже оказался хорошим. Ромка с ним даже потом подружился.
А вот день рождения свой он не любит до сих пор. Наверное, не полюбит никогда.