Весь день сыпалась водяная пыль. Трава поседела, а укроп, тоже седой, погрузнел так, что склонил до земли рыжие головы.
На рябине висели серебряные капли и никак не решались упасть: трава под ними была усыпана белым бисером, так что не было даже места. И капли висели до самого вечера, пока не засинели в разрывах туч бездонные колодцы.
Санька оделся и пошел на Байкал. На лесной дороге белели промытые дождем хрусталики чистого песка.
- Как я когда-то мучился от невозможности описать это! Бродил, всматривался, ерзал часами на стуле, тиская в потной руке бедную ручку - и ничего, кроме давящей пустоты.
Да и как описать эти ушедшие в землю лужи, оставшиеся в памяти дорог лишь овальной грудой серых коринок? Как описать эти потемневшие стволы сосен с шершавой корой и сучьями, увязшими в серых тучах?
Как передать этот душный запах хвои, вчера еще накаленной зноем, а сегодня синеватой от водяной пыли? Кажется, в глубине погрузневшего от ненастья леса сохранилась полянка, где всё еще зной и сухой треск кузнечиков, и от нее кругами расходятся волны душно-горячего запаха. Ну, как это опишешь?!
А как озвучить на бумаге попискивание невидимых пташек, стеклянное позванивание стрекоз, нудящий вой болотного бомбардировщика, называемого просто комар, неприятный крик кедровки, будто кто-то отрывает от сосны сухую лучину.
Санька вышел на берег. Он пуст. Ненастье. Матовая гладь убегает и теряется в зеркальной глади. Плавает чайка, неслышно, как в немом кино.
Как это передать? Остается одно: раствориться благодарной душой в этом мягком свете серых небес, матовой глади воды, душном запахе сырого леса, в пении птиц, раствориться и стать ими. И, может, тогда удастся выразить это!