«…Повели мне придти к Тебе по воде»
(Мф. 14: 28).
По холмам Испании плыла серая дымка, влажный холодный воздух января побеждал воздушные пути любого, вышедшего на улицу без теплого шерстяного шарфа. В Фигольсе все совершенно забыли про то, что на дворе январь, и группка шахтеров, серых, черноглазых, с угольными ресницами, вскидывала в воздух руки, на многих из которых не хватало пальцев, а один здоровяк, поднимая, как римские легионеры, большой палец с почерневшим ногтем вверх в знак победы жизни над смертью, кричал:
- Duende, duende!
Его крик подхватили остальные: эти люди торжествовали.
Ветер нагло налетал на парочку мальчишек, тащащих тяжелый мешок, а в мешке… О, я многое отдала бы за то, чтобы только заглянуть туда, но мальчишки были неумолимы и смотрели поверх голов: в небо, облака, камни посреди дороги. Их сабо вспахивали своими деревянными подошвами сухую землю. Мальчишки фыркали на крутившуюся у ног собачонку: она тоже хотела знать, что за поклажа в их мешке. Холодные, трясущиеся от холода, то и дело попадались им на пути нищие – они были верной приметой свершавшейся революции: чем больше нищих, тем знаменательнее историческое событие. Какой-то старик шел, напевая себе под нос «Настоящий кабальеро гордо носит эспаньолку …», от него разило тухлой рыбой. Есть было действительно нечего, и поговаривали, что эти нищие, злыми глазами смотревшие вслед мальчишкам и их мешку, не брезговали человечинкой. Злой старик развернулся и пошел за мальчишками. То и дело оборачиваясь, то один, то другой из них находили все больше нищих, идущих следом. Вот женщина с маленьким ребенком, спрятанным в какую-то грязную тряпку, обмотанную вокруг впалой груди и костлявых бедер: лишь крошечная ножка с посиневшей пяточкой выдавала присутствие маленького человека в этой грозной компании. Вскоре запах тухлой рыбы усилился, и мальчишки, уже не оглядываясь, определили, что в строю нищих поприбавилось. А мешок тяжелел в их руках. Старший из мальчишек, Пьетро, пытался думать про нищих хорошо. «Ведь они не знают, куда им идти, потому и плетутся за нами… Так же, как за той кошкой – ее собственные кишки…», - так рассуждал Пьетро. Всякий раз, когда ему нужно было уйти от какой-нибудь страшной мысли о нем самом, он вспоминал эту кошку. Он вообще любил всякие противные вещи вроде двухвосток, греющихся меж камнями, пальцев нищих, под ногтями у которых была рыбная чешуя… Вспоминая кошку с выпущенными кишками, которая из последних сил пыталась бежать от мальчишек, хохочущих над своей проделкой, то, как ее сизо-розовое, длинное нутро выскакивало из нее при каждом шаге, и ее совершенно глупые глаза, обращающиеся как бы ко всему человечеству одновременно: «За что?!». А потом она упала навсегда, и наверняка уже стала землей, из которой прорастет на свет жидкая серая трава, а, быть может, и пара скрючившихся желтоватых цветочков.
Мальчишки знали, куда следует держать путь, когда все, еще растерянные, ждут, что справедливость придет к ним сама и поклонится в ноги. Мальчишки тащили к дому директора шахты свою поклажу. А там уже стояли несколько мужчин с ружьями, и впереди всех – он – седой, вовсе невысокий – Прието, как называли его все от мала до велика. Прието знал: мальчишки дотащат мешок, их не остановят ни жандармы, ни любопытствующие жители. Нищие остановились неподалеку, наблюдая, как из мешка люди с большими руками, испещренными мелкими морщинками и рубцами от старых ран, достают оружие. Принести оружие, чтобы взять еще больше оружия – его было предостаточно в доме господина директора шахты.
За огромной дверью господин директор спрашивал, то гнусавя, то пришепетывая, верно ли он понял, что ему оставят жизнь, если он не будет сопротивляться и отдаст все оружие, имеющееся в доме. Прието заговорил, и, казалось, даже травы замолчали, хотя вовсе не льстивые слова, вовсе не риторические фигуры извергали его тонкие, потрескавшиеся от ветра губы. Он говорил просто, мало и понятно: все рабочие и шахтеры говорили так же, как он. Прието обещал оставить жизнь господину директору. За дверью долго мялись, водя ногтем по деревянному полотну двери, трогали пальцами железные замки, раздумывая над возможностью не пускать в свой светлый и сытый дом солдат революции. Но решение могло быть лишь одно и оно было принято: им открыли дверь.
Из-за спин входящих Пьетро, встав на цыпочки, заглянул внутрь дома: слепящее великолепие дворца удивило и обездвижело его. Он не мог представить и даже описать словами ТАКОЕ. Он не знал, что существует такая посуда, такая ткань, а стены могут быть на ощупь совсем как море: скользкие, приятно-прохладные, с тонкими прожилочками поперек. Мальчишки подались вслед заходящим всем корпусом, дверь не закрылась, но и войти внутрь они не решились. Через несколько мгновений стало ясно, что теперь в Фигольсе нет хозяина. У всякой собаки был свой хозяин, а бродячие погибали на улице от голода или загрызали друг друга. Мальчишки думали о том, что теперь все люди Фигольса – как эти бездомные собаки. Пьетро плечом отстранил младшего товарища и немного отошел от двери сам. Нильс надул губы и посмотрел на Пьетро обиженно: ведь отсюда ничего не было видно из того, что внутри дома! Но Пьетро был непреклонен, и Нильс, досадуя на то, что мать родила его так поздно, повиновался. Нищие, волнуясь и перекидываясь время от времени какими-то словами, смысл которых не доходил до мальчишек, вытесняли друг друга по очереди из своей маленькой группки, пока один отважный не подошел к мальчишкам.
- Это Прието? - последовал вопрос.
И Пьетро утвердительно кивнул в ответ. Потрясая грязными руками, нищий вскричал вдруг:
- Duende, duende!
Но мощный выстрел, последовавший из дома господина директора, оборвал этот крик. «Так-то, - думал Пьетро, - надо знать, когда и что кричать на улице!». А нищий, потухая, как коптилка в доме напротив, упал наземь, вероятно, больно ударившись головой. Прието, прихрамывая, быстро подошел к нему и склонился, приложив тонкий листок бумаги к носу нищего: листок не шелохнулся, не двинулся. Прието застыл над нищим так, словно это был его близкий родственник, и мальчишки не понимали этого. Ведь это нищий, всего лишь нищий дурак, которому вздумалось праздновать победу, когда еще не было ясно, победили они или проиграли. Ведь это нищий, который побирался и ел тухлую рыбу, запуская в вонючее рыбное брюхо всю ладонь, и внутри противно лязгали подгнившие косточки. Ведь это нищий, который мог бы съесть даже человека, попадись тот ему посреди дороги без сил… А быть может, так и бывало. Но Прието отчего-то склонил седую голову над нищим, и все ждали развязки. Она и последовала через пять минут, когда Прието поднял влажные глаза, глядя одновременно на всех и ни на кого в отдельности: на косолапого Нильса, с презрением глядящего на мертвеца, на растерявшегося Пьетро, раскрывшего рот, как бы силясь заглотить любое слово, которое произнесет Прието, на нищенку с младенцем, синяя пяточка которого так трогательно и значительно висела меж складок грязного тряпья, на провонявших луком мужчин, руки которых не знали ни труда, ни богатства, а были приспособлены лишь для деревянных кружек, в которые прохожие кидали мелочь…
- Больше ни одного выстрела! – сказал Прието. – А если вздумаете упражняться в стрельбе, возьмите камни! Цельтесь, если хотите, в камни или воздух, но не в человека и не в дерево, потому что вы не имеете права лишать их жизни!
Но более криков победы не раздавалось над холмистым Фигольсом. И уже через несколько дней под покровом тьмы в горы потянулось несколько человек, обдуваемых холодным январским ветром. И среди них – прихрамывающая фигура, задержавшая на долю секунды на остром камне правую ногу, словно намереваясь идти по воде, но не веря уже в собственные силы. И если бы наше зрение не сыграло с нами злую шутку, если бы оно не было столь по-человечески слабо, то мы бы прочли по губам это слово – «duende»…