Я С Ь К А
А.В. Боднарук
- Дарья! Дарья!
- Чего тебе? – неохотно отозвалась шедшая по дороге женщина с тяпкой на плече.
- Ты что ж, это, не поздоровалась со мной? Может я, невзначай, обидела тебя чем? Так ты прости за ради Христа. У меня зла против тебе нет и не было никогда. Помнится, мы с тобой на одной улице жили, подружками были.
- О-о-о, когда это было, - со вздохом ответила Дарья. – Ничего я на сердце против тебя не имею. Задумалась просто. Если б не окликнула, то и не заметила бы тебя. Это, звиняй и обиды на меня не держи.
- О чём же ты так задумалась, что идёшь и дороги перед собой не видишь?
Дарья вернулась, вошла в калитку, села на скамейку у колодца и неожиданно для хозяйки расплакалась.
- От Васьки мого писем нет. Раньше на неделе по два письма получала, а теперь уже шестая неделя пошла – ни слова, ни пол слова. Веришь - нет, белый свет не мил. Сама б в могилу легла, лишь бы его из беды вызволить…
- Тьфу на тебя! Чего мелешь? Он же не на гулянье, а на службе. Понимать надо. Куда велят, туда иди. Может оттудова и почта не ходит…
- У материнского сердца другая почта. Тяжко мне, холодно в груди, душенька беду чует.
Так-то говорят женщины. И Яська к ним подсел, слушает.
- Помнишь ли мого Ваську, Яська?
- Угу. Яблоко, во такое, мне дал.
- Видишь, помнит. Ой, горе-горе! Он хоть немного помогает тебе? – спросила хозяйку Дарья.
- Какой с него помощник? Вон, гляди, рука у него увечная. И то сказать, каким обгорелым его из огня Прокопий вынес, да какую боль малец вытерпел, не приведи Господи. Вот умишком и повредился.
- Тебя мамой так и зовёт?
- Зовёт, А кому ж он, болезный, нужен был. Я выходила, к бабкам носила. Смерти в руки не отдала. А, вот, здоровья в йом – на ломаный грош. Отец, царствие ему небесное, косая сажень в плечах. Парася тоже крепкой бабёнкой была. А Яся, э-эх… Уж я-то малого росточку, а он и моего меньше. Вот, какой «удалец»! Вечером в избу не дозовёшься. В собачьей конуре, вместе с Тузиком, в обнимку спит. Беда с ним, да и только. Соседи подумают, что я над приёмышем изгаляюсь. Иной раз собаке дала бы поесть чего-нибудь похуже, так Яська с ним, на пару, с одной чашки ест. Вынесу каждому отдельно, а он, дурья башка, всё смешает и ложкой рядом с собачьей мордой черпает. Это ж подумать только, до чего сдружился с псом. Попробуй у собаки кость отними – загрызёт, а Тузик хоть бы раз зарычал на него. Летом что-о, а вот зимой – комедь да и только. В избу блохастого тащит. Я ругаюсь, а он сядет с ним в сенцах, блох повыловит, потом, вместе с псом под лежанкой, на соломе спят. Я уже смирилась. Тулуп старый кину, подушку, одеяльце. Они укроются и, как дети, посапывают. А в самые морозы на печке спят. Тузик-то наш малорослый…
- Яська-то, в школу не ходил?
- Ходил, да что толку? Не пошла ему наука. Дома сидит. Мы с ним обое неграмотные. А дети мои повыучились, в городе теперя живут. А мы так, живём, как можем.
- У меня телефон есть! – похвастался Яська.
Дарья удивлённо посмотрела на хозяйку.
- Конечно, есть, - подмигнув гостье подтвердила женщина. – Мы на той неделе в правление колхоза ходили. Яська там видел, как агроном с районным начальством по телефону разговаривал.
- Я сейчас Ваське твоему позвоню. Яблоки обсыпаются, а он всё не едет…
Яков метнулся за угол сарая и, прежде чем Дарья успела опомниться, оттуда послышался его голос.
- Эй, барышня! Мне Ваську Гуркина надо! По срочному делу. Василь! Где ты тама? Домой ворочайся. Яблоки осыпаются. И тётка Дарья плачет. Ворочайся домой, кому говорю…
Дарья на цыпочках пошла на голос. А как увидела Яську, слезами залилась. Возле иссеченного топором чурбака, на котором уже который год дрова рубят, стоит не то мужичонка, не то подросток, в латаных портках на одной лямке через плечо, с нечёсаными, давно не стрижеными волосами и говорит нарочито-строгим голосом в «телефонную трубку». А трубка-то - из не строганного поленца. По обоим концам которого, две изъеденные ржавчиной коробочки, из под обувного крема, гвоздями к поленцу прибитые. От этой «телефонной трубки» к чурбачку верёвочка тянется.
- Не сердись на него, голубушка. Убогий он. Сердце доброе, а вот…
Вытерла слёзы Дарья, взяла тяпку и домой пошла. Только стала подходить к своей калитке, глядит, бежит Витька-посыльный из сельсовета. Издалека ещё кричит:
- Тётка Дарья! Бегите в сельсовет. Командир Васькин, из самой границы, звонить будет.
Выронила мать тяпку из рук и побежала в сельсовет. А вечером пришла Яську благодарить. Шанежек ему принесла. Заодно хозяйке рассказала, что с большим начальником разговор имела.
- Он за сына благодарил. Геройский он у меня. Орденом обещался наградить. Ранен он. В госпитале лежит. Поправится, домой погостить приедет.
- Рыжую Гальку привезёт, - шепнул на ухо псу Яська и откусил бочок шанежки.
Дарья услышала его слова и осеклась на полуслове. Хозяйка махнула на него рукой. Мол, что с дурака взять, бубнит незнамо что. Но обеспокоенная Дарья заторопилась домой.
- Надо в избе выбелить. Гость дорогой приедет…
Василий и правда приехал. Этак недельки через две. И не один, а с невестой.
Встретились с матерью, расцеловались. Сын, при случае, шепнул: «Жена она мне. В ожидании она. Пусть в нашем доме живёт, а мне ещё до осени дослужить надо».
С тех пор пошла гулять молва от ворот до ворот по селе, будто бы Яська вовсе не дурачок, а Богом целованный. Свои, односельчане, посмеивались. Дескать, что мы Яську-дурачка не знаем… А со стороны люди верили Яськиным словам.
Однажды в ворота постучалась заплаканная женщина. Вышла хозяйка на порог. Пришедшая стала упрашивать её, чтоб допустила до Якова.
- Пустое люди болтают. Дитём он ещё перепугался на пожаре, вот и несёт, что на ум взбредёт.
А Яська высунул голову из собачьей конуры, пропел петухом и молвил:
- Егорий твой хороший. За зря обиду терпит. Сейчас позвоню лысому борову…
И тут он такими паскудными словами обругал кого-то, что хозяйка, смутившись, только руками развела. А Яська схватил свою «телефонную трубку» и заорал во все горло:
- По што над Егорием измываешься? Тебя самого, сучий потрох, скоро в железы закуют! Выпусти Егория и еще денег ему на дорогу дай…
- Кто-то наклепал на моего сына. Он чужого не возьмёт, не-ет. В нашем роду воров не было, - сквозь слёзы рассказывала незнакомая женщина, пытаясь одарить Якова денежкой.
- Сходи лучше масла и мёду сыну купи. Оголодал он в тюрьме.
Сказал так-то Яська и опять в собачью конуру полез. А через недельку долетела людская молва, будто бы выпустили парнишку и билет ему выдали.
По-разному судачили люди, а кому невмоготу было, спрашивал дорогу к Якову. Но не всех ласково встречал Яська. Как-то пришла к нему старушка, плачет, просит похлопотать за сына.
- Уже, какой год по тюрьмам мается. Пора б и домой воротиться.
Осерчал тут Яков. Схватил метлу, начал двор мести, да всю пыль и сор на старушку.
- Ачхи! Да ты что сдурел, Яков? – взмолилась хозяйка.
- Кровь на нём! Много крови! Прочь старая со двора! И не ходи сюда больше…
- Сын мой, а ум у него свой, - вытирая слёзы, ответила старушка. С тем и вышла за ворота.
Это перед самой войной было. А в оккупацию, в том селе немцы стояли. Что ни день, по дворам ходили. У кого поросёночка, а у кого и корову со двора сведут. Пришёл рыжий детина и в Яськин двор и прямо к стайке направился. Заплакала хозяйка. Стала умолять его, чтобы не трогал кормилицу. Да, где там. Тянет чужак коровёнку за верёвку, а бедная скотина, видать, чувствует беду, упирается. Схватил палку грабитель и ну стегать её по рёбрам.
- Что ж ты делаешь, изувер проклятый?! Да чтоб тебя…
- Не кляни его. Ему и так не дожить до следующего вечера, - спокойно, как о деле решённом, сказал Яська.
- А что ему сделается, красномордому?
- Собаки в клочья разорвут, - тихо так, буднично ответил Яков.
Глянул немец на Якова и, хоть ни единого слова не понял из сказанного, взъярился. Выхватил пистолет и всю обойму в калеку выпустил. Хозяйка, как увидела кровь, так, где стояла, там и рухнула на землю.
Свёл таки проклятый фашист корову. Прибежали соседки, хозяйку на постель уложили, а Якова в последний путь стали готовить. Всю ноченьку на селе собаки выли. Утром люди решили спешно похоронить убиенного. Боялись, как бы ещё чего не случилось. А оно случилось.
Уже с кладбища возвращались люди. Слышат стрельбу на селе и собачий рык. Ещё с ночи собаки стали сбиваться в стаю. Подкараулили рыжего немца и в клочья растерзали. А к вечеру понаехало немчуры в село. Видать решили, что взбесились здешние собаки. Приказали солдатам перестрелять собак. Только сколько не ходили по дворам, ни одной собаки не нашли. Даже кошки попрятались.
Всю зиму не слышно было собачьего лая. Только когда погнали с нашей земли захватчиков, собаки сами вернулись в свои дворы.
Изба хозяйки, которую Яков матерью называл, как водится, у дороги стояла, а огород до самого яра тянулся. Сам яр Яська своим считал. Такая крутизна, а он всего его излазил, каждый куст, каждый камушек знал. А уж после смерти, не иначе, как Яськиным яром называли. Там ещё тропинка через яр была. Напрямки люди ходили. Иной человек ночью через яр идёт и ничего, а у кого недобрая мысль на челе, так и днём страху натерпится пока тот яр перейдёт. И ещё с того самого времени поговорка осталась. Если кому понадобится сказать о каком-то полуразвалившемся строении, говорили: «Обвалился, как немецкая могила». Знавшие эту историю люди вспоминали могилу рыжего немца, на краю старого кладбища. Старики, умирая, просили не хоронить рядом с тем местом. Земля на могиле чужака просела, края обрушились. А поскольку сельчане обходили её стороной, очень скоро заросла колючей белой акацией так, что даже козы в эту чащобу не забредали. Зато, от дороги, к могиле Якова тропиночка протоптана. Слухи ходили, что будто бы помогает он людям, только идти к нему надо ранним утром, сразу после первых петухов. Чаще всех на Яськину могилу приходила его названная мать. За сынов просила. Сыны вернулись с войны, да только матушка их не дождалась. Так на могилке Якова и уснула.
18 декабря 2004 года.