Корабль – это, конечно же, крест; когда паруса подняты, любая мачта напомнит пытливому наблюдателю о своей крестоподобной сути; наш герой - Капитан фрегата, и, следственно, носит на плечах, подобно палубе своего корабля, целых три многоярусных креста (такого тяжелого положения дел сложно избежать, если уж ты взялся управлять кораблем).
Первый крест – это крест гордости, он присутствовал уже тогда, когда Капитан только учился, на первой же учебной доске с прибитым к ней парусом, на которой он вышел в море (играючи, только-только научившись дышать самостоятельно); так что к давлению этой мачты Капитан успел привыкнуть настолько, что едва может находить существенные различия между нею и своим отражением в зеркале, зеркало на корабле было только одно, очень небольшое, располагалось рядом с тазом для умывания (бронзовым, блестящим, на красивой ножке в форме ствола дерева, которое обвивает позолоченный змей – если бы кто спросил Капитана, зачем такие излишества, он не сразу нашелся бы, что ответить, потому что и сам не раз задавался подобным вопросом, промокая вафельным полотенцем суровое лицо).
Второй крест – конечно, крест разума, и никто не поспорит с тем, что такая дубовая мачта давит сильнее на остальных, чем на того, кто ее носит вместо седьмого шейного позвонка... хотя, нет, и обладателю достается: довольно-таки сложно переспорить тех, кто считает эту мачту излишней, и Капитан не очень-то спорит (пушек на его палубах более чем достаточно для дискуссий любого ранга); более того: он большей частью молчалив и угрюм, запираясь в своей специальной каюте и изучая там словари вымерших языков, почти тайком, чтобы матросы (люди на самом деле достаточно ранимые) не упрекали его в безделье; сам же для себя Капитан давно решил считать заранее вымершим любой из существующих языков – потому что смерть кажется ему единственной верной перспективой, единственной неизменной планкой; если бы кто поинтересовался, зачем в таком случае управлять кораблем и читать словари – Капитан, вероятно, развел бы руками и (наверняка просто для того, чтобы сменить тему!!!) указал пальцем на колечки дыма, исторгаемые боцманом.
Третья мачта, третий крест Капитана растет у него из груди, из солнечного сплетения, и время от времени именно этот вырост становится чугунной плитой – может, просто потому, что Капитан относится к нему чересчур внимательно, он называет его крестом реализма, невысокий, тяжелый, необходимый, незаменимый; хотя капитан чаще всего без особого интереса наблюдает те товары, которые вносятся (и выносятся) в трюм (и из трюма) в различных портах мира: воздушные подушки, чехлы для мебели из кожи ягуара, коврики для мыши (пластиковые и деревянные), глобусы (разнообразные), циркули и линейки, коробочки с мириадами игральных кубиков, позолоченные зубочистки, бесценные снадобья от воскресной головной боли, игрушечные слоники из слоновой кости, пресс-папье из самоцветов, ванильные ароматические палочки, многотомные россказни – если бы кто попросил Капитана назвать, что же ему самому нравится больше всего в его закромах – он, естественно, пожал бы широкими плечами и, зевая, отвернулся к линии горизонта – которой он и в самом деле любуется довольно часто, утверждая, что это вселяет в него покой и безмятежность; именно так, стоя на верхней палубе, на полном ходу, на всех парусах, солнечным днем, глядя только вперед, он как-то раз и замечает Сирену, сидящую на скале в отдалении. Сирена орудует отверткой, роясь в своем системном блоке, укутанном какими-то слабоуместными пучками водорослей; поняв, что какой-то корабль находится совсем неподалеку, она узнает Капитана и приветливо машет ему рукой, потом, вынув гаечный ключ изо рта и неловко улыбнувшись, радостно восклицает: «через двадцать узлов вы сядете на мель!»
Капитан дивится ее словам, но не изменяет своего курса... издалека ведь всегда очень сложно понять, что, например, это именно Сирена, а не какая-нибудь морская зебра, или тюлень, или альбатрос, или системный администратор; потом, даже если это и правда Сирена – что разглядеть непросто – то кто же поручится за то, что ей незачем лгать? Когда через двадцать узлов они и вправду сели на мель, Капитан почти с облегчением увидел (вот, правда, откуда бы тут взяться облегчению?), что Сирена уже тут как тут (правда, без отвертки, без гаечного ключа и без системного блока), качаясь на волнах и заплетая косы: «Я же вам говорила!» - она ласково улыбнулась, - «что вы сядете на мель. Теперь придется вам помогать!» - и без лишних разговоров поднялась на корабль, пока никто ничего не успел возразить; корабль, как ни в чем ни бывало, сразу же тронулся и поплыл дальше, едва Сирена оказалась на борту: это, кстати, отменило возможность преждевременного бунта со стороны матросов, ведь ясно, как день, что, если женщина не является статуей, то допускать ее до тела корабля – это ужасная примета, тем более – допускать какую-то Сирену, ведь всем известно, что даже дельфины (очень мирные звери) в тревоге отгрызают друг другу уши, почуяв даже гипотетическое приближение этих дев, наделенных бесчеловечным певческим даром. Но эта Сирена (вроде бы?) не пела и петь (кажется?) пока не собиралась; то уподобляясь древесной природе досок, то прирастая к резным перильцам, то (до смешных мелочей) совпадая обликом с кем-нибудь из матросов, то становясь прозрачной и мастерски сливаясь с пейзажем, она с нескрываемым любопытством перемещалась по палубе; подплыв, наконец, к Капитану, она (почему-то с комичными ужимками) сообщила ему следующее: «пока ты слышишь меня, никакие отмели, рифы и двадцатибальные штормы тебе не страшны, смело можешь представить, что их для тебя просто нет», - тут она сама засмеялась, видимо, найдя свои слова на редкость забавными; потом, посерьезнев, добавила, изучая колючие глаза капитана: «и даже некоторые пираты тебе теперь не страшны, те из них, кто прокладывает свой маршрут через мою голову: дело в том, что любой из тех, кто боится сирен или видит во сне мои прошлые сны, легко высвечивается на карте моего сознания» - она снова не выдержала и засмеялась, - «удобно ведь, правда? таким нехитрым способом моя карта может оказаться почти что совершенной!»
Она попросила прислушиваться к себе, но – вот странность! – звуков издавала невероятно мало; правда, во всем, что касается сирен, никогда нельзя быть уверенным: кто же знает, чем может являться их так называемое «пение» на самом деле – ласковой улыбкой, частой сменой перчаток или обличий, привычкой нервно ломать пальцы под вечер, то и дело прорастающей безвременной печалью, умением ловко обходить опасные места, способностью сливаться с предметом и адсорбировать что угодно, манерой глядеть не только прямо в душу, но и глубоко за нее? Кто же может знать это наверняка? И Капитан предавался излюбленному «безделью» с удвоенным жаром; но Сирена могла становиться и словарем, если ей это нравилось: она без устали сообщала Капитану (все-таки слегка утомленному и разомлевшему от потока этих неясностей) все новые и новые подробности устроения мира сирен, якобы совершенно нереального, во всяком случае, не существенного для Капитана и его матросов, мира, куда никому из них прежде не дано было проникнуть. Оказалось, в частности, что среди сирен принято ни в коем случае не верить в возможность совместного существования какого-либо капитана и какого-либо корабля; если капитан – отдельно, то это понятно (капитан, значит, в порту), если корабль – отдельно, то это тоже яснее некуда, летучий фрегат, но чтобы все вместе и одновременно – такие предположения считались в мире сирен крайне ошибочными, если у них и бывают школы, то там за такое ставят «двойки»; тем не менее, даже скептически настроенные матросы слушали ее с повышенным вниманием (внимательнее, чем сами себя): «А из чего же тогда следует, что это все-таки капитан, если, как вы утверждаете, никакого корабля у него нет и быть не может?», но Сирена робко отмахивалась: «Ну... живут же как-то медузы? Или киты?» - «Таким образом, выходит, я и мой корабль – это нонсенс?» - интересовался Капитан, и Сирена восхищенно и томно поводила плечами: «Более чем! Восьмое чудо моря! Просто... сиренам самой природой положено ни за что не верить в возможность какой-либо тверди – ни плавучей, ни континентальной – хотя это противоречит очевидному, якобы у сирен могут испортиться сразу все внутренние органы, если она вдруг в такое поверит...»
И это все, конечно, было немного странно и попахивало чем-то нездешним (тиной или улитками); свою память сирена считала самым лучшим проводником в сердце морской глубины, на своем хвосту она ради забавы выращивала розы, не забывая дарить их всем, кто пожелает такого подарка, то есть, разбрасывая шипы с лепестками по палубе (да уж, это не слишком практично); если она, соскучившись, испарялась, никто не успевал понедоумевать как следует: потому что в любой из моментов она могла спуститься обратно, в форме легкого дождичка, собирая себя сначала в лужу, потом – во что-нибудь зрительно более ощутимое, потом – в ощутимое ощупью; капитан, как видно, смирился с такой судьбой, во всяком случае, никто не слышал, чтобы он жаловался на беспокойство и всякое подобное; напротив, он все чаще замечал сам себе (за завтраком и во время бритья), что корабль – это, конечно же, крест, и если уж есть целых три мачты (не считая той, которая на носу), то никому не помешает еще одна; таким образом, кажется, он давал себе понять, что сирена – тоже крест, что корабль с сиреной на борту – это крест и вдвойне и втройне, и так далее; но ведь никуда уже не денешься, если вселенная устроена так, а не иначе?