Ломоносов, этот крылатый гений науки, обладавший широкой душой и отзывчивым сердцем, был известен не только этим, не только своими бесконечными полетами над лесами и возвышенностями, реками, океанами и степными дорогами – он так увлекался ощущениями, что не мог не исследовать все подряд, каждый день, каждый час посвящая любимому делу систематизации, приводя в порядок разрозненные вещи и явления, а для такого благого занятия, как очевидно, материалом становится все, что угодно; но ведь не все, что угодно, нас окружает! Сравнительный анализ воздуха верхних и нижних атмосферных слоев (исключительно в тренировочных целях), скрип перьев, скользящих сквозь облако, беспочвенность неясности, таблица электромагнитных взрывов, гомункулусы в пробирках, медузы в растворе, рентгеноскопия летучих фрегатов, внутренние органы парусников, стеклянные двери всех цветов спектра, семена грозовых туч, каталог семенящих походок, канистры с розовым маслом, прогнозирование погоды – как много предметов исследования! Какой божественный разум, почти совершенная модульная система, конструкция из математических указателей – что за сорт логоса позволял ему классифицировать мироздание с легкостью, достойной небожителя, из какой лаборатории ему удалось такое похитить? Неизвестно; впрочем, возможно, что и божественный логос бывает причастен кому-либо от рождения. По крайней мере, о его крыльях известно именно это – что без них он не представлял своей жизни, во всем остальном – относительно строгой, он позволял себе только такую поблажку – воспарять, не считаясь с популярными правилами приличия, с нерушимым кодексом поведения, принятыми в узком кругу ученых. Он прибегал к обычной поверхности только в особенных, в крайних случаях – если требовалось намазать маслом кусок пшеничного хлеба и запить его молоком: в таких случаях он приземлялся и спешно заглатывал свой обед, рассказывая домочадцам о тех опытах, которые уже удалось завершить и тех прогнозах, которые только предстоит составить, как часто он сам себя прерывал на полуслове! – времени на то, чтобы взять с собой самое необходимое (инструменты, приборы, новые перья), было, наверно, в обрез.
Но и этот пленительный образ даровитого ученого, дельца от науки, оснащенного крыльями по последнему слову техники, своей широтой почти равного своему кругозору, этот образ показывает нам далеко не все, что было в Ломоносове особенного и прекрасного, и всамделишнего, и так далее: ни в коем случае не стоит забывать, что половину своих научнейших и лабораторно обоснованных полетов он совершал по безотчетным прихотям своей нежной и пылкой души. Мчаться куда-то в дождь или слякоть, сидеть среди зимних скал, целенаправленно выбирать из тысячи льдин самую твердую, следить в микроскоп за спонтанными извержениями подводных вулканов, прикладывать лакмус к сиянию звезд, записывать отчеты в форме стихов (еле слышных, колеблемых ветром), поверять свои грустные песни безлистым лесам заполярья, проверять словом степень рассыпчатости песка – все эти прекрасные вещи бесценны. Не обладая внешней причиной, они, однако же, обладают высшим смыслом, высшей клеточной структурой. И, если Ломоносов был действительно смел настолько, что предавался прихотям своей неосторожной, бесстрашной души не реже, чем прихотям своего пламенного ума (а именно так оно, скажем прямо, и обстояло), то, вероятно, именно он и был тем таинственным автором знаменитого шуточного (но такого меткого!) изречения – о сравнительной относительности любой капитальной разницы между наукой и вымыслом.