...Вечер. В затянутом морозными узорами окне чернильная мгла. Мать гремит на кухне тарелками, шкварчит на плите, дышит тяжелым картофельным духом свиное варево. Галка – сеструха старшая, вертится перед зеркалом, мурлычет под нос себе, походя, небрежно подзатыльник мазнула. Все – мимо.
Он не здесь сейчас. Свежий ветер свистит в снастях фрегата, пучит штопаные паруса, рассеивает густой дым пушечных выстрелов. Тугой гул налетающих ядер, грохот разрывов, треск падающих рей – нипочем. Он – на мостике, твердо держит рука штурвал, идут на сближение корабли, верные корсары его ждут команды:
- На абордаж!!! – и, передав штурвал бородатому боцману в изодранной тельняшке кинется он в самую гущу схватки. Едва дышит мальчишка, впившись взглядом в потрепанные страницы книги…
Скрипнула, распахнувшись настежь, калитка. За мглистой теменью окна короткий миг тишины, и – шаги. Тяжкая неровная поступь, шум падающего тела
- Т-т-твою мать! – пьяно заплетающийся бас куражится за окном. Сжался, втянув голову в плечи, мальчишка. Взгляд замер на страницах книги, но – пьяный рев вернул его из мальчишеских грез. Затихла на кухне мать. Застыла у зеркала Галка. Даже болтушка на плите, и та, кажется, притихла в тревожном ожидании.
- Опять… - Галка, не закончив красить девичьи свои гляделки, понуро смотрит на свое постаревшее, подурневшее отражение. – Господи! – когда же кончится это все, когда уеду от вас… - Она швыряет на стол скомканный платочек, стремглав кидается в кухню – одеваться и бежать, бежать куда глаза глядят из опостылевшего родного дома.
Ему бежать некуда. Мал еще вечерами бегать, да и не ждет его никто и нигде. Под тяжелым ударом содрогается дверь, распахивается, впускает в дом клубы морозного воздуха с улицы. Отец. Тяжелый и страшный, он возникает в дверном проеме, уперев руки в дверные косяки, стоит, шаря по комнате мутным, бессмысленным взглядом. Обрюзгшее, одуловатое лицо перемазано кровью, безвольно раззявленный рот точится струйками крови, слюней, соплей…
- М-м-мать!... Хоз-зяин пришел… Встречай! – он делает неуверенный шаг через порог, все еще держась за косяки двери, глаза его шарят по комнате, натыкаются на замершую в углу дочь.
- А-а-а-а! Выпендрилась, проститутка! Отец в дом, а она – за дверь!!! Горбатисься на вас, прошмандовок, а вы и на отца глядеть не жалаите! Цыц! Дома сидеть, вошь кудлатая!!!
Привычная жуть паутиной вязкой шагнула в дом, опутывая всех цепкой нитью страха. Тихий и незаметный, какой-то даже забитый – в пьяном угаре становится отец агрессивным, выплескивая на своих близких накопившуюся в утробе злобу на весь окружающий мир.
- А энтот где? Грамотей наш? Выискался – скажи ты, Лев Толстый – чита-а-ет он... Быкам хвосты крутить ума много не надо! Я те, харей-то умной, в говно коровье натыкаю, вот как пить дать, натыкаю!!! У-у-умник выискался…
Словно тряпкой грязной мазнули по лицу мальчишки. Погасли, пропали видения. Грохот канонады, свист ветра, звон сабель – где они??? Сжался в углу мальчишка, каждодневный страх корчит щуплое тельце, вжимает голову в плечи. Долго не уснет отец, будет орать на всех, обзывая бездельниками и дармоедами, прибьет мать, достанется и ему и Галке.
А потом будет утро – невыспавшийся и растрепанный потащится он в школу. Родившийся маленьким и щуплым с самых малых лет обречен он принимать тумаки и шишки от сверстников. Неуемная тяга к чтению, безудержная, буйная фантазия сделают его объектом насмешек.
Так будет продолжаться долго, до армии. По капризу судьбы или злой шуткой военкома, а может и доброй волей старого вояки – попал он в «Войска дяди Васи» Опытный взгляд комбата, настоящего полевого командира, определит в нескладном мальчишке таившийся годами талант, и – прости, прощай былое.
Через полгода окрепший паренек был лучшим в подразделении, а через год он был лучшим бойцом части. Годы унижений и страха не сломали душу, но – начисто вытравили там сострадание и человечность. Преисполненный боли душевной был он равнодушен к физической – и своей и чужой. Короткие ночи приносили отдых уставшему телу, и – возвращали в беспробудную жесточь детства.
Странно, но то, главное может быть, что и сделало его таким – не вспоминалось, не тяготило. Не вспоминалось вообще – словно все происшедшее тогда не коснулось его. Он не забыл тех минут, помнил все досконально, но – все, что случилось тогда – случилось не с ним.
… Лето. Ласково треплет ветерок листья тальника, играет метелками камыша. Искрится рябью серебряной речка. Погрузившись в чтение, не слышит он, как крадутся к нему двое оболтусов местных. Не просохнув с ночи, добавили по кружке бражонки бабкиной – для просветления затуманенных самогонкой мозгов. Поехали крыши, без того умом не обремененные.
…Феня – молодой, но вполне сформировавшийся ублюдок, недавно вернувшийся с зоны, куда залетел за попытку изнасилования. Щеголяя густой синевой татуировок, собирал вокруг себя деревенскую шпану, возомнив себя крутым «авторитетом» - не думая даже, что дойдет сюда, в глушь, слух о его «петушином» прошлом. Быкон – здоровенный, туповатый бугай, завороженный россказнями Фени, был его тенью.
Они наткнулись на него случайно, выискивая на речке жертву по силам – одинокого рыбака или девчушек-старшеклассниц, забравшихся искупнуться подальше в густые прибрежные заросли. Теперь – щерится гнилыми зубами пасть Фени – вот она, жертва. «Опущенный» на зоне, он подспудно мечтал о том, чтобы выплеснуть свое унижение на кого-то еще.
Они даже не попытались придраться к чему-либо, спровоцировать стычку – в понимании Фени он был законченным лохом, не способным дать отпор. Навалившись внезапно, прижали к земле, уткнув лицом в изумрудную зелень лужайки, и, поначалу слегка опешили, не зная, что делать дальше. Просто лупить лежащего беспомощного парня было даже не интересно. Похотливая, дурная усмешка растянула рот Фени:
- Штаны стаскивай с него! Загнем умника, Машку с него сделаем. – Не сразу врубился Быкон, глядит недоумевающее на Феню – не привычен народ деревенский к таким забавам.
- Штаны ему стаскивай, ща дрючить будем козла!...
Не вспомнит он одного, пожалуй, – как удалось ему вывернуться из цепких лап Фени, как удалось вскочить на ноги… Он стоял против них и почему-то не было больше страха, не тряслись зыбкой дрожью ноги, не думал и о том, чтобы убежать от них или кричать о помощи. Он просто на них смотрел, не понимая, как носит земля такую мразь…
- Ты че, козел, не понял? – сымай штаны, я сказал! – визгливый крик Фени не коснулся его, сознание словно уснуло в нем, и все, что он делал потом, шло откуда-то из мглы подсознания. Дождался, пока Быкон кинулся на него, растопырив руки, и - встретил пинком между ног. Покосившись на скрюченное тело, спокойно ждал Феню.
- Ну, все, козел! Ты – покойник!... – Феня сунул руку в карман, щелкнул выкидухой, картинно выписывая кренделя перед собой, двинулся к нему. Он ждал не шевелясь, молча, глядя прямо в истекающие злобой глаза ублюдка, и, когда тот был уже совсем рядом, вдруг глянул куда-то за него, испуганно вскрикнув. Как, почему глаза его округлились ужасом – не скажет он, да и не придумает. На миг обернулся Феня, но ему хватило мгновения, чтобы свалить его тем же приемом.
А потом? Потом он поднял упавшую наземь выкидуху, присел около скрюченного болью тела, и, не спеша примерившись, коротко вонзил ее в разрисованную спину. Встал, обернулся к стоящему на четвереньках Быкону – замерев от ужаса тот даже не попытался защититься. Подошел, неотрывно глядя в устремленные на него и уже умирающие глаза, приставил нож к шее и рванул его в сторону и вверх.
До мелочей помнит он, как тащил в воду обмякшие тела, как прятал их в густой поросли камыша. Как, намочив рубаху Быкона, замывал густые алые разводы на траве. Как пришел туда ночью, отыскав в камышах трупы, долго тащил их по воде вниз, к широкому плесу у бобровой плотины и прятал их там…
Он больше никогда не читал книг. Капитан Блад остался в детстве, а детство – было ли оно у него?