Описывать красоты сибирских ландшафтов – занятие заведомо бесперспективное. Даже и пытаться не буду. Глазной нерв все равно в двадцать раз толще слухового. И вместо того, чтобы ждать от меня, что я, вдруг, сделаюсь Левитаном прозы, посмотрите какой-нибудь хороший фильм о Сибири, или махните туда на месяцок. А я лучше продолжу рассказ о нашем житье-бытье в этих самых «ландшафтах».
Помните то ремонтное лето? Так вот, оно до обидного быстро закончилось. Наступил сентябрь. Я пошла в третий класс, а вот дожди еще не пошли. И потому вместо сапог я надевала по утрам новые красивые туфельки и гордо несла их на своих ногах в школу. Боже, как они мне нравились! В них я чувствовала себя невероятно элегантной и взрослой леди. Дело, конечно, ощутимо портило коричневое форменное платье с черным фартуком, и я точно знала, что гораздо лучше к ним подошло бы то вишневое, которое мне бабушка сшила к последнему дню рождения. Но форму нужно было носить обязательно, и единственным утешением была мысль о предстоящем ноябрьском утреннике, на который я решила явиться во всей своей красе.
Но на дворе было еще только самое начало осени. Ночью слегка подмораживало, а дни стояли прозрачные и паутинистые. После школы я вместе со всеми шла на огород копать картошку. Кто-нибудь из взрослых вилами выворачивал куст из земли, а мы с братом, взяв каждый по борозде, трясли ботву, подбирали клубни, потом трезубцем рыли в «акватории» куста землю, выискивая застрявшие в ней картофелины. Урожай раскладывали сразу же по разным ведрам. Крупную отдельно от мелкой. Полные ведра родители засыпали в мешки. Вечером отец на спине относил их в дом и вываливал в подполье. Чтобы картошка не билась, от пола в глубину ямы под углом клали несколько длинных досок. Высыпав последний мешок, отец каждый раз вытаскивал их и относил до следующего вечера в сени. Подполье закрывали, сверху стелили домотканую дорожку, мыли руки и садились ужинать. Потом я делала уроки и отправлялась спать. И так продолжалось до тех пор, пока картофельное поле не заканчивалось.
Погода той осенью благоприятствовала, и с картошкой расправились, как тот повар, которого всем любителям «тянуть кота за хвост» в пример ставят. Но добра, как известно, без худа не бывает. Та же расчудесная погода причинила мне не только убытки, но и моральный ущерб. Вышедшая по весне из берегов лужа, к осени казалось совершенно высохшей. Оно, в общем-то, именно так и было, но только не везде. На общем пыльно-сером фоне кое-где проглядывали предательски темные пятна. Там грязь была затянута тоненькой корочкой. Вы ведь зефир в шоколаде ели? Помните ощущение, когда зубы, проламывая хрупкий слой шоколада, проваливаются в нежнейший зефир? Вот так же и тут, если на подсохшую корочку наступить, то непременно провалишься, только отнюдь не в зефир, а в «черную дыру» грязи. Но в этом месте мне необходимо сделать отступление. Пока не знаю еще какое – лирическое или философское. Как получится.
Как вы уже давно поняли, я – филолог. У родителей на мой счет были, вообще-то, другие соображения, но божье провидение на кривой козе не объедешь. У филологов, вы же в курсе, язык подвешен хорошо, то есть под правильным углом и на самом удачном от губ и зубов расстоянии, потому и болтать они умудряются часами без перекуров. Мне боженька, видимо тоже отвесил всех этих качеств весьма щедро. Трещала я, по рассказам мамы, как сорока на колу, и при этом никак не успевала рассказать всего, что было на душе. Судя по всему, там немерено всего чего было. И вот однажды, в самый пиковый момент моего повествования, маме приспичило идти на работу. И, когда она уже удалилась от дома метров на двести, я неожиданно поняла, что если сейчас же не расскажу вот этого самого главного, то просто лопну. Я выскочила за ворота и заорала на всю улицу: «Мама!!! Мама!!!» Матушка, решив, что у нас, как минимум, пожар, естественно, бросилась назад, а я – к ней и, не разглядев впопыхах «черной дыры», влетела в нее обеими ногами. Это происшествие не стоило бы и выеденного яйца, если бы на мне не были мои замечательные туфельки. Одна еще как-то благополучно выскочила следом за ногой, а вторую, так засосало, что я ее еле выковыряла из грязи. Плача от обиды, потащилась я обратно домой, мыть свои туфли. С ними, кстати, ничего трагического не произошло, а вот дара безудержной болтливости я лишилась. Вроде бы и язык место дислокации не поменял, да, видимо, взгляды на сам процесс стали другими. (Отступление вышло философским). И до сих пор я излагаю свои мысли в основном на бумаге. Так безопаснее. Во всяком случае, для обуви.
Пока туфли сохли, небеса набычились (я вас предупреждала о моих «талантах» живописать), пошли нудные осенние дожди, на луже снова началось половодье, и пришлось доставать заброшенные в дальний угол резиновые сапоги. Целый месяц небо хлюпало носом, потом, вдруг, высветлилось, вызвездилось, и за одну ночь лужа покрылась льдом. Зима явилась. Но лужа, хоть она и была значима для нас так же, как гоголевская для Миргорода – водоем стоячий. На Усолке же лед встает немного позже, в середине ноября. Сначала подмерзает у берегов и в тихих местах, а когда морозец начинает за нос щипать, и быстрины затягивает льдом, который с каждым днем становится все толще и толще. Тогда летний мостик разбирают, и народ за реку в школу и на работу топает по бесконечному катку. Ученики визжат от счастья, скользя прямо на подошвах сапог, а вот какая-нибудь бабуля, отправившаяся в поликлинику за касторкой, иногда возвращается оттуда еще и с гипсом на конечности в придачу. Потом, когда зима «рассыплется клоками», по всей реке появятся вены дорожек, лыжня, санный путь, проруби и лунки рыболовов. Но все это будет только в конце ноября. А моя история относится к его началу, к тому времени, когда лед на Усолке еще совсем тонкий, зато в стране революционный праздник со школьными утренниками, демонстрацией и каникулами.
На демонстрацию учеников начальной школы не гоняли. Идеологически воспитывали только на уроках и школьных праздниках. В учебнике чтения на каждой пятой странице были рассказы Зои Воскресенской и Бонч-Бруевича о детстве Ильича и его жизни в Шушенском. Поскольку знаменитое село находилось в нашем же Красноярском крае, нам полагалось очень сильно этим гордиться. В арифметике круглый год рабочие, колхозники, а так же юные ленинцы и коммунисты перевыполняли пятилетние планы по всему на свете, и нам только оставалось все их достижения правильно посчитать. К утреннику усилиями учителей и лучших учеников готовился монтаж о нашем счастливом детстве в стране свободы, равенства и братства. Кульминацией же праздника Октябрьской революции был прием первоклассников в октябрята. В торжественной тишине четвероклассники-пионеры прикрепляли к белым фартучкам и серым пиджачкам малышей красную звездочку с изображением Володи Ульянова-ребенка и первоклашки становились не просто учениками, а идеологически организованной и даже слегка подкованной массой. Учащимся вторых-третьих классов в этом мероприятии отводилась второстепенная роль. Это означало то, что на утренник можно было прийти не в форме. Что было мне очень на руку. Наконец-то предоставлялась возможность надеть попавшие в переделку и любовно выхоженные туфли вместе с вожделенным вишневым платьем.
Вот теперь пришла пора отпустить и ему положенную долю дифирамбов. Оно того вполне заслуживало, т.к. было совершенно взрослым, т.е. без противной, присборенной по талии юбки, необоснованно называемой романтичным именем «татьянка». До этого все до единого платья у меня были в эту самую «татьянку». И, наконец-то, бабушку осенило сшить мне достойный наряд. Я до сих пор помню, как она пыталась сделать это незаметно, чтобы получился настоящий сюрприз. Бабушка кроила и шила платье исключительно в мое отсутствие и тут же накидывала на машинку с работой огромную салфетку, стоило только мне замаячить на горизонте. Но разве что-то могло укрыться от моего пронырливого носа? Когда бабушка выходила на кухню, я немного отворачивала салфетку и любовалась будущим шедевром. Особенно мне понравились наметанные разноцветными нитками складочки юбки, и я едва не выдала себя со всеми потрохами, восторгаясь по этому поводу. Однако я очень любила свою бабушку и догадалась играть по ее правилам, изображая ледяное равнодушие к тому квадрату комнаты, где стояла швейная машинка.
Придя в день рождения из школы, я застала у нас дома бабушку. Она с таинственным видом попросила меня снять форму, и когда я вышла к ней в трусах и майке, надела на меня вишневое платье. Ах, что это было за платье! Настоящая мечта: с заниженной талией, юбочкой в складку и рукавом в три четверти. И сидело на мне, как влитое, хотя бабушка не делала ни одной примерки. Я же говорю, что она была настоящей мастерицей. Полчаса я егозила перед зеркалом и ужасно себе нравилась. Потом попыталась выскользнуть из дома, но мама тут же развернула меня:
-- Сначала сними платье!
-- Ну, что ты! Пусть девочка погуляет по двору. Ничего с ней не случится, -- пыталась уговорить ее бабушка.
-- С ней не случится, а платье тут же на заборе раздерет, -- будто прочла мою мысль показать обновку кошке мать.
Дня рождения, однако, это нисколько не испортило. До позднего вечера я ходила в новом платье и готова была уже лечь в нем спать, однако мама убедила меня раздеться, сказав, что платье очень сильно изомнется в кровати и станет некрасивым. Последний довод был решающим.
Но в начале ноября в Сибири по улице в платье и туфлях уже не пофорсишь. Сверху пришлось надеть пальто, а туфли и вовсе взять с собой в сумке, потому что без теплых фетровых сапог из дому нечего было и высовываться. Зато, когда я в школе все, что нужно, сняла и все, что нужно, надела, отражение в зеркале меня не разочаровало. Классическая леди: туфли, платье и короткие белые косички, торчащие под прямым углом к ушам. Хороша!
Утренник ничем выдающимся не запомнился: четвертый класс читал стихи про красный день календаря и пел песни. Новоиспеченные октябрята клялись «так же родине служить, как Ленин ей служил». Хороводов как на новогодней елке на подобном празднике водить не полагалось, поэтому, получив очередную грамоту «за отличную учебу и примерное поведение» и потолкавшись немного среди одноклассников, я засобиралась домой. Переобулась в раздевалке, надела пальто и шапку и вышла на улицу. Было холодно. Рука сама полезла в карман за рукавицей и вытащила оттуда небрежно оторванный кусочек тетрадного листа в клеточку. На нем стояло всего одно, написанное корявым детским почерком, слово: «Фашистка».
Вряд ли в том нежном возрасте я понимала идеологическое значение этого слова. Зато наверняка знала, что это очень плохо и связано с тем, что я, пусть наполовину, но немка. Всем своим нутром я почувствовала, что этим словом меня задвинули сразу же в третий сорт людей. Это позже мне открылись причинно-следственные связи чьего-то неразумного поступка, а тогда в моей груди просто все сжалось от боли и мне нестерпимо захотелось к маме и папе, под их взрослое и мудрое крыло.
До маминой работы было далеко, а вот школа, в которой сейчас был папа, стояла напротив, на горке. Нужно было только реку перейти, и, глотая слезы, я свернула в короткий переулок, подошла к берегу и шагнула на чистый молодой лед. Он легонько качнулся подо мной, и тут же я услышала крик:
-- Стой, девочка, стой!!! Вернись! Провалишься!
Через мгновение чья-то незнакомая рука схватила меня сзади за пальто и дернула обратно на берег.
-- Ты что, с ума сошла. Лед еще совсем тонкий! Ты чего туда поперлась? – трясла меня за плечи женщина.
-- Я к папе хочу. Он там, -- махнула я в сторону школы рукой.
--А почему ты плачешь? Испугалась? – спросила она, вытирая своей ладонью мои щеки.
-- Вот, -- вытащила я из кармана смятый клочок бумаги.
Женщина развернула его и, шевеля беззвучно губами, прочла. Потом молниеносно разорвала бумажку на мелкие кусочки и зло втоптала их в оттаявшую за день грязь.
-- Вот, видишь, ничего больше нет. И ничего никогда не было. Забудь об этом.
Она взяла меня за руку.
-- А теперь пойдем к твоему папе, но только по мостику.
-- А вы ему ничего не скажете? – показывая на лед, спросила я.
-- Обещаю: ни слова, -- улыбнулась женщина. – Но и ты мне пообещай, что все это забудешь.
И я пообещала. Но слова своего, увы, не сдержала.