Хмурый февральский день. Северное солнце и так-то не балует, а в зимнее время тем более. Небо с серыми тучами так низко опустилось, что казалось, ежели поднатужиться, так и достать можно. Зима в этот год выдалась непутёвая: хлестанёт резко, накоротко морозом да таким, что только держись… – не успеешь про вещички, что потеплей, вспомнить, а уж дело к оттепели пошло. И это зима на севере!?
Василий вышел на крыльцо, постоял, пока выкурил папироску «Севера», взял широкую деревянную лопату, пошёл снег откинуть с дорожки. День был банный, и решил он подладить ход к бане – стояла она в конце огорода. Мокрого снегу за ночь опять навалило, чистить было тяжело, снег прилипал к лопате, и слипшиеся снежные комья стряхивались с трудом…
– Ох, уж сегодня и попарюсь! Покрепче натоплю. А давай-ка, созову соседей, хватит жару-то и на них. И то верно.
Отряхнул хорошенько лопату, поставил на сарае, крикнул жене:
– Решил созвать Кирюху в баню-то. Пойду, скажу, не то свою затопит. Все и отчаёвничаем.
Ходил не долго. Вернувшись, наносил воды полную кадку под холодную да для горячей бак.
– Однако, ладно смастерили колодец-то… знай, крути себе колесо. Раньше бы уж все руки вытянул, не зря говаривают: «натянуть воды», – а тут ещё и ничего. Молодца-а, младшой-то! Жить бы ему не в городе, а на деревеньке родной – руки золотые, да и в хозяйстве толк понимает. А со старших – «взятки гладки», и в кого уродились? Чего не хватило? Одна семья, при одних родителях, а вишь, как. Да, такова загадка жизни, и разгадки никакой, окромя божьего указу. Может, оно так и есть? Есть, как должно быть.
Принёс дров берёзовых с аккуратной поленницы из-под навеса за баней. Дрова эти заготавливал он с особой теплотой и старанием – любил попариться, ох, любил, а дровца в этом деле не мало места занимают. Вот, берёзка родимая, больше всех жару даёт, да и дух от неё особенный.
Василий зарядил печку поленьями, открыл трубу… милая сразу затопилась, с одной спички. Крякнул от удовольствия:
– Да-а, могём кой-чё, ишь поёт-то как, голубица! Ладно сработана.
Прикрыл поддувало, вышел на улицу… глянул вдоль вереницы домов – над Стёпкиной-то банькой дым едва вьётся, то и дело прерывается:
– Чёй-то не того у Степана с печкой. Мается, вишь, а не зовёт в советчики. До чего не гордый! Ну-ну, как знаешь, паря. А и то верно, самому дойти умом надо.
Ну! Всё готово. Банька протопелась, выстоялась, венички запарены. Мужики пошли первыми. Кирьян не успел зайти, как начал с того же самого:
– Ну, и банька у тебя, Василий, хороша! Всё в аккурат. Созову подсобить, как надумаю свою переделывать. Руки всё не доходят. На тот год откажу-ка бабе во всём, окромя одного, да займусь баней. Ты-то мне не откажешь?
– Да ты чё, Кирьян, как не подсобить? Вдвоём-то скоро одолеем. Ну, с богом! Давай,
ближе к жару-пару. Шапку! Шапку надень.Чем плескать-то будем?
– Пущай хлебушком попахнет. На месте квас-от?
– А где ему быть? Тут он и есть.
Натянув старую ушанку на голову, Кирьян шагнул за порог парилки, сразу залез на невысокий полок, растянулся:
– Во-о, благодать-то где! Ну, Василий, мастак же ты. Ведь и натопить-то надо умеючи – всего в самый раз, разомлеть чтоб с удовольствиями. Давай-давай, ложись-ка да полежи, пока посуху, отойди маленько.
– Да, жару-то в самый раз набралось, угадал-таки. Слышь, Кирьян? Опристал, говорю, пока со снегом разобрался. Больно рано тает, да и не впервой за зиму.
– Уж и не говори, а с природушкой чёй-то приключилось, больно капризная стала. К чему бы это?
Василий привстал:
– А может… отчего?
– Вот, вот. Придумываем всякое… с чего, дескать, погодка будто издевается над нами. Космос, оно конечно, силушку великую имеет, а сами-то мы… мельче песчинки, бают, и тоже в нём… Уж та-ак увязано.… Тут только предсказателям нашим и подгадывать.
– Они больше-то разгадывать токо могут, всё бы про воздушные массы говорили… не туда их всё носит.
Кирьян оживился, будто задели за самое живое:
– Вот я и говорю про овладевателей этой самой вселенной, с них и спрос должен быть. Земли мало стало! Понятно дело, охота вверх-то, эк на любом деле… получше б, стало быть, повыше.
– Верно толкуешь. На землице-то, матушке, делов полно, а молодым город подавай. Да-а, нету порядку, не видать. Однако, наговоримся ещё. Давай-ка, подышим налегке, помлеем.
Мужики засопели молча. Удовольствие, казалось, витало в воздухе, потому как сопение было именно таким – смачным, с протяжкой и довольным покряхтываньем.
Кирьян не утерпел:
– Вот, кажин раз гляжу, Василий, одна доска обсмолилась, аж закаменела. Как ты проглядел-то её?
– Оставил для других – пущай у себя не допустят, ежли не желают такого. А сам-то уж и прывык к смолянке. Только лягу, а глаза уж на неё глядят. Эк, её разукрасило жаром-то. Моя прозывает янтарями… капли-те. Приро-одушка.
– Как бы нам тут не зажариться. Объявляю перекур.
Мужики отдыхали, растянувшись на соломенных матрацах. Квасу по ковшичку опрокинули. На курево не тянуло.
– Блаженный дух!
– Да-а, Кирьян, потеешь ты знатно, как та доска. Душа-то, чуешь? Отмякает.
– А дух крепчает.
– Вот, скажи-ка мне на милость, что такое есть душа? Нечто разное с духом?
Кирьян с изумлением глянул на соседа, вопрос застрял в голубых глазах, казалось, они ещё больше округлились оттого, что Кирьян задумался, белесые бровки его медленно перемещались вверх, уплотняя глубокие морщины:
– Ну, и обзадачил! Поди, знай… тут думать надо. Разве скажешь сразу? Вот, бабы… те по этой части. Гляди сюда, с чего бы это стали мы присказывать «душу мать»? Не зря-я, всё в точности: тут тебе и душа твоя, и та же баба. Они, эти бабы тебе и про Бога раскладку полную дадут, и чё льзя – чё нельзя, к чему то – к чему это… и мелют, и мелют… всё знают будто. Уж такие умные…
– Да-а, материя тонкая… подход нужен, ежли не сплеча.
Кирьян прикинул, что ответил подходяще, да и тему сменил складно, не сплоховал, стало быть:
– Баба, как твоя печь, Василий. Ложил-то с любовью? Вот! И к бабе так, ежли не спроста к ней, ну, со всякими там… ну, сам знаешь… так и она, как шёлковая. В любовях-то жить легче!
Василий глубоко вздохнул, сел на лавку, в глазах мелькнула затаённая тоска. Задумчиво покачивая головой и будто заглядывая в себя, с той же тоской в голосе высказал сокровенное, будто продолжал сам с собой вслух:
– Доходит-то это не до всякого, да и не сразу, а жизнь не ждёт, окаянная. Пока уразумеешь… Эхма, вот бы годков двадцать отмахнуть назад!
– Давай махнём на полок, пора уж. Ты с какой берёзы-то ломал?
– Да за припашью, с плакучих.
– Хороши! Ну, орудия при нас… в банный день берёшь, Кирьян, не гармонь и не баян…
– А теперь заходьте к нам…
Да уж, банька наша да с веничком духмянным – это что-то! Пока сам не прочувствуешь всю эту благодать, не понять русской бани со слов, не проймёт как надо. Верь – не верь, отключаешься от всех забот, неприятностей. За всё своё живое существование, пожалуй, в утробе матери так же покойно и беззаботно. Душа болезная, как нигде, отмякает и радуется вместе с телом. Даже хворь по-другому чувствуешь, будто уважать её начинаешь, по-особому к ней прислушиваешься, а то и слышишь, как она, сквалыжина, из тебя выходит. Мысли и те очищаются – это точно, дурь всякую сбрасывают.
Да что я? давайте-ка, заглянем в нашу парилку… !… а там уж и никого… сеанс закончен, мужички наши отдуваются в предбаннике, потеют в удовольствие, готовятся к следующему заходу. По всей бане дух хлебно-берёзовый стоит. Напаренные молча внимают… лишь изредка перемолвятся кратко и дальше жизни наслаждаются, но не так, чтоб долго – не зря Кирьян век свой говоруном слывёт.
– Вот, ты, Василий, в молодые захотел? А мне так и ни к чему такое дело, уж больно житуха нынь худая. Жаль молодых, жить-то им как?
– Да я не по этой части, уж какой есть, при своих годках. Имею я, Кирьян, сожаления, начну как вспоминать те-то года. Обижал свою, а не надо было, скумекал только теперь. Больно ухватистый бывал, сам знаешь, да и бабы, … кхе-кхе… не дадут соврать. Чё с мозгами-то деется?
– Да уж, по годам-то и мозги состарели, а вишь, чё выдают… по-божески нечто? Чё и сказать, не знаю, не бывало у меня эдаких грехов. Как склался со своей, так не могу раскластись. То ли она с упряжки не выпускает – упутала, то ли с мозгами ещё тогда чё стряслось? Да ты не кори себя, ить мимо эдакого молодца и не продти-то было, я уж как мужик, тебе скажу. А чего не бывало? Да и баба у тебя умная, терпёлая, всем бы эк везло.
Закурили не сговариваясь, присев на низенькую скамейку, пуская дым по очереди в открытое поддувало.
– То и покою-то не даёт. Зря обижал.
– Совсем состарел ты, Василий. Заладил одно. С кем же тогда любови-то крутить было? Ить не со мной! Ты, вон, и теперь, хоть куда. Да ты как бы при медалях должён себя понимать. Да ты баб-то радовал! Благодельствовал (эко, сказанул – язык перегнуло), ничью семью не раззорил – обошлось. Да на свет белый троих эких парней произвёл! Эк, душа-то у тебя разомлела, вся и отворилась.
Кирьян хитро глянул на друга, подмигнул заправски:
– Слушай-ка, Василий, а чё ежли с другой-то стороны душу-то, говорю, распустить? Заглянь-ка туда, может, там про девок думаешь? А мозгами-те и не допенкивашь.
– Скажешь тоже, да я их нынче и не вижу-то, – видавший виды смутился, Кирьян же напирал:
– Стекляшки-то надень, так и увидишь.
Вдруг задумался сам на маленько, хмыкнул, прозрел будто:
– А ведь и правда, девок-то как смыло, нету на деревне! Как телята беспризорные, разбежался весь молодняк…
– А нечто призору нету? Жить есть где, работы не переделать. Слаба молодежь стала что ли? Узнали, жизнь сладкая где-то есть. Есть-то есть, да не про нашу честь! Вот бестолковые, сложностей не хотят переносить, а ведь и в городе не легче.
Кирьян поднялся, потянулся смачно.
– Им бы в баню почаще, крепче были бы. Сила-то прибывает, чуешь? Во-во! А ну, ещё заход, чтоб для полного порядку, а то закалякались, будто юбки надели. Прости меня, не грешного, с языка не сходят, окаянные. Звался груздем – в кузовок, раз ты в баньке – на полок.
Парятся они знатно, неторопко. Будто следят за тем, чтоб каждая косточка, каждая клеточка прочувствовали блаженное состояние, а не только эта самая непонятная душа. Одевая на руки верхонки, не то ногти жжёт, в очередной раз сменяя друг друга, поддают на каменку настоявшимся разбавленным квасом. Мастерски, почти виртуозно работают они сразу двумя вениками: и помашут ими, как веерами, нагнетая к телу горячий воздух, и легонечко прикасаясь, протянут ими с пяток до головы, и по бокам пошуршат, и взакружье, и с протяжкой, чередуя с легко-хлёсткими шлепками и… не передать!
– Здоровый дух гуляет в бане, здоровье пляшет на Кирьяне… Всё, Василий! Дух зашёлся, мочь кончается, дух-то не выпустить бы… Давай курнём да ближе к шайкам.
– И то верно, заждались нас.
Мужики больше не ложились отдыхать, курили на той же скамеечке.
– Ты, Кирьян, гляжу, всё с прибаутками живёшь. И как это у тебя выходит?
– А и сам не знаю, даже можно сказать, не думаю. Само. Во, слушай… сделан не один заход, сил оставь на мыльный ход. Айда-ть, спины трать.
Мылись не долго, всё уж с потом вышло. Водица мягкая, мылится добро, кожа-то уж и заскрипела, будто чистое стекло под пальцем. Вся недельная маята ушла вконец, как окатились начисто. Ну, словно два медных пятака, да не каких-нибудь, а новеньких.
– С лёгким паром, Василий!
– С лёгким паром, Кирьян!
***
– Ну, Серафимушка, идут наши.
– Видать, напарились.
Дверь широко отворилась.
– А вот и мы, бабоньки. Соскучали, поди?
– С лёгким паром! – прозвучал ласковый ответ.
– Спасибочки! Уж парок, что надо! Давай подите, в самый раз для вас, помягче стало.
Долго ходить-то будете?
– Да вы тут чаю пейте. Самовар на столе, и всё тут есть: крендельки, конфетки, сахарок нащипаный, вареньица поставила… Пока отдуваетесь, мы и подойдём, а там и отобедаем.
– Что ты, что ты, Еленушка, обедать мы дома будем, чай, наварено. Вам за баню спасибо. Ты, Кирьян, гляди, не больно-то.
– Побойся бога, жёнушка. А об чём речь, собственно?
– Не бестолковый, сам знаешь.
Хозяева переглянулись, Василий заступился за друга:
– Да всё у нас ладно, Сима, налегке поотдыхаем.
– Не волнуйтеся сурьёзно, подьте в баню, просим слёзно, – согнулся в низком поклоне Кирьян.
– Гляди у меня, стихоплёт.
– Ну, ну, Симона! Что ж ты эдак в людях-то? Дай-ка, я и двери отворю, провожу вас, ненаглядных наших. Ожидаем с нетерпимостью, особливо я.
В бане они начали с маленькой приборки да и сразу в парилку, на полок. Беседа продолжилась. Она уж, не соврать чтобы, лет сорок как идёт. Живут бок о бок, друг про дружку, про семейства свои знают всё, бывает, вплоть до разных мелочей – не скрытничают, не утаивают, но и по деревне не разносят. Жизнь у них обеих тяжёлая, но по-разному, у каждой своё, а просто да легко – ни у которой. Друг в дружке находили всякий раз поддержку, которая так необходима бывает, когда совсем-то моченьки нет, когда и с Богом разговор не получается. Ох, не всегда Он слышит, да хоть бы раз ответил, подсказал…
Подруги дополняли одна другую. Елена слыла красавицей. Дала ей природушка русскую красу необыкновенную: большие нежно-серые глаза с грустинкой, пышная светло-русая коса и, как у берёзки, стройный, гибкий стан. Привёз её Василий на свою малую родину с далёкой забайкальской стороны, где служил срочную.
Серафима… та была высокой, основательно-сложенной, совершенно простой наружности: недурна собой, но и не из красавиц. Была она сильной, как мужик. Те диву давались, когда своего подгулявшего муженька она легко уносила домой на плече… играючи, как здоровый грузчик. Кирьян попивал, бывало и крепко; не спасали и женины ежовые рукавицы, в коих держала она его. Детей у них не бывало, жили они вдвоём всю жизнь, кот да собака при них. Серафима легко прощала мужу безобидное для всех пьянство, тем более что в нетрезвом состоянии он становился беззащитным, как ребёнок. В такие моменты, видно, просыпались в ней материнские чувства. А он, под градусами-то, и всплакнуть может, и пожалиться, и мамой назовёт, и ещё ласковей становился – вся доброта его так и лезла наружу. Вот такая канитель.
Времени ушло на всё да про всё совсем немного, и попарились всласть и уж вымылись. Долго не мешкали. Это как у всех жён, которые знают и уже всеми фиброчками чувствуют, что их дожидаются благоверные. Может, оно вовсе и не в том дело, что боятся чего-то от мужей, да просто уж вошло в эти самые фиброчки чувство такое особенное… скажем попросту: ответственность-обязательность, а ещё, пусть и не заметное на первый взгляд, но никуда не денешься, но чувство полной хозяйки, без которой, увы… мужицкая беспомощность быстренько берёт их, родимых, под своё крылышко. И ждут они каждый «свою» с нетерпением. Жизнь, она такая штука интересная, ну хоть с которой стороны рассуди. Казалось бы, мелочи всё это, каждодневные домашние заботы по хозяйству… есть поважней дела. Оно конечно, и так. Но вот это самое «главное» без мелочёвок-то никак и не проходит гладко, буксует зачастую. Опять же неуют душевный тут же и прочее такое.
– Слышь-ка, Еленушка. Приходит ко мне нынче Дарюта. Вся в загадках. Чёй-то про Василия заганула… Ты-то не знаешь ли?
– Не слыхивала ничего. Через Дарюту ведь только одного и жди. Кто его знает? Я уж думала, перебесился наконец. Все он мне жилочки повытянул, Серафимушка, уж и тянуть-то нечего. Говорить-то совестно, годов не мало.
– «Седина в голову – бес в ребро», а он у тебя, хоть на выданье и теперь. Дал же милостивец всего на одного. Ой, зря, подруженька, завела я эту басню. Не слушай ты меня, окаянную. А ведь слышь-ка, отхватила же ты мужика! Ведь все бабы завидуют. Пущай у баб дух-то захватывает. Всё равно он твой! Да и любит тебя!
– Любит-то любит. А сколько мук вынесла я из-за его же любовей на стороне.
– Что было, то прошло. Ни на кого не променял! Слышь-ка, чего слышала? Бают, есть на свете мужики такие, ну-у, что не могут жить с одной бабой. Не простые мужики доказали, учёные, так, мол, и есть. Нужен им, таким, полный калибр, стало быть. А не то, помрут. Вишь, как. И откуда нам знать такое? Вот ведь срамники-то какие. Твой-то, видать, из этих самых и есть.
Елена ловко подхватила мокрые волосы, уложила отточенным движением в тяжеленный узел, повязала белый ситцевый платок:
– Да уж я сама себя совсем уговорила прощать ему. Чую, мается тоже, особенно последние годы, будто грызёт его чего-то. Нет-нет, да словлю на себе взгляд его, как по молодости, а ведь тут же прячет глаза-то. Совесть, наверно, мучит?
– Ой, подруженька, любит он тебя! Ох, любит! В такие-то года! Надо же…
Весело и звонко рассмеялись.
– Ну, с лёгким паром, подруженька!
– С лёгким паром, Серафимушка!
***
Мужичков своих застали за чаем. Как ни в чём не бывало, сидят чинно-важно один против другого, с блюдечков пар сдувают. Спохватились, особенно нарочито суетился Кирьян, уж весь испоздравлялся с «лёгким паром», изухаживался, подручку и к столу обеих проводил, усадил, как принцесс, а Василий уж и чашки с чаем подставил. Во, баня-то чего делает с мужиками! Уж такие добренькие, что Сима не стала своего ненаглядного бранить за излишние искорки в глазах, кои могут только от одного и появиться. А тот уж не одну прибаутку припомнил, Василий только усмехается.
– Вот, голубушки вы наши разлюбезные, толкуем тут одни-то, а всё про вас, будто боле никого и не знаем. Вот, к примеру, послал Господь Симушку ко мне. А ежели б не направил? Чего бы стал я делать? С кем, спрашиваю? Никтошеньки не знает.
– Ну, будя заливать-то! Заливное готовишь, что ли? Посовестись. Давай допивай чай-то, да закусывать идём.
– Симон! Не срами Василия – закуску он выставлял! Ой, сорвалось… опять авось. Симона, ты меня удивляешь. Всю жизнь удивляешь. Всю жизнь у тебя боевой пост, а ты будто под ружьём. Надо ж так подкузьмить!
Елена засуетилась на кухне. Сколько ни отказывались соседи, хозяева уговорили отобедать вместе.
– Ну, да ладно уж, Кирьян, баба ладит, будто пьян. Ну, Еленушка распрекрасная, неси делюкатесы свои, отпотчуем. Хоть я туточки поем, а не то… Симону съем. Не брани! Не брани меня, родная!
Василий хотел, было, включить телевизор, новости послушать, на что сосед тут же отреагировал:
– Вчера тоже были новости, а сегодня…? Всё одно талдычат. Вот бы про нашу глухоманушку чего отрапортовали! Мол, так и так. Мол, живёт там мужик один, Кирьяном величают. Простой что ни на есть, от земли самой и есть. Живёт, мол, так и так.
– Эк, хватанул! Царь что ли? Да и не при царе опять же… Нашёл, про кого рассказывать на весь свет, – Серафима глубоко вздохнула.
– Василий, мы что, не люди? Ведь и у нас всяко бывает, а боле-то… тяжко! Ведь и мы народились на тот же свет белый! Обидно бывает, как насмотришься новостей-то ихних – всю душу истравили.
– Да-а уж, радости после этих новостей никак нет. Чего с Чечнёй этой делают?! Там-то теперь тоже не сладко, да и на долго, видать… Парней… сколько гибнет!
Серафима стала останавливать неприятно-серьёзный разговор:
– Да, плюньте вы на эти дела хоть после бани-то. Ну, чего мы сделаем!? Ежели б помочь могли чем, а то ведь… самим, того гляди, помочь не худо бы. Мы с тобой, дорогуша, дома у себя про разные политики побалякаем на пару, сколь хошь. А тут давай-ка по-мирному, по-житейскому.
– Серафимушка! Как скажешь, как прикажешь, весь я твой распослушное дитятко. Ты у меня одна новость и есть, каждый день чего-нибудь новенькое выдаёшь, ровно тот ящик, только интересней, да всё-то и по делу. Вот, читывал давненько, а то и слыхивал где, мол, женщина всю жизнь загадку должна из себя представлять, чтоб завсегда наше любопытство растравливала, а по-нашенски – завлекала. Моя ты ненаглядная! Ведь ты у меня та самая женщина и есть! Завсегда жду от тебя чего-нибудь. Что скажешь, Василий?
А тот между разговором-то всё на жену посматривает. Серафима нет-нет да и перехватит взгляд его в ту сторону. Елена будто не замечает, управляется с обеденными хлопотами легко и весело, любо глядеть на неё, уж так всё ловко получается, а сама такая пригожая да хорошая.
– Про женщин спрашиваешь? Да у меня одна и есть зорюшка алая. Светит рядом всю жизнь, а как ярко, только теперь и увидал.
– Василий! Будя… – Елена, вся смущенная, села за накрытый стол.
– Ну, гости дорогие, чем богаты, тем и рады. Доброго аппетита!
Мужики переглянулись. Василий встал, направился к буфету, вернулся с початой «Столичной» да небольшими стопками. Налил по полной.
– С лёгким паром!
– С лёгким жаром!
2000 год
"Заостровье". Автор фото Пётр Петров