Предвестник Армагеддона. Андрей Арбеньев

               
               

     (Андрей Арбеньев)                О творчестве Юрия Горбачёва   

   Поэт в России по-прежнему остаётся больше, чем поэт. Наглядное подтверждение этому творчество Юрия Горбачёва. Поэта, писателя, журналиста, человека многогранного таланта, давно имеющего свой круг читателей (и почитателей), но никогда не обласканного властью. Ни в прежние, советские времена, ни сейчас. Власть по-прежнему «любит» других, тех, кто попослушнее, кто пишет полояльнее, (а чаще всего этим занимаются бездарности), и таким они помогают в издании книг, дают премии. Чиновник в России тоже ведь по-прежнему больше, чем чиновник. Впрочем, не знаю, нужна ли такая «чиновничья ласка» самому Горбачёву, но зато знаю другое, как пристрастный читатель, до которого порой доходят последние произведения Горбачёва в каких-то нелепых газетных вариантах, хотя из них бы можно было «склеить» книги, за которые было бы державе не стыдно. Да, именно на таком уровне. По фигурности стиля, по сюжетной плотности, по эмоциональной насыщенности, по смысловому содержанию лучшие его произведения, как говорится, «затыкают за пояс» многих «раскрученных» московско-питерско-парижских авторов.  Горбачёв из той плеяды русских писателей, что не делают из литературы бизнеса, не стремятся её «опростить», а чаще опошлить в угоду якобы читателю, не устраивают из текста (по пелевенски) компьютерную игру и не сочиняют однодневных развлекаловок. Рукой Горбачёва движет нечто, что есть всегда в настоящей литературе – Дух. Именно та мистическая сила, что заставляет разум автора порой выйти в ноосферу Вернадского, попасть в русло космического информационного потока, и там, соприкоснувшись разумом с вечностью, понять прошлое, узнать настоящее, прозреть в будущее. Мистических откровений, кстати, у Горбачёва достаточно, да и само его творчество – это не только «бытописательство», но и мистика, и гротеск, и фэнтэзи и гипербола. Всё переплетено и одно, естественно, неотделимо от другого. Особенно характерна в этом отношении повесть «Армагеддон в Кукуеве». Вышла она в книжном сборнике «Опасности свободы воображения» ещё в 1992 году и тогда же была по достоинству оценена, как «крутой  постмодерн» Сергеем Ключниковым , одним из самых продвинутых и много издающихся сегодня  учеников Вадима Кожинова.
На мой взгляд – повесть «Армагеддон в Кукуеве» - одно из лучших произведений автора. Сюжет повести можно описать в двух предложениях. На краю деревни Кукуева река подмывает дом, где проживает «кукуевец» Степан Обухов. Весь честной народ советует Степану перенести избу на новое место, но Степан «из упрямства», а так же по безалаберности и упорной вере в некое чудо, что дом не рухнет в пучину, продолжает жить, как жил, безалаберно и малахольно, пока дом таки не рушится. Всё это на фоне грозно летящей к Земле кометы, как предвестницы апокалипсиса. 
 
Вы спросите, в чём же здесь мистика или прозрение? А в том, что когда эта повесть писалась  (80-е годы) в «официальной литературе», не считая редких исключений, по-прежнему царили «творения»  «истинно народные». Особенно это чувствовалось на «провинциальном» уровне. А здесь—мистификация. «Деревенскую прозу» сваял  филолог, человек  «с  оборванными  корнями».  Напечатать повесть «Армагеддон в Кукуеве» даже году в 91-м, несмотря на все крики о гласности и перестройке, как мне кажется, не представлялось возможным. Во-первых, без труда можно было угадать намёк на государство, стоящее перед обрывом. Во-вторых, все «руководящие органы» в лице председателя, его зама, парторга и т. д. были представлены совершенно неверно с идеологической точки зрения. Они либо мелкие жулики, либо крупные идиоты. Директор совхоза Самусев ворует совхозные кирпичи для постройки дома для сына, парторг Граев, чей образ явлен в виде рыбы «не отдаёт себе отчёта в том, что его речи мгновенно скругляются в цветные бисерные пузырьки-шарики и улетают ввысь, минуя чьи-либо уши», а профорг при этом «одобрительно топырил жабру». Наконец, в третьих, сам «народ» в лице Степана, представлен карикатурно. Кто же мог такое напечатать в провинциальном журнале, где, как понятно, финансовая подпитка как раз и шла вот от таких Самусевых и Граевых? И разве не случилось то, что случилось? Советский Союз рухнул, Степан оказался бездомен, (миллионы людей в результате локальных военных конфликтов превратились в беженцев) и даже комета в середине 90-х нежданно нас навестила, и её белый шар был виден на сибирском небе невооружённым глазом. Сама повесть, кстати, (и в этом творческий успех автора), есть не только «сатира и карикатура» на власть, на наш убогий быт, на извечное русское «авось и небось», но и на ту часть нашей литературы, на тех писателей, кто создавал из народа эдакий лубочный образ. Гротескно показан и сам этот «писатель-народник» в образе совершенно сумасшедшего Фомы Африканыча Ганюшкина. «Начал он испещрять берестяные трубки непонятной рунической вязью специально заточенным для этого шильцем, убеждённый в том, что потомки разберут – чё тут к чему». Неудивительно, что после выхода повести на свет Божий Горбачёв мгновенно нажил себе врагов. Перекрашенная власть степенно промолчала, демократия как – ни – как наступила, особо не укажешь, что кому писать, да и не про нас это вроде, а вот некоторые «коллеги» по писательскому цеху (имена их в данном случае не важны) мгновенно записали Горбачёва во враги отечества. И даже разместили в тех же «Сибирских огнях» по сути статью-донос, где сигнализировали власти, что, есть вот такой «нехороший» литератор Горбачёв, который глумится над «святыми понятиями». Неудивительно и то, что критики её замолчали, да и переиздать-то, за десять истёкших лет, хотя бы в журнале, было можно. Не переиздадут. Люди там всё те же, что и при царе-горохе, благополучно переводят бумагу на макулатуру.
Если же говорить и дальше о «прозрениях», в целом, то я бы вспомнил «Пожар» Валентина Распутина.

Персонажи из «Пожара», ворующие колхозные мешки из горящего склада, обрели свою наглядную плоть в октябре 1993-го года, когда после разгрома здания Верховного Совета сонмище мародёров расхищали из него уцелевшую оргтехнику и мебель. В буквальном смысле, при этом, перешагивая через трупы людей. Степан из «Кукуева» проявляется здесь и сейчас. Рухнул не только Советский Союз, но и сама Россия всё сильнее кренится над обрывом, мародёры продолжают тащить из страны всё, что можно, (уголь, лес, золото, технологии, доллары), а Стёпа продолжает мечтательно глазеть на звёзды, как он глазел на них по вечерам на крыльце своего дома. Да ладно бы на звёзды – чаще в телевизор, загипнотизированный им, как кролик, а ещё чаще на дно водочной бутылки. И пусть человек Степан добрый, честный, но от его честности и доброты никому ни жарко, ни холодно. Конечно, можно понять Стёпу, как бы говорящего, «а идите-ка вы все от меня на…», ибо справедливости, столь милой простому русскому сердцу, в нашей жизни по-прежнему нет, а раз так, то пропади всё к чёрту, но понять – это не значит принять. Такую позицию не принимает, прежде всего, сам автор в последующих своих произведениях и показывает, что есть и другие «Стёпы», не только мечтатели. Например, как «шпана» в рассказах «Сфинкс», «Вознёсшийся». Чича, носящий в кармане финку, Ламон, Сусик, отмотавший три ходки. До поры до времени власть благополучно «трамбует» их в «кутузках», но именно до поры до времени. Сама она, власть, давно превратилась в карикатуру на власть. «У тебя ж, дядя Федь, галифе вторую пятилетку не глажены, кант красный выпоролся, и пуговка на ширинке отсутствует». («Сфинкс»). Власть, собственно, и сама уже не понимает «зачем она власть», что вообще реально происходит в мире и поэтому конец её печален. Рецидивист Граф соблазняет жену участкового «дядь Феди» и тот вешается в сарае на верёвке, где висели «тёть Клавины сиреневые гамаши с неотстирывающимся пятном от месячных». Простые хулиганы берут над властью моральный верх, и так оно сейчас во многом и происходит. Бандитов у нас теперь порой уважают больше, чем тех же изолгавшихся чиновников.         
 
Хотя сюжет рассказов «Сфинкс» и «Вознёсшийся», конечно, совершенно не про это. Было бы слишком узко. По большому счёту и «Сфинкс» и «Вознёсшийся», поданный автором как воспоминание о своём детстве, это выход его героев в запретную зону. Большинство из них, по сути, делает то, что делать, вроде бы как, нельзя, не разрешено или не принято. Только если у Степана «выход» носит пассивно-наблюдательный характер, (назло бабушке отморожу уши), то у героев «Сфинкса» и «Вознёсшегося», наоборот, агрессивный. Новые герои Горбачёва – они как дикие растения, как сама природа, протестующая против асфальта, не желающая жить под его прессом. Как тот же Витька Сусик (Иисусик) в рассказе «Вознёсшийся», чья вина перед властью только в том, что он ловит рыбу без её разрешения, за что его и прячут то в тюрьму на три года, то в психушку. И кто прячет? Мент Феропонтов, первый взяточник «на деревне». Это в то самое время, когда ценные породы рыб изничтожаются косяками турбинами плотины, по прихоти очередного вождя перегородившей великую сибирскую реку. Рассказ … Но власти, чтобы навести туман, как раз и нужен такой «браконьер», как Витька Сусик, чтобы списывать на него всю свою дурь и подлость. Конец рассказа «Вознёсшийся» и печален, и одновременно духовно светел. Загнанный властью человек, в отчаянии перепрыгнув через расставленные вокруг него красные флажки, сознательно идёт на смерть, берясь за провода высоко напряжения на столбе с надписью «Запретная зона». После чего - возносится в космос, после чего воскресает. «Оказывается, после побега Витьки из психушки сюда приходила Мария, и теперь она протокольно утверждает, что видела тело Иисуса здесь, в пещере – обгорелое, обугленное, обезображенное. И что она завернула его в холстину с портретом Сталина и уснула рядом с ним, обняв его, как живого, и, когда проснулась, увидела его живым и невредимым, в белых одеждах и таким красивым, каким никогда не видела».          

Два этих рассказы были опубликованы в альманахе «Мангазея», (№ 3, 1995) . Сей третий номер, впрочем, и оказался для «Мангазеи» последним. Слишком уж неформальных авторов подбирал его редактор, В. Берязев, оценивая их не по степени лояльности к себе или к кому-либо ещё, а по степени таланта.  Не удивительно, что денег для «Мангазеи» «вдруг» не нашлось ни у власти, ни у спонсоров. Зато в 1998-м году нашлись деньги на издание полноцветных и лакированных «Сибирских  огней», где на обложке красовался, видимо, главный писатель новосибирской области, ныне бывший губернатор Виталий Муха. А на второй полосе было напечатано его приветствие, где Муха великомудро поучал писательскую братию. «Нам надо понять, где мы находимся, кто мы, и куда нам идти». Потерялся, значит, товарищ губернатор, как и некоторые «сибирские пясатели» явно перепутавшие творческий процесс с творческим лизанием одного места. 
 
 Кто-то, возможно, сейчас воскликнет. «Но нельзя же всё время диссидентствовать! Нельзя же всё время враждовать!»
  Проблема в том, что русский литератор как раз никогда с властью и не враждует. Он просто пишет честно о том, что видит вокруг себя, но этого при нашей действительности оказывается достаточно, чтобы власть записала тебя в неблагонадёжные. Передо мной последний из рассказов Горбачёва,  «Гитарист и цветочница», по которому очевидно, что литератор Горбачёв, сколько его ни стукали по голове, сколько ни вставляли палки в колёса, нисколько не исправился.  И не может исправиться, ибо в таком исправлении писатель Горбачёв погибнет, как рыба выброшенная на берег. 

В рассказе два героя – он и она. Она продаёт цветы, он играет на гитаре. Оба этим зарабатывают себе на жизнь, но не где-нибудь, а в переходе метро. Бурлящий людской поток часами несётся мимо них, разделяя их, поначалу, как река, но герои начинают взаимодвижение друг к другу, и, как результат их встреча, любовь, коляска с младенцем всё в том же проходе метро.      
Внешне рассказ получился нежным, лирическим, но внутренне психологически напряжённым. Люди, волею обстоятельств, загнанны в норы и когда они оттуда выберутся (и какими)– ещё вопрос. Хотя, какими, в принципе, понятно. Более практичными, более зубастыми, всё запомнившими и более морально сильными. Они прошли нечто такое, что толстожопому чиновнику, сидящем в мягком кресле, и в страшном сне не виделось. Вопрос лишь обстоятельств и времени, когда этот чиновник сам отправится в преисподнюю. И это будет справедливо.

Творчество Юрия Горбачёва многообразно и обширно. Я прошёл лишь по одной дороге того города, что он выстроил. По той дороге, по какой он часто ходит и сам. Но что там, в конце дороги, ещё неясно, туманно. Плаха ли с топорами, как пел Высоцкий или стартовая площадка для выхода космос, как в его стихотворении «Дом».      
И тут увидел я, что остов храма
Отлит из стали, что огнём объятый
Стартует звездолёт… И вот уже,
Вершиною нацелясь на созвездья,
Уходит он всё выше, выше, выше…

      Андрей Богданович









               
          


Мистика возникает в конце рассказа, когда один из героев             Если бы Горбачёв подал это как непреложный факт – выглядело бы смешно, но автору хватило такта показать «вознесение» глазами полуграмотной суеверной старухи. Отсюда рождается новая реальность – было вознесение или бабушке померещилось – точно не установлено, но эта «неточность» и даёт повод для размышлений. «Я мыслю, следовательно, я существую». В другом рассказе «Сфинкс» всё те же «воспоминания о прошлом»     Интересно, что и «Вознёсшийся» и «Сфинкс» написаны в то время, когда «так» писать в «официальной прозе» было не принято. Живи Юрий Горбачёв где-нибудь в США или начни он бурно диссидентствовать, как иные, его бы заметили мгновенно, но на свою «творческую беду» Горбачёв не стал сутяжничать с государством. Не стал в ряды тех, кто на волне «перестройки» рвал на себе рубаху. Даже наоборот – повёл себя, как должен был себя повести любой нормальный гражданин любой страны, видя, что его родину превращают в помойное ведро. Встал, как мог, на её защиту, написав десятки честных, искренних статей о нашем житье - бытье.
      
Вообще, пространство прозы Горбачёва постоянно наполнено движением. Не знаю уж отчего, может быть, потому что автору самому приходиться много двигаться, как журналисту-репортёру, может от «электрических разрядов» в голове, но, как бы там ни было, движение это выгодно отличает его прозу от прозы иных авторов. Здесь и лещ и. Характерен один из его последних рассказов