Четырнадцать
Марии Яриз
Время разговора. Время разговора иногда измерялось ну если не часами, то десятками и десятками минут. Это был даже не разговор, это был длинный монолог. Впрочем, слово монолог напоминает нечто монотонное, нудное. А здесь, какое там монотонное, это была трель, то заливистая, захлебывающаяся, то голос подрагивал, рассказ переносился куда то туда, в мне неведомую ее прошлую жизнь, тогда она совсем забывала обо мне, вся захваченная отрезком той навсегда ушедшей и так ранившей ее жизни она звенела голосом, напрягалась нервами, она давала отпор своим прошлым обидчикам. Потом, опомнившись, совсем так, как самолет после стремительного вращения в «бочке» переходит в ровный горизонтальный полет, выравнивалась, смущалась, бормотала: «Извини, а чем это я до этого говорила?». Мне казалось, ей нужен был зритель и слушатель, не я, так кто-то другой, вернее другая, та или иная, какая разница. Разница. А была ли разница? Один раз она небрежно сказала: «Да что ты все волнуешься, антимонии разводишь, по сто раз переспрашиваешь, не утомляешь ли меня. После моей чертовой работы, что меня еще способно утомить, это вопрос. Так что, я тебя умоляю, не разводи со мной этот кисель этикетов, ладно? Если бы я тебя не любила, я бы с тобой не разговаривала. Я бы, скорее всего, послала бы тебя, ну, это лишнее». Если бы не любила… Сказала и – забыла. Что с нее взять. Девчонка. Моложе ровно на четырнадцать лет. На четырнадцать зим, весен, на четырнадцать оборотов Земли вокруг Солнца. Моложе на четырнадцать страданий. А, впрочем, кто же ее знает, сколько хлебнула она за свои те, что уже прожила. Может ее год войны с собой и со всем белым светом, который временами казался ей чернее черного, равнялся трем моим годам мира.
Золотое время, золотой век. Ты не знаешь, когда потеряешь равновесие. За время наших бесед она ничего не узнала обо мне конкретно, и узнала все самое главное. Психфак университета, увлечение психоанализом и дилетантски психиатрией, потом факультет журналистики. Ей ли не знать людей. Не отличать их с первого взгляда друг от друга, не суметь сразу выделить и увидеть главное. Так она увидела это главное во мне. Я – слабый человек. А ей нужны были сильные. Нужны, как воздух. Таких сильных, она искала всю жизнь, а задача это была не из легких, ведь надо было найти посильнее себя.
Она их находила, влюблялась, подчинялась, потом боролась, не покорялась.
Впрочем, все это уже было за бортом утлого суденышка моего такого скромного во всех отношениях существования. Скромного, во всех смыслах. Одно у меня было достоинство. Я была в нее влюблена. Так, как со мной она могла разговаривать с каким-нибудь, подобранным по дороге с дачи пассажиром. Так человек, бродя по морскому берегу, подберет камень, покрутит мгновенье и отбросит.
Даже не верится , что в общей сложности у нас набралось разговоров на несколько часов, потому что последний, где она по праву сильного задавала тон, занял ровно четырнадцать секунд. Четырнадцать лет, четырнадцать секунд. Четырнадцать – роковое число для меня.
«Если я узнаю от своих бывших знакомых, что ты пытаешься говорить с ними обо мне, если попытаешься звонить мне, и, упаси бог, замечу, что ты дожидаешься меня после работы, тебе не сдобровать. Ты меня знаешь. Так что, включи свои осторожные мозги, которые у тебя есть и умерь свою прыть, просто исчезни из моей жизни. Ясно сказано?!»
Мои тормознутые слова «Да ведь я…» зависли и запутались как жалкие птицы в проводах протяжных телефонных гудков.
Рука забыла дорогу к телефонной трубке. Ее номер стерт из телефонной памяти. Порваны на клочки все страницы, где этот номер (на всякий случай) был задублирован. Так же отчаянно с корнями была выдрана четверть страниц дневника, посвященных ей. Клочки белых бумажных в голубоватую прожилку листов устилали мой ковер, образуя второй ковер. Потом после внимательнейших титанических трудов, первые две страницы, где она еще только знакомилась со мной, где говорила «…если бы я тебя не любила», были склеены лентами скотча и вложены в папку с документами. Отдельно от всего дневника, как самые дорогие.
«Тебе не поздоровится». А мне уже не здоровится. В моей жизни заглох мотор. Умерла энергия души.
Но я знаю, действительно знаю тебя. С тобой поступали жестоко, значит и ты способна на почти любую жестокость, вынужденную оборонительную жестокость, а, следовательно, вполне законную.
Я включу мозги, не волнуйся, я послушаю тебя. Собственно, я всегда тебя слушала.