Анна Митрофановна, а попросту - Бабаня (баб-Аня) была счастливой женщиной. Всего ей дал Боженька: и мужа, и деток хороших, и внучат. В свои восемьдесят Митрофановна жила с дочкой, помогала по дому и за внучками приглядывала.
Придумали ж Сонька с зятем имена детям: Карина и Ангелина, – бабка язык изломала, пока выучилась их звать, особенно - младшую. Но потом ничего – приноровилась, хотя удивляться не перестала – нормальных русских имен что ль не нашлось? Девки-то славные удались, а зовут их – Бог его – по-какому… Ну, да – молодым виднее – ученые, дипломы пополучали. А она? Имени своего ни написать, ни прочитать не умеет – и с советами полезет? Нет, не такая Митрофановна глупая, хоть и безграмотная.
- Бабань, ну, как же ты читать не научилась? На дворе конец двадцатого века! – театрально восклицала младшая – Ангелинка, гордясь своим превосходством над бабушкой.
- Кто ж меня в школу отпустил бы? Я ж не с родной мамой росла, - вздыхала Митрофановна. Мать для нее осталась радужным расплывчатым символом счастья, уюта и радости. Лучше всего сохранились в памяти прикосновения ласковых рук, теплое удобство коленей и пение. Чудно: ни слов, ни мелодии не припомнить, но, казалось, услышь ту песню – узнала бы из сотни других…
Ане не было и двух лет, как мать, родив сына, вскорости померла. Отец начал много пить, что, однако, не помешало ему привести в дом новую хозяйку. Анина мачеха оказалась настоящей мачехой: свои дети – чада, а чужие – обуза и бельмо на глазу. В последствии довелось Ане и самой быть мачехой, а все же не поняла она: за что ж так приемышей не любить? Дите, оно ведь и чужое – дите.
Не одна мачехина грубость, но и время лихое омрачили Анины детство и отрочество. Революция, война гражданская, продразверстки, голод. Чтобы прокормиться, работали с малолетства – так и не довелось грамоте выучиться.
Ангелина вспоминала бабушкины рассказы о сиротской доле и проникалась к ней сочувствием.
- Не расстраивайся, Бабань! У тебя ж я есть – все-все, что захочешь, тебе прочитаю, - прижималась к бабушке внучка, утешала на свой лад, – Бабань, за то ты в детстве золушкой была!
– А еще ты такая хорошая и мягкая, как подушка!
- Иди лучше покушай, болтушка!
- А принц у тебя был?!
- А как же - дед Петя твой, - улыбалась бабушка и бережно возвращала на дно души потаенную грусть.
Был – Сильвестушка. В Купальскую ночь вышел из ночи к игрищам, высокий статный, кафтан на нем добротный сидел ладно.
- В хоровод свой примете?
Как же да в такую ночь и не принять? Ходил со всеми вкруг костра, песни пел, девичьи взгляды, огнем горящие, собирал, а потом подошел к Ане:
- Давай, через костер прыгнем! – и руку протягивает.
Жаром обдало как сполохом, только дух перевела, а они уже бегут, взявшись за руки. Трава шелковая, прохладная, ног едва касается. Несут ноги к огню горячему с каждым шагом все быстрее. Толчок. Взмах руками как крыльями. Пронеслось снизу алое нутро пламени, взметнулись язычки, ловя босые ступни. А огонь-то не жжется – ласковый теплый – как котенок потерся. Кто это так смеется заливисто беззаботно? Неужели сама Аня?
А после, как водится, в лес – папоротник цветущий искать. Ночь колдовская счастье нашедшему обещает.
Луна была полная ясная, проливался ее желтоватый свет сквозь кудри дубов и ясеней, сочился через елочную хвою, пятнами-зайчиками ложился на землю. Зачарован лес - не иначе.
- Анна, посмотри – вот он!
У ствола клена раскинулся моржовник, молодые листья свои выпростал, их завитые в спирали верхушки перекрутились и сложились причудливым крупным трехлепестковым цветком.
- Так, это не цветок, это листики, - улыбнулась Аня, и защемило отчего-то в груди.
- Разве? Где же нам счастье свое искать?
«Всерьез говорит или шутит?» Вгляделась. Так он же дурачится!
- Да, уж точно - не у папоротников - не цветут они вовсе! Народ придумал забаву, чтоб жить веселее! – засмеялась Аня.
- И то верно – не в них счастье, а в людях! Правда, Аннушка?
Легко вдруг на душе сделалось, привольно. Разговор сам собой потек. Узнала Аня, что никаким не чудом Сильвестр явился. Ехали они с отцом из райцентра, колесо на телеге сломалось. Провозились до темна. Пришлось в ближайшем селе заночевать. Батька в телеге спит, а Сильвестру жаль стало праздника испорченного, вот и пришел - с местной молодежью погулять.
Вышли к реке. На воде посредине лунная дорожка, а у берегов поверхность ряской подернута. Камыши чуть колышутся. В луговой траве сверчки и цикады стрекочут. Где-то на другом берегу соловей заливается. Волшебная ночь. Не было в Аниной жизни той ночи счастливее. Но все когда-нибудь заканчивается.
И волшебство рассыпалось, как на порог отчего дома ступила.
- Где шлялась, шалава? – мачехин окрик, окатив с головы до ног, вернул в привычную суровость будней. – С приезжим ухарем таскалась?
- Да, не было ничего такого, матушка.
- Запомни: принесешь ублюдка – со двора сгоню.
Стыдно и обидно до дрожи. Какая шалава, если только за руки и подержались с ним. Ни обнялись, ни губами не соприкоснулись.
Погас колдовской костер, но уголек от него теплился: «Я к тебе еще приеду, можно?»
И он приехал. Через месяц.
Аня таз с бельем схватила, будто на речку – стирать. Хотя, почему будто – она и стирала. А Сильвестр рядом сидел, отжимать помогал. Потом руки ее, раскрасневшиеся от студеной воды, взял в свои, к лицу поднес, чтоб дыханием отогреть, вроде невзначай губами дотронулся. А глаза у него были синие, как небушко. В глубине их все Анины грезы, ожившие. Неужели сбудется то, о чем и мечтать боязно?!
Возвращалась Аня румянцем играя и глаза пряча, в них вновь плескались счастья всполохи.
Второй раз приехал – дома не застал. В поле рожь убирала. И снова в работе и беседе время прошло. По домам собрались - смотрит Аня - у него в волосах остюки сухие застряли, стала их выбирать. Глазами сблизились, губами слились. Уплыла земля. Только глаза синие, волосы русые волной лежат, как поле ржаное на ветру… Захотел бы Сильвестр – отдала бы ему Аня все, что у нее было – девичью чистоту свою. Не воспользовался. До венца берег.
А в третий раз приехал, постучал в Анино окошко, а там сводный брат ее ухмыляется:
- Уходи отсюда, просватана Анька, не выйдет к тебе!
Неизвестно, как бы дело было, если бы не Ксюшка – сестренка Анина. Выбралась она тайком через дыру в заборе на улицу и - к Сильвестру:
- Матушка убедила батюшку отдать Аню за Митьку-дурака, пока не поздно, чтобы ублюдка какого-то не принесла. А Аня не хочет за него идти, три дня плачет. Я тоже не хочу, чтоб она за него шла. Аня красивая, а Митька противный слюнявый.
Передал Сильвестушка через Ксюшку, чтобы вышла Аня через день на другой, как сможет, за село к полям. Там, он ее ждать с самого утра будет. Аня сразу смекнула – увезти ее любимый хочет. Идти-не идти – не раздумывала. Когда поняла, что собраться и выйти незаметно ей не удастся, накинула старый на дырах тулупчик, одела валенки на босу ногу и пошла к нужнику. А оттуда огородами, за околицу, да к соколу своему. А накануне-то в ночь снег лег. Но лучше уж замерзнуть рядом с милым, чем с немилым жизнь прожить. Вышла к указанному месту, а Сильвестр уж навстречу торопится, в руках шуба на овечьем меху. Укутал Аню, подхватил на руки, усадил в сани. Ничего не спрашивая, вскочил сам, вскинул вожжи. Только, когда подальше от деревни отъехали, повернулся, сверкая глазами из-под низко надвинутой меховой шапки:
- Аннушка, а мы ведь венчаться с тобой едем! Я вчера с вечера с батюшкой договорился, ждет он нас – сразу и обвенчает!
- И ведь представь! – обернулся он снова, - мы с отцом эту самую церковь четвертого дня от поругания отстояли. Надумали наши колхозные активисты под склад ее приспособить. Но мы с батей, да еще несколько сельчан на сходке горой стали. Те, говорят, в райком напишем на вас-антисоветчиков, кулаков недобитых, что вы супротив советской власти идете. Мол, сам Ленин приказ издал: попов расстреливать, а церковные богатства народу раздавать. Тут отец с речью и выступил. Ух, как хорошо сказал батя! «Пиши», - говорит, - «хоть самому товарищу Ленину, а только не может того быть, чтоб человек, который крестьянину свободу дал, землю дал, вдруг захотел бы душу у него вырвать! А церковь и вера – и есть душа русского человека».
Церковь, священник с кадилом, алтарь – все как во сне, сказочном сне. Рядом был Сильвестр:
- Извини, Аннушка, колечко не успел купить,- шепчет. Глупый! Разве ж в колечке любовь супружеская?
Сильвестр пришел в Анину жизнь - вот, что главное. Теперь все будет хорошо. С легким трепетом в сердце повторяла она: «Да…, да…, да…» И думала, какая прекрасная жизнь им предстоит.
Им предстояло, приехав среди ночи в дом Сильвестрова отца, встретить на пороге заплаканную растрепанную сестру:
- Беги, братик, нельзя тебе здесь! Вчера пришли красноармейцы с чекистом из области, забрали батюшку. Говорили – враг советской власти! Весь дом вверх дном перевернули – тебя искали – беги, Сильвестушка!
Стук в дверь и нетерпеливое требование открывать разрушили слабую надежду на спасение бегством.
- Поля, скажи, что сейчас откроешь, - шепнул Сильвестр сестре, - я скоро.
- Слушай меня, Аня, - говорил он скороговоркой, увлекая молодую жену в какой-то темный коридор, оттуда в кладовку, - о нашем венчании никто не знает. Ты беги, я останусь – вдвоем не уйти.
- Я с тобой! – обливаясь слезами и не веря происходящему, пискнула Аня.
- Куда со мной, дурочка? В тюрьму? На каторгу? Так, это тебе не царская ссылка, куда мужа с женой вместе отправляли – разошлют по разным лагерям. Какой в том смысл?
- За что?
- Какая разница! За что бы ни было, а только те, кого забирают, больше уж не возвращаются.
Пройдя через чулан они оказались на заднем дворе. Сильвестр тянул Аню чуть ли не волоком.
– Ты молодая, тебе детей рожать, а не пропадать зазря!
- Может, обойдется?!
- Коли обойдется – сам тебя найду, где бы ни была! – Сильвестр жадно с отчаянием поцеловал ее в губы. – А не приду – найди себе другого мужа, не губи свою жизнь. Все, иди отсюда! – Он развернул Аню и грубо толкнул в спину. Сам же бегом побежал к дому, откуда уже неслось грозное: «Стой, стреляю!»
Раздайся тогда выстрелы, и Аня бросилась бы назад. Но слышались только крики: мужские – остервенело злобные и женский – голосящий. Потом все стихло. Аня обнаружила, что сидит в сугробе на том месте, где ее оставил муж. Муж… А был ли он? Может, все привиделось? Ведь и ласки мужниной так и не познала. И колечка нет. Осмотрела себя. А шуба-то новая длинная теплая – не привиделось.
В соседнем колхозе устроилась Аня уборщицей в фельдшерском пункте. Для проживания ей маленькую каморку выделили. Дни пошли непримечательные тягучие. Но молодость и в печали полна жизненных сил. Сквозь колючую завесу боли, а все пробивается в неугомонное сердце незатейливая радость, причины для которой - солнечный луч, рассыпавшийся искрами по снегу и через ситцевую шторку просочившийся, и робкие нежные листья, выглядывающие из лопающихся почек, и вода в ручье студеная в жаркий летний полдень, а в ней рыбка юркая. А еще люди добрые, отзывчивые, и своя комнатка, собственноручно вычищенная, выбеленная.
Приглядевшись, многие парни обхаживали видную, ловкую и общительную, как оказалось, девку. Некоторые даже замуж предлагали идти. Аня всем отказывала. Но через шесть лет взяла и приняла предложение фельдшера Петра Тихоновича:
- Жена от меня ушла, Аня. Сбежала с полюбовником. Детей пятеро осталось – им мать нужна. Иди за меня. Я сам уже не первой свежести жених, потому, ежели что, к твоему прошлому придираться не стану.
Аня поначалу зыркнула исподлобья, промолчала, а потом подумала и согласилась. С Петром по новым обычаям расписались в сельсовете. Венчаться он не предлагал, а Ане только спокойнее. С одним она венчана, только с ним на том свете и хочет встретиться. Но пока жива, дала Аня обет – не вспоминать Сильвестра. «Вот, Сильвестушка, вышла я замуж, деток рожу от другого, как ты сам хотел. Так что – не обижайся: после смерти – даст Бог – свидимся, а до той поры не будет тебя в моей жизни и в мыслях моих не будет».
И не было. В сердце глубоко оставался его след, а подумать ни разу себе не позволила.
Стала Петру верной женой, хозяйкой в его доме, детям его – матерью. Двое младших так ее и стали звать. Старшие, первый из которых всего на десять лет ее младше был, называли тетей Аней. Она не неволила. Да своих шестерых родила. Чего еще бабе у судьбы просить, когда муж работящий и ребятишек полон дом? В семье достаток, с супругом согласие и уважение. А любовь - это сказка, которая, как известно, не долго сказывается.
- Не пойму, Ань, чего ты за меня старого пошла, а молодым отказывала? – спросил как-то Петр. - Я думал, был у тебя кто прежде, да обманул, бросил. Так нет же.
- А глянулся ты мне, - подмигнула Аня мужу игриво, - седой, с пузиком – видный мужчина, не то, что те мальчонки.
Всяко у них с Петром бывало: и ругались временами, и к первой жене, вернувшейся из загула, он уходил, да через неделю вернулся – в ногах ползал:
- Прости, бес попутал, не повторится больше.
И в самом деле – не повторялось. А ссоры – они в любой семье случаются. Но, в общем-то, прожили они хорошую жизнь - грех - жаловаться.
И с детьми приемными всегда были хорошие отношения. Поэтому, когда мачеха перед смертью надумала прощения просить, Ерошку за падчерицей прислала, и, схватив за руку, шептала как безумная, - ты меня прости, Анька! Пойми – я за то тебя обижала, что отец твой всю жизнь по матери твоей плакал по пьяни, а ты, говорил, на нее похожа, - Аня простить – простила, но не поняла.
Потом была отечественная война. Оккупация. Пережили. Внуки пошли.
Петр умер уже в преклонных летах – на двадцать лет был старше.
- О чем ты все думаешь, Бабаня! – Ангелинка внимательно вглядывалась в выцветшие светло-голубые бабушкины глаза.
- Да, сон мне чудной снился.
Правда, последние дни задумчива Бабаня.
Даже после смерти Петра Аня (уже Бабаня) не стала думать о Сильвестре. Каждый день, крестясь на икону, благодарила Господа за то, что дал ей. А о том, чего не дал, и не загадывала.
Только Каринке как-то проболталась о своем первом муже в душевной беседе. Но давно это уже было. А тут под новый год он вдруг сам приснился ей. Молодой, красивый, взгляд синий ласковый. Так и всколыхнулось все в груди.
- Я же обещал, что найду тебя, - улыбается и дает ей шкатулочку. Она открыла, а там колечко золотое с камушком красным, а внутри его светится цифра "один".
Может быть, это все от того, что Ангелинка упорно учила бабушку то чтению, то счету? А Сильвестр причем? Нет, видно знак это – один годок ей остался.
- Бабань, а что снилось?
- Жених.
- Какой жених, ты же старенькая?!
- А вот увидишь – приедет за мной через годик! – озорно улыбалась Бабаня.
Года не прошло. Прошла неделя. Бабаня свалилась внезапно: еще днем готовилась к Рождеству, а вечером почувствовала слабость, легла и потеряла сознание, захрипела. Дочка перепугалась, вызвала скорую. Вернулась в материну спальню и присела со страху. Ярко освещенное уличными фонарями окно дребезжало и звенело так, будто в него билась птица. Но за окном только снег летел мягкими хлопьями. Землетрясение? В их местности они случались. Люстра. Спокойна, не шелохнется. А окно дрожит, того и гляди разлетится на осколки.
- Соня, открой, - тихо попросила Аня.
Вздрогнула, подбежала к постели. Глаза у матери закрыты, дышит хрипло.
В комнату торопливо вошла Карина, оглянулась тревожно. Соня и рта открыть не успела, как та окно распахнула. Звон прекратился. Бабаня глубоко вздохнула и затихла, а синеватые тонкие ее губы - вроде улыбкой тронуты.
Врач скорой констатировал смерть, предположительно, от инсульта.
- Кариночка, зачем ты это сделала?
- Меня бабушка попросила.
- Ты же в другой комнате была…
- Я голос слышала, как она сказала: "Открой окошко…", - Карина не могла выдать бабушкину тайну и пересказать ее просьбу до конца: «там Сильвестушка за мной пришел…»