Этот день начался, как замечательная партия в шахматы. И закончился почти идеальным ма-том.
- Весь мир - это текст, это роман. И люди, соответственно, всего лишь слова в этом послании. Кто-то, кто лучше отличился, станет предложением, кто-то станет абзацем, а самые выдающиеся - целыми главами в мировой истории, - я закурил дешевую папиросу.
- Ты забыл, что в любом тексте всегда есть союзы. И что, по-твоему, есть люди, чьи жизни на-столько похожи и бесцельны, как слова «и», «что», «потому что»? - Оля почти назидательно разо-гнала дым ладонью. - Это попахивает фашизмом.
- Тогда называй меня нацистом - ты снова перепутала понятия - да, я соглашусь. Да, контролер в автобусе почти наверняка не расскажет ни одной талантливой истории. Как и другой контролер в трамвае нового маршрута - разницы не будет, потому что никто из обоих не сказал в жизни ни-чего, - я намеренно выдохнул дым в лицо собеседнице. - Но ладно бы не сказал, так он еще и не почувствовал. А это куда хуже.
- Наверное, ты прав, - Оля понурила голову.
- Почему ты всегда соглашаешься со мной? Почти все слова, сказанные тебе, имеют одну цель - начать спор, дискуссию, почти драку с тобой, а ты берешь и соглашаешься. Ты права, а потому зачем сдавать форпосты своих принципов? Ты же права! - я не лукавил, хотя все во мне - от испан-ской бородки до костюма - мне подсказал Мефистофель.
- С тобой невозможно спорить, потому что ты - как рыба, или змея - умеешь найти дыру и вы-плыть, выползти из западни. И западни разговора - тоже, - она сказала то, чему сегодня я не обра-довался ни разу.
Да, в любой другой день я был бы рад подобным комплиментам. Но сейчас они звучали наба-том: тот, кто говорит, лишь бы сказать, сводит ценность слова к нулю. А слово - это последнее, что есть у нищего богача (и писатели - из последних).
- Ладно, оставим все частности. Поговорим серьезно, тем более, что Кир уехал, и мы остались один на один, - это прозвучало почти как угроза или объявление войны. Я жаждал талантливого диалога, где каждое слово обещалось быть батальоном, а предложение - авангардом наступаю-щей армии. Я хотел сражения.
- Смотри: если весь мир - текст, значит, кто-то его пишет? - Оля ударила ниже пояса: она зна-ла, что я думаю о судьбе. И начала именно последний разговор.
- Да, пишет, и ты знаешь, что пишет судьба, фатум, - я выбросил убитую мной сигарету.
- Ты же атеист, и в бога не веришь? - Оля ехидно улыбнулась.
- Ну, ты сравнила хрен с капустой, - я почти обомлел от подобной несмелой атаки. - Бога нет - он умер.
- Из-за своего презрения к людям умер ваш бог, - закончила известную всем тираду собесед-ница. - А где твои мысли, а не философские измышления?
- А что мне остается делать, если все уже сказано?
- Если все уже сказано, то и ты здесь лишний, потому что твоя жизнь была описана в главе на сотню страниц раньше, - Оля посмотрела на часы. Я понял, что пропустил развитие ее партии.
- Нет, потому что жизнь человека может стать шедевром и сегодня. Хотя бы из-за нового сти-ля, - аргумент прозвучал неубедительно.
Меня спасла подъехавшая минута в минуту электричка.
- Тебе сюда, - я попытался отвязаться от слишком хитрой спутницы. - Через полчаса будешь в Москве.
Оля поняла мой замысел:
- Этот разговор мы не закончили, так что придется тебе придумать доказательство повесомей.
Я решил отмазаться старой заготовкой:
- Есть вещи, которые не требуют доказательств, потому что подтверждения только опошляют вещи.
- Ты говоришь про любовь?
- Она-то в первую очередь, но помимо нее есть длинный список, - Оля вошла в вагон, а я дос-тал пачку, лишь бы не смотреть в глаза. Она стала моей совестью - благо, всего на три минуты по-следней беседы. Двери захлопнулись, но взгляд знакомой резцом разделал на атомы тушу моей совести. Я медленно потопал в сторону плесневеющей у станции пятиэтажки.
Последние сутки выдались нерадостными: двое знакомых из моего первого университета на-стойчиво требовали общения. Он был им, как наркотик: ни одна неделя не могла пройти без бе-седы. Смысл жизни, необходимость выбора, планы на жизнь - этот пустой список давно не колы-шил камыши моего мозга. Но им - то ли потому, что были младше, то ли потому, что не бросили института и не начали свободное падение - подобные вещи оставались важны и необходимы.
Началось с того, что мы дооолгооо обсуждали последние новости общежития, откудаменя вы-гнали год назад. Затем переключились на литературу (еще один пустой разговор - главное не твое отношение к письму, а названные имена: они, как зеленый коридор - назвал культовых писателей - вышел в следующий раунд). Когда, наконец, приезжие оказались в кондиции, разговор зашел о будущем и планах.
Начинать этот разговор я не мог: я слишком долго живу будущем. Последние двадцать лет моей жизни - сплошное ожидание, ожидание чуда.
Отец бросил мать, когда мне было четыре. Все, что я помню вместе с ним - ссоры с матерью, истерики, когда она знала, что папаша начал ей изменять. Потом был суд, куда меня - зачем? - привели, где я ревел, не понимая, почему теперь мы расстаемся. Тогда отец не был так плох, как оказался впоследствии (а оказался последним ублюдком).
Следующие десять лет прошли в ожидании выхода из тупика, и я его нашел в математике: черт знает почему, но котелок у меня варил отменно (чего мать не ожидала: всю начальную школу я был троешником, и она смело завила, что мне прямой путь на завод). К восемнадцати годам я успел стать одним из лучших молодых ученых мира, но бес дернул поступить в Москву - и тут сно-ва начались ожидания.
Точнее, проблемы: за первый месяц обучения в пафосном университете МГИМО я понял, что в Москве не протянуть и года на содержании матери. И стал работать, только подворачивался шанс: официантом, репетитором, музыкантом в кафе, помощником юриста...В общем, через два года посещения коробки университета я бросил его, дабы хоть как-то держаться на плаву.
Но матери нужна была корочка: этот комплекс незаконченного высшего образования гложил ее последние двадцать лет - она бросила университет из-за старшей сестры, обещавшей родиться в пустой вселенной через девять месяцев.
Пришлось пойти в другой институт, но и там я не протянул и полгода: работа-девушка-деньги в Москве всегда важнее образования. Потому в первопрестольной и живет одно быдло.
В общем, вчера я не ответил ни на один вопрос, и меня снова обвинили в надменности и вы-сокомерии. Когда фитиль намерений сгорел, мы улеглись спать. Приезжих пришлось разместить в спальне, а сам я улегся на кушетке в кухне. Однакомнатная квартира в Королеве - это все, на что я мог рассчитывать следующие два года жизни.
Я проснулся первым (несмотря на жуткое похмелье) и приготовил завтрак (еще бы: я же по-рядочный хозяин). Гости собрались, мы обменялись ненужными замечаниями о вчерашней бесе-де, и Кир побежал на станцию: у него была важная встреча. Оля осталась: ей было что мне сказать. Конец разговора вы видели.
Квартира неприветливо открыла закрома. Полчаса я потратил на уборку, вычистил ковры и кровать, убрал мусор и вымыл кухню. Через час нужно было выходить на электричку. Я включил компьютер и поставил музыку на максимальную громкость.
Пустыня ширится сама собой. И последние три года у меня была засуха: сельва мыслей выго-рела, как и океаны уверенности. Пастбища планов запылали - мне осталась выжженная земля. Я ничего не хотел и ни о чем не мечтал. Значит, на мне стоило ставить крест, жирнее Мальтийского.
Мы выросли в больные времена, и все поколение нулевых страдало одной проказой: если до двадцати все мечтали стать великими и знаменитыми, повернуть русло истории и перевернуть ведро вселенной ребенком в песочнице - второй десяток перечеркивал подобные намерения. Разочарование - это чувство подходило каждому, как хорошо пошитый костюм.
Разочарование преследовало поколение с рождения: на обломках развалившейся страны появиться на свет и знать с пеленок, что нельзя строить планов не то что на год, даже на вечер: никогда не знаешь, что будет на ужин, и будет ли ужин.
Отучившись в школе, где каждый день становился маленьким личным адом, где преподава-тели, как опарыши, только и думали найти кусок помясистей, чтобы высосать за оценки денег; где одноклассники каждую перемену устраивали небольшую войну; где одноклассницы становились шлюхами раньше, чем прочитали Достоевского с его Мармеладовой, мы все знали, что настоящее нас не устраивает ни разу. Мы не понимали, как может быть лучше, но знали точно : так продол-жаться не может.
Разочарование пришло и в институте: пустые занятия с продажными профессорами, ненуж-ные знания, подаваемые как истина в последней инстанции, и нужная информация, которую при-ходится вычитывать из запрещенных книг, голодное студенческое существования - вот что такое московские студенчество.
Потом последовало разочарование работой: приложение сил не находило отклика в лице на-чальства.
Мы отказались от идеалов юности. Великие планы были выброшена на помойку истории. Мечта стала симптомом болезни, которое именовали юношеским идеализмом. Мы никогда не были счастливы по-настоящему: чувство страха потерять этот счастливый момент сводило его ценность к нулю.
Я ни о чем не думал - я давно прекратил заниматься подобными гибельными вещами. За пят-надцать минут до электрички я собрался, умылся еще раз и зашагал к станции. Выкурив на перро-не, секунда в секунду сел в размалеваный школьниками вагон. Я ненавидел дорогу в Москву, я ненавидел людей, ехавших рядом, я ненавидел саму столицу. Но больше всего я ненавидел себя: за то, что допустил подобную систему вещей, за то, что пошел на мировую с обществом, за то, что предал все собственные радикальные идеи.
Я закрыл глаза и включил наушники. Не прошло и пяти минут, как меня потревожила контро-лер, женщина самой ненавистной профессии. Показав льготный билет на месяц, я снова закрыл глаза.
Я представил всю жизнь этой несчастной толстухи: каждое утро она подымается, чтобы отхо-дить по фанерным вагонам ради несчастных копеек, гоняя тех, у кого и копейки нет. Каждый день она возвращается домой, чтобы приготовить ужин мужу, почти наверняка алкоголику: за МКАДом нельзя встретить трезвенников, Россия спилась уже давно. Ругает бестолковых детей (других под-ростков младше семнадцати лет я не встречал: умной молодежи в стране не осталось. И для этого было много причин: иллюзия благополучия «нулевых» заставила поверить, что можно быть се-редняком, и жизнь все равно сложится. У поколения девяностых подобной утопии не было: стои-ло держаться крайностей, либо пан, либо пропал. Иначе точно сгинешь. Во-вторых, потому в де-вяностые родители загубили здоровье, и нет ни одного ребенка, родившегося без какой-нибудь болезни. В-третьих, потому, что они не видели никаких альтернатив: у девяностые была какая-то иллюзия свободы-выбора-спора во власти. Но два нуля родили третий, и им стал ноль поколения - пассивного и покорного).
От таких мыслей захотелось захлебнуться водкой, что я и сделал, имея в фляге небольшие за-пасы. В тамбуре как всегда было накурено, и я добавил свою лепту противоправного поступка. Через двадцать минут я, наконец, оказался на вокзале.
Пьяные бездомные, спящие прямо на земле, перестали раздражать меня, когда я сам одна-жды оказался на улице и полтора месяца ночевал по лавкам, умываясь по утрам в кафе и ресто-ранчиках. Бесил меня только алкоголь и зависимость от него. Любителем спирта я давно перестал быть, и прибегал только в самых крайних случаях.
Поезд подошел ровно в полдень. Я встречал старого знакомого, с которым не виделся год. Причина донельзя банальной была - исключение из института. Нас выгнали почти одновременно, только он вернулся домой, но не выдержал и решил покорить Москву второй раз.
Пойди Наполеон вторым походом на столицу, у него было бы больше шанцев на победу, о чем знает любой, кто бросал белокаменную и возвращался снова.
Змей был родом из Бугульмы, так что сошлись мы на национальной почве. Страсти вышли почти сериальные: оказалось, что у нас были общие дальние родственники. Потому в общежитии мы поселились вместе, и вместе творили безумства, получали нагоняев от начальства, огребали по голове от шпаны, мучили нервы родителям, а точнее, матерям: и он, и я выспитывались жени-щинами, как и все поколение.
Я ждал приезда Змея полгода как: мне нужна была его сумасшедшая энергия, его уверен-ность, его мысли и соображения. Я верил, что вместе мы сможем поднять волну и смыть плесень и гниль современности. Я думал, что вместе мы выбьем скрижали новых истин и возведем коор-динаты нового мира. Я почти что знал, что мы определим новые течения и направим стремнину в нужном направлении.
Но из вагона вышел совсем другой человек: сутулый парень с вплалыми щеками, синими кру-гами под глзами, почти наркоманским взглядом и - хотя, как всегда - тощая жертва Освенцима.
- Нигматулин, ты ли это? - разочарование настигло меня в неожиданный момент, почти убий-цей из подворотни.
- Здравствуй, Фогель, - он скованно протянул руку. В лице читалась неуверенность, доведен-ная до предела. Глаза глядели тухнущими углями растерзанного ветром костра. Он сдулся, как воздушный шар на именинах. И встрече не был рад.
И я знал почему: вовсе не потому, что я перестал быть для него единственным другом - нет: он завял потому, что не мог смотреть мне в глаза от стыда. Ему было стыдно показаться перед другом таким трупом, не оправдать моих ожиданий, планов и устремлений. Я понял, что разгово-ра не будет. Домой мы ехали, перекидываясь глупыми замечаниями и неуместными воспомина-ниями.
В квартире он быстро вымылся, а я приготовил обед. Мы сели за стол, тщательно накрытый и сервированный почти по всем правилам английских аристократов - это была больная страсть к перфекционизму, от которой никто из двух никогда не отказывался (от сказанного предложения до написанной песни).
- Ну, что расскажешь? - я налил по полтсакана водки. Мы чокнулись и выпили залпом мед-ленного яда. Он, не евший почти сутки, через пару минут уже разгоряченно размахивал руками и выдавал тирады, достойные речей Черчилля.
- Я ушел из дому, бросил все: взял половину сбережений, оставил часть сестре, и сел на поезд. Я бы автостопом поехал, если бы не самочувствие.
- Ты совсем больным выглядишь, ты же дома был, откормиться стоило? - я не мог понять, как он усох до такой степени.Змей горько улыбнулся.
- А ты как думаешь, почему я полгода на звонки не отвечал?
- Потому что не хотел, я полагаю?
- Меня мать в психушку сдала, как только я заикнулся, что в институте не восстановлюсь. Меня три месяца на таблетках и уколах держали, - он налил два пальца водки. - Она устроила, сама же врач.
- И что потом было?
- Как вышел, устроился грузчиком работать - там, где думать нужно было, я уже не мог приго-диться. Я полгода пытался отойти от всей наркоты, что в меня вкачали. Знал бы, какая ломка была. Почти уверен был, что на иглу сяду. Но как-то справился.
Я удавом переваривал его слова. Мне стало больно от того, как родители систематически гу-бят будущее собственных детей, думая, что этим помогают подросткам. Неустроенность в про-шлом - причина необходимости постоянной работы, диплома института, личной квартиры и се-мьи. Но как им объяснить, что все это - рудименты прошлого? Неужели матери не могут пустить в плаванье ладью жизней детей? Неужели они думают, что всегда будут ставить паруса на дракка-рах?
У каждого человека должна быть своя история, своя судьба и - главное - свои ошибки. Чужими синяками бит не будешь и мудрости не наберешься.
- Ты не против, если я у тебя поживу, пока на работу не устроюсь? - Змей никогда не отличался воспитанием - острый язык определил его прозвище. Но сейчас он стал на удивление вежливым. Хотя, может, только со мной, а с остальными был бы, как и прежде - наглым и разухабистым?
- Конечно, я только рад буду, если станешь моим соседом, тем более, что я подыскал двух-комнатную квартиру, которая меня больше устраивает. Так что будет и у тебя свой угол.
- Ну, мне бы только на пару недель, - он понимал, что лжет, и соседями мы станем надолго.
- Какие планы на сегодня? Я думал с парой человек встретиться сегодня, поговорить нужно, да и по работе кое-что сделать придется.
- Отлично, я тогда с тобой поеду, - мы выпили еще по одной. Через два часа, более или менее отдохнув (я - от похмелья, он от поезда), мы снова отправились на станцию.
- Знаешь, что недавно подумал? - Змей постепенно возвращался, и первым признаком стали поджатые губы, тонкие белые нитки на рубакше лица.
- Ну? - я давно ждал начала разговора.
- Если мир есть текст, то все люди - это семиотическое послание.
- Знаешь, то же самое сегодня говорил Оле, - я почти испугался синхронизации мыслей.
- Но это не главное, что я хотел сказать, - он бросил отличную концепцию вскользь, не преда-вая ей особого значения. Важнее было другое. - Если мы семиотические коды, то стоит разделить эти послания на серьезные, логичные, смысловые, и на поврежденные, несущие совершенно дру-гой смысловой оттенок.
- Ты говоришь про шутки, юмор, нелепицу?
- Именно, - он хитор прищурил глаза, и они постепенно стали оживать. - Так вот, есть люди-нелепицы, вся жизнь которых становится таким же бредом, как и пассажи Джойса или Чехова в юморесках.
- Интересно, - я немного задумался. - И мы, конечно, относимся к последним?
- Нет, мы относимся к тем, кто должен изменить стиль старого романа, и начать новую главу, свободную от прежних грамматических правил и законов. Мы должны создать новый язык, и на-писать новый текст. Теперь осталось определиться с формой, и основной мыслью тоже.
Я рассмеялся, коротко и холодно. Мысль, конечно, была великолепной, но оставался один минус - наша неспособность изменить этот мир. У каждого подростка, закончившего школу, есть твердая уверенность, что мир ляжет под его ноги красной дорожкой Венецианского фестиваля. Но этого не будет: никто не ждал нас на загнивающей земле, никому никогда не были нужны ни твои мысли, ни твои идеалы: ценности умерли, и теперь они гниют, но никому нет дела до новых запо-ведей. Смерть давно правит миром, и мертвые ценности оказались куда крепче молодых и пол-ных жизни. Никто не станет пророком, никто не станет спасителем - человечество не хочет, чтобы его спасали. Христос, пришедший сегодня, окажется очередной звездой телепередачи, балабо-лящий не меньше, чем оба Малаховых.
- Так что мы будем делать, как ломать реальность?
- Ну, ждать весны, - Змей закурил и направился в тамбур. Я поплелся за ним. - Весной все реки выходят из берегов, потому что становятся сумасшедшими. Ветер быком вспахивает их равнину.
- Знакомый образ, где-то я его встречал, - я смотрел на ходящего по кругу собеседника. Такой привычки за ним раньше я не замечал, - Почему ты ходишь, когда куришь? И почему вообще мы пошли сюда, а не договорили в вагоне? - он курил всегда очень мало, а это была третья сигарета за час.
- Потому что все хорошие мысли приходят на ходу.
- Потому, очевидно, ты не собираешься их высказывать, чтобы ребенок-мысль не расплескал-ся?
- Ты прав, именно так, - он бросил окурок, но до вокзала оставалась одна станция, и мы не вернулись в вагон, где тянуло сквозняком.
Мы поехали к общежитию моего бывшего института. Да, именно к общежитию: охранники не пустили бы меня на пушечный выстрел, к сожалени, вполне оправданно: я промышлял тем, что нелегально проникал в общагу. И многим из начальства это не нравилось.
Через сорок минут, почти продрогшие, мы были у казенного студенческого дома. Не прошло и минуты, как моя знакомая (знавшая точно, во сколько я приеду: у нее был удивительный дар чув-ствовать меня. К сожалению, мы так и не стали встречаться - она понималаа меня лучше любой) вышла в аллею с термосом в руках.
- Наверное, замерзли? Ого, и Змей приехал? Вот так новости, - Полина не общалась со Змеем после того, как при первом знакомстве он прокомментировал ее платье. С тех пор она научилась одеваться, а Змей научился держать язык за зубами, и не уколол даму замечанием о ее помятом от бессоннице лице. Змей кивнул подруге, она повернулась ко мне.
- Так, значит, сегодня в восемь на Кузнецком мосту?
- Да, именно. На выходе, ок?
- Да, понятно. Расскажи, что нового, и как лето провел?
- Как провел? Вкалывал на трех работах, и все. Ни утра, ни вечера свободного не было. Так-то, - я почти грустно улыбнулся. На самом деле меня раздражал не тот факт, что я вкалывал много, а тот, что пахал на ненавистной работе. Это был изрядный минус: я хотел заниматься совершенно другими вещами - не носить подносы ночью, не писать статейки утром и не зачитывать полную ахинею диктором - нет: я хотел стать менеджером клуба и заниматься музыкой, двигая искусство в люди. - Домой так и не съездил. А ты?
- А я вначале дома был, потом в Крым поехала, потом - в Англию, в лагерь, с русскими школь-никами как вожатый, - я невольно ей завидовал. И знал точно, что Змей завидует ей не меньше: из зарубежья он успел побывать в Литве. Отличное начало для путешественника уровня Конюхова.
- Молодец, ты реально молодец, - сказал я, включая гоповские нотки в голос. Она терпеть это-го не могла: всегда считала, что я начинаю смеяться над ней. Хотя, в принципе, так и было: это была неубедительная ирония, сарказм, отчасти. Она смущенно сломала губы и недовольно по-моршила лоб.
- Фогель, мы увиделись впервые за три месяца, а ты уже успел меня оскорбить, - Полина сло-жила руки на груди (а грудь у нее, знаете ли, отменная).
- Прости меня, - теперь я стебался голосом любовника из остиновской макулатуры. - Прости, - я потянулся поцеловать девушку в губы. Она немедленно отстранила наглеца и рассмеялась: это был обычный формат нашего общения.
- Прости, прости, - я перестал играть. - Ну, все, до вечера.
Полина встала с лавки и протянула термос:
- Хорошо, а теперь грейтесь, а то наверняка денег даже на чай нет, - она дружелюбно и луче-зарно улыбнулась, и побежала к кирпичному зданию.
- Она тебя любит, - Змей заметил только это.
- Да, любит, но я - увы мне - нет. Так что приходится только дружить.
- Ты же знаешь, что такой дружбы не бывает, и кто-то из двух втайне мечтает затащить друга, - ту он пальцами показал несуществующие кавычки - в постель.
- Да, есть такое. А в этом случае, - я задумался, - это обоюдное желание.
- А девушки у тебя так и не появилось после Кати?
- Нет, и вряд ли появятся. Больно скучно мне слушать глупых и некрасивых, - я знал, что лукав-лю: я бы с удовольствием стал встречаться с многими девушками, но считал себя недостойным любви: это вколотилось мне с детских лет, когда я только и слышал комментарии, вроде «лопо-ухий», «карлик», «мешок с костями» и - главное - «еврей».
Детские комплексы - еще те черти: их никакая отрава не возьмет, и я знал, что те проблемы детства так и останутся в моей памяти рубцами и трещинами.
Мы поехади на набережную у Храма Христа Спасителя. На этом месте мы познакомились с многими хорошими людьми (Змей и я обожали место хотя бы потому, что рядом был дешевый супермаркет. А я - потому что близко до любой из центральных станций. Ну, и еще, конечно, кра-сота-красотищей).
- Москва - худший город вселенной, - Змей закурил. Я открыл обоим по бутылке пива.
- Вселенная - не такая важная штука, чтобы мерить ей.
- Вся вселенная стоит два рубля три копейки, - собеседник ехидно улыбнулся. Я вспомнил песню знакомых.
- Да, Москва - худший город. Помнишь отделение ментовское на Профсоюзной?
- А, филиал ада? - Змей расхохотался: мы вспомнили, как нас прессовали лейтенант и майор за кражу сыра и глазированных сырков в супермаркете. Ладно бы кража (это административное правонарушение - спасибо институту - отделался бы штрафом. Нет же: российская милиция пыта-лась посредством нас раскрыть еще три ограбления и убийство. Спасибо знакомым профессорам - спасли избитых полуинвалидов). - Чем закончилось-то с твоей последней пассией?
- Я не смог доказать ей, что не отбивная на тарелке столицы, где каждый, кто проходит мимо, не отрежет себе кусок.
- В смысле? Нет, не ей, а себе, - он прищурился. - Себе не доказал: ты так и остался мальчиком для битья. Главное - не сорвись, главное не пей, главное - докажи себе, что ты человек...Не дока-зал.
- Да, ты прав. Я по-прежнему социофоб и трус.
- Ничего, и на нашей улице будет коту масленица.
- Знаешь, последнее время постоянно снится один и тот же сон, будто я живу в квартире, где из потолка растут канаты, веревки корабельные. И они, как лианы, все плотнее и плотнее шеве-люрой застилают пространство комнаты.
- Пожалуй, это к суициду.
- Нужна красивая женщина, иначе - каюк, - я давно обдумывал эту мысль.
- Да, сколько великих побед были сделаны затем лишь, чтобы положить к ногам любимой дамы.
- Но такой женщины рядом нет, увы мне.
- Помимо красивой женщины, нужен кто-то вроде героя. Иначе дешево будет стоить ваш со-юз.
- Знаешь, о чем недавно подумал? - я встал на ноги, потому что слишком затекли. - Я понял, что за русских выходят те женщины, которые хотят страдать. Это сродни мазохизму, замуж за рус-ского идти.
- Да, именно. Потому лучшие жены для русских - японки. Они искушены в искусстве терпения.
- А лучшие мужья для русских женщин? - я задумался и искал подсказки.
- Русская женщина. Они понимают друг дргуга куда лучше, чем мужики, - мы рассмеялись.
- Ну что, кажется, нам пора ехать.
- К кому теперь?
- К рыбе, - я стал собирать мусор.
- Господи, к рыбе? Что случилось, что ты едешь на встречу с ним?
- Он подработку предлагает, а деньги мне нужны.
- Аа, понятно. Но поехали, - Змей отряхнул джинсы. Через пять минут мы спускались в метро.
Рыба был моим старым знакомым, хозяином собственного клуба. Фантастически красивый - даже парни это отмечали, очень богатый (это отмечали владельцы салонов автомобилей), и глав-ное - невероятно умный (он превосходил всех моих знакомых по остроте мыслей и их глубине на квадратный сантиметр слова), он имел один недостаток: так сложилось, что он ничего не чувство-вал. Я не помню, как называется эта болезнь (а она, поверьте, есть) лишила его всех эмоций: Рыба никогда не переживал - он не мог. У него не было чувств, за что он и удостоился подобного про-звища. Ничто не могло заставить его рассмеяться, ничто не вызывало неприятия или осуждения, он никогда не плакал, никогда не нервничал - это была идеальная машина, отточенный механизм. Двадцать пять лет практики позволили ему влиться в общество, и почти нельзя было понять, что у него действительно на уме (только искушенные старые знакомые в некоторой степени могли его понять).
Мы вошли в клуб, кивнув старым знакомым охранникам и перекинувшись словом с арт-менеджером Наташей. По привычке прошли за барную стойку, где почти наверняка обитал хозя-ин. Рыба сидел за компьютером и составлял таблицу.
- Привет, - я протянул руку. Рыба нехотя протянул ладонь.
- Как поживаешь? - Змей решил быть подчерктуно вежливым.
- Вижу, пребывание дома не пошло тебе на пользу, - Рыба внимательно рассмотрел товарища. - Очевидно, много наркотиков. Хотя, скорее, больница и много уколов и таблеток. Я встречал по-добных образчиков.
- Ты как всегда проницателен.
- У меня мало времени, потому перейду к главному, - Рыба закурил: это была единственная слабость, которую я заметил за годы знакомства. К спеиртному он притронулся один раз, и тут же бросил, осознав, что не может контролировать поведение.
- Пожалуйста, - я сел напротив.
- Мне необходимо написание рецензий для сайта и в газеты. Список прессы готов теперь ну-жен репортер. Я вспомнил, что ты мне должен, кажется, двадцать тысяч, потому решил вспом-нить. - Он холодно препарировал меня взглядом. Факт моей задолженности его не смущал ни разу: здесь он видел лишний повод для сотрудничества. - Зарплата 500 долларов, с тебя - десять рецензий и анонсов под концерты. Договорились?
Спорить или не соглашаться было совершенно бессмысленно, тем более, что деньги лишними не бывают.
- Да, конечно, - я протянул руку. Договор был заключен: большего нам не требовалось. Через пять минут мы оказались на улице.
Рыба стал причиной того, что мои отношения с Катей длились два года. И причиной расстава-ния был тоже он. Ему хватало одного предложения, чтобы успокоить истерящую девушку, логично объясняя, в чем она неправа. Но он же рассказал ей, почему меня стоит бросить: как раз, из-за отсутствия работы и прочего. Она поверила его железобетонным аргументам, а не моим обеща-ниям.
Это был один из редких случаев, когда человек слушает голос разума - пускай и чужого, а не вопль иллюзий.
- Ненавижу Рыбу, - Змей закурил.
- Смею тебя заверить, он подобных чувств к тебе не испытывает. А ты ведь знаешь: враги должны быть достойны твоей ненависти.
- Любишь цитаты? На «твиттер» не пишешь, нет?
- Ну что ты! Это прерогатива Медведева. Я не достоин подобной публики. Я же примитивней туфельки...Как ее?
- Ты про простейшие? Сам не помню, - мы шагали на очередную встречу.
Время подбиралось к 6, и толпы поклонников «Мускулатуры» уже готовились прийти на по-клон своим кумирам. К последним я не относился - это был вопрос заработка: я снова писал ре-цензию.
На очередной станции подземного болота я встретил трех знакомых. С ними и предстояло по-пасть на два часа экзистенциального ада.
- Здравствуй, Илья, Оля, Полина. Снова ты! Сколько лет, сколько зим! - я открыл объятья шире пролива Дрейка.
- Привет, привет, - они поздоровались. Представлять Змей я не решился, дабы не давать по-вода его сарказму. А вот знакомые себе на беду решили познакомиться. Через пять минут их пыл угас. Спутники стали гооврить о ненужных никому вещах:
- Представляешь, вчера такой фильм посмотрела, «Танцующая в темноте», Ларс фон ТРиер, - Оля, двадцатилетний ребенок, еще не поняла, что о возвышенных интеллектуальных темах здесь не говорят.
- Как-как вы сказали? - Змей седлал коней: предстоял очередной набег вандалов на культур-ные столицы.
- Фон Триер, ты не слышал? Как так? - Оля надменно посмотрела на Змея.
- Впервые, увы мне, - мы поднялись по эскалатору.
- Почти непростительно, - Оля повернулась к Илье. - Так вот, «Танцующая в темноте» гениаль-ный фильм. После него я поняла, что бога нет.
- А до этого верили, что он есть?
- Я и сейчас верю в бога, но уже не так, как раньше, - Оля недовольна посмотрела на собесед-ника.
- Странное дело, Фогель. Если говоришь «верю в бога», это означает, что ты веришь, что бог есть. А если ты говоришь «верю в людей», кажется, что семиотический смысл должен быть анало-гичен.
- Интересное сравнение. Мне нравится. ОНо сродни «я думаю». Это же лингвистически не-возможное утверждение. Мысль независима от человека, - мы угрожали завязнуть в болоте рас-суждений.
- Но я не к тому. Вы сказали, что и сейчас верите в бога, но уже не так?
- Да, именно.
- И как же - не так? Бог есть, но сейчас у него обеденный перерыв, позвоните позже?
- Ты безбожник! - Оля была в гневе от подобной наглости: она родилась в очень набожной семье.
- Это лучший комплимент, который я получал за последние три года, - Змей был доволен ре-акцией.
- ты плохо выбираешь своих друзей, - Илья решил заступиться за подругу.
- Нет, Илья, это вы не доросли до нашей компании, - я знал, о чем говорю. Наконец, мы оказа-лись у клуба. Толпа начала прибывать, хотя официальный вход начинался через полчаса.
- Ждите здесь, а мы пошли, - я взял за плечо Змея, готовившегося выдать еще один нелице-приятный пассаж.
- Недостаточно жестоко, - товарищ рассмеялся: он знал, что сегодня будет веселый вечер.
Российская музыкальная индустрия отвратительна, хотя бы потому, что музыкантам от клуба не выдают спиртного. И с собой тоже не позволяют проносить. А кто такой музыкант в России? Безработный алкоголик, умеющий играть на гитаре - в лучшем случае, или петь (ну, как петь? По-вервший в то, что способен петь, хотя факты говорят об обратном).
Мы прошли в гримерку.
- А, Фогель, сколько тебя не видел, черт тебя дери, - вокалист уже напился в стельку.
- Да вы, батенька, на сцену сегодня уже не выйдете, как я посмотрю.
- Так я и не собирался. Я так, выпить пришел на халяву.
- Оно и видно. А чем вообще собираетесь по жизни заниматься?
- Интервью уже началось? А я как-то не заметил.
- Я скор на мысль.
- И руку тоже, если у вас девушки нет, - вокалист обрадовался собственной шутке.
- Вы пошляк, дорогой мой человек. И сегодня не исключение, все так же глупости травите.
- Каким родился, - музыкант достал бутылку спиртного. Я жестом сказал «нет», и беседа нача-лась. У меня не было никакого желания беседовать с этим молодым человеком, но свобода - это осознанная необходимость. И я знал, что я свободен: я осознал необходимость работы, и бросать ее не собирался. Я запутался в собственной паутине, как паук: я запутался в собственных размыш-лениях. Через полчаса чистилище было пройдено с боем. Я мог спокойно уйти в зал. Проходя сквозь толпу, волей-неволей пришлось поздароваться со всеми мало-мальски знакомыми людь-ми. Мы решили сесть за одним из последних столов.
- Тебя еще не тошнит он концертов? - Змей заказал сока: со спиртным пора было завязать до следующего утра. Ни он, ни я не отличались стойкостью в борьбе с алкоголем.