Стояли последние дни ноября. Зима, словно извиняясь за опоздание, засыпала без перерыва город снегом. Она сыпала его,
не переставая, весь не день и ночь, а на следующее утро и морозцем припечатала, да так, что уже никто не сомневался
в серьезности ее намерений. Словом, пришла раз и навсегда, почти в одночасье отодвинула подзадержавшееся бабье лето, тихое, сухое, безветренное в самом конце ноября.
Он шел, еле переставляя ноги, вдоль ограды городского парка. Хрупкая корочка подмерзшей земли, припорошенная первым снегом, коварно цеплялась за ноги, делая скользкую дорогу непреодолимой, да и сам парк, как и дорога, казался ему ледяной пустыней.
У старого раскидистого дерева парковая тропинка поворачивала от прямой линии ограды в глубь парка, оставляя у дерева никогда не просыхающую лужу. Но сейчас, впрочем, ему до этого не было никакого дела, а если честно, то он даже
и не вспомнил о ее существовании, до такой степени его внимание было поглощено некстати выпавшим снегом,
так затрудняющим его передвижение.
Ларек, к которому он понуро брел, находился за оградой парка, у автобусной остановки. Это было единственное в мире место, где сейчас он мог бы отогреться, пропустив в себя очередные сто грамм, а если повезет, то и скоротать там целых полчаса,
а то и все минут сорок. Пока пожилая продавщица, Мама Таня (так почтительно называли ее все местные забулдыги),
не позовет охранника, и тот взашей, не церемонясь, отправит восвояси не в меру захмелевшего завсегдатая. Тогда он будет вынужден снова месить ногами ненавистный снег, делая бессмысленным и без того бесцельное свое блуждание.
Он еще был лишь на полдороге к ларьку, но уже сейчас расстроился и переживал ту неизбежную минуту, когда он шагнет
за порог и побредет прочь от среды человеческого обитания, где запах готовящихся окорочков-гриль дарил ему ощущение родного дома.
– У-у, стерва, – злобно выругался он, вспомнив жену как причину вынужденных его шатаний.
Год назад та заняла непреклонную позицию: пока он не протрезвеет, домой его не пустят. И раз от раза его запой становился все длиннее, а выходить из него желания оставалось все меньше и меньше. Впрочем, и думать об этом и уж тем более что-то менять в своей жизни ради ее прихоти он и вовсе не собирался.
– У-у, с…стерва, – уже скорее по привычке беззвучно прошипел он и шагнул в лужу, припорошенную снегом.
И словно в отместку за злое слово, встревоженная осенняя жижица грязной лужицы смачно чавкнула фонтаном, брызнула
из-под ног, затекла в кроссовок. И он, не успев охнуть, поскользнулся и рухнул в лужу, растянувшись на пузе во весь рост. Брызги холодной воды вперемешку с льдинками и колючей грязью окатили его с головы до ног, хлынули, как показалось ему, потоком за ворот куртки, в рукава, брюки, в самую что ни есть больную душу.
От ярости он взвыл. Встревоженная тишина парка отозвалась испуганным собачьим лаем. Со злостью он ударил кулаком
о землю, на что лужа залепила ему звонкую пощечину увесистой порцией жидкой грязи.
Пальцы его рук сами по себе вцепились в мерзлую землю, грязная вода вспенилась под пальцами, но руки мертвой хваткой держали за грудки мощного врага, и о пощаде не могло быть и речи.
Крутясь и извиваясь, как в смертельной схватке с невидимым противником, мужчина изо всех сил отталкивался ногами, приподнимался и – падал. Его кроссовки лишь скользили по снегу, оставляя после себя глубокие черные царапины как неопровержимый знак яростного бессилия.
И вдруг он замер. Его тело, находясь и без того в судорожном напряжении, теперь и вовсе окаменело. На чистом снегу,
под развесистой кроной дерева, в черном бесформенном пятаке грязной лужи он выглядел огромной сломанной ветвью, абсолютно никчемной среди царящей идиллии белоснежного братства. И только глаза, хранящие еще отблеск недавней борьбы, кричали всему миру о неистовом желании жить.
Пошел снег. Непринужденно падающие нарядные снежинки, крупные, косматые, напоминали мужчине о чем-то важном.
Он завороженно смотрел, как падает снег, и в нехитром рисунке снежного вальса привиделся ему яблоневый май.
Тот май ожил, зазвучал тихим родным смехом, взглянул лукавыми, изумрудно-солнечными глазами мамы. Трепетно-нежная, как лучик света, она улыбалась ему снежно-яблоневым цветом.
Беспредельная тоска выворачивала душу мужчины наизнанку, но он смотрел и смотрел на падающий снег, и отвести взгляд сил у него уже не было.
Мужчина закрыл глаза. В какую-то долю секунды он весь обмяк, голова упала на землю, вновь припорошенную свежевыпавшим снегом. Ледяная вода лужи обожгла лицо, но мужчина этому был только рад.
Забытая теплота рвала душу. И он зарыдал. Зарыдал громко, в голос, так, как не плакал с самого детства.
Наконец-то вся невыносимая, накопленная обида вырвалась наружу.
Его руки обнимали землю, обнимали так крепко, будто это были мамины коленки. Дрожь пробежала по всему телу, –
он вспомнил прикосновение маминых рук. Вот он, плачущий карапуз, уткнулся носом в цветастый мамин передник и сквозь слезы говорит, говорит про свои беды и горести.
– Ма-а-мочка, мама, – всхлипывая, то и дело приговаривал он.
Его губы то и дело касались земли. От дыхания снег таял. Земля согревала и горевала вместе с ним. Горевала над всей его неудавшейся жизнью.