Из записок разных лет – о родных.
1970-й
«И снова - Карачев… Да-а, отстают мои огородники этой весной от своих «коллег». Те-то почти распродали помидорную рассаду, а у моих она еще только «подошла», как говорит мама.
И вечером, к завтрашнему базару, набираю её аж два корыта, а утром выхожу в коридор и вижу: мама сидит уже «при параде», но удручённая:
- Время то уже восемь, а мы ишшо дома. - И смотрит горестно: - Мотороллер сломался. Хотела ж давеча Витьке сказать, чтоб посмотрел его, а он... И на чём теперича меня отвезёть?
Успокаиваю:
- Не огорчайся, сейчас подремонтирует.
- Да ладно, - пытается улыбнуться: - если и совсем не продам... Не корова ж помреть, а растения.
- Ма, надо бросать вам это занятие, - хочу её отвелеч: - Хватит у вас денег, чтобы как-то прожить с год, а там… А там дело будет видно. Если что, переедешь ко мне, у нас рядом церковь реставрируют, будешь у окна сидеть и смотреть на купола с крестами.
- Да, да, это, конечно, хорошо, - соглашается.
Но тут вдруг заводится мотороллер, я помогаю ей сесть на него, она крестится, а я шучу:
- Ты, маманя, Льва Толстого переплюнула. Тот в старости на коньках катался, а ты - на мотороллере.
Ничего не ответит и лишь попытается улыбнуться.
А вечером, после удачного базара, сидя на порожке, будет упрекать Виктора:
- И чаво мы так мало посадили помидорной рассады? Особенно «Розы». Крепко ж хорошо ее бяруть!
- Ма, - засмеюсь: - ты ж зарок давала больше ничего не сеять!
- Зарекалася свинья… что-то там не есть, а бяжить - два ляжить, - наконец-то улыбнётся.
... Когда ночью не спится и, как сейчас, хлещет в стекла дождь, а над балконом ветер гремит и гремит жестью крыши, то иногда видится такое: мама в темноте цепляясь за шаткое перильце, спускается по ступенькам крыльца, пробирается по грязи к парникам с рассадой, чтобы натянуть на них сброшенную ветром плену, но вдруг спотыкается, падает… Лежит, а грязные капли скатываются по ее лицу».
1974-й
«Под Пасху приехала я в Карачев, только вошла в хату, а мама:
- Галь, завтра ж Троица*… великий праздник, надо в хате прибрать, а то дух святой к нам не спустится.
И зачем сказала? Ведь когда приезжаю, сразу этим и занимаюсь.
Ну, убрала, наконец, вымыла полы, а потом подсела к ней, чтобы задать несколько вопросов для своих записок, а она:
- Не, не хочу сегодня, перед праздником. Потом как-нибудь...
Прилегла на кровать, а меня отправив рвать рассаду, - «Праздник, не праздник, а продать-то надо, здоровенная выросла» - и я набрала целое корыто, а потом спрашиваю:
- Хватит? Или еще и в ящик надергать? Уж очень хороша.
- Не, не надо, - сидит на порожке: - А вдруг не продам?
- Продашь! Чувствую, что продашь.
И согласилась.
… Сегодня Виктор позвонил: продала, мол, мамка вчера всю рассаду «нарасхват» и все удивлялась: «И как это Галька угадала?» Сидит теперь дово-ольная и пьёт чай с баранками».
1975-й
«С поезда, как и всегда, захожу на базар. Мама сидит у коляски, рядом - корыто с рассадой, а в глазах - огорчение:
- Совсем плохо бяруть.
И просит принести в мешочке воды, чтобы полить свои «растеньица». Приношу. Поливает. От худого корыта расползается лужа.
Но все же продала. Виктор привозит ее в половине первого и она, с трудом спустившись с мотороллера, ме-едленно идет мимо курятника, взбирается по ступенькам крылечка:
- Ох, хорошо-то как... Полы в коридоре вымыла, - стоит на порожке, вцепившись в перильце: – Спасибо тебе, спасибо, хоть душой теперича отдохну.
И её лицо светится радостью.
Потом сидит у стола, пьет чай, грызет трубочку с начинкой, и я вдруг слышу:
- Галь, сколько раз тебе говорила, - выбирает из нее крем чайной ложкой: - Не покупай ничаво этого, не переводи зря деньги, - прихлебывает чай: - Обманывають нас таких-то... во, в дудке этой начинки вовси нетути! - Мы с Витькой смеёмся. - Чаво смяётеся? – оборачивается.
- Ма, да не дудка это, - наклоняюсь к ее уху: - а трубочка. Тру-боч-ка.
- А хоть и трубочка… - хрустит ею: - Всёодно зря не траться.
После того как попила чайку и отдохнула, я подсела к ней, чтобы задать вопросы «про жизнь», но услышала:
- А-а, хватить вспоминать. Жисть-то какая была… - И губы ее слегка дрогнут: - Да и кому всё это нужно?
- Как кому? – рассмеялась, чтобы приободрить: – А внуки твои, правнуки… Вот прочтут когда-либо рассказанное, и будут гордиться тобой.
Ничего не ответит, приляжет.
Конечно, «жисть-то какая была»! Да и вспомнить ничего нового уже не может, так что если и спрашиваю о чем-то, то для того, чтобы уточнить».
1978-й
«Обычно-то как бывает? Когда приезжаю в Карачев, то перво-наперво прибираю в доме, мою пол и в коридоре, - спешу управиться ко времени, когда Виктор привезет маму с базара. И вот, опершись на мою руку, она ме-едленно преодолевает четыре ступеньки крылечка, я усаживаю ее в коридоре на табуретку, приношу стакан чая с мёдом, она по глоточку отхлебывает... словно согреваясь и оттаивая, а я начинаю прямо в ее подоле подсчитывать выручку. Потом она проходит в дом, переодевается, ест. Вот так… как ритуал. А сегодня… Подхожу к дому, а на двери – замок. Что делать? А дождь, холодно. И прячусь в теплице. «Да, капустная рассада за эту неделю здорово подросла… а вот помидорную надо бы допикировать... да и огурцы уже зацветают, высаживать в парник пора».
Но дождь стихает. Выхожу из теплицы, у загончика с квакухой любуюсь цыплятами и тут слышу: в коридоре кто-то скребется, постукивает.
- Настасья, ты? - догадываюсь.
Да, это она:
- Замкнули меня, а сами уехали на базар, - сонно гундосит.
Переговариваемся через дверь, и оказывается: моей племяннице уже девять лет! Господи, время-то как летит!
- А вон и папка едет, - вдруг слышу.
И впрямь, стук мотороллера. Но его ли?.. Ага, он. Привез маму. Меня они еще не видят, и я наблюдаю за ними: мама осторожно сдвигает себя с мотороллера, Виктор берет ее под руку, ведет к крыльцу:
- Случайно ведь заехал на базар, а ты уже распродалась, - ворчит со смешком: - а то еще часа два ждала бы меня.
- Да вот, - она не отрывает глаз от земли: - дождь, покупателей нету. Думаю: не продам, что тогда с нею делать? Вот и пустила подешевле.
И тут замечает меня. Заулыбалась, заохала... Взбирается по ступенькам, бросает:
- Захвати там сумку-то...
Приношу. Она тут же, в коридоре, усаживается на табуретку и, не ожидая традиционного чая, вынимает из неё узелок, развязывает, начинает считать деньги:
- Двадцать... Тридцать семь... - Они как всегда в земле: - Сорок... сорок пять, - вытирает их о фартук, расправляет: - Во, вдвое меньше выручила! - И в голосе сквозит нотка огорчения: - Так-то, милая, дождь, холодно... Дай, думаю, подешевше пушшу...
- Да хорошо, что вообще продала! А то б стояла под дождем...
Нет, мои слова мало её утешают, и она до самого вечера нет-нет да скажет: «Поторопилась… продешевила». А тут ещё проглянет солнышко, забежит соседка и - как на зло! - похвастает брату: покупатель, мол, пошел, только часов в одиннадцать и у неё всю рассаду по рублю расхватали.
- Пусть не брешить! – взорвется вдруг мама, когда Виктор ей расскажет.
Настасья зальется смехом, а Витька проворчит шутливо:
- Ругается еще, старая! Не стыдно... при внучке-то?
Настасья - еще звонче!
А дождь – опять. Но я, укрывшись пленкой, пикирую помидорную рассаду, да и племянница кончает выбирать оставшуюся из соседнего парника, чтобы освободить его для высадки огурцов… Лохматая, в затёртом коротком платьице, в истоптанных грязных башмаках, но такая красивая девочка Настя!
- Что еще делать? - спрашивает у отца.
- Помоги тете Гале пикировать, - бросает тот.
И она садится. Правда, рассада у нее ложится кое-как, почти не присыпанная землей, ряды - вкривь и вкось, но рассуждает:
- В принципе, пикировать не трудно, - отбрасывает свою русую прядь за плечо и вскидывает на меня серые глазища.
- А вот попикируешь часок-другой, тогда послушаем, что скажешь, - улыбаюсь.
Но уже через полчаса кричит:
- Па, можно я отдохну?
- Отдохни, отдохни, голубка, - стоит тот на порожках, хитровато улыбаясь.
И она идет в хату… не распрямившись, широко расставляя ноги, а Витька смотрит на неё, улыбается. А дождь уже - ливнем!.. Но когда стихает, снова слышу его голос:
- На-астя! Отдохнула, голубка? – Он стоит на пороге: - Иди, допикируй… дождь-то стихать стал.
И та идет… Смотрим на неё из коридора и улыбаемся: согнувшись, сидит на грядке под еще моросящим дождем и раскладывает, раскладывает рассаду. Сажусь и я с ней рядом… а когда через час заканчиваем, дождь опять, как угорелый!»
1982-й
«Огурцов уродило!.. Перед отъездом домой насобирала аж два мешка! Продаст ли их мама завтра? А тут еще смотрю: кисть руки у неё синяя. И оказалось: вчера утром, когда садилась на мотороллер, тот вдруг стал валиться на бок, а Виктор хвать её за руку! И вот... Наискала возле дома полыни, обвязала ей руку, а потом усадила на кровать, и вот теперь она сидит, рассказывает:
- Спрятала я как-то деньги в валенок, поехала на базар, а тут мужик подходить и говорить: «Все торгуешь, торгуешь… И куда только деньги деваешь!» А рядом - другой: «Куда, куда... Да в валенок прячет». Я так глаза и вылупила: откуда знаить? Но стою, молчу, а он опять: во, мол, одна бабка так-то спрятала свои в валенок, а тут и случись пожар. Схватила валенок да из хаты. Приехали пожарные, а она бегаить возле них и все валенок к груди прижимаить, а потом сунулася в него, а он и пустой. Не тот впопыхах схватила! Да заголосила, бросилася к пожарным: «Голубчики! Вон туда лейте, туда! Там-то мои денежки». Во как бываить, - итожит. – И куда мне теперича свои девать?»
1988-й
«Освободилась я от обычных дел, а мама и просит:
- Принеси-ка узел из коридора... тот, что за шторкой ляжить.
Приношу. Развязывает его и слышу:
- Во, сколько нарядов люди повыбрасывали, - разглаживает что-то на коленях: - Платье-то какое... После войны* я б за него целое состояние выменяла. – Подносит к глазам еще какой-то «наряд»: - А кофта какая, юбка... И совсем ишшо не ношеные!
- Ношеные, ма, ношеные, - подойду, улыбнусь: - Видишь, юбку внизу даже отпустили, но не подшили.
- А-а... Но всёодно хороша. - И опять погладит её, вытащит из узла что-то белое: - А во и шапка. Из шерсти, должно. Ка-ак раз для тебя. - Я возьму шапку будто бы заинтересовавшись, а она: - Да ты не сумлевайся, я выстирала ее, чистая она... Шарф ишшо… видишь, какой красивый шарф-то! Из шелка. Вот только погладить руки не дошли.
- Да-а, - вроде бы залюбуюсь и шарфом: - Хорош! Возьму, носить буду. - Надо ж как-то порадовать! - И шапку возьму, а остальное... Пусть дочка выбирает, когда приедет. - И уже завязываю остальное «добро» в узел. - Куда положить-то?
- Вынеси опять в коридор, пусть там поляжить… на сквознячке проветрится.
Ездила потом и дочка к ней, так мама тоже раскладывала перед ней «наряды».
1990-й
«Звонит брат:
- Маманя все турчит и турчит: «Опять у меня колколец в горле заиграл. Видать, помру скоро». И что с ней делать?
Беру отгулы, еду.
В хате не прибрано, холодно. Мама сидит на кровати, лицо измученное, серое и кашляет тяжело, надрывно. А тут еще и бок у неё болит, при кашле аж постанывает.
Как только Виктор растапливает печку, начинаю мыть посуду, пол, потом – лечить её. А чем? Лекарств она не признает, - если и заставлю проглотить таблетку, сразу начнет прислушиваться к себе: тут-то у неё кольнуло, там-то засосало… ну, конечно же от нее, от таблетки!
Кашель бил её и ночью. Я вскакивала, подходила, когда она «заходилась», и всё вертелось в голове: ну чем помочь? А к утру придумала: ингаляцию надо сделать из того, что есть, - льняным семенем с камфорным маслом. И мама согласилась. С час терпеливо дышала паром через кулёчек… и кашель стал вроде бы реже, тише. Ещё чем? Во, горчичники надо поставить. Нашла на полке, но они почти осыпались. И Виктор пошёл за ними в аптеку, но там их не оказалось. Послала за столовой горчицей. Привез банку. Налепила ей пластыри на грудь... и к вечеру стало ей еще лучше.
Легли спать. Часов до двух она иногда кашляла, а потом... Проснулась я. Утро. В хате тихо. Виктор спит у порога на раскладушке, а мама? Кашля её не слышно. Вскакиваю, крадусь мимо Виктора к её кровати... Дышит! И спит. Слава Богу!
И снова - ингаляция, только камфорное масло заменяю облепиховым… Кстати, доставала его аж через самого заведующего областным отделом здравоохранения, воспользовавшись его симпатией ко мне. Так вот, капаю это масло в стакан, а мама пищит:
- И зачем ты его тратишь на что зря.
Но всё же дышит через кулечек, а я раскладываю помидорные семена в ящики… пинцетиком, по одному. Раскладываю и считаю: надо засеять двадцать три ящика, в каждом - по четыреста семечек, и сколько будет?.. Но так и не сосчитав, рационализирую: сразу работаю двумя руками, двумя пинцетиками. И получается!
- До вечера ящиков десять разложу, - говорю маме, чтобы приободрить.
- Ну вот и хорошо, - снова еле пищит: - А то вдруг выздоровею, вылежусь, а что ж тогда делать-то, если не посеем?
К вечеру на кровати расправляю спину, а мама по стеночке пробирается посмотреть взошедшую капусту, которой заставлен весь стол:
- Во, по второму листочку пустила, - умиляется: - Теперя не так тянуться будить. – И идет... нет, еле-еле ковыляет назад… дошла до кровати, присела: - Ох, устала-то как! – Легла. - Так-то, милая, крестьянское дело такое, - укрывается лоскутным одеялом: - Болей, не болей, а сеять всёодно надо, коль пора подошла.
Да, всё же подлечила я маму. Надо уезжать. Но в последний миг сорвалась:
- Ма, да что ж на тебе одеяло-то никак не держится! Холодом по полу несет, а ты... - И голос мой зазвучал нехорошо: –Укрываю тебя, укрываю, а одеялка всё-ё сползает!
Подошел Витька, присел с ней рядом, приобнял... будто защищая от меня:
- Не ругайся на неё, Галь, - сказал тихо: - устала она бороться.
Сидели они рядышком, смотрели на меня... А у меня сердце сжалось: ведь снова надо уезжать от них... к своим.
... И опять я – в Карачеве. На полу рассыпана земля, - это Виктор прогревал её в печке, а потом пересыпал в ящики, - и я снова пинцетом раскладываю в них семена. Но к вечеру приехал и Платон, а мама сидит на кровати, укрытая одеялом. Стоит он у порога, смотрит на ящики, на нас и вроде как не решается пройти дальше... Ну а потом начинает своё обычное: надо, мол, пенсию для матери выбивать... надо и Виктору инвалидные выхлопотать... зря вы снова затеваете с этой рассадой… Мама вроде бы и соглашается, но когда он замолкает, слышу:
- А что ж делать-то? В крестьянстве так и трудилися, так и было заведено. Сил нетути, а время сеять подошло, так что ж, болеть чтолича будешь? Да хоть на коленках, а поползешь.
- Ну как же ползти-то, если сил нет? – горячится он: - Нельзя перенапрягаться. Надо подождать, поправиться вначале, - не унимается.
Мама смотрит на него секунду-другую, подтягивает сползшую на пол одеялку:
- А если поправляться некогда! Вот на таких-то раньше всё и держалося. Теперича так не работають, поэтому и есть нечего.
Стараюсь прервать их диалог:
- Платон, навестил нас и хорошо. Поезжай домой...
Говорю ему это тихо, и тут же проносится в голове: «Господи, до чего же он здесь чужой!» Но прибавляю:
- А если у тебя есть желание помочь, то иди во дворе что-либо сделай.
- А что делать?
И слышу Виктора:
- Да торф мёрзлый надо бы в корыте перевезти в сарай.
Ничего не ответит на это мой журналист-писатель, но начнёт собираться. Дам ему латаные Викторовы брюки, стоптанные суконные ботинки. Нет, не захочет он в них... так и пойдёт в пальто, в чешских ботиночках, а я… Пока он на улице, прибираю в хате, мою посуду, а Виктор выносит ящики на улицу, подметает пол... Елки-палки! Ведь из-за него... для Платона старается!
Часа через два приходит:
- Двадцать корыт отвез.
И мама ковыляет ему навстречу:
- Ну и спасибо, спасибо тебе. Садись, пообедай теперича.
Я ставлю перед ним тарелку щей, подаю ложку, а он… Он с опаской смотрит на неё: чистая ли?.. а потом… «выхоленный, ухоженный», как мама говорит о таких, уезжает. Уезжает от нас... лохматых, лоскутных, больных».
1992-й
«День-то сегодня пригожий, солнечный! И асфальт дороги быстро-быстро стелется под колесами машины. А за рулем - мой сын… серьезный, молчаливый, важный... Купил он этот, видавший виды «Опель», «на троих» со своими друзьями, и вот, везет нас с дочкой в Карачев. И уже подъезжаем, выходим, хлопаем дверцами.
Мой родной старенький дом... Выцветшая крыша, серые оконца, вокруг - изгородь из акаций, покосившаяся калитка... А вот и брат встречает:
- Гляньте-ка! - всплескивает руками.
- Да ты не нам удивляйся, а тому, на чем приехали, - смеюсь, кивая на «Опель».
- Вот это да! – ахает: - Ну и молодец Глеб!
Обходит вокруг машины, садится за руль и, развалясь на сидении, расспрашивает его и расспрашивает.
А мы идем к маме. Дочка сует ей в руку бананы, я - костыль... вернее - черенок лопаты, и уже уговариваем ее спуститься с порожков и посмотреть машину. Ох, как же медленно она передвигается! Правая нога - впереди, а левую подтягивает и подтягивает к ней. Но все ж добралась до «Опеля», остановилась. Ничего не говорит и лишь улыбается... Какая же старенькая! Кажется, что у нее даже сил нет радоваться тому, что внук... почти на своей машине.
- Мама, это мы за тобой приехали, - стараюсь расшевелить ее: – Давай-ка хоть на недельку к нам! Поживешь, отдохнешь, в ванной отмоешься, - уговариваю ее.
Внучка тоже жужжит над ухом:
- Ба-а, ну поехали! Ба, а то обижусь!
Но она только и твердит: нет и нет.
Назад едем вчетвером, - Виктор с нами, - а перед дорогой… Мама что-то шептала над стаканом со святой водой, крестила его, потом Виктор окропил ею машину, ну а теперь в приоткрытое окно дочка просовывает этот стакан, наклоняет и брызги пылью разлетается по ветру. А настоял на этом брат, ибо уверен: здесь, у «Чайки», живет черт и, устраивая аварии, забавляется.
Как же радостно видеть за рулем сына, рядом с ним – балдеющего брата и только… Жаль, ах как же грустно, что нет с нами мамы!»
Через годы в рассказе Владимира Набокова* «Путеводитель по Берлину» прочту: «Мне думается, что смысл писательского творчества вот в чем: изображать обыкновенные вещи так, как они отразятся в ласковых зеркалах будущих времен, находить в них ту благоуханную нежность, которую почуют наши потомки в те далекие дни, когда всякая мелочь нашего обихода станет сама по себе прекрасной и праздничной, - в те дни, когда человек, надевший самый простенький сегодняшний пиджачок, будет наряжен как для изысканного маскарада».
Пишу с надеждой, что и мои записки когда-нибудь «отразятся в ласковых зеркалах» любопытных потомков.
*Троица – праздник, установленный в воспоминание сошествия Св. Духа на апостолов.
*Великая отечественная война. 1941-1945.
*Владимир Набоков (1899-1977) - русский и американский писатель, поэт, переводчик, литературовед.