Багратион

Мне не хочется начинать рассказ сакраментальной фразой «всё началось с того...», поэтому я с удовольствием начну его по-другому: всё началось задолго до того, как мой знакомый, грузин по имени Каха, нашел черного вороненка с подбитым крылом.
У Кахи была большая голова, большой кавказский нос, большие черные глаза под густыми сросшимися бровями и большие, как у лошади, белые зубы. Сердце у него тоже, наверно, было большим – во всяком случае, отзывчивым и щедрым. Пожалуй, оно было даже чересчур большим – например, для того, чтобы отдать его целиком какой-нибудь одной женщине, и Каха щедро делился им со всеми встречными дамами – старше его, моложе его, красивыми, не очень красивыми и очень некрасивыми.
– Женщина – всегда женщина, – объяснял Каха. – А мужчина – всегда поэт. Если женщина некрасивая – он додумает ей красоту. Если глупая – он додумает ей ум. Даже если она одноногая, он додумает ей...
– Вторую ногу? – с иронией переспрашивал я.
– Крилья, – отвечал Каха. – Как ангелу.
Каха отлично говорил по-русски, с почти незаметным грузинским акцентом, который нарочно утрировал, когда хотел сказать что-то очень мужское или очень поэтическое. Его жена Аня, маленькая и какая-то бесцветная, похожая на мышку, догадывалась о похождениях мужа, но предпочитала не знать о них наверняка. Она была наполовину русской, наполовину еврейкой, и эта последняя половинка, превратившаяся в союзе с Кахой в четвертинку, вывезла обоих в Германию. Эффектный Каха боготворил неприметную жену и был равнодушен к ней, как к иконе.
– Бога мать Мария тоже была прекрасной женщиной, – объяснял Каха, – но мы любим не ее одну.
– И как это понимать, Каха? – спрашивал я, заранее угадывая ответ.
– Не строй из себя мальчик-дурачок, – отвечал Каха. – Жена – как храм: пришел, помолился, ушел.
– Куда ушел, Каха?
– Грешить дальше. Если не грешишь – зачем молиться?
В своих походах в храм и обратно Каха зашел, всё же, слишком далеко. Однажды он привел в дом молодую девушку, очень красивую, с каштановыми вьющимися волосами и огромными серыми глазами.
– Ее зовут Оксана, – отрекомендовал он гостью жене. – Будет жить у нас, будет тебе сестра.
– А тебе, значит, свояченица? – уточнила Аня, оправившись от первого потрясения.
– Свояченица, мояченица, – махнул рукою Каха. – Что нам делить? Все люди братья. Будем жить по-людски.
– По-твоему, вот это по-людски? – нехорошим голосом произнесла Аня, с ненавистью поглядев на «сестру». – Ты, Каха, совсем совесть потерял.
– Зачем так говоришь? – возмутился Каха. – Девушка мерз на улице, я подобрал, привел, а ты нет, чтоб дать кусок хлеба...
– Вы, милая моя, случайно не из Австралии? – повернулась Аня к гостье.
– Нет, – удивилась та, – я из Кишинева.
– Что ж вы так мерзнете в середине августа?
– Каха, я, пожалуй, пойду, – нервно проговорила Оксана.
– Я, пожалуй, тоже, – отозвался Каха.
Он и в самом деле ушел из дома и больше в нем не появлялся. Некоторое время скитался по друзьям, пару недель жил в комнатушке у земляков в общежитии для беженцев, пока ему не удалось снять недорогую квартиру-полуторку в отвратительном индустриальном районе города. Когда в ней установили телефон, он позвонил мне, сообщил свой адрес и позвал в гости.
В небольшой квартирке стояла чужая, принадлежавшая хозяину мебель, в нише гостиной прижалась к кафельной стене доисторического вида кухня. Зато стол, хоть и не ломился от яств, но был щедро уставлен соблазнительными шедеврами кавказской кулинарии, состряпанной из немецких продуктов. Посреди тарелок с лобио, сациви и прочими чудесами стояли бутылки хорошего красного вина – Каха никогда не скупился на вина.
– Извини, дорогой, что не пригласил тебя раньше, – улыбнулся Каха, усаживая меня за стол. – Хотел, конечно, устроить новоселье, но не получилось. Все друзья – женатые и порядочные, один ты холостой и умный.
– Каха, а как же Аня? – не удержался я от вопроса.
– Прекрасная женщина, – сказал Каха. – Добрая, чуткая. Видеть ее не могу.
– А эта... Оксана где же?
– Прекрасная женщина, – поцокал языком Каха. – Красивая, умная. Жить с ней невозможно.
– Так ты, что ж, теперь один будешь?
– Я?! – захохотал Каха, и я устыдился нелепости своего вопроса.
Мы выпили по стакану вина.
– Каха, а с Майей ты тоже не собираешься видеться?
Майя была их с Аней дочкой.
– Чудесная девочка, – расплылся в улыбке Каха. – Из нее получится прекрасная женщина. Обязательно буду видеться. Хочешь на ней жениться?
– Ты с ума сошел? – опешил я. – Она же ребенок. Между нами двадцать лет разницы.
– Вах! – с нарочитой кавказкостью произнес Каха. – Что такое двадцать лет? Сегодня двадцать, завтра чуть поменьше, а послезавтра она уже старше, чем ты.
– Нет, Каха, спасибо, – покачал головой я.
Каха посмотрел на меня с благодарностью.
 – Ты настоящий друг, – сказал он. – Настоящий человек. Понимаешь, что муж из тебя никудышний, и не хочешь оскорблять друга согласием. Давай за тебя выпьем.
Мы выпили, я закусил сыром и попробовал лобио. Лобио был великолепен.
– Неужели, Каха, ты сам всё это приготовил? – спросил я.
– Обижаешь, дорогой. Конечно, сам. Настоящий мужчина – всегда поэт, а настоящий поэт – всегда хороший повар. Приходи, когда хочешь, накормлю, чем хочешь.
Я и в самом деле стал часто бывать у Кахи – не реже одного раза в неделю. Его общество было легким и приятным, а встречал он меня – да и любого, пожалуй, – с искренним радушием. Квартира Кахи понемногу менялась, вернее сказать, обрастала новыми деталями явно женского происхождения – свечки в подсвечниках, вязаные салфеточки, розовый плюшевый слоник на диване.
– От Полечки, от Светочки, от Тамарочки, – объяснял Каха. – Прекрасные женщины. Встретились, попрощались, оставили неизгладимый след – что еще мужчине нужно?
Однажды Каха позвонил мне и таинственным голосом произнес:
– Слушай, бросай свои дурацкие дела. Приходи – познакомлю.
И положил трубку.
Я собрался в путь, немного недоумевая. Обычно Каха не спешил знакомить друзей со своими пассиями. Как всякий мужчина, по-настоящему любящий женщин и любимый ими, он никогда не хвастал своими успехами и не выставлял их напоказ. Может, он по-дружески решил познакомить меня с какой-нибудь особой? Будь это не Каха, а кто-либо иной, можно было бы оскорбиться подобными объедками с барского стола, но Каха скорее отрезал бы себе не только руку, но и кое-что несравненно более для него важное, чем обидел бы человека, которого считал другом.
Купив бутылку хорошего красного вина, я сел в автобус и отправился на другой конец города. Каха открыл мне, таинственно и белозубо улыбаясь сквозь эффектную трехдневную щетину.
– Ну, – сказал я, – признавайся, абрекская душа, кого ты мне собрался показывать?
– У грузин абреков не бывает, – невозмутимо ответил Каха. – Мы – мирные разбойники. Молодец, хорошее вино принес. Потом пить будем. Ну, пошли.
– Как ее зовут-то хоть? – на всякий случай спросил я.
– Почему сразу ее? – деланно возмутился Каха. – Что я, по-твоему, жеребец?
Я вздохнул, пожал плечами и кивнул.
– Говорил плохо, молчишь еще хуже, – резюмировал Каха. – Сейчас тебе станет стыдно. Потому что это не она, а он.
– Что? – остолбенел я. – Ты чего, Каха, сдурел от многообразия?
– Почему сдурел? – удивился Каха.
– Ну... – я совершенно растерялся. – Мне всегда казалось, что тебе женщины нравятся.
– Правильно казалось, – кивнул Каха. – А что тебе сейчас кажется?
– А сейчас мне показалось, что ты привел в квартиру мужчину.
Каха некоторое время недоуменно смотрел на меня.
– Ты идиот, – спросил он, – или притворяешься? Если притворяешься, то очень удачно.
– Ты же сам сказал, что это не она, а он!
– Сказал, потому что думал, что говорю с умным человеком. А говорил с тобою. Пошли!
Он буквально втащил меня в комнату и подвел к буфету.
– Наверх смотри, – приказал он.
Я посмотрел на буфет. На буфете, поблескивая стальными прутьями, стояла клетка, а внутри нее, с любопытством глядя мне в глаза, сидел маленький черный вороненок.
– Ничего себе, – сказал я. – Ты где его взял?
– Я его не взял, – ответил Каха, – он сам взялся. Сидел перед домом с пребитым крылом и плакал.
– Плакал, – машинально повторил я, почесывая подбородок. – И давно он у тебя?
– Четыре дня. Сперва ничего не ел, не пил, а теперь кушает, кушает, кушает, всё время кушает и пьет, как лошадь.
– Ты что, его вином поишь? – удивился я.
– Каким вином! – возмутился Каха. – Он же еще ребенок! Вот подрастет – так я ему и вина налью, и чачи налью.
– А где он крыло сломал?
– Подрался с кем-то, – уверенно заявил Каха. – Ты же видишь – настоящий мужчина. Красавец, черный, на меня похож.
– Так он мужчина или ребенок?
– Ребенок-мужчина. Мальчик называется. Слыхал про такое? Пойдем выпьем за него.
Мы сели за стол, Каха открыл вино и разлил его по фужерам.
– За Багратиона! – величественно произнес Каха.
– Можно и за Багратиона, – пожал плечами я. – А почему именно за него?
Каха посмотрел на меня с состраданием.
– Ты меня сегодня удивляешь, – сказал он. – У тебя что, день тупости? Багратион – это мой ворон!
– А-а, – проговорил я. – Красивое имя.
– В честь родственника назвал, – похвастался Каха.
– У тебя есть родственник Багратион?
– Конечно, есть! Тот самый, знаменитый. Что ты на меня так смотришь? Все грузины – родственники. Особенно за границей. От тоски братьями становимся.
Каха отпил полфужера.
– Честно тебе скажу, – продолжал он, – мне вся эта Германия – как дикому коню стойло. Слишком уж она правильная. Бумажка туда, бумажка сюда, тут получите, тут распишитесь, на красный стоим, на зеленый переходим. Так умереть можно.
– Зачем же из Грузии уехал? – спросил я.
– Сам не знаю, – вздохнул Каха. – Раз – и уже здесь. Там жить невозможно стало. Бумажек никаких, расписыватся негде, получать нечего, и все на красный свет прут.
– На тебя, Каха, не угодишь, – усмехнулся я. – Так где же лучше?
– Конечно, там! Там всего лишь невозможно жить, а здесь можно умереть. Если бы не женщины, я бы уже давно умер. Давай за женщин выпьем!
Мы выпили за женщин, потом за друзей, потом за Грузию, потом снова за Багратиона. Каха, всегда умевший пить долго и не пьянея, неожиданно захмелел.
– Клетка, большая золотая клетка, – пробормотал он. – Хочешь посмотреть на домашнего грузина? Смотри, это я, Каха. Да, очень большая клетка. И не такая уж золотая. Но ничего, мы еще вырвемся из клетки, да, Багратион?
Вороненок неопределнно каркнул в ответ, то ли соглашаясь с Кахой, то ли, напротив, иронизируя над ним. А, может быть, он просто сказал «кар», никого и ничего не имея в виду.

Багратион жил в доме Кахи уже больше месяца. За это время Каха страшно привязался к вороненку, а вороненок к нему. Каха кормил его отборным мясом и фруктами, поил молоком и бульоном, возил к ветеринару, выложив немалую для неимущего иммигранта сумму из собственного кармана. Когда крыло вороненка почти зажило, Каха стал выпускать Багратиона из клетки, и тот бегал за ним по всему дому, как собачонка. Багратион оказался большим ревнивцем. Первым делом он до смерти заклевал растущим не по дням, а по часам клювом розового плюшевого слоника, затем не менее изощренно разобрался со знаками внимания остальных дам. Когда к Кахе приходила очередная гостья, Багратион набрасывался на нее и хватал клювом за краешек пальто.
– Он – джентльмен, – смеясь, пояснял Каха испуганной Анечке, Манечке или Танечке. – Помогает тебе раздеться.
Анечка, Манечка или Танечка предпочитали, всё же, чтобы раздеться им помог сам Каха. А тот был в таком восторге от своего вороненка, что даже не замечал дамского испуга и требовал, чтоб гостья была нежна с его питомцем.
– Погладь его, ну погладь! – требовал он.
«Погладь, погладь, – говорил в тон ему взгляд Багратиона. – Я тебе так поглажу, что ты дорогу сюда забудешь».
Гостья женским чутьем угадывала намерения вороненка и категорически отказывалась ласкать птицу. Иногда Багратион расходился до того, что Кахе приходилось запирать его в клетку, пока очередная визитерша была в доме, ибо та впадала в оцепенение. Багратион, насупившись и нахохлившись, глядел из-за прутьев с укоризной на Каху и с откровенной ненавистью на непрошенную гостью. После ее ухода он демонстративно отказывался выходить из клетки, отвергал еду и питье и лишь несколько часов спустя с видимым одолжением снисходил до того, чтобы склевать кусок говяжьего филе.
В конце концов, каждая из приходящих женщин поставила вопрос ребром: или я, или он. К их немалому удивлению Каха реагировал немедленно и бескомпромиссно: он брал пассию за руку, выводил в прихожую, галантно надевал на нее пальто, целовал по-отечески в лоб и со словами «прощай, дорогая» открывал перд нею двери, чтобы тут же закрыть их для нее навсегда. Зная Кахино отношение к женщинам, это было поразительно. Багратион торжествовал.
– Нет, как тебе это понравится? – возмущенно говорил Каха вороненку. – Она мне, Кахе, будет ставить условия!
Вороненок одобрительным карканьем соглашался с человеком, который стал для него отцом, другом, хозяином и братом в одном лице. Впрочем, вопрос кто из них кому приходился хозяином лично я бы оставил открытым...
Женщины практически перестали бывать в Кахином доме, который как-то очень быстро изменился. Вместе с милыми безделушками из него исчез уют, приятный легкий аромат женских духов сменился запахом птичьего присутствия и мужского одиночества. Сам Каха тоже стал другим. Если раньше обилие женщин с лихвой примиряло его с германской обыденностью, то теперь ощущение чужеродности захлестнуло его. Он сделался угрюмей, стал много и безрадостно пить. Иногда я приезжал к нему с благим намерением вытащить его из мрачного пьянства, в которое он скатывался, а в результате оставался пить с ним напару.
– Уеду отсюда, – говорил Каха, скребясь в недельной щетине, уже отнюдь не эффектной, а такой же безысходной, как и атмосфера в его квартире. – Уеду отсюда к черту.
– К черту – это куда? – спрашивал я, отпивая вино из фужера.
– В Грузию, – отвечал Каха.
– По-твоему, в Грузию – это к черту?
– Не шути. Тебе, еврею, не понять. У вас нет Родины.
– Что такое?
– Не обижайся. Вы привыкли странствовать по свету, убегать, уезжать, исходить, если хочешь. А грузины всегда жили дома.
– Ага, только иногда на Бессарабский рынок наведывались.
– Всё-таки обиделся, да? А я на тебя не обижаюсь. Я ни на кого не обижаюсь. Как я могу на кого-то обижаться, если я сам всех обидел? Жену обидел, дочь обидел, самых лучших женщин на свете обидел...
– Может, помиришься с Аней? – предложил я. – Она женщина добрая, вдруг простит.
– Она меня, может, простит, – ответил Каха. – Я себя не прощу. Нет, не буду с ней мириться.
– Но почему, Каха?
– Потому что. Сегодня помирюсь, завтра на руках носить буду, послезавтра опять какую-нибудь Оксану в дом приведу. Я себя знаю... Нет, только домой, только в Грузию! Буду дышать горным воздухом, застольничать с друзьями, любить прекрасных женщин. Прочь из клетки! Да, Багратион?
Вороненок, превращающийся понемногу в маленького ворона, вспорхнул на спинку стула. Ко мне он Каху не ревновал и запирать его не приходилось.
– А с ним как поступишь? – я кивнул на Багратиона. – С собой возьмешь?
– Зачем с собой? – пожал плечами Каха. – Он – птица, он – свободный. Вот выздоровеет совсем и отпущу его – пусть летит.
Багратион ничего на это не отвечал, лишь смотрел на Каху каким-то темным взглядом.
После этого мы не виделись с Кахой более месяца. У меня, несмотря на мои холостяцкие убеждения, неожиданно завязался роман с одной особой из Москвы, которая, официально не переехав под мою крышу, практически из-под нее не вылезала. Я пока не думал, каким образом буду обрывать эту связь, как обычно предпочитая не думать о будущем, но получать удовольствие от настоящего. Когда удовольствие стало попахивать катастрофой, мне неожиданно позвонил Каха.
– Извини, – сказал он, – чувствую, что мешаю, но... Ты не мог бы ко мне приехать?
– Что-то случилось? – спросил я.
– Случилось. Приезжай. Выпить привези. – Каха повесил трубку.
Я быстро оделся и, на ходу сообщив, что вернусь поздно, выскочил из дому. Погода была непривычно холодна для второй половины марта, но я решил прогуляться до Кахи пешком, прикупив по дороге вина. Денег у меня теперь было немного и вино я купил недорогое и не очень хорошее, но Кахе с некоторых пор было всё равно, что пить. Возможно, он и вовсе предпочел бы водку.
Когда Каха открыл мне, я даже испугался. Лицо его отекло, глаза запали, щетина выросла в неровную, неухоженную бороду.
– Что случилось, Каха? – тревожно спросил я.
– Заходи, – просто ответил Каха.
Я бросил на вешалку пальто, вытащил из его кармана бутылку и направился вслед за Кахой в комнату.
– Ставь бутылку на стол и садись, – велел Каха, доставая из буфета фужеры.
На буфете по-прежнему стояла клетка, на сей раз пустая, с распахнутой дверцей.
– Где Багратион? – спросил я. – На кухне гуляет?
– Нет, – ответил Каха. – Он... не на кухне. Он в спальне.
– Спит, что ли?
– Нет...
– А что?
– Отдыхает.
– От чего отдыхает? – невольно усмехнулся я. – Он что, устал?
– Да, – как-то тупо сказал Каха. – Он... очень устал. Давай выпьем.
Я разлил по фужерам вино, и мы, не чокаясь, выпили.
– Так что там с Багратионом? – поинтересовался я.
– Я его... отпустил, – ответил Каха.
– Как отпустил? – не понял я. – Ты же говорил, он в спальне.
– Да... в спальне. Я его отпустил, а он вернулся.
– Ничего не понимаю, – немного нервно сказал я. – Ты можешь толком объяснить?
– Могу. – Каха залпом выпил свой фужер и закашлялся. – Он выздоровел. Совсем выздоровел. Мог уже по квартире летать. Налей еще вина... Мне было больно расставаться, но он – птица, он – ворон, он должен жить на свободе. Я его взял, вынес на улицу и сказал: лети. – Каха пригубил вино из бокала, поморщился и снова выпил его залпом. – Он сперва не хотел. Смотрел на меня такими глазами... Собачьими глазами, когда хозяин собаку из конуры выгоняет. А потом каркнул и улетел. Это позавчера было, да, это позавчера было...
– А дальше что?
– Ничего. Ты почему вина не наливаешь?
Я доразлил из бутылки вино. Каха с сожалением посмотрел на опустевшую бутылку, затем на полный фужер, точно примериваясь, махнул рукой и по-новой выпил залпом.
– Надо было больше купить, – сказал он. – Слушай, одолжишь мне немного денег? Я через три дня верну.
– Я тебе так дам, – ответил я. – А вино потом схожу куплю. Ты рассказывай.
– Спасибо, – улыбнулся Каха. – Только лучше водку.
– Хорошо, водку. Рассказывай.
– А что рассказывать? Сегодня он вернулся.
– Багратион?
– Багратион. Я в кухне сидел, окно открыто было, он прямо на стол мне упал.
– Как упал?
– Так и упал. Из окна. Весь заклеваный, весь в крови. Почти мертвый.
– И кто ж это его так? – Я невольно сглотнул.
– Как кто? – пожал плечами Каха. – Свои, конечно. Вороны. Не приняли они его назад. Понимаешь, да? – Каха схватил меня за рукав свитера и страшно посмотрел мне в глаза. – Не приняли! От него домашней пищей пахнет. Человеком пахнет. Клеткой пахнет! Он им чужой стал. Он... он в спальне, на кровати лежит, – тихо добавил Каха. – Я его сам туда положил. А куда еще? Что я еще могу для него сделать? Хочешь, пойдем посмотрим на него?
Это был не вопрос, а просьба. Кахе страшно было идти одному в спальню и смотреть на заклеванного Багратиона. Мы встали из-за стола и направилсь в спальню вместе. Багратион лежал на широкой Кахиной кровати маленьким черным пятном. Кровь на нем давно запеклась, красные ее следы смотрелись грязными ржавыми подтеками на перьях. Мне стало не по себе.
– Каха, он... он живой еще? – сквозь какую-то пелену спросил я.
В это время Багратион испустил слабое, совсем не похожее на карканье придыхание.
– Пока да... – проговорил Каха. – Может, ночью умрет, я не знаю... Слушай, – он снова посмотрел мне в глаза. – Как думаешь, если я вернусь в Грузию, меня там вот так же заклюют? До крови? До смерти?
– Каха, перестань, – сказал я.
– От меня ведь теперь тоже чужим пахнет, – продолжал Каха. – Клеткой пахнет. Как думаешь, лучше дальше оставаться в клетке или пусть уж тебя заклюют?
– Каха, его к дежурному ветеринару отвезти надо, – сказал я. – Я знаю, есть такие...
– Нет, – ответил Каха, – я знаю, что не надо. Я знаю – как только я его возьму с кровати, он тут же умрет. А так, может, не умрет.
– Каха, это бред!
– В таких ситуациях бред – самое разумное. Иди за водкой.
Я взял у Кахи ключ, побежал на автозаправку и спустя минут двадцать вернулся с бутылкой водки в руках. Каха по-прежнему стоял в спальне над вороненком и острожно, одним пальцем, гладил ему крыло.
– Давай пить здесь, – сказал он. – Ты можешь сегодня у меня остаться? Позвони, скажи, что...
– Не буду я никуда звонить, – ответил я. – Просто останусь. Ты точно не хочешь везти его к ветеринару?
– Точно не хочу, – ответил Каха. – А ты точно не хочешь звонить?
– Более, чем точно.
Мы сидели с Кахой в спальне до самого утра и пили водку. Пили прямо из горлышка, по очереди – даже за рюмками выходить не стали. Багратион время от времени постанывал по-птичьи. По-моему, он ощущал наше присутствие, в первую очередь, конечно, Кахино. Под утро Каху, который выпил водки в два раза больше моего, сморило, и я вышел на цыпочках в кухню, набрал в маленькую рюмку воды, принес ее в спальню, осторожно, едва касаясь пальцем, помыл Багратиона и дал ему попить. К моей радости, он сделал небольшой глоток и слабо полукашлянул-полукаркнул. Каха очнулся.
– Я уснул, да? – виновато спросил он.
– Не успел, – ответил я.
– Спасибо тебе, – сказал Каха.
– За такое не благодарят.
– А за что же тогда благодарят? – спросил Каха.
– Не знаю... – Я смутился. – Ни за что, наверное.
– Разве так можно? – Каха как-то странно посмотрел на меня. – Разве можно жить на свете и никого ни за что не благодарить?
– Каха, я... я не знаю, отстань от меня...
Каха улыбнулся.
– А ты не знаешь, – сказал он, – почему человеку бывает по-настоящему хорошо, когда ему по-настоящему плохо?
– Не знаю, – ответил я.
Каха снова улыбнулся.
– Какой ты молодец, что ничего не знаешь, – проговорил он. – Не обижайся, но – спасибо тебе. А теперь иди домой. Ты устал. И – знаешь что – извинись перед ней.
– Да, – сказал я. – Ты прав. Извиниться надо.

Каха снова выходил Багратиона, и тот выжил и окреп. Правда, теперь он почти не покидает клетку, даже когда Каха нарочно открывает дверцу, чтобы тот погулял по квартире. С женою Аней Каха так и не помирился, зато женщины вновь зачастили к нему. Каха пришел в себя, сменил неопрятную бороду на прежнюю эффектную щетину. Квартиру его опять наводнили дамские знаки внимания, безделушки, зачастую пошлые, но с ними как-то сам собою вернулся уют. Багратион с равнодушием взирает сквозь прутья клетки на дары и на дарительниц, не испытывая к ним ревности. Он молча наблюдает, как Каха угощает их изысками кавказской кухни и хорошим вином, и лишь вяло щурится. Как знать, может быть, благодарность сильнее ревности. Может быть, она сильнее всего на свете, включая прутья клетки, за которыми довелось оказаться.



рассказ в авторском исполнении:

http://www.youtube.com/watch?v=mnem5f55C-U&feature=related