Я был тогда, как все, журналистом, днём – журналистом, ночью – суперменом, история это знакомая. По ночам я тайно от самого себя писал сценарии. Списывал всё на лунатизм и вгиковское образование. Дневной я был насмешливым и временами косил под циника, над своим никому не нужным хобби издевался пуще всего. Другим, правда, тоже поблажки не давал, пользовался малейшей возможностью, чтобы оттачивать ловко выскакивающие словеса. В кинотеатре увидел объявление: «Творческий вечер» - надо сходить, задать пару каверзных юбиляру.... Меня очень радовала перспектива оказаться самым молодым, красивым и стройным среди пенсионерского сообщества – пусть бабки пожалеют об убежавшей молодости, а деды попадают в обморок, втягивая животы! Приятно всегда и затмить героя дня – кто он там, поэт, художник? Оказалось, и художник, и поэт – я подслушал разговор двух художественно одетых старушек, поднимавшихся передо мной по лестнице. Я догадывался, что идти надо за ними, но на всякий случай спросил ещё и у вахтёрши. Она была мне рада, на что я не рассчитывал. Охота посмеяться над ближним почти пропала после слов: «Вас там уже ждут, вас там уже ждут». Наверное, она повторилась из-за моего недоверчивого лица. Вахтёрше хотелось, чтобы я знал – меня ждут. Где-то в глубине души мне и самому хотелось. Что-то внутри меня успокоилось – я прошёл портал. Всегда нервничал именно из-за вахтёров, сжимался в кулак и готовился к бою, берясь за ручку очередной двери. Тут, надо сказать, и с ручками удачно вышло – ещё издали, обходя кинотеатр, я видел, как старушки дёргали закрытые двери, к моменту, когда я приблизился, они уже нашли для меня вход, будто бы зная, что я воспринимаю запертые замки как плохой знак и никогда не ломлюсь, не пробую соседнюю дверь. Не судьба – так не судьба. А в этот раз, видимо, судьба. Она сама открыла двери, мне оставалось только подскочить и придержать их. Честно сказать, я бежал. Боялся, что эти двери открываются только для художественно одетых старушек. А потом боялся, что их прихлопнет створками. Я вообще люблю держать двери и наблюдать, как сквозь них проходят бабушки, девушки, кошки. Пока я держу, я уверен, ничего не случится. Помню, какой-то мужичина саданул тяжеленной дверью в метро по моему запястью, оно бы точно сломалось, если бы не часы, ненавистный подарок, я носил их против воли, сам не знал, для чего носил, но в тот день понял, что не зря. Я долго ещё после того случая уверял себя, якобы напрасных вещей не существует, а следовательно, и напрасных людей.... Но мне подарили другое уродство взамен разбитого, и уж тут-то я запаниковал – а вдруг это означает, что меня снова треснут по запястью?!? С тех пор часов я не ношу, но обращаю внимание на то, что носят другие. Две старушки, которых я снова нагнал, часов не наблюдали. Позже я узнал, что это принцип местного культурного сообщества.
Найдя свободное место в маленьком светлом зале, я первым делом поинтересовался у выцветшей дамы, когда всё это кончится, хотя ничего ещё не начиналось, а дама оказалась настолько же далека от реального времени, как и её костюм. «Если станет скучно, всегда можно выйти» - разрешила она, будто не замечая, что я для того и сел с краю. Другие любители прекрасного сидели далеко, словно специально хотели показать, что никуда сбегать не собираются. Потом, правда, оказалось, что они тактично оставили боковые места опоздавшим, но на тот момент зал ещё не наполнился, и я решил порасспросить единственно доступную выцветшую даму.
Оказалось, проводилец творческой встречи был чуть старше меня, когда всерьёз занялся живописью. Многие из собравшихся учились вместе с ним у известного сто лет назад художника, главной чертой которого была скромность. Не та трудолюбивая скромность, какую мы наблюдаем у звёзд первой величины от Фредди Меркьюри до Анри Пуанкаре, а просто-напросто патологическая лень заниматься саморекламой. Его картины вяло покупали японские галереи и допокупались до того, что безразличного автора приняли в Академию художеств посмертно. Я внутренне улыбнулся, вспомнив, как в детстве подписывался Неизвестным Художником, предвидя свою нечеловеческую славу после смерти и желая загадать искусствоведам ребус похлеще загадок Леонардо. Особенной хитростью маленький я считал одинокую нищенскую смерть без друзей и наследников, чтобы никто не мог рассказать обо мне правду, и Земля бы полнилась легендами, а не воспоминаниями, чего я любил откушать на обед. Что ж, план мой близок к исполнению. Своей семьи я до сих пор не завёл, а те странные посторонние люди, что считаются моими друзьями, не имеют со мной никаких общих интересов. Надо быть счастливым. Картин писать побольше и ждать смерти. Не пора ли и мне записаться на курсы к какому-нибудь неудачнику?
Заметив, что я погружён в собственные мысли, выцветшая дама переключилась на очаровательную незнакомочку в каштановых буклях и дизайнерских очках. Незнакомочка с улыбкой кивнула, выслушивая комплименты пластиковому ожерелью, которое дама приняла а чистый бразильский горный хрусталь. Внезапно престарелая болтунья перешла на хриплый шёпот, каштановые букли внимательно наклонились, я невольно навострил уши и услышал слова: «Главный жизненный подвиг». Неужели старушенция отказалась-таки от мяса? Но подвиг оказался не столь впечатляющим – до моих вытянутых трубочкой ушей долетело: «Не надо никогда сливать негатив на окружающих! Вы понимаете, о чём я говорю?».
Очаровательная незнакомочка поняла и погасла. Я тоже начал вспоминать, что такого неприятного мог сболтнуть. Это какой-то страшный вид людей – сначала они кажутся общительными и смешливыми, а потом говорят, что ты их грузишь. Есть у меня знакомая, у кого такой нет, даже внешне слегка смахивает на эту зануду. Написал ей о своих неприятностях – нет ответа, написал о скидках в её любимом магазине – и снова мы лучшие друзья. Так несколько раз. Поэтому остальным своим так называемым товарищам я стараюсь не жаловаться. Не могу себе позволить терять людей лишь из-за того, что мне нужен дальновидный совет. Помощи я всё равно никакой не получу, так зачем лишний раз разочаровываться?! Иногда, правда, возникает желание на них на всех плюнуть, друзья-то как раз и нужны, чтобы делиться проблемами, но проходит неделя, я им не пишу, а они сами первые ни за что не напишут. Посмотрел фильм – и то обсудить не с кем.... В общем, всё по кругу, по кругу, равнодушие, обида, ссора, примирение, равнодушие – и одиночество, одиночество, одиночество без конца!
Ах, как я позавидовал нашему поэту-художнику, у которого, судя по разговорам, весь первый ряд был засижен друзьями! Настоящими! Прошедшими через годы, такими же творческими, как и он сам. Единомышленниками.
Конечно, вон тот Артист Артистыч мог бы одеться менее безвкусно, я одного недавно отругал за такую рубашку, да и тётя с веером лучше бы попридержала свой агрегат – стильным аксессуаром его считают только она, да моя троюродная сеструха!
Злорадство всегда было мощнейшим оружием против зависти, и я почувствовал себя так, будто в эту жару выпил газировки. Необъятную почву для веселья представляли расставленные тут и там картины чествуемого. Цвета смотрелись особенно уродливо в соседстве с креслами удивительно мягкого розового оттенка. Ткань из неровных ниток создавала нескучную фактуру и подходила скорее для того, чтобы из неё в шестидесятых шили женские костюмы, - открытие вдвойне приятное на фоне парадного ансамбля молодой старой девы, напротив, пошитого, из старого дивана.
Остальная публика мало подходила для шуток. Я не ожидал, что здесь будет и молодёжь, и дети. Самый мелкий, не говорящий, ползал и с топотом бегал вокруг рояля, пока наконец не поднялась концертная тётенька и не подняла его в воздух со словами: «Это внук. Мой». Судя по паузе, внук принадлежал всё же не ей, а мужу-художнику-поэту, который был намного старше своей явно не первой жены.
По-дачному одетый старичок, вышедший на просцениум с кипой бумаг, показался довольно приятным. Тем удивительнее было созерцать жёнушку-конферансье, на каждом слове прерывавшую виновника торжества, властную особу, чей старательно состряпанный макияж не мог сокрыть злости, выставленной челюсти, бешеных ноздрей, ищущих ссоры глаз. Наверное, такие жёны необходимы безвольным художникам, не имеющим деловой хватки. Наверное, бодрый старичок знает её с другой, не видимой днём стороны. Наверное, я всё придумываю. Но вот раскрашенная глыба повернулась, и сомнения рассеялись – правильная жена художника никогда бы не надела платье, пусть даже красивого цвета мерил, но растянутое от долгого сидения. «Беги от неё!» - воскликнул бы я, если бы сам не мечтал порой о такой предприимчивой фурии, которая дала бы пинка моей карьере ускорения ради!
Тем временем старичок начал читать то, что подрагивало в его руках. Это были пока не стихи. Это были воспоминания о прожитой жизни, о детстве, которое, оказывается, мы провели в одном городе, о школе – одной на двоих.... Все ароматы цветущих вёсен встали передо мной, как живые, и все соседские собачки, с которыми мы водили дружбу, загавкали в моих ушах, приветствуя далёкое время, которое я уж и не думал вернуть. Брёвна, нагретые на солнце, рассказывали о поездках на реку, а обжигающий асфальт – о босоногих каникулах во дворе. Пух летал между слов и застревал в дырочках букв, ног тут же превращался в снег и таял, стекая по локтю автора. Времена года сменялись с той же мудрой простотой, с какой он читал о них. С ровным выражением, одинаково близко принимая добро и зло, насмешливо обходя трудности. И вдруг я заметил, что зал, освещённый огромными солнечными окнами, наполнился призраками людей! Художник так поэтично их описывал, а поэт так художественно расставлял на игровой доске, что все люди его жизни казались моими личными знакомыми.
- Неправда, она не была рыжей, её поющие волосы носили цвет охры, - читал поэт, и я, приоткрыв рот, согласно кивал, как будто и впрямь мог свидетельствовать в защиту ложно обвиненной в рыжине. Я полюбил всех, о ком услышал в тот день. Возможно, потому, что глаза художника пристально разглядывали только смелых и добрых людей, а всех тех, кто обычно на первом плане в кино, всех притворщиков, обманщиков, бандитов, карьеристов художник растушёвывает и превращает в фон. Да, в жизни так не получается, и истории с теми добрыми смелыми людьми не всегда заканчивались хорошо, но автор так читал, что совсем не хотелось отвернуться и плакать, наоборот, хотелось ещё дольше, до последней секунды жизни вглядываться в такие родные характеры, хотелось видеть их вживую, может даже на плёнке, чтобы и после, уже без свидетелей, проживать с ними их трагические, героические дни....
После окончания я подошёл к поэту-художнику с жарким намереньем пожать ему руку, но старичок был нагружен огромным букетом разноцветных цветочков, и я просто спросил: «Вы сценарии не пишете?». Виновник торжества внимательно осмотрел моё лицо, словно пытаясь во мне узнать кого-то, а потом громко, на публику, крикнул: «Я никогда не писал сценариев!» - при этом в глазах его мелькнуло что-то чёрное. Я принялся было уверять поэта в необходимости смены амплуа, но заметил нацеленную на меня разговорчивую выцветшую даму и поспешил слиться с толпой.
Опасаясь ненужной встречи, я решил оторваться от людского потока и в итоге заблудился. Плутая по лестницам и коридорам, я всё думал о странности судьбы художника. Конечно, ему повезло, что он, будучи чуть старше меня, привлёк внимание солидной галереи, но на мой взгляд, именно с этого и началось его падение. Легко поверить, что твой главный талант – тот, который приносит большие деньги. Приятели-художники всегда поддержат менее даровитого коллегу, это гения они затравят, а ты, дружочек, ляпай свою сдохшую природу да знай пописывай рифмы – у тебя же всё хорошо, есть шумная дача с зелёным садом, ни к чему не надо стремиться.... А мне, человеку со стороны, видней. А я знаю, что художнику и поэту дано создавать историю. И я, быть может, эгоистично, хочу эту историю увидеть на экране. Э-эй, эхо коридорное, передай старому рассказчику, что история его жизни принадлежит нам, зрителям! Пусть не прячет своих прекрасных призраков, пусть не лакомится талантом на зелёной даче в кругу друзей – делиться надо! Талант – не собственность творца, его надо посадить в прилежную почву, выращивать на радость всей Земле и плоды раздавать тем, кто обделён, кто скуден умом и беден сердцем, кто не рождён от матери с волосами цвета охры, кому не снятся цветные сны. Дорогой неизвестный художник! По примеру учителя вы отказываетесь бегать за публикой с ложкой и запихивать в каждый открытый рот своё виденье мира. Боитесь быть навязчивым. А сегодня по-другому нельзя. Я письмо напишу и расскажу вам об этом, я уж придумаю, как вас убедить! Надо только узнать имя....
Но объявления я не нашёл. Или его никогда не было. Примерещилось в тридцатисемиградусный зной. Не был ли этот старичок-дачник гостем из параллельного мира? Из того чудесного измерения, где у меня сбылись все мечты, и есть друзья, но нету тех мурашек, что прибегают ночью, привлечённые запахом свеженького сценария? Я знаю теперь, зачем мне нужно испепеляющее одиночество. Чтоб не погрязнуть в довольстве жизнью. Я знаю, почему меня окружают завистники. Потому что люди предпочитают глядеть сверху вниз. И я точно знаю в этот миг, что мне нужно делать. Я вернусь к своему истинному призванию и поборю эту глупую боязнь закрытых дверей! В конце концов, я уже прожил жизнь художника-дачника в параллельном мире, пора попробовать что-то новенькое!
Впереди забрезжил свет. Я подбежал к стеклянной двери – заперто. Я дёрнул, дёрнул сильнее. О. я что-то сломал.