Сухой закон, объявленный на 1/6 суши планеты, набирал обороты. Несмотря на свою сухость, он без всякой смазки катился по всей обширной территории страны несостоявшегося коммунизма от Калининграда до Владивостока и обратно, свободно перескакивая через древний Каменный Пояс, по-нынешнему — Уральский хребет. И везде его встречали с небывалым подъемом и энтузиазмом. Сотрудники предприятий и организаций стройными колоннами, все как один, вступали в ряды Всесоюзного «Общества борьбы за трезвость» и гордо носили на лацканах пиджаков и платьях голубые пуговки-значки с золотой надписью названия общества по ободку. И, не отстегивая с одежды значков, пили. Причем пили теперь уже не только водку, вино и коньяк, которые достать стало крайне сложно, а все, что горит и бьет по мозгам.
Председатель домового комитета дома № 66/6, расположенного на улице им.Жертв Перестройки тов.Бататов и жилец этого же дома пенсионер Волозов сидели, как обычно, в подвале и выпивали. Чувствовали они себя при этом если не бойцами невидимого фронта Сопротивления решениям родной Партии и Правительства, то уж алкогольными диссидентами, наверняка. Обитателями андеграунда, в прямом и переносном смысле.
Андеграунд выглядел довольно уютно, если не сказать — мило. Тов.Бататов, воспользовавшись властью начальника выгородил в подвале угол площадью около 20 квадратных метров. На площади располагались старый венский стул о трех деревянных ножках, выброшенный кем-то из жильцов соседней пятиэтажки и принесенный пенсионером Волозовым (недостающую ногу заменила стопка кирпичей), просиженное до дыр в обивке кресло с твердыми подлокотниками полированного дерева (в кресле всегда сидел тов.Бататов, на правах лица, облеченного властью). Между стулом и креслом, на пустых водочных ящиках, лежала крышка от сожженного друзьями пианино. Крышка музыкального инструмента была лучше всякого стола. Во-первых, длина ее позволяла принять до восьми человек гостей и разложить массу закуски, а во-вторых, ширина ее позволяла не только с удобством чокаться стаканами, но при желании и обняться с другом — далеко тянуться не надо. Правда, сидели за крышкой они обычно вдвоем, да и закуска занимала скромный пятачок, но это не умаляло прелести музыкальной столешницы.
Завершала мебельный гарнитур панцирная сетка от кровати-полуторки, так же как и стул, стоящая на кирпичах. На сетке лежал старый тюфяк, бугристый, как торс культуриста, от сбившихся комков ваты. Сверху тюфяк был застелен почти новым покрывалом. На подушку была наброшена вязаная крючком салфетка грязновато-белого цвета, изображающая трущихся клювами голубков. Сетку в подвал принес тоже пенсионер Волозов, в надежде когда-нибудь уложить на нее Свенсоншведскую. Уже давно, выкрав у тов.Бататова ключи от подвала и закутка он заказал себе дубликаты. Пока любовное гнездышко пребывало в ожидании.
На крышке стола, заботливо застеленной местной газетой «Красный Передовик», лежал ржавый галстук селедки пряного посола, полбулки серого хлеба за 16 копеек и две трехлитровых стеклянных банки. В одной была капуста, квашенная в условиях городского плодоовощного завода, во второй плескалась мутная жидкость. Эта же жидкость была налита и в стаканы присутствующих.
— Опять эта твоя свердловская кислушка? — Тов.Бататов понюхал содержимое. — Ты когда уже выгонишь из нее нормальный напиток, Петрович?
— Тов.Бататов, ну сколько я могу поправлять, не Петрович я, Венедиктович. Батюшку моего, Царствие ему небесное, Венедиктом величали.
— Папашка твой, еврей что ли?
— Почему еврей? — не обиделся, а скорее удивился пенсионер Волозов.
— Ну, как же. Мойша, Иешуа, Венедикт — все одной епархии.
— Нет, — мотнул головой пенсионер Волозов, — русские мы. Испокон.
— Ну, русские, так русские, — неожиданно легко согласился тов.Бататов, с вожделением поглядывая на налитую в стакан жидкость. — Жив батя-то?
— Да уж почитай лет двадцать, как преставился.
— А коли помер, значит — Петрович! — поставил жирную точку председатель и спросил. — Из чего нынче бражку забодяжил?
— Рис-дробленка. — принялся загибать пальцы «Петрович», — сок березовый магазинный, яблочное повидло, дрожжи…
Тов,Бататов пригубил из своего стакана, мелко пожевал губами, испытывая вкус бражки и подытожил:
— Готова, можно Напиток гнать. Ну, за Перестройку и ее флагмана — Горбачева!
Выпили. Пенсионер Волозов сразу же полез вилкой в банку с капустой, а тов.Бататов сначала скрутил из пальцев кукиш, поднес к носу, шумно занюхал его, трепеща ноздрями и лишь после этого отправил в рот шинкованные ленточки квашенного деликатеса. Комбинацией из трех пальцев он занюхивал всегда, независимо от наличия разносолов, стоящих на столе и места употребления горячительных напитков. На вопрос о корнях столь необычной привычки тов.Бататов неизменно отвечал, что жизнь при коммунистах научила от всего ожидать дулю, поэтому лучше уж он опередит фатум и сам ткнется носом.
— А вот скажи мне, Петрович… — тов.Бататов отогнул один зубец вилки и принялся выковыривать им застрявшую между зубов капусту. Сплюнул на ладонь, внимательно осмотрел и, слизнув языком, снова отправил закуску в рот. — Вот скажи, ты почему всю жизнь холостякуешь? У тебя же отродясь хозяйки в доме не было, поди? Может ты этот, Гей Люсак?
— Что за люсак? — Пенсионер Волозов давно и напрочь забыл школьный курс физики.
— Вопрос не в том, что за «люсак», а в том — не гей ли? В смысле, пидор. Эй, эй, Петрович! Ты ножичек-то не перехватывай, шучу я. Разделывай дальше селедку. Давай-ка мы лучше еще по одной. За тебя, натурала!
— О, вторая уже и пьется получше. А, правда, Петрович, почему без хозяйки живешь? Бабы, конечно, дуры, но вот уют создать: постирать там, погладить — вполне приспособлены.
— И вовсе не все дуры, — вступился за отсутствующую часть человечества пенсионер Волозов. — Есть среди них вполне даже симпатичные. — Было не совсем понятно, что он имел в виду. То ли среди дур встречаются симпатичные, то ли все дуры уродины, а симпатичные — это которые «не все». — Но мне как-то с птичками проще.
— Да вижу, как ты вокруг моей курицы Свенсоншведской яйца свои робко носишь. Имеешь желание пристроить их в ее гнездо. Да, шучу, шучу. Наливай!
За стенами подвала страна испытывала великие перестроечные потрясения, что-то рушилось, что-то создавалось, а здесь, на этаже «минус один» было тихо и уютно.
Мурлыкала «Маяком» старенькая «Спидола», в трехлитровой банке плескалось еще больше половины, и двадцатилитровый бак с брагой ожидал перегонки, чтобы превратиться в благородный самогон. Друзьям было хорошо.
— А кем ты при Советской власти был? До того, как стать председателем нашего домового комитета?
— Да обычный трудовой путь. После армии командовал тракторной бригадой. Я в танковых войсках служил. На уборке заметили меня, выдвинули по комсомольской линии, стал работать в райкоме комсомола. Вот где жизнь, Петрович, доложу тебе. Лучше — только у партийных работников! Но мы как раз на замену им и были. Росли, тянулись.
— И?
— Что «и»? Я так и не дотянулся. Соблазнил жену секретаря горкома партии, на том мое восхождение на номенклатурный Олимп и завершилось.
— И что потом с этой женой? — пенсионер Волозов даже забыл о куске селедки, наколотой на вилку.
— А что потом? — пожал плечами комсомолист-соблазнитель. — Главное, не что потом, а что сейчас. А сейчас ее мечтаешь соблазнить ты.
— Так это… — озарило слушателя.
— Она самая, — кивнул головой тов.Бататов.
Помолчали. Выпили.
— Слышь, Петрович, присмотрись, — тов.Бататов приосанился и повернулся к собутыльнику в профиль, — похож я на Ленина?
Пенсионер Волозов откинулся назад — ширина крышки пианино не позволяла вытянуть руку — и посмотрел на председателя домкома сквозь вилку, зажатую в руке. Так художники смотрят на объект, который рисуют через кисть или карандаш, зажатый в кулаке.
— Нет, не похож, — покачал он головой.
— Да я и сам знаю, что не похож, — вздохнул тов.Бататов.
— А зачем тебе это сходство?
— Знаешь, как хочется в Мавзолее вместо Ленина полежать, чтобы люди на меня в очередь выстраивались посмотреть? Я на Горбачева похож, но он же не в Мавзолее.
— И на Михал Сергеича не похож, — покачал головой пенсионер Волозов. — Они оба лысые, а у тебя на голове целая кудель волос.
— Похож, только как бы с другого конца, — и видя непонимание в глазах «Петровича», тов.Бататов привстал из кресла, повернулся к собеседнику спиной и приспустил брюки вместе с трусами, кожу талии опоясывал продавленный резинкой тонкий узорчатый ободок розового цвета. На правой ягодице темнело родимое пятно, в деталях повторяющее контуры Корейской Народно-Демократической Республики, какой ее изображают на политической карте мира.
— Так, и правда похож, — уважительно сказал пенсионер Волозов.
— Ну, вот теперь понимаешь, что не могу я эту похожесть выпячивать? Неправильно поймут.
— А чего? Я думаю, вполне мог бы двойником работать на съездах. Михал Сергеич по делам важным по миру мотается, контакты налаживает, а ты в это время вместо него в президиуме заседаешь кверху… Я хотел сказать, вниз головой сидишь. Без штанов, ясное дело. Людям издали и не разобрать: лысина — и лысина. С пятном родимым, узнаваемым.
— Ты думаешь? А ежели кто вопрос задаст какой?
— Да ну, делов-то! Буркнешь что-нибудь. Только супа горохового поешь заранее. Или капусты. У меня после капусты задница знаешь, какой разговорчивой становится?
— Ну, наливай! За это и выпьем. Авось, и правда со своей похожестью в гору пойду.
Разлили остатки, чокнулись, выпили.
— Петрович, ты давай-ка быстрее перегоняй. А то вон выпили на двоих три литра и ни в одном глазу. Даже значок носить стыдно, — тов.Бататов щелкнул ногтем по значку, приколотому к лацкану пиджака. — Вот уж действительно. Трезвость — норма жизни. Тьфу!