Жизнь в розовом цвете

               
                ...La vie e rose...- поет мадам...

   Нет, Вы еще будете слушать, что Вам говорит этот поц? Вы лучше, послушайте, что Я Вам расскажу. Я, тот самый Бонпарт Вайтин из Шмыглина, по праву называемый Боня Хрустль. И никакой я не хрен моржовый, а даже совсем наоборот, о чем и толкую. Вся эта история  началась в моем кабинете. Я своими глазами все видел и своими ушами все слышал и своими, с позволения сказать, устами, гражданин начальник, я Вам все и представлю в наилучшем свете, как никто другой не посмеет. А было всё так.
   Когда я уезжал в эту дурацкую Америку с ее дурацкими законами и пуленепробиваемыми городами, в нашем славном Шмыглине только что пришли к власти демократы. Это я сейчас думаю, что все власти одинаковы, поскольку истинной веры не имеют. А тогда они возникли из ниоткуда, как свет в окошке, после стольких лет комуняцкого засилья. И если бы у меня не было уже на руках билетов на самолет, я бы не поехал в эту паршивую Америку, клянусь мамой. Но тогда это стоило денег, и поверьте мне, очень больших денег. На эти билеты я с семьей смог бы питаться целый месяц и даже соседке Сарочке кое-что подкидывать, и потому я не мог оставаться. И Циля моя тоже не стала оставаться. А вот дочь моя захотела остаться и поиграть в демократию. Тем более ее жених, некий Вачик, решил принять участие в выборах. Это потом уже эти выборы закончились... Да-да, я не отвлекаюсь. Короче, когда я уезжал, и уезжал навсегда, наш добрый мэр, который только пришел к власти и не успел еще хапнуть все, что хотел, тогда сказал мне:
   - Боня, не побоюсь этого слова, ты можешь вывезти с собой все, что захочешь. Чтобы в этой сраной Америке не говорили, что у нас нет демократии. Но только чтобы это "все" влезло в самолет.
   И тогда я взял свой личный муфель, взял задолго ранее вынесенные с нашего завода микроскоп, автоклав и слитки пластолана и взял маленькую бормашинку, ненужную соседской Сарочке, потому что ее Абраша-стоматолог уже года 3 как помер.

   Слава Иегове, мы летели-таки на Боинге, потому что в советский ТУ мой багаж бы не влез. В благодарность американскому воздушному флоту, который перевез нас через этот совсем не тихий океан, я взял себе американское имя. И когда нас там записывали в новые паспорта, я стал Боинг Вайт. Как-то мы обустроились. Поначалу скитались там-сям, зарабатывали тем-сем. Но на первые же доллары я купил настоящий кирпичный гараж и сложил туда все свое имущество. "Боня,- сказал я себе.- Ты - хороший ювелир и у тебя много еще жизни впереди. Но как бы ты не жил, в этой сраной Америке ты никогда не сможешь сыскать всю ту чудо-технику, которую ты на шармачка вывез из этой сра... в общем, России." И я провел в свой прекрасный гараж свет и отопление. А на вторые заработанные доллары я пробурил личную скважину, потому что там, где мы жили, из кранов текла только ржавая опресненная вода. А мне, как специалисту, вода была нужна хорошего качества.
   Вы уже знаете, что я - ювелир. Но, конечно, я нелегал. Раньше, в старом Союзе, когда с золотом можно было работать только под полой и уповать на Бога, чтобы соседи-разбойники тебя не заложили, я никогда не мог не то что разбогатеть, а просто свести концы с концами. И потому я работал еще на нашем единственном в городе заводе гравером. В Америку мы с Цилей уехали от черносотенного антисемитизма во-первых, и во-вторых, для того, чтобы сделать нашей Белочке приличное приданое. Ведь, как вы уже знаете, она со своим женихом, Вачиком, решила заняться политикой... Ну я же должен вам объяснить причины, чтобы ясны стали последствия. А за место под солнцем везде надо платить. И если в Шмыглине я платил только своему любимому участковому, заботливому Ахмед-хану, которому бесплатно паял колечки и сережки, то в этих самых Штатах все не так просто. Там всякие корпорации, фигации и платить надо в банк. И такие деньги, что вам и не снились. И мне не снились тоже. Потому, чтобы скопить деньжат, а потом уже открыть свое ювелирное дельце, я решил заработать в другом месте. А именно - в медицине.
   Как у всякого себя уважающего человека, у меня был свой врач. Когда Абраша-стоматолог умер, он передал меня по наследству Тофику из Жмеринки. Но Тофик был в бегах и потому порекомендовал меня Немичу с Калстяном. И когда я приехал в Брайтон-бич, Немич с Калстяном сообщили обо мне своему племяннику, Шуршанскому, и он уж обо мне позаботился. Именно он, Шлёма Шуршанский, имеющий собственный кабинет и стабильный доход, и предложил мне делать хрустальки на заказ. Скажу я вам, что это оказалась просто-таки золотая жила. Работенка непыльная, а доход очень и очень приличный. Если бы не их американская сраная медицина...
   Технология? Так это же элементарно! Сначала глазник смотрит клиенту в глаза, измеряет размеры и кривизну хрустля, пишет все это в рецепте и посылает его по моему адресу. Пациент приходит ко мне в гараж, где я уже оборудовал мастерскую и приличную приемную, и приносит мне рецепт от доктора: столько-то миллиметров с таким-то радиусом кривизны столько-то штук. И для форсу я тогда говорю клиенту, что материал придет только, например, во вторник. В среду я его буду сортировать. И вот в четверг, пожалуйста, можете приходить получать, но во второй половине дня, с утра будут очереди. И как получите заказ, так и сразу в четверг бегите к Шлёме, чтобы он вставил Вас в очередь на операцию. А сам после ухода клиента закрываю двери на замок, откусываю кусочек пластолана и плавлю его в муфеле, при строгих 175 градусах Цельсия, заметьте. Потом - оп! - он капает в банку с чистой водой и образуется маленькая кругленькая линзочка. Под микроскопом я довожу её до кондиции всякими надфилечками, точно по размерам до десятых долей миллиметра, указанным в шлёмином рецепте. А потом запаиваю в полиэтилен и стерилизую в автоклаве 2 часа. И стерильность моя, поверьте, такая же настоящая, как в Госпитале ветеранов энеолита.
   К нам со Шлёмой приходили лечиться в основном эмики из нашего бывшего Союза, поскольку тамошние тупые американцы пользуются своими страховками и боятся рубль, то есть доллар наличный на здоровье истратить. Однако попадались и другие люди. И вот однажды ко мне в дверь постучал и вошел он, старый добрый Рэм, мой бывший сослуживец с того самого завода Стройпластмасс, что стоит в нашем славном Шмыглине и простоит еще лет 100, потому что расположен в конюшнях Александра... Да, да, это он, я узнаю его благородное лицо. Я очень надеюсь, что он опять-таки жив и здоров, потому что именно ради его здоровья я и вернулся из этой сраной Америки в нашу великую родину.

   Так вот, входит ко мне Рэм, а я сразу и не узнал его, столько воды утекло! А у меня все цивильно - стены побелены, кресло стоит, столик, на столике - цветочки, по радио мадам поет, про падам, лавию и розы. Я и говорю ему по-английски, еще совсем не узнавая:
   - Садитесь, мистер джентельмен.
   А он сел и говорит мне, улыбаясь, по-русски:
   - Ты что, совсем не узнаешь меня, Боня?
   А я ему отвечаю:
   - Нет, я совсем тебя не узнаю. Не ты ли это, мой дорогой Рэм?!
   - Да, да, это конечно я, мой дорогой Боня. И в эту сраную Америку я приехал только для того, чтобы увидеть тебя.
   Нет, это все чистая правда, гражданин начальник. Я, конечно, могу спутать, как он называл эту Америку, но все остальное - точно так, как я сказал. И вот он садится в кресло напротив моего табурета и начинает свой рассказ.
   Оказывается, мой старый друг, Рембранд Реймсон, выйдя на пенсию, заделался художником. Вот уж про него я никак не думал, что к старости у него размягчится мозг, и он станет малевать. После нашего прекрасного его тезки. Но он стал, причем, как он сам сказал, "графитти-фитти-митти", чаще всего на стенах нашего завода в родном Шмыглине, поскольку конюшни у царя-освободителя были протяженные... Вот я и говорю, что начал он со стен, а продолжил миниатюрами со спичечный коробок и рисовал все одно и то же - слово из 3 букв. Вы представляете, сколько вариаций его только в русском языке? А в языках народов мира? Так вот, года через 3, он продал машину, и на эти деньги решил вывезти выставку своего искусства в Америку, к нам в Брайтон. Наверное, он хотел сделать свой маленький гешефт. Он приехал, но у него ничего не получалось, никто не покупал никакие его "Откровения старого совка". Он уже 3 месяца провел здесь, и не выручил ни цента. Тогда, чтобы свести концы с концами, он попросил родственников прислать фотографии - там были и Кремль и Красная Площадь - и перерисовывал эти фото со всеми деталями размерами от почтовой марки до фотообоев и со словом из 3 букв на кремлевской стене. Но никто, никто и Сент-Базиля не покупал. От расстройства у него заболела голова, стало подскакивать давление и разыгралась язва желудка. Кроме того, появилось двоение в глазах, и наш ушлый Шлёма померял ему хрустль и выписал рецепт, прямиком ко мне, заявив, что от катарака после 60-ти вообще все беды, и бессилие, как половое, так в том числе и творческое, тоже.
    Ну я вижу, вам ясно, что для старого друга я постарался особенно. Я взял новый брусок лучшего пластолана, налил в стакан газированную воду из бутылки и тем же вечером изготовил ему хрустль особой прозрачности и чистоты. Когда же мой Рэм на следующий день пришел, я был так великодушен, что сказал, что половину стоимости хрустля готов взять его работами. И что он мне ответил, этот великий человек, вы знаете? Нет? Он сказал, что у него нет столь дешевых работ, если только оставшиеся на стенах нашего родного завода. Вот это - величие! Я тогда уже понял, что Рэмчик - гений. Но понадобилось время, чтобы об этом узнали все.
   Когда он ушел, я позвонил Шлёме и сказал ему прямо-таки так:
   - Мой дорогой Шлёма,- сказал ему я.- Сейчас к тебе придет мой старый друг и почти что брат Рэмчик. Он идет обратно с твоим рецептом и моим хрустлем. Я хочу сказать тебе, что он, Рэмчик, большой гений. И будь добр, мой милый Шлёма, чтобы он ушел от тебя более ясновидящим, чем он есть сейчас. Потому что я сделал для него свой лучший хрустль, который он и несет прямиком к тебе в операционную.
   Вот так я все и сказал своему почти что племяннику Шлёме, и он пообещал мне всякое содействие и не драть с моего дорогого Рэма, как с козы старого Сидора.
   
   Прошло время. Я понемножку делал деньги на хрустлях, прикупил соседний гараж и обустраивал его под жилье для моей дорогой Цили, которая уже 3-й год ютилась под кроватью у дочери своей школьной подруги. Я решил, что искусство подождет, пока я не поимею свою двуспальную кровать и свою жену на ней. И вот, в один прекрасный день, когда я закончил белить стены в новом гараже, я снова увидел своего старого друга Рэмчика. Но я не могу сказать, что я хотел бы его видеть таким всегда.
   Я стоял на улице, прислонившись к воротам, а он шел на меня, длинный, развевающийся с таким лицом, как-будто это был не он, а возможно прямо-таки сам Уриил, будто в кармане его макинтоша лежал огненный меч. Я сильно дрогнул, но не подал виду.
   - Шолом, Рэм,- окликнул я его, показывая, что рад ему. А про себя подумал, что жаль, что нет моей Цилечки рядом. Она у меня такая сильная, что с ней ни один человек в здравом уме связываться не будет. Но может быть Рэм уже совсем не в здравом уме?
   Он подошел ко мне молча - это было самое страшное в этом новом Рэме - молча взял меня за хибок и стал трясти так, что я испугался, что моя бедная голова-таки слетит со своего законного места. Это было долго, так долго, что когда он отпустил меня, я не мог сказать ни слова, потому что их всех он из меня вытряс. Но тут сказал сам Рэм.   
   - Что ты сделал с моим глазом, старый ...? - грозно спросил он. Я ничего не мог ответить, но отвечать было не надо. Потому что он продолжал говорить сам, не выпуская из рук лацканов моего почти нового пинжака.
   Он сказал, что я засранец, и мошенник, и ... В общем, эти имена заняли почти 10 минут его речи. А потом он сказал так.
   - Если тебе дорога жизнь, ты сделаешь мне второй глаз по-другому.
   Оказалось, что после операции Рэмчик не смог больше рисовать. Раньше он смотрел на мир двумя старыми больными глазами, но не сейчас. Когда он раньше видел все безобразие и бессмысленность жизни, как своим сегодняшним правым глазом, он и выражался словом из 3 букв и протестовал своим искусством против нее. Но теперь, при взгляде левым, куда Шлема поставил мой хрустль чистой воды, он видел всю красоту окружающего в нежно-голубых и зеленоватых тонах. Мир был ясен, как в той самой рекламе, где дельфинчик гоняет акулу... Ну да. Так вот, этот новый взгляд совершенно мешал ему, как старому совку, самовыражаться. И у него все время кружилась голова, потому что два этих взгляда в одной голове совместить он не мог. Рэм совсем перестал понимать, что же и как он должен рисовать. Но в том, что он ДОЛЖЕН рисовать, он ни минуты не сомневался. И я не сомневался тоже.
   В этот раз Рэм сел рядом со мною, и пока я выплавлял ему новый хрустль, он не сдвинулся с места. Я думал, что в его прозрении виновата газированная минералка, и предложил остужать хрустль в кока-коле. Но Рэм сказал, что ему претит вся эта демократическая чепуха, необходимо что-то родное, совковое. И тогда я предложил водку. И Рэмчик согласился. Настоящую, совковую водку в этой сраной Америке было достать очень сложно, но мы достали. У моего Шлёмы был друг, совершеннейший Билл, в девичестве Бялих. Он поселился в этой Америке, когда мы со Шлёмой еще вытирали свои сопли маминой юбкой. И вот тогда он привез с собой ящик водки. Весь ящик он раздарил солидным нужным людям, но одну бутылочку оставил себе и иногда выпивал рюмочку. Выпил он, когда умер Сталин, выпил, когда подстрелили Кеннеди. Выпил, конечно, когда дочка его принесла тройню. Но у него еще оставалось немножко. И он, как добрый человек, налил мне рюмочку для просветления оптики. И я окунул свой новенький хрустль в эту совершенно совковую водку на пристальных глазах Рэма, и запаял его в полиэтилен, и отдал дрожащей рукой. Рэм строго посмотрел на меня, похлопал по плечу и сказал:
   - Посмотрим, на что ты способен для старого друга.
   Потом взял кисть, прищурил правый глаз и краской, синей, как тот самый нетихий океан, который мы, слава Иегове, перелетели, размахнул по моей свежепобеленной стене свой шедевр из 3 букв и ушел.
   А я остался бледнеть в своем гараже.

   Ой, не могу! Вы меня совершенно уморили. Вы что же, считаете, что я мог своей волей приехать из этой сраной Америки обратно в нашу великую страну? И даже никакие спецслужбы мира были бы бессильны. Есть только одна сила, которая могла сдвинуть меня оттуда.
   Не то, чтобы я все время думал о Рэме. Но какое-то беспокойство не давало мне спать по ночам в моем прекрасном новом гараже на двуспальной кровати с моей дорогой Цилей рядом. И вот однажды ночью она вдруг говорит мне:
   - Что ты сопишь, как паровоз? Лучше бы нашел своего Рэма и потребовал с него приданое для нашей Белы.
   - Что ты, Циля, говоришь такое! - замахал я на нее руками. - С какой стати он будет давать приданое нашей Белочке, когда у него самого трое детей и еще двое на стороне.
   - Я не знаю, сколько детей у тебя на стороне, но если ты думаешь о нашей единственной дочери, то ты-таки наконец сделаешь ей приданое. А Рэм обязан именно тебе своими глазами и имеет сейчас большие деньги. Потому, что там, в России, сейчас такое время - чем хуже человек видит, тем больше ему платят.
   - Почему ты думаешь, что он остался художником? Может быть он ослеп, впал в детство и ушел в политику. Кроме того, чтобы его найти, надо ехать туда обратно.
   - Так и поезжай. Во-первых, в этой сраной Америке антисемитизм не хуже, чем был в Союзе. По крайней мере, наш Ахмед-хан был гораздо приятней, чем этот Боб-шериф с наглой ухмылкой на черной морде. А во-вторых, пока ты здесь сидишь и разглагольствуешь, ты не только на приданое Белочке не заработаешь, но и последнее потеряешь, потому как время хрустлей истекает. Денег на самолет тебе хватит. А я останусь - караулить твою мастерскую и наш прекрасный гараж. Если что - Шлёма мне поможет.

   Вот так я и вернулся в наш славный Шмыглин. В смысле документов у меня все законно. Меня вызвала к себе Сарочка, Абрашина вдова, и я приехал повидаться с ней и ее детьми и, конечно, Белочкой. На тот момент ее жених, Вачик, уже сел под следствие, и она носила ему передачи, как любящая невеста.
   Приехав, я не узнал нашего городка. Везде что-то строят, озеленяют, зазаборивают - красотища ... Да я не отвлекаюсь. Я подхожу как раз к тому, как я содрогнулся, когда увидел, что славные стены нашего завода, поставленные еще при Александре-освободителе, вдруг пошатнулись и начали падать. Ну не все сразу, а по кусочкам. Выяснилось, что это дела моего старого доброго Рэма. Когда я увидел его под рассыпающимися стенами нашего дорогого завода в длинном развевающемся и с пиратской повязкой на правом глазу, я так испугался, что даже сел на первое попавшееся, оказалась собака. Я решил, что Рэм потерял свой второй, то есть правый глаз, и мне больше совсем не жить. Но заметив меня, Рэмчик бросился с протянутыми радостными руками, обнял, назвал "дорогим Боней", начал рассказывать, что продал свою квартиру, выкупил у дирекции завода стены и разбирает их, чтобы вывезти в эту самую Америку, так как ему поступил заказ на 300 инсталляций из Северного Техаса. Я ничего совсем не понял, и этот великий человек не погнушался мне объяснить.
   Дело в том, Боня, сказал мне он, что другой глаз ты сделал мне тоже ненормальным. Он получился розовым. Поначалу я собирался доехать до тебя и убить на месте. Но потом, хочу тебе сказать, мне понравилось видеть по-разному. Я сделал себе пиратскую повязку, и теперь, когда я закрываю правый глаз, у меня начинается голубой период, а когда левый - розовый. Конечно, в голубом периоде просыпаются странности по поводу окружающих мужчин( и посмотрел на меня), чего моя дорогая Азочка не выносит, но тут нужно просто быстро сдернуть повязку - и все проходит ( и переодел повязку на левый глаз). Когда же я вижу мир двумя глазами, он получается сереньким. Пожизнёво это нормально, но сереньким рисуют и без меня. Поэтому на работе я с повязкой не расстаюсь.
   Сразу после операции я ничего не понимал и не знал и потому мыкался по этой сраной Америке со своей выставкой и так ничего и не заработал. И вот однажды, проездом из Флориды на Аляску, я завернул в один городишко, кажется, Чикаго. Там на выставку не пришло ни единого человека. И тогда я сам, наконец, посмотрел на то, что рисовал последние 5 лет, посмотрел новыми глазами - сначала левым, потом правым - и ужаснулся. Я решил, что все это нужно немедленно уничтожить. И вот, когда последняя моя работа догорала на берегу одного из Великих озер, ко мне подошел человек. Не полисмен, как можно предположить, а вполне солидный молодой гой и обратился ко мне по-русски. Он сказал так:
   - Это ведь вы Рембранд Рэймсон, автор " совковых откровений"?
   - Да, это я. Только откровения уже догорели.
   - Не огорчайтесь. Вы из России?
   - Из России.
   - Хотите, чтобы о Вас узнал весь мир?
   - Кто же не хочет.
   - Тогда слушайте, у меня есть идея. Мы сделаем подарок этой сраной демократии. К нашему счастью, Ваши откровения очень коротки. Вы напишете слово из 3 букв много раз на разных языках. На кирпичах. А я продам эти кирпичи в Техас, на ИХ ранчо, чтобы они встроили их в свои заборы. И на ранчо САМОГО тоже. Я скажу, что это великие древние иероглифы индейцев майя. И на всех их заборах Вашей рукой будет написано самое простое слово в мире.
   - Но где же мне взять кирпичи?
   - Завезите из России. Только кирпич должен быть колоритным, времен жрецов майя. Тогда и слово будет читаться.
   Вот так мой дорогой Рэм и собрался ехать в эту, с позволения сказать, Америку. Когда я добрался до Шмыглина, он заканчивал расписывать последнюю дюжину кирпичей, и все было готово к отправке в Штаты. Он энергично считал на калькуляторе и получалось, что на каждом кирпичике он заработает 70 долларов ( потому что ему обещали по 100 долларов штука минус билет на самолет и стоимость провоза багажа), что в общей сложности составит более 20 000, что вполне достаточно для начала. А потом он построит свой собственный кирпичный заводик на берегу Великих озер и ... Наверное получилось невежливо, но я заметил, что такой глины, как при Александре-освободителе в мире уже не осталось. Рэм стащил повязку с левого глаза и устало умолк. Когда же я спросил его, что он думает о приданом для моей дочери, он строго посмотрел на меня двумя глазами и ответил, что счастье Белочки ему очень дорого и потому, как только он устроится в Америке, он пришлет ей цветов на свадьбу.
   Я попал в тяжелую ситуацию. Все мои разговоры о страшной жизни в этой сраной Америке Рэм отметал недрогнувшей рукой. О приданом Белы говорить было бесполезно, потому что здесь у него денег не было. Он истратил их после продажи квартиры на кирпичи, краски и билет на самолет. В Америке у него, конечно, деньги будут. Но сможет ли он их выслать Беле в Россию - неизвестно. Там же банки, ссуды, страховки... И когда это будет. Можно бы было полететь с ним в Америку, взять у него денег на приданое и прилететь обратно, к Беле на свадьбу. Беда была в том, что денег на обратный билет у меня не было. И у Белочки не было. И даже у моей дорогой Сарочки, Абрашиной вдовы, тоже не было.
   И тут у меня рождается идея и, уверяю Вас, это идея не хуже, чем у того молодого гоя из Чикаго. Он хотел подложить свинью американским толстосумам в Техасе. И это была прекрасная мысль. А я подумал, почему свинью надо подкладывать обязательно в Техасе? Ведь это же чудесно можно сделать в нашей Тюмени! Там живут такие же толстосумы, нефтяные магнаты. Да, сказал хмурый Рэм, держа в руках повязку, только вся беда в том, что на вечной мерзлоте не бывает ранчо, и потому им там нечего окружать заборами из наших художественных кирпичей. Кроме того, они прекрасно знают то слово из 3 букв, которое я рисую так виртуозно.
   Я погас. Надо что-то было делать. И срочно, потому как мой старый друг Рембранд Реймсон улетал через неделю. К сожалению, рядом со мной не было моей дорогой Цили. Как я уже сказал, она сторожила мой... Ну вот, так она ни за что не дала бы мне оплошать. Но думать самому, поверьте мне, это нелегко. Я чесал во лбу, в затылке, прикидывал и так и эдак - ничто не шло на ум. Минуты и часы размышлений складывались в дни, и скоро, уже очень скоро, мой друг вознесется надо мной на борту самолета, набитого кирпичами... И вот тут меня осенило!
   
   Я боялся поверить сам себе, но все же поговорил с Сарочкой, и она, золотце мое, меня подбодрила.
   - Боня, радость моя! - сказала она.- Делай так, как ты придумал. Потому что если Иегове угодно, он пропустит эту сделку. А если нет - то и 33 юриста не смогут ее заключить.
   И тогда я пошел к Рэму, который до отъезда временно жил у своей сестры на балконе, и сказал ему так:
   - Мой дорогой Рэм! Я приглашаю тебя в оставшиеся 2 дня пожить у меня. Потому что я хочу перед твоим отлетом широко отметить 4-ю годовщину помолвки моей Белочки и ейного Вачика, потому как один Иегова, ну может еще и Аллах, знает, сможешь ли ты поприсутствовать на их свадьбе, которая не за горами и на которую ты обещал прислать приданое и букет цветов.
   - Видишь ли, дорогой Боня, приданое для Белочки я уже оставил на стене твоего гаража. Поверь мне, пройдет немного лет, и на его воротах будет сиять золотая табличка с надписью " Здесь начался путь великого РР!", и длинная очередь желающих рассмотреть мой первый шедевр голубого периода будет просто-таки умолять тебя взять их доллары и пустить их насладиться. Поэтому Беле на свадьбу я пришлю просто букет цветов, - закончил Рэм и дал согласие на переезд.
   Вы думаете, что Рэм теми словами меня убедил? А вот и нет. Потому что если тот рисунок был и приданым (хотя я думал, что он - плата за страх), то в Америке. Но Бела-то выходила замуж в России! И ясно, что приданое должно быть здесь, иначе - как же жить?
   И вот мы накрыли стол. Собрался весь наш кагал, уйма народу, и во главе стола сидел наш дорогой участковый Ахмед-хан. И Рэм надел повязку на правый глаз. Чего только не было на столе - и рыба-фиш, и ... Но я не Сарочка, чтобы столько есть. А вот пили мы водку. Сначала, как водится, выпили за счастье наших детей. А потом я сказал Рэму:
   - За просветление оптики, дорогой! Если бы мы ее не просветлили, мы бы никогда отсюда не тронулись в здравом уме.
   Рэм заспорил. Почему-то он и раньше все время защищал эту пошлую Америку,  особенно напившись совковой водки, кричал, что это - лучшая в мире страна великих возможностей. И там - все лучшее в мире. И он туда летит потому, что он тоже - лучший в мире. Я горячо поддержал его, но спросил, а не боится ли он лететь на лучшем в мире самолете с лучшим в мире грузом кирпича? Рэм крикнул, что никогда. Он в тот раз не боялся, и в этот не боится совсем. Эти самолеты белы, как птицы и так же стремительно и гордо летают. Но и падают иногда, от перегруза, подмигнул я. Нет, нет, это не относится к Американскому флоту, заявил Рэм. Ну тут уж я усомнился совершенно в его искрености. Тогда Рэм, надвинув повязку на оба глаза, полез на меня драться. Но гости не допустили мордобоя, взяли его под руки, а моя безотказная Сарочка подошла к нему близко-близко, обняла за шею и пропела прямо в ушко:
   - Дорогой Рембранд! Подождите бить Боню. Лучше напишите сейчас, при свидетелях, на листе бумаги, что Вы всецело доверяете себя со всем имуществом этому ААК(Американ Аерлайнз Компани), если это действительно так. И когда Вы прилетите в Америку, то пришлете нам письменное уведомление о том, что действительно, эта компания и ее белые самолеты лучше всех. И вот тогда-то мы все Вам всецело поверим и инцидент будет исчерпан!
   Рэмчик в сползшей на подбородок повязке что-то невразумительно промычал, отвесил мне дружескую плюху и подмахнул лист бумаги, заботливо поданный сарочкиной ручкой. Потом полез целоваться к Беле, которая как раз пришла со свидания с Вачиком, и мы продолжили веселиться.
   
   Вот так и получилось, что все его инсталляции оказались в моем гараже. Потому что, в отличие от большого гения Рэма, я не продал не только квартиру, но и гараж при ней оставил Беле, и на следующее утро фура с кирпичами подъехала прямиком к нему... Украл? Что Вы, мой дорогой гражданин начальник. Вот документ, подписанный лично моим дорогим Рэмчиком в присутствии огромного количества свидетелей и заверенный печатью нашего дорогого нотариуса Сарочки. Читайте.
   " Настоящим подтверждаю, что целиком и полностью доверяю американскому воздушному флоту, и вверяю свою душу, тело и все предметы искусства лично его отдельному представителю по имени Боинг Вайт до мягкой посадки в Америке. Р. Рэймсон, число и подпись"

   Ну и что Вы-таки имеете мне инкриминировать? Я вам не жид какой-нибудь, а - натуральный американский подданный, и могу подать на Вас в суд по правам человека за клевету. Тем паче, что я давно согласен отдать этому старому фигу его кирпичи всего-то по 50 или ... Ладно. Даже по 45 долларов за штуку!