Тов.Бататов сидел за столом и то грыз кончик шариковой ручки, то ковырялся им же в ухе. Перед ним лежали исчерканные листки бумаги, вырванные из школьной тетради в косую линейку. Судя по одухотворенному выражению лица, можно было предположить, что тов.Бататов сочиняет текст выступления на очередном заседании жильцов дома 66/6.
Переместив в очередной раз ручку из уха в рот, снедаемый муками творчества тов.Бататов поморщился, сплюнул горький комочек ушной серы, прилипший к ручке и полуобернувшись позвал:
— Дуся, иди-ка сюда!
Свенсоншведская, полулежавшая в кресле, нехотя встала и подошла к супругу. Лицо женщины было ядовито-зеленой, то ли инопланетной, то ли фантомасной, расцветки. Свенсоншведская, намешав какой-то дряни, делала себе питательную, омолаживающую маску. «Интересно, для кого?» — мелькнуло у мужа в голове, но он не стал отвлекаться от владевшей им мысли.
— Скажи мне, дуся, ты хотела бы жить в Переделкине?
— Тов.Бататов, ну зачем нам Переделкино, если мы с вами живем в Перестройкино? — скаламбурила Свенсоншведская.
— Дуся, ты не понимаешь. В Переделкине живут все поэты. И писатели тоже, — помолчав, добавил тов.Бататов. — Там жили Пастернак, Горький, Тихонов, не артист который… Нет, не Тихонов, Тихон Хренников там жил. И этот, как его… Арно Бабаджанян. И даже граф Лев Толстой писал, живя там, свою знаменитую «Анну на шее». Ты только подумай, дуся, мы сможем жить там, где жили графья. В Переделкине даже иностранцы живали. Вот, например, Конфуций. Так он вообще, я слышал, из Переделкина не вылазил.
— Тов.Бататов, какой Конфуций? Вы знаете, когда он жил? — поинтересовалась осведомленная Свенсоншведская.
— Конечно знаю, — обиделся тов.Бататов, — давно это было, еще в 50-е годы, когда у нас дружба с Китайской народной республикой крепкая была. Он приезжал и вдохновлялся на творчество пейзажами русской природы. Конфуций мечтал научиться писать о березках, как Есенин.
— И в качестве кого Вы собираетесь там поселиться? На должность завхоза устроитесь?
— Почему завхоза? — еще больше обиделся тов.Бататов. — Я буду там поэтом. Мне выделят государственную поэтную… нет, поэтическую дачу. Надо вот только книжку стихов издать.
— Каких стихов? О чем Вы, тов.Бататов? Вы же отродясь стихов не писали.
— Не писал, верно. А вот теперь на меня снизошел поэтический дар. Вот ты только послушай, дуся, — и тов.Бататов, встав со стула, выпрямился, отставил одну ногу и вскинув по-ленински, правую руку вверх, прочел:
Мы шли не той дорогой,
Наслушавшись заветов Ильича,
Но появилась вдруг подмога
В лице Михал Сергеича Горбача.
— Тут присутствует поэтический допуск: «Ильича – Горбача». Ты же сама чувствуешь, дуся, что Горбачев плохо ложится на Ильича.
Свенсоншведская скептически поджала губы. Тов.Бататов взял со стола очередной исписанный листок и сказал:
— А вот на тему природы. Я задумал этакий есенинско-левитановский цикл.
Отговорила роща золотая.
Понятно всем, что было то не в мае.
Стояла осень на дворе,
Пес зябко жался в конуре
И воробьи чирикать перестали.
Все оттого, что птички обожрались
Пшена, что Волозов им сыпал.
Ох, я бы ему всыпал
(Если б состоял в «Гринписе»)
По первое число!
Касторки вместо водки дал, чтобы его изрядно пронесло.
А так — унылая пора, очей очарованье
И я люблю вас, дуся, милое созданье.
Вы для поэта истинная муза,
Как море-океан для судна-сухогруза.
И все же — осень!
От алкоголя уже нос синь.
— Ну, как? — поэт с надеждой посмотрел на Музу. Муза, не проявляя внешних признаков восторга, неопределенно покрутила пальцами в воздухе.
— А еще я принялся за большую поэму в поддержку лозунга, выдвинутого Михаилом Сергеевичем, «Трезвость — норма жизни», но что-то не идет, вдохновения нет. Видимо для этой темы специальный Муз нужен. Пойду-ка я с пенсионером Волозовым пообщаюсь, — и тов.Бататов засобирался вон из квартиры.