(почти по А. П. Чехову)
Ванька Жуков, мужик мафусаилова века, лет сто назад отданный мальцом в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под Рождество не ложился спать. Дождавшись, когда соседи по квартире ушли к заутрене, он достал из довоенного шкапа пузырек с живительной влагой, рюмочку с отбитой ножкой и, разложив на дощатом столе измятый лист газетной бумаги, пристроил на него соленый огурец с коркой хлеба. Затем подставил перевязанный веревками табурет и сел. Прежде чем приступить к главному своему делу, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на темный образ, по обе стороны которого тянулись седые порванные паутины, перекрестился и, прерывисто вздохнув, выпил. Закусывая огурцом, Ванька отгреб от себя скудные свои яства и придвинул приготовленный заранее чистый лист писчей бумаги вместе с не православным изобретением: стержнем от шариковой ручки.
«Милый наш президент, отец всех россиян! – царапал он по листу. – И пишу вам письмо. Поздравляю вас с рождеством и желаю всего от господа бога. Нету у меня ни жены, ни деток родных, всех я пережил, только вы у меня остались».
Ванька перевел глаза на темное окно, в котором мелькало отражение безабажурной лампы, и живо вообразил себе своего президента, служившего в Москве присмотрщиком среди разных правителей. Эти маленькие, но не всегда тощие и необыкновенно юркие господа с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Днем они спят в большой людской под яркими люстрами на мягких креслах или ходят вокруг своей усадьбы, ночью же балясничают с кухарками. За ними, опустив головы, шагают старая Каштанка и кобелек Вьюн, прозванный так за черный свой цвет и тело, длинное, как у ласки. Этот Вьюн необычайно почтителен и одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не единожды отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти. Но он всегда оживал, и к тому же кредитом таки продолжал пользоваться.
Теперь, наверное, президент стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна Кремля и, притопывая валенками, балагурит с дворней.
– Табачку нешто нам понюхать? – говорит президент, подставляя придворным свою табакерку.
Придворные нюхают и чихают. Президент приходит в неописуемый восторг, заливается веселым смехом.
Дают понюхать табаку и собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности не чихает и вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен и свеж. Ночь темна, но видно всю Москву с ее белыми крышами, струйками дыма, идущими из труб, деревьями, посеребренными инеем, сугробами и машинными «пробками» на Кутузовском проспекте. Всё небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом.
«Одиноко мне, тяжко, – выводил буквы Ванька, – обижают меня все, кому не лень, а заступиться за меня некому, только ты, милый наш президент, это можешь. Сделай божескую милость, помоги».
Ванька вздохнул, поскреб лысину и продолжил писать:
«А на неделе сосед выволок меня зачем-то в суд. Что за суд, и с какой такой стати, спрашивается? Но, делать нечего (бумага-то с печатью из почтового ящика вынута!), – пошли. До судного места, коли учесть, что встали мы с сожителем до петухов, добрались вовремя, не более десяти страдальцев у дверей ошивалось. То есть, можно сказать, успели. А в хоромах-то судейских, как вошли внутрь, светлёхонько и народу много, оттого тесно, а лавок для сидения нет. Пождали, правда, маненько, часа, слава Богу, с полтора, не более. Слышу – зовут. Мы в залу-то главную и вошли. А там строго всё, чисто. Судья сидит за высоким большим столом, вся из себя хмурая, важная, слов не слушает, ничего не разъясняет, сесть не дает, всё сама спрашивает: сколько мне лет, где деревня моя, да есть ли у меня там родичи. Какие, говорю, родичи, нету, один я на свете, да и деревни-то, поди, давно уже нет, сгнила. Тут судья меня за дверь и спровадила. Зачем я ей понадобился, не пойму?»
Ванька посмотрел опасливо через плечо на дверь:
«А вчерась мне была выволочка. Соседская баба таскала меня за бороду по всей квартире. Я, вишь, кипяточку себе решил сварить да оплошал, не ко времени на кухню пошел, она еще там, хмельная, вертелась и всё приговаривала: «Когда, старый пень, комнату ослободишь?»
Комнатка моя, вестимо, давно ей приглянулась. Вот ведь какая конфузия».
Ванька снова вздохнул, хлебнул из рюмочки и стал царапать по бумаге дальше:
«Ребятишки соседские надо мной насмехаются и крадут из моих карманов мелочь. И спать мне по ночам не дают, патефон свой на всю глотку заводят с нерусскими песнями. Пропащая моя жизнь, хуже некуда, и некому мне заступничество учинить. Кроме, как тебе, отец наш родной и президент.
Зажился я на земле, не берет меня смертушка. Видать, грешил много, коли Христос к себе не зовет. А что делать? Не лезть же самому в петлю. А этим соседским буржуям, знамо дело, всей квартирой владеть приспичило, вот они и стараются сбагрить меня на тот свет. Милый президент, сделай божескую милость, возьми меня отсюдова хоть в богодельню, хоть еще куда, нету никакой моей возможности терпеть более... А комната? Черт с ней, путь этим кровососам достается. Всё равно им счастья не будет. Кланяюсь тебе в ноженьки и буду вечно бога молить, увези ты меня отсель, а то не своей смертью помру…»
Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза и всхлипнул.
«Век буду за тебя бумажки в урну бросать, – продолжал он писать, – богу буду молиться за твое здравие, а если что, то секи меня как сидорову козу. Милый президент, нету никакой моей возможности, просто смерть одна. А когда помру, то за это самое буду тебя на небеси оберегать и в обиду никому не дам, а помрешь сам, так стану за упокой души бога молить, всё равно как за мамку Пелагею».
Ванька судорожно вздохнул и мысленно укорил себя, что запамятовал о Рождестве:
«Милый президент всех россиян, а когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми ты мне сапоги попроще, к примеру, кирзовые, мне хромовых не надо».
Ванька опять надолго уставился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил в лес дед и брал с собой его, внука. Веселое было время! И дед крякал, и мороз крякал, а, глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем срубить елку, дед долго нюхает табак, выкуривает трубку, посмеивается над озябшим Ванюшкой... Молодые елки, окутанные снегом, стоят неподвижно и ждут, которой из них помирать? Откуда ни возьмись по сугробам летит стрелой заяц… Дед не может, чтоб не крикнуть:
– Держи, держи… держи! Ах, куцый дьявол!
Срубленную елку дед тащил в господский дом, а там принимались убирать ее… Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила у господ в горничных, Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами и от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сироту Ваньку спровадили в людскую кухню к деду, а из кухни и в город, к сапожнику Аляхину…
«Помоги, милый президент, – продолжал Ванька, – Христом-богом тебя молю, возьми меня отсюда. Пожалей ты меня, сироту несчастную, а то кушать страсть, как хочется, и зябко, а скука такая, что и сказать нельзя, и пенсия маленькая, всё плачу. А намедни сосед деревянной колотушкой, чем мясо бьют, по голове ударил, да так, что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой. Остаюсь твой преданно верный Иван Жуков, милый наш президент, помоги».
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за полпенсии… Подумав немного, он по центру написал адрес:
Москва, Кремль, Президенту, Борису Николаевичу.
Потом почесался, и довольный тем, что ему не помешали писать, и что теперь-то письмо наверняка дойдет, он нахлобучил шапку, набросил на себя шубейку и выполз на улицу… Ванька доковылял до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо в щель…
Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал… Ему снилась деревенская печка. На печи сидит президент, свесив босые ноги, и читает письмо…