Домой 1

Прасковья ехала домой… Скромный белый платочек, длинное штапельное платье, цветастый фартук, отделанный дешёвым кружевом;  в негнущихся руках, натруженных за долгую жизнь, носовой платочек. Одежду эту она много лет  берегла в старом фанерном чемодане, хранила до особого случая. И вот  случай  представился.

Прасковья ехала домой  ранним весенним утром, чтобы попасть к обеду в родную Степановку. И хотя  рассвело, утро хмурило насупленные брови, словно сердясь на заморозки, мешающие солнцу приступить к  постоянным обязанностям. И радо бы оно, небрежно швырнув лучи, согреть простуженную  холодной зимой землю, а заодно и души человеческие, но, видно, растеряло, милое,  силы в схватке с затянувшимися в этом году холодами.

Ехала Прасковья не одна. Кутаясь в модный длинный  чёрный шарф, как будто бы отгораживаясь  от всего мира, покачиваясь в такт движению автобуса, рядом с Прасковьей невестка Нелли. Непривычное, неслыханное до недавних пор имя Прасковья преобразовала в  понятное и близкое - Нэла. Имя это она произносила с особым трепетом и уважением, с каким относилась ко всему, не очень понятному.

Здесь  и две другие невестки: Настя -  важная, дородная особа, всегда причёсанная и не к случаю нарядная,  Капиталина,  знающая себе цену, и оттого чересчур резкая в суждениях.

Тут же сыновья. Их у неё и мужа Андрея трое: Мишка, Колька и поскрёбыш -   Толька. Были и другие, но умирали   во младенчестве. В голодные тридцатые о них никто особо и не жалел -  «бог дал, бог и взял».

 Андрей прошёл три войны, ненадолго появляясь дома в перерывах между ними. И, как правило, после этого в семье ожидалось прибавление. Был он и на Советско-Финской, и на Отечественной, и на Японской. Горя хватил по полной. Несколько раз ранен был, да вот, гляди-ка, выкарабкался, выжил. Односельчане  Прасковье завидовали. И как не завидовать, если из  деревенских мужиков вернулись невредимыми  Иван -   Таньки Шаврихи мужик, Колька Матрёнин, Петро Денисенко да вот он, Андрей Воронков. Прасковья своему счастью не верила.  Ночью спала – не спала, осторожно, бережно, ласково касалась головы мужа с  не отросшим ёжиком волос: «Родной мой, Андрюшенька, вернулся…». И  шептала, шептала невесть откуда взявшиеся в её заскорузлой душе ласковые слова.

Сирота с раннего детства, она от мачехи и слова доброго не слышала. И если бы Паша умела читать, то знала,  что разделяет нелёгкую судьбу всех Золушек на свете.  Грязную работу по дому выполняла только она. А угодить мачехе ой как трудно было! Рассердившись однажды на падчерицу, мачеха выбила ей вальком  передние зубы. И вот за что.

Вода в деревне привозная была, дорогого стоила, поэтому бельишко стирали на речке. Расстелив  на досках очередную вещицу, Паша усердно отбивала деревянным вальком въевшуюся  застарелую грязь. И надо такому случиться! Стирая единственную приличную отцову рубаху, она не удержала  в окоченевших от холодной воды руках, рубаха  выскользнула -  и быстрое течение понесло её вниз по реке.

Такой потери мачеха не смогла перенести. Расправа была короткой. Вырвав из рук падчерицы валёк, она наотмашь ударила им по  лицу.  Хрустнули зубы. Кровь хлынула изо рта. Прасковья захлёбывалась слезами  от боли и обиды, размазывая по щекам неунимающуюся кровь, а отец  слова не сказал в защиту дочери. Молча постоял, потупив голову, потом резко повернулся и пошёл по  делам.
 
Проплакала  Прасковья всю ночь и поняла, что оставаться в этом доме  больше незачем. Собрала в  узелок  нехитрые пожитки и пошла, куда глаза глядят. Приютила  одинокая бабка Вакулиха: «Не гоже, девонька, без крыши над головой жить. Пойдём ко мне, не обижу».

А через какое-то время жених нашёлся. Такой же, как Прасковья, голь перекатная, но парень  видный, по характеру добрый, уживчивый. И всё-то ему хорошо, и всё-то ему ладно. Пара получилась – заглядишься: высокие оба, статные. Жили дружно. За  совместную жизнь « врёшь» друг другу не сказали. Работали в колхозе за палочки (так называли трудодни): и табак выращивали, и рожь сеяли, и картошку копали, а то за копейки на местных богатеев ишачили. Немудрёное хозяйство завели: кто курёнка дал, кто поросёнка. Кое-как концы с концами сводили, худо-бедно,  да жили. Руки у Андрея золотые – со временем избу построил, лес вон он -  под боком тайга шумит, и никто вроде бы его не учитывает.

Тут вскорости и Мишаня народился. «Вот нам и помощник», - подумала Прасковья. Не успел сынишка подрасти -  в тридцать девятом Андрей ушёл на Финскую войну. Прасковья не разбиралась в политике, и ей казалось, что сделают русские  первый выстрел,  финны сдадутся, и Андрей домой вернётся. Никаких вестей от мужа не было долго. Настроение у Прасковьи падало с каждым днём. Всё чаще она вставала утром  с воспалёнными от слёз глазами и старательно прятала их от сына. Неожиданно Андрей свалился, как снег на голову, кое-как в себя пришёл, по хозяйству помог и снова на войну, Отечественную.

Второй сыночек Колюшка родился слабеньким, голову до девяти месяцев не держал. Мать  оставляла его дома с малолетним Михаилом, которому  тоже  нянька была нужна. Постелет Прасковья на русской печке старый полушубок, привяжет малыша верёвкой к полатям, а сама идёт на работу, строго-настрого наказав сыну нажевать хлеба, в марлю завернуть и дать, как соску, малому. Вернувшись вечером , со страхом заглядывала на печь: «Жив ли?». Жив, жив, еле дышит, глазки закрыты, но жив. А однажды, взглянув на худенькое тельце сына, его сморщенное личико, не сдержалась, накричала на Мишку:

 - Ты, наверно,  весь хлеб съел!

-  Что ты, мам, я и  слюну в марлю выплюнул,  -  заплакал Михаил.

Прасковья понимала, что зря обидела ребёнка, но сделала  это не по злобе, а от безысходности.

 Видно, суждено было Николаю выжить. Постепенно окреп, ровесников  в развитии догнал и перегнал. Кто бы мог подумать, что из маленького заморыша вырастет солидный мужик, профессор, доктор сельскохозяйственных наук, человек уважаемый, авторитетный. Прасковья им очень гордилась и относилась с особым почтением, кажется, даже чуть-чуть боязливо. И, видимо, поэтому сыновей  называла Мишка, Толька и уважительно - Миколай.
   
Младший Толька рос при отце, вернувшемся теперь  с Японской войны. Первый помощник в семье (старшие братья не жили дома), он и среднюю школу закончил, а затем институт. В  армии отслужил, невесту присмотрел. Всё честь по чести.

. Кажется, жить бы да радоваться. Но, видно, не судьба. Не проболев и месяца, умер Андрей: сказались старые раны.  Похоронили скромно на деревенском кладбище под развесистым клёном. Памятник с красной звёздочкой из жести поставили. Тишина на деревенском кладбище какая-то особенная, мёртвая. Разве что нарушит её металлическим карканьем ворона да скрип телеги проезжающего мимо односельчанина.

. Погоревав , разъехались дети. А Прасковье  одной век вековать. Слёз не было – выплакала. Август. Выйдет она в огород -  ничего не радует. И, кажется, даже любимые подсолнухи от неё отворачиваются.   Жизнь превратилась в сплошное ожидание: вот Толька приедет, вот Миколай, вот Мишка. Они звали жить к себе – не ехала: «Вдруг не уживусь». А на самом деле, жаль было расставаться с деревней, где все свои, с домом, где всё напоминало Андрея. Наконец, вволю наплакавшись на плече  соседки, сдалась, согласилась ехать к Николаю в Холмогорск. Квартира у него большая, места  хватает. Но первое время она  места себе не находила. В бесконечных снах грезилась родная деревня: то соседка Беланиха с протянутой рукой, пришедшая хлеба занять, то дед Иван, грозящий  сломанным костылём, то Андрюшка, молодой и красивый,  к себе манит. К чему бы  это? Некому сны разгадать -  к Фроське не сходишь. К окну подойдёшь -  в десяти метрах продуктовый магазин-сарай с названием, как  сказал Миколай, «Русь». А на картинках во всю стену нарисованы заморские фрукты, которые Прасковья отродясь не видела, а уж тем более, не пробовала. Чуть подальше от магазина то и дело вспыхивает реклама. Ночью освещает комнату, как при пожаре. Жутко делается -  не уснёшь, хотя ничего страшного в рекламе нет. Внучка прочитала: «Граждане, храните деньги в сберегательной кассе». А где их взять, деньги? Да если и  появятся, зачем  прятать?

А старухи городские  на деревенских не похожи. Накрасятся, сумки на руку повесят – и на лавочку. Фу ты, ну ты! Цельный день сидят, всех проходящих мимо осудят. Прибилась  Прасковья к одной компании, но и часа не выдержала. Была, правда, среди них ещё одна деревенская, но та больше молчала. Прасковья успела рассказать  историю о  мачехе, но интереса ни у кого  не вызвала. «Может, они не поняли, что такое валёк? - подумала она. - Или просто никому здесь деревенские истории неинтересны?»

 Не привыкла Прасковья без дела сидеть, пошла домой родных дожидаться. От окна -  к окну, от окна – к окну. Дождалась, а они по  комнатам разошлись и двери закрыли – отдыхают. Кран водопроводный открыть боязно, газовую плиту включить страшно. Книг  полно, полки ломятся, а ей-то что? Она не только читать, расписаться не умеет – крестик ставит.

Другой раз так тошно станет – ушла бы в Степановку пешком, да где она, та Степановка? И кажется ей, что надели на неё красивое платье из дорогого материала, а оно не подходит по размеру:  под мышками жмёт, в бёдрах слишком узкое и совсем короткое.  Неуютно  в нём, неудобно, снять хочется. Не на шутку затужила Прасковья: есть-пить перестала, а потом  слегла. Позвали доктора. Важный такой, солидный, обходительный, он болезнь распознал сразу. Слово сказал какое-то мудрёное:

- Это, уважаемая, ностальгия.

А таблеток не выписал никаких.

- Возвращайте её, - сказал он сыну,  - на родную почву.

- Ничего, - похлопал Николай мать по плечу , - со временем привыкнешь.

Не привыкалось. С постели вставать не хотелось. А зачем? Временами Прасковья впадала в забытье и  начинала звать  умерших родственников:

 - Андрюша, хороший мой, я иду к тебе… Галя, доченька…Надежда… - доченьки мои ненаглядные…

 Иногда она не узнавала свою комнату, ей казалось, что они всей семьёй переехали:

- И зачем мы приехали в  Веригино?

 Или с тревогой в голосе просила невестку:

 - Нэла, Нэла, убери-ка валенки подальше, не унёс бы кто.

Болезнь развивалась стремительно. Врачи  руками разводили. Через неделю она впала в кому, из которой так и не вышла.

И вот  сбылась её мечта: Прасковья ехала домой…

Наконец весеннее солнце расправилось с утренней хмарью, полоснуло лучами по стылой земле, вскрыло рассыпавшийся осколками хрупкий лёд на лужах и стало сжигать заупрямившийся было  снег вдоль дороги. Не прошло и часа, как стоявшие на обочине телеграфные столбы оказались по колено в воде, погрузив в неё оборванные нити проводов, напоминающие об утрате всех и всяческих связей: человека с человеком, человека с землёй, города с деревней. Обнажила  колёса сельскохозяйственная техника, брошенная  осенью, где попало, нерадивыми хозяевами. Колёса автобуса буксовали в непролазной грязи. Родные места…

Показалась за поворотом долгожданная Степановка. Но там Прасковью, казалось, никто не ждал. Дом давно продан, разъехались в поисках лучшей доли многие соседи. Народ  всё больше незнакомый. Встретилась на дороге бабка в плюшевой жакетке, бросила короткий равнодушный взгляд на проезжающий мимо автобус и заспешила по  делам.

Подъехали к  дому. Так и хочется   назвать его своим. Громко залаяла дворовая собака, но на крыльцо  никто  не вышел. А вот в окнах соседнего дома раздвинулись занавески, чей-то лоб прильнул к оконному стеклу. Потом хлопнула дверь, и к автобусу подошла  женщина, в калошах на босу ногу, в старой затрёпанной фуфайке, в пёстром платке, наброшенном на плечи. «Прасковья, соседушка ты моя, горе-то какое!» - запричитала-заголосила, она. Из соседних домов,  как по  команде, потянулись к автобусу люди. Вопросов было много, но задавать  стеснялись, руководствуясь неписанными этическими нормами.

Время близилось к обеду. Похоронная процессия двинулась в сторону кладбища. Вот и последние метры грязной дороги. Конечный пункт, последняя в этой жизни остановка. Всё. Приехали. Благообразный батюшка, приглашенный из соседнего села, (церковь в Степановке  разрушили  в Гражданскую войну) совершил скромный погребальный обряд.

Вот ты и дома, Прасковья. Андрюша, встречай. Земля-матушка, принимай. Простились. Первый комок глинистой земли, брошенный рукой старшего сына и крик одной из невесток, взорвавший тишину: «Ма-а-ма!».

 Закончился земной путь земной женщины. Открывай, святой Пётр, ворота в рай. Жизнью  многотрудной, страданиями  заслужила  она райскую жизнь. Ведь  умерла-то Прасковья в светлое Христово воскресенье.

Кто-то поправил траурную ленточку на венке, кто-то поставил в  изголовье горшочек с цветущей геранью. Где в деревне взять розы-гвоздики? Подошли к деревянному, наспех сколоченному из не струганных  досок столу, разлили по граненым стаканам ледяную водку. Молчали.

 - Помянем Прасковью… -  прозвучал чей-то тихий голос.

 Проглотив в горле застрявший ком,  вдовец Федор Сидоряцкий, неоднократно предлагавший одинокой Прасковье руку и сердце, продолжил:

 - Прасковья была, была… - и зарыдал, нисколько не стесняясь .

 Потом, с трудом взяв себя в руки, повторил: 

- Была…