Мушка-Лентюрлю роман-анекдот

(текст не редактирован)
МУШКА -
ЛЕНТЮРЛЮ
       РОМАН — АНЕКДОТ
совершенно   фантастическая   история  с элементами  мистики  в  двух  частях с картинками   
         







Шрифт для распечатки рукописи:
Times New Roman  — 14



ЧАСТЬ 1   
      Кошмарный       случай.   
1  Картинка - Вася Параноев...........................Стр. - 8.
 2  Картинка - Министр Дроздов....................Стр. - 14.
 3  Картинка - Полковник Зацепа...................Стр. - 25.
 4  Картинка - Ефрейтор Люсин.....................Стр. - 32.    
 5  Картинка - Подполковник Нанюх...........Стр. - 41.
 6  Картинка - Поручик Вензель.....................Стр. - 52.               
 7  Картинка - Деревня Пенаты.......................Стр. - 64.
 8  Картинка - Маршал Гонсалес....................Стр. - 77.
 9  Картинка - Начальник ГУГБ Хмара.......Стр. - 85.
10 Картинка - Ликвидация................................Стр. - 92.
11 Картинка - В боевом походе......................Стр. - 98.
12 Картинка  - Кошмарный случай...............Стр. - 121.
13 Картинка - Опять Вензель...........................Стр. - 133.      
14 Картинка - Олег Петрович Паскуда........Стр. - 161.
15 Картинка - Майор Глушко..........................Стр. - 172.
16 Картинка - Кузина Бергамот.......................Стр. - 182.
17 Картинка - Фома Зюкин...............................Стр. - 193.      

                ЧАСТЬ 2
На   изломе   ночи.
18 Картинка - Опять Паскуда...........................Стр. - 207.
19 Картинка - Пичугин.......................................Стр. - 220.
20 Картинка - Опять Глушко...........................Стр. - 229.
21 Картинка - Уругвапама................................Стр. - 237.
22 Картинка - Радио  «Новое Племя»...........Стр. - 249.
23 Картинка - И пела эта свадьба....................Стр. - 261.
24 Картинка - Андрюша Менакер.................Стр. - 276.
25 Картинка - Спецагент Медузов.................Стр. - 290.
26 Картинка - Снова  Паскуда..........................Стр. - 304.
27 Картинка - На изломе  ночи.........................Стр. - 317.
28 Картинка - Дед  Кондратий.........................Стр. - 328. 




Все события, положенные в основу романа, происходили на самом деле и основаны на подлинных фактах. Работая над рукописью, автор изучил огромное количество документов спецхрана, опросил главных свидетелей и, опираясь на первоисточники, попытался донести до читателя истинную картину событий. Поскольку по материалам настоящего происшествия до сих пор не закрыто несколько уголовных дел, имена некоторых персонажей изменены в интересах следствия. Это отчасти явилось причиной тому, что работа над рукописью, начатая более десяти лет назад, закончена только теперь. Все права издания на русском и право перевода на иностранные языки оставляются автором исключительно за собой.

















От автора:
Изначально повесть называлась «От Мандрапупа-Мандрапа». Удачное это было название или нет, теперь судить поздно. Однажды ночью, меня разбудил телефонный звонок и неизвестный аноним потребовал  немедленно изменить название повести на Мушку-Лентюрлю. В противном случае, он угрожал взять в заложники Маню Берггольц, и ещё, он грозился заминировать мой новенький мотороллер. В другое время я принял бы этот звонок за чей-то глупый розыгрыш, но на дворе была глубокая ночь, а голос анонима был полон такой маниакальной решимости, что сомнений не оставалось – он таки даст Мане по темени. Фамилия Берггольц мне ни о чём не говорила. Больше того, я даже не знал, мужчина это или женщина. Тем не менее, я решил, что не имею права подвергать опасности чужую жизнь и тут же дал согласие сменить название, но с условием, что шантажист  назовёт своё имя. – Так будет честно и благородно! – сказал я. – Хорошо, –  проквакала трубка гнусным голосом. – Имя моё достаточно известно и пользуется большим авторитетом в определённых кругах. Вам не придётся краснеть за принятое решение. Меня зовут, – трубка выдержала эффектную паузу, – Чёрный  Мститель Испанских морей. Смертельным  холодом повеяло на меня, и я затрясся, но не от страха, а от того, что босой, в  одних сатиновых подштанниках стоял на облезлых половицах коммунального коридора.             – И ещё, – решительно потребовал я, – пообещайте, что с Маней ничего не случится.            – Клянусь кровавой кровью кровавого Дракона! – прохрипела трубка.
В ту ночь я больше не уснул. Время от времени я посасывал тепловатую воду из носика чайника. (Чайник болтался прямо над моей головой, подвешенный на ламповый крюк за резинку.) Я спрашивал себя:

«Что за Мушка-хренотушка такая? Насекомое или зверь? Что вообще происходит? С какой стати?» В чёрном ночным небе, яркой звездой, промелькнула и сгорела в плотных слоях атмосферы  орбитальная  космическая станция «Мир». (В те славные времена, когда писались эти строки, даже самые дерзновенные фантасты представить себе не могли, что станция «Мир» когда-нибудь сойдёт с заданной орбиты по воле человека. А вот поди ты...) Чайник бесшумно раскачивался под потолком, точно отрезанная голова флибустьера и отбрасывал причудливые лунные блики на мрачные стены.
Всю ночь я промучился в тяжких раздумьях. Как только Аврора показалась на горизонте, я бросился к справочникам и в разделе «Карточные игры» нашёл следующее: «Мушка-Лентюрлю несложна, но много интереснее обыкновенной Мушки. Игра вполне приятная и чрезвычайно интересная. Занимательность её заключается главным образом в том, что при всех усовершенствованиях и видоизменениях, Мушка  незамысловата и не утомительна. Это одна из тех лёгких игр, при которых не помешают ни звуки, ни пение, ни говор присутствующих лиц. Счастье в этой игре играет первенствующую роль. При несчастье же, можно проиграться в Лентюрлю безобразно». Будучи ярым противником всякого рода азартных игр, я ещё некоторое время сомневался, правильно ли поступаю, изменяя название повести, но, наконец, принял верное решение. Если Маня Берггольц прочтёт эти строки, пусть знает кому обязан(ана) жизнью. Из-за врождённой скромности, заранее отказываюсь от всяческих наград и привилегий и считаю своим долгом заявить: «Мушка-Лентюрлю является единственно верным названием повести и не подлежит какому-либо изменению или сокращению, как в печатных изданиях, так и в театральных постановках».                АВТОР





ЧАСТЬ 1

КОШМАРНЫЙ     СЛУЧАЙ

«Только две темы в наши дни привлекают широкого читателя: убийство и секс. Что же касается людей образованных, то для них эти две темы сливаются в одну — убийство на почве секса.»
«Достаточно пробежать первые несколько страниц, и я уже могу сказать, кому предстоит стать трупом.»
                Стивен Ликок.
( Из цикла лекций.)

 

Эту картинку следует читать не торопливо, в позе исполненной изумления. Прочёл абзац, остановился и задумался о вечном. Лучше всего совсем не читать, а начать сразу со второй.   
 (Рекомендация автора)
Картинка первая, про мальчика Васю Параноева.          
Профессор Дездемонов, поигрывая двухсотграммовой гантелькой, подступил к тумбочке. Там, на крахмальной кружевной салфеточке, стояла вызывающе беременная свинья-копилка расписанная пошлыми васильками.
Супруга профессора Инесса собиралась отметить свой тридцать пятый день рождения, (наприглашала в дом всякой дряни), и Дездемонов думал купить ей по этому случаю какой-нибудь пустячок. Что  именно он ещё не решил, но была одна замечательная идейка насчёт поваренной книги.               
Целую вечность алчная хавронья жрала медные и серебряные монетки. Теперь наступил час расплаты. Дездемонов давно собирался прикончить прожорливое животное, но не было подходящего повода.               
Свинья косила в сторону профессора васильковым глазом и деньги отдавать явно не собиралась. — Ничего, голубушка, — успокоил копилку Дездемонов, — сейчас я тебя приласкаю.  Он схватил хрюшку за дырявый пятачок и рубанул гантелей по хребту. Черепки, монеты, бумажки с треском и звоном разлетелись в разные стороны. Профессор отступил на шаг и полюбовался на содеянное. Сосед Дездемонова по лестничной клетке, патологоанатом Параноев, вздрогнул от грохота за стеной. (Это взорвалась свинья-копилка.)   
Патологоанатом второй час бился над решением арифметической задачи для сына-оболтуса Васи, ученика пятого класса, школы для особо одарённых детей. Параноев почти нашёл ответ. Задачка была чертовски хитрой:  «Дано – 9 кг крупы и чашечные весы с гирями в 50г и 200г. Попробуйте в три приёма отвесить 2 кг. этой крупы».  Как на зло в доме не нашлось чашечных весов. Находчивый Параноев попробовал использовать безмен, но потерпел неудачу. Тогда он приспособил под весы костюмную вешалку.
Взрыв сбил его с верной мысли, он рассыпал крупу по паркету, смачно плюнул в задачник и с наслаждением высек кожаным дедовским ремнём оболтуса Васю.            Зарёванный ученик пятого класса выскочил во двор, выхватил из кармана рогатку-каменку, зарядил её двадцатимиллиметровым стальным шариком и произвёл прицельный выстрел возмездия по окнам родительской квартиры. «Всякое зло должно быть наказуемо!», — так его учили в школе для особо одарённых детей.    Вася промахнулся.
Снаряд пробил стекло в квартире на седьмом этаже, где проживала завсекцией «мясо-рыба» Никель Олеговна Кабриолет и попал в чехословацкую люстру-каскад, причинив разрушение подобно разрывной пуле дум-дум. Хрустальные подвески, каскад за каскадом, блистая и бренча осыпались на пол.
Дебелая хозяйка прибежала из спальни, узрела изуродованный остов обожаемой люстры, схватилась за грудь и рухнув в глубокий обморок,  всмятку раздавила хрупкий телефонный аппарат.
Аполинарий, «любимый сюпруг» Никель Олеговны, выскочил на шум из кухни (он мыл посуду) и, увидев бездыханную половину, решил немедленно вызвать скорую неотложную помощь. Безрезультатно потыкав в кнопки изувеченного телефона, он, как был в пижаме и тапочках, кинулся по соседям в надежде дозвониться от них. — Спасите! Помогите! — призывал Аполинарий, барабаня во все двери подряд, но бдительные жильцы, разглядев в глазок «ненормального Переполоха», открывать не торопились.
«Доворовалась Кабриолет, — думали добрые люди, — Имущество конфискуют».
Тем временем посудная тряпочка закупорила слив в раковине и вода шумным потоком хлынула через край. Артист Рамзесов сидел на кухне, внимательно изучал передовицу в газете «Гудок» и со скорбным лицом прихлебывал чай с молоком. (Он всё делал со скорбным лицом. Ему везде мерещились интриги. Зажали звание «народного»).
 Когда потолок над его головой из белого внезапно сделался свинцовым, на лысину артиста шлёпнулась тяжёлая мутная капля. Рамзесов удивлённо посмотрел вверх и тут же поймал глазом ещё одну каплю.           — Мама дорогая! — только и успел сказать артист, утирая лицо газетой.
На кухне начался настоящий тропический ливень. Затрещала и полыхнула синей молнией электрическая розетка. С плиты «побежала» манная каша. Завоняло гарью.  Несчастный Аполинарий так и не дозвонился до «скорой помощи», зато дозвонились добрые соседи.
Прибывшие на вызов санитары столкнулись в подъезде с вдребезги пьяным сантехником Гаврилой Петровичем. Петрович оперативно притащился устранять течь в квартире артиста Рамзесова. Сантехник пел песни из репертуара Магомаева, принципиально не хотел уступать лифт и сам никуда не ехал. Между медбратьями и сантехником вспыхнул локальный конфликт, тут же переросший в безобразную драку. Петрович, защищаясь чемоданчиком, удачно атаковал санитаров, нанося им сильные боковые удары разводным гаечным ключом. Ему даже удалось пробить голову одному из них, но трое других загнали Гаврилу в кабину грузового лифта и  прижали носилками к стене, взяв его «в вилы», как уссурийского тигра.
Лифт вознёс всю компанию на верхние этажи.          (Что творилось в кабине?! Стены в крови, лампочки побиты...)

 Эскулапы профессионально скрутили сантехника резиновыми жгутами, вместе с чемоданом, и, пиная сапогами, поволокли по ступеням вниз.
Но и связанный, сантехник нашёл в себе силы зубами разодрать брюки одному и прокусить до крови икру другому санитару. Он плакал разорванным ртом и клялся жестоко отомстить. И столько ненависти было в его пьяных клятвах... Жена профессора Дездемонова – Инесса купила по случаю семейного праздника бутылку шампанского «Помпадур», бутылку коньяку «Наполеон», одноимённый торт, апельсины, виноград и три тюльпана. Довольная покупками, погружённая в свои женские мысли, она поднималась домой по лестнице, (Инесса опасалась ездить в лифте. Её уже два раза грабили. Один раз отобрали сумочку, другой раз — раздели до трусов, но ни разу не изнасиловали, что больно ударило по её женскому самолюбию), как вдруг, сверху, на неё обрушился клубок человеческих тел в белых халатах. Внутри клубка что-то билось и пульсировало, точно сердце. Женщина выставила впереди себя пакеты, наивно полагая защититься таким образом. Страшный клубок поглотил её вместе с «Наполеонами», протащил два пролёта вниз и выплюнул около мусоропровода. Причём уже без шляпки, вдрызг растерзанных колготках. Плащ и юбку на ней располосовали так же. Бюстгальтер и кофточку страшный клубок унёс с собой.             Не успела Дездемонова прийти в себя, как мимо пробежал Аполинарий с безумным огнём в глазах.
Насмерть перепуганная Инесса бросила раздавленные пакеты в мусоропровод, завернулась в плащ и решила, на всякий случай, домой сегодня не ходить, а поехать погостить у мамы.  Ученик пятого класса, оболтус Вася, зарядил рогатку и произвёл вторичный прицельный выстрел.

Вероятно он опять попал не туда, потому что из открытого окна на восьмом этаже выпал не человек, а целый министр — Михаил Аркадьевич Дроздов. Накручивая причудливое сальто, нечаянный «акробат» с диким криком полетел вниз. Зрелище было жуткое, в тоже время захватывающее.
Тело несчастного шмякнулось прямо на машину профессора Дездемонова. От удара у автомобиля раскрылись дверцы, капот, багажник и вылетели все стёкла. Рубиновые осколки брызнули в стороны и автомобильная сирена, взвыв от ужаса, сию секунду захлебнулась кровью или бензином или маслом или ещё чёрте чем...
Тут же ахнул взрыв такой мощности, что порядком изуродованный «акробат» взмыл к небу, как бы собираясь обратно на восьмой этаж, но, долетев только до третьего, удачно зацепился ногой за балконные перила.
Внизу бушевал огнём профессорский автомобиль. Машина то чадила чёрным, то выдавала из багажника оранжевый дым.  Убийца-пятиклассник, скрываясь от ответственности, трое суток  прятался на школьном чердаке. Днём он жаловался голубям на папашу, гонял кошек, загорал на крыше, спал на старых географических картах, а ночью спускался на первый этаж в столовую, пролезал через окно раздачи на кухню и набивал живот белым хлебом с компотом. Скуки ради он писал на стенах столовой скабрезности типа: «Дерюга + физрук = скотоложство».         
Особенно досталось от него стенду: «НАШИ ОТЛИЧНИКИ». Всем хорошистам он пририсовал гитлеровские усики, папуасские кольца в уши и выцарапал глаза. К бюсту поэта Маяковского, в школьном холле, он прилепил непропорционально длинный «нос», из жёванного хлебного мякиша, в виде фаллоса и сделал хулиганскую надпись: «Ударим железным кулаком онанизма по ****ству и пидарасам».
Романтику по-натуре, Василию, понравился новый образ жизни.
На четвёртую ночь повариха Зося, обеспокоенная пропажей продуктов, совместно с завхозом Мамедовым, устроили в столовой засаду и поймали злоумышленника с поличным.
Мелкого гадёныша — Васю, как следует, оттаскали за уши, за нос, за волосы и сдали на руки инспектору по делам несовершеннолетних. Суд присяжных оправдал Василия Параноева, ученика пятого класса, двоечника — разгильдяя, и совершенно напрасно!
Как потом признался прокурор, в приватной беседе:
— Я бы таких выродков вешал бы на кольце обозрения в парке культуры имени беспощадного пролетарского писателя товарища Максима Горького!



                ************** 



















Картинка вторая про министра Дроздова,* где министр ещё жив —  здоров и переполнен стратегическими планами государственного масштаба...
Чудесная летняя погодка держалась третий день и не собиралась портиться. А впереди ещё были изумительные выходные с пляжами, с кинотеатрами, с духовыми оркестрами в парках. И ветерок, не пыльный и горячий, а освежающий с запахом мокрого асфальта от машин - поливалок.
Обалделые от солнечной радиации воробьи, клесты и, невесть откуда взявшиеся попугаи, беспрерывно чирикая, стаями носились по городу, валялись в пыли и нападали на кошек. В городе вовсю струились фонтаны и в самом крупном ползали настоящие живые крабы.
На улицах торговали душистой клубникой и черешней. И каждому покупателю, (по распоряжению мера) приветливые лотошники, (все как на подбор блондины) обязательно дарили цветок и говорили такие слова: «Спасибо за покупку! Приходите к нам ещё!»
Всюду, на зелёных газонах, посасывая холодное пивко, ленились городские нищие. Но вид их не раздражал, а наоборот умилял взор.
Дети, все без исключения, гуляли в белых крахмальных панамах, облизывали эскимо и на каждом углу пили газировку с двойным вишневым сиропом. Их счастливые родители, полные сил, жизнеутверждающе улыбались друг другу. Было от чего, в стране непуганых идиотов начинался новый трудовой день.
————————————————————————————————-       
           *Дроздов - Истинный партиец. В сомнительных связях, порочащих и бросающих тень не замечен. Из постоянных привычек имеет одну – быть в первых рядах строителей светлого будущего. Остальные вредные привычки, как то: курить кальян, пить сладкое мускатное – искоренил в себе беспощадно. Оперативная кличка: «Жилет».
 / Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/.
Михаил Аркадьевич Дроздов стоял в коридоре министерства около стенда со стенгазетой «Шпулька» и строго выговаривал своему секретарю: — Это что за название такое? Как это понимать? Секретарь, молодой человек по фамилии Лобухов, недоумённо пожимал плечами и топтался на месте, точно собирался пуститься в присядку. — Вероятно, это означает: «Острое слово», «Разящая сатира». — А это что? – не унимался Дроздов, тыкая пальцем в автограф под заметкой. Милый Друг, это кто такой? — Это Сычёв из бухгалтерии. У него псевдоним такой литературный. — Это крайне неприличный, похабный псевдоним. Пусть он таким псевдонимом в эротических журналах подписывается, а у меня здесь не публичный дом под красными фонарями. Так нельзя. Тут не китайский квартал. Чтоб сегодня же этой порнографии не висело! И название сменить! Название должно соответствовать. У нас Серьёзное Учреждение! А эта редколлегия, со своими милыми друзьями, меня под монастырь подведёт. —  Как же назвать? — спросил секретарь. — Назовите газету со смыслом, например: «Твой труд — источник моего удовлетворения». По-моему, складно и в ногу со временем.           — Будет исполнено, Михаил Аркадьевич. Я проконтролирую и Милого Друга, и его Шпульку. — Пошли дальше. Дроздов, не доверяя заместителям, (он вообще никому не доверял), любил лично наводить порядок в учреждении. Ни одна мелочь не ускользала от его пытливого взгляда. Сотрудники, издали заметив любимого патрона, в панике разбегались по своим рабочим местам. Встреча с шефом не сулила им ничего хорошего. Он мог пройти мимо, а мог и запросто уволить, как однажды телефониста Балалякина, чтобы другим неповадно было.
«Я, где добрый, а где беспощадный!», любил говорить про себя Дроздов и был не прав. В добром расположении духа его вообще ни кто не видел. Как Князь тьмы бродил он по лабиринтам министерства и наводил на всех ужас.
Подойдя к двери с табличкой: «Для дам», министр остановился.  Глазки его плотоядно заблестели, верхняя губа поползла вверх, обнажив хорошие зубные протезы. Начальник сделался а-ля упырь.
Чья-то шкодливая рука подписала под табличкой: «и кавалеров». — Открывай, — приказал он секретарю и задрожал от нетерпения. Лобухов бесцеремонно распахнул дверь. Такие дисциплины, как этика, были ему не знакомы. О субстанции и её модусах он вообще не слышал.
Возле умывальников, сжимая маникюрными пальчиками сигаретки, что-то оживлённо обсуждали две молоденькие машинисточки. — Почему не работаем? — строго спросил Дроздов. Девушки, конфузясь, выскочили из туалета и, отстукивая каблучками мелкую дробь, наперегонки поскакали в машинописное бюро. Грациозными ланями промчались они по коридору, теряя на бегу клипсы, заколки и прочую дамскую мелочь. — «Ишь, как  припустились. Уважают значит», — подумал Дроздов, вслух же сказал безумную по своему содержанию, но глубокую по смыслу фразу, — Ведомственный работник обретает суть бытия в незаконченной реальности, — и немного подумав добавил, — Мы не пойдём на какие-то там хотелки, как говорят, я извиняюсь, кто-то хочет больше, ну, здесь так не бывает. Расценив слова шефа, как тонкую шутку, Лобухов угодливо захихикал, но сообразив, что смех  здесь неуместен, решил оправдаться.           — Я их сей секунд догоню, — сказал шустрый секретарь. — Они не могли далеко убежать. Я их сейчас поймаю и приволоку сюда. Пусть объяснятся, почему курят в местах общественного пользования?
— Оставьте, — Дроздов махнул рукой, — Займёмся лучше делом. Я чувствую, сегодня какое-то такое витает в воздухе: там кто кому, кто чего... Михаил Аркадьевич проверил чистоту раковин, сливных бачков и унитазов. Он остался недоволен санитарным состоянием сантехники, о чем свидетельствовали его брезгливо  поджатые губы и грязный указательный палец. В финале проверки, министр заглянул в урну с надписью: «Для выкидыша  мусора». — А это что ещё такое? — спросил Дроздов, вытягивая из урны  окровавленный кусок ваты. — Позвольте? — Лобухов перехватил двумя пальцами вату и, внимательно подвергнув её всестороннему анализу, сделал заключение, — По-моему, это женский гигиенический тампон. Проще говоря — затычка. — А почему он весь в крови? — По всей видимости, его уже использовали. Выбросить? — Нет, постой же, возьмем с собой. — Да зачем? Его уже того. Как бы это… Ну, в общем использовать второй раз не гигиенично. — Вдруг это следы драки, — предположил чересчур подозрительный министр. — Или хуже того, драматического злодеяния? Я бы не стал увязывать этот вопрос так перпендикулярно. На всякий случай возьмем с собой. Над урной следует повесить объявление: «Посторонних предметов не бросать», а над унитазом: «Для фекальных испражнений, и только!».
Дроздов взглянул на часы, потом ещё поковырялся в ведре, но не найдя больше ничего интересного сказал в пространство с горечью: — Сволочной народец. Так и норовят нагадить. — Подумал и добавил, — В десять часов у меня совещание. На десять тридцать вызовите мне начальника машинописного бюро. Мы с ней продолжим то, что мы уже много тут наделали. — Будет исполнено, Михаил Аркадьевич!
Покинув дамскую комнату, в сопровождении секретаря, министр направился в свой рабочий кабинет. Государственные мысли о судьбе страны тревожили Дроздова.
И чем государственнее были мысли, тем тревожней становилось министру. Он спрашивал себя: «Как развивается классовое самосознание?  Не сбились ли где, отсюда — туда?  Хочется  ли по-прежнему жить и работать, чтобы всё задуманное было созвучно мироощущению – вопреки угрозам?» Чем конкретнее он ставил перед собой вопросы, тем больше убеждался, что неплохо было  бы, в конце то концов,  узнать ответы,  и потому   решил   посвятить  оперативку  именно  этой  животрепещущей  теме. Ровно в  десять министр вошел в свой кабинет, где его уже ждали шесть заместителей. Совещание проходило в обстановке согласия и общего взаимопонимания. На совещании присутствовали: зампром, зампред, замкадр, замфин, замтам. Протокол вел вездесущий Лобухов. «Слушали :  1 – Доклад М. А. Дроздова: «О недопустимости загрязнения мест общего пользования».  2 – Доклад М. А. Дроздова: «О морально-политическом единстве нашего общества». 3 — Разное: «В чём нет необходимости наступать на те же грабли, что уже были».
Постановили:           1 — Считать начмашписбюро Монашкину Ж.Ж. виновной в засорении сотрудницами мест общественного пользования. Монашкиной строго указать и объявить строгий выговор с занесением в личное дело и учётную карточку. Лишить премии за текущий квартал и перенести очередной отпуск на зимнее время. А так же обязать отработать шестнадцать часов на общественно полезных работах.
Как то;
Мытьё оконного стекла или ещё чего-нибудь.
2 — В целях практического осуществления директив №78-79, «О национальной политике непримиримости к классовым врагам и их идеологии», сформировать отряд специального назначения и отправить его в город  Мозырь.          Ответственным за проведение акции назначить гросс-маршала в отставке Э.Р.М. Гонсалеса. 3 — Признать йогов, как «артистов оригинального жанра».
Из-за прений по третьему вопросу совещание сильно затянулось, так что с начмашписбюро министр смог встретиться на час позже назначенного времени. Монашкина в нерешительности остановилась у кадки с экзотическим растением, названия которому никто не знал, но записали как «Фикус инв.№ 124». Монашкина была здесь лишь однажды, когда от лица женского коллектива вручала этот самый «фикус» дорогому Михаилу Аркадьевичу. Подарок преподнесли в честь начала ударной трудовой вахты, на которую встало министерство, подхватив почин Стахана Виноградова.
Виноградов первым в стране запузырил такой рекорд, что все кругом только зажмурились. Он отковал 1266 коленчатых валов за смену, при норме 675. — Вызывали, Михаил Аркадьевич? — спросила Монашкина. — Проходите, присаживайтесь, — пригласил министр, доставая из сейфа злополучный тампон. — Как вы думаете, уважаемая Жоржета Жаковна, что это такое? — Я, право, несколько удивлена. Это напоминает мне нечто… А в чём дело? Я не понимаю.
— Зато, я понимаю. Не всё то, что я сказал это, все могут об этом говорить. Даже об этом люди и то, не все говорят.

— Конечно, я... — Жоржета густо покраснела. — Ничего не понимаю.  Что Вы имеете в виду? — А Вы не догадываетесь? — ответил вопросом Дроздов. — Вы знаете, где я ЭТО нашел? В женском туалете! Да-с! То, что там подложили вот те, кого Вы знаете, я это даже не хочу называть этим словом, — их не должно быть там. Вы понимаете?           — Мне кажется, я начинаю понимать. — Монашкина сделалась белой. Кровь отхлынула от её лица. — Мне одно непонятно, от меня, что вам нужно? Я делаю всё, что возможно и даже больше. И от сотрудников своих требую. А если Панина пришла на работу в короткой юбке, так что ж? Она девушка молодая, экстравагантная. — Вы издеваетесь?! — министр, сорвался на крик. — Вот ногти, не забыли наманикюрить, а в моём министерстве разбросана, где попало, всякая тухлая дрянь, чуть ли не презервативы! Устроили тут публичный дом с милыми друзьями! Куда уже дальше? У меня нет времени разводить про ваши затычки, лифчики и нижнее бельё! Не сотрудники, а просто нигилисты хулиганские. Сегодня вы мне затычек нашвыряете в дамском клозете, завтра устроите там безобразную пьянку, а послезавтра совершите государственную измену! Или ещё чего, чтобы не додуматься, на грани преступности. От халатной распущенности до криминала — один шаг! Запомните эти мои слова, иначе будете потом хныкать: «Михаил Аркадьевич, родненький, помогите Христа ради, не дайте погибнуть!» А я палец о палец не ударю, чтобы Вас, Монашкина, из тюрьмы вытащить. Не надейтесь! Вас, Монашкина, хоть на попа ставь или в другую позицию — всё равно толку нет! Будите на нарах валяться, вшивых клопов кормить, как миленькая. Будут по Вам блохастые тараканы усами щекотать! Вот, извольте ознакомиться с выпиской из протокола сегодняшнего совещания! Во время этого страстного монолога Дроздов выдернул из  карандашницы циркуль  и  неизвестно  зачем  очертил  окружность  прямо  на полированной крышке  стола.
           Жоржета трясущимися руками приняла выписку. Её густо напомаженные губы мелко задрожали, со щёк  кусками посыпалась крем-пудра. — Я могу идти? — слабым голосом спросила бедная женщина.
— Идите и постарайтесь извлечь из себя соответствующие выводы. Мне нужно работать! Я вон, в своём седле министерском — только ветер в ушах. Пока Дроздов проводил воспитательную работу с Монашкиной, Лобухов спустился в вестибюль по чёрной лестнице. Там, подкравшись на цыпочках к гардеробной, он позвал: — Проша? Проша, подай кепи!   (Это был секретный пароль.) — Уже иду! — отозвался гардеробщик, выбираясь из дебрей вешалок. — Тут ваша кепочка. Козырёк у неё уж очень большой, а так ничего себе кепрунчик, модный. Лобухов одной рукой взял кепи, а другой быстро положил на стойку вчетверо сложенный лист. — Сегодняшнее совещание, — прошептал он интимно, — это очень важно. Подробную информацию передам позже. Гардеробщик развернул под стойкой листок, пробежал по нему глазами. На его лице промелькнуло подобие улыбки. — Молодец, сукин сын, — похвалил Проша секретаря. — Попомни мои слова, мы ещё так жить будем, что нам внуки и правнуки завидовать будут. А тебе придётся  благодарность объявить, ничего не поделаешь, заслужил. — Рад стараться! — Рявкнул Лобухов на весь вестибюль.            Проходившие мимо сотрудники министерства остановились и с удивлением посмотрели в его сторону.
— Ты чего орёшь? — зашипел гардеробщик. — Одурел совсем? Пошёл вон отсюда! И без вызова больше не являйся.
— Виноват! Сорвалось! Не могу знать! — оправдывался Лобухов, надевая кепи задом наперёд.
Вахтёр Лыков*, вскочил с табурета и в поисках источника шума, дунул в милицейскую свистульку. — Вали, вали,  на нас оглядываются, — шипел Проша, прячась за вешалками.
Секретарь отскочил от стойки, как от ядовитой змеи и поспешно ретировался.
Заявившись через несколько минут в приемной министра, он нос к носу столкнулся с Монашкиной. Та, ничего не видя перед собой, налетела на секретаря  упругой  грудью. — Подлец! Грязный извращенец! — сказала она убеждённо, и из её больших печальных глаз фонтаном брызнули слёзы. Одна слеза, самая крупная и солёная попала Лобухову на нижнюю губу.           — Что это, Вы, себе позволяете?! — возмутился секретарь, пытаясь подняться с пола, —  На  пять  минут невозможно  отойти,  прямо  сиськами затопчут, честное слово!           Жоржета брезгливо перешагнула через поверженное тело длинными красивыми ногами в шёлковых чулках и, размазывая по лицу косметику, нетвердой походкой побрела в машбюро.
Увидев свою строгую начальницу в таком растрепанном состоянии, девушки бросили печатать, подхватили её под руки и усадили на стул.            — Неужели Вас кто-то обидел? Что-нибудь дома стряслось? — с надеждой спрашивали они.
       
*Вахтёр Лыков - Типичное тупое быдло. В детстве мечтал стать космонавтом или водолазом. Позднее - знаменитым артистом. При знакомстве с дамами представляется рефрижератором симфонического оркестра или генеральным карбюратором... 
/Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/.
Но Монашкина лишь глухо стонала в ответ.           — Что же произошло? — теребили Монашкину девушки, сгорая от любопытства.            — Девочки, вы ещё очень молоды, — всхлипнула Жоржета, — многое не понимаете и потому, я вас убедительно прошу, я вас умоляю, в туалет на нашем этаже больше не ходите.
— Да почему?! — воскликнули все хором.
На что получили ответ, который не прояснил, а наоборот, ещё больше затуманил дело.
— Потому что жил один раз на белом свете один мальчик. Был он как все другие мальчики. Так же играл в горелки и любил маму с папой. Но когда его папа, не понимая текущего момента, укрыл от продразвёрстки мешок с  зерном, мальчик пошёл туда, куда надо и честно всё рассказал и про папашу и про папашина брата и вообще про всё-всё-всё! За этот благородный поступок комиссары расстреляли папашу, а жившие в вековой темноте родственники взяли и зверски зарезали честного пионэра, как собаку! — В этом месте Жоржету перестали душить рыдания. Голос её ещё дрожал и срывался, но сделался  звонок. — А в другой раз жил на свете ещё один добрый юноша. В груди у него стучало настоящее сердце. Он хотел отдать себя всего людям, но не знал за что. И тогда он стал принимать участие во всех коллективных мероприятиях. Он расклеивал революционные листовки, помогал старшим товарищам расшатывать насквозь прогнивший строй, носил на первое мая алые стяги и кумачовые бантики. За это враги предательски застрелили его из-за угла, но не до смерти. А когда прогнивший насквозь государственный строй  окончательно рухнул, наступили холода и нечего стало кушать, уже тяжелобольной юноша проводил продразвёрстку! Он вместе с другими пламенными юношами пилил в лесу деревяшки для  электростанции и ещё выявлял скрытых внутренних врагов народа. В результате ему переломали руки, ноги, проломили башку и начисто снесли позвоночник.
Лучшие врачи боролись за его жизнь, совершая чудеса медицины и почти победили. Нашего героя полностью парализовало и скрючило, как шимпанзе. Он ослеп, почти оглох, но не сломился внутренне. Мужественный, пламенный патриот изыскал в себе резерв богатого духовного потенциала и даже изумудрился жениться на такой же пламенной коммунарке. Но он и тут не успокоился на достигнутом. Казалось бы, чего человеку ещё надо? Живи и радуйся — наслаждайся домашним уютом! Так нет! Он взял в парализованную мозолистую руку карандашик и при помощи специально изготовленного трафарета нашкрябал жуткими каракулями целый авантюрный роман.
— Ах! — изумились девушки и не поверили начальнице.
— Мы — новое поколение, — продолжала Монашкина уже стоя, — До сих пор читаем этот роман и восторгаемся ярким примером, который являет собой несгибаемое стремление всего прогрессивного человечества и всех людей доброй воли жить и работать так как завещали наши отцы, наша любимая партия и в частности руководитель нашего аппарата Михаил Аркадьевич Дроздов!            До смерти перепуганные девушки ещё долго не могли приступить к работе, переживая случившееся.            

               
                ***************






Третья Картинка — про полковника Зацепу.
В десять часов утра фельдъегерской почтовой связью в полк был доставлен пакет, запечатанный пятью сургучными печатями. Поперек конверта красовался фиолетовый штамп: «Совершенно секретно. При прочтении уничтожить».            Командир полка полковник Зацепа расписался в получении и надолго задумался. Сжечь сразу или все-таки прочитать? Наконец любопытство победило и он вскрыл конверт. Содержание пакета, огорчило его до невозможности.            «К гудаперчи в льняном масле прибавить охру, сажу и другую мутату. Раствор круто замесить со всеми веществами и выморить в сепараторе. Снегирёв.»  Что бы там ни говорили, а Дроздов был мастер в области кодирования текста. Услугами шифровальщика он никогда не пользовался. Самолично так бывало закрутит слово за слово, что и сам не разберёт, где право – где лево. Из прочитанного Зацепа понял одно — грядёт внеочередная инспекционная проверка. Ничего хорошего это не сулило. В казарме не закончен ремонт и когда закончится — оному Господу Богу известно. Как назло, на прошлой неделе повесился рядовой из второй роты и ведь не где-нибудь, а в комнате Боевой Славы. (Нашёл ведь место, обормот). — Дежурный! — крикнул полковник  в  пространство. Через минуту прибежал солдатик с воспалёнными от бессонницы глазами. Вид его был жалок.    — Помощник дежурного по штабу ефрейтор Люсин по вашему приказанию прибыл! — доложил солдат и захлопал пушистыми ресницами, как маленькая девочка.
Зацепа посмотрел на ефрейтора тяжёлым взглядом, как смотрит алкоголик на утреннюю похмельную рюмку  и передёрнулся от отвращения. — Построение офицерского состава на плацу через десять минут. Бего-ом  а-а-арш! — рявкнул  полковник.          Жалобно звякнуло оконное стекло.
Это далеко, за много километров, над военным полигоном, белой молнией рвануло пополам небо. Пророкотали  громовые раскаты и хлынул долгожданный кислотный дождь, прибив, наконец-то, к земле радиоактивную пыль. Там сейчас было хорошо. Там сейчас не было злого полковника.    Ефрейтор* бросился к двери. — Отставить! – задержал его Зацепа. – Из какой роты? — Из второй. — Из висельников значит? Распустил вас Зимоздра. Устроили там «Клуб самоубийц» и вешаются, где попало! Есенины, мать вашу… Сергеи Дункан, вашу мать...  — Я не Дункан, я... этот... — пролепетал Люсин. — Молчать! Устав учил? Учил, я спрашиваю?! — Так точно! — Расскажи обязанности солдата.  Ефрейтор плотнее сжал губы. Полковник наводил на него ужас. От страха Люсин забыл не только обязанности солдата, но и собственное имя. Замерев, он смотрел широко раскрытыми глазами сквозь полковника. Его выручил сам Зацепа.           * Ефрейтор Люсин — Солдат срочной службы. Охарактеризован непосредственными командирами, как лодырь, шланг и халявщик. Имеет склонность к дезертирству, за что неоднократно был подвергнут дисциплинарным взысканиям. Всё без пользы. Походку имеет неровную. При движении в строю волочит правую ногу. /Далее и везде –  информация из секретного архива ГУПБ/.          
— Получив приказ от вышестоящего начальника, ты, дубина стоеросовая, должен  отдать честь и, получив соответствующее разрешение, бежать выполнять. Ясно? — объяснил  командир. — Так точно, — выдавил из себя Люсин. — Передашь капитану Зимоздре, чтобы вкатил тебе от моего имени пять суток ареста за нарушение устава. Пшёл отсюда. — Есть передать пять суток ареста, — ефрейтор криво отдал честь и задом вывалился за дверь. «Ну и солдат пошёл, — негодовал Зацепа про себя. — Дрянь, а не солдат. Никакого  понятия о службе нету. Сапог! Хоть глаза не открывай. Смотреть противно, тошнит порой, но смотришь, куда деваться. Отправь такого в дозор, он там такого понаразведует! А если «языка» захватит, то обязательно глухонемого». Он выглянул в окно. На плац, встревоженные внезапным построением, выходили офицеры. Полковник повернулся к зеркалу. Оттуда на него глянуло угрюмое, испитое лицо сорокалетнего мужчины. Зацепа поглубже нахлобучил фуражку, разогнал указательными пальцами синие мешки под глазами и отправился командовать. Офицеры по двое-трое, прогуливались по плацу. Люди военные, они беседовали вполголоса о своих вечных проблемах. О дорогом жилье и скудных пайках, о введении новой формы и о том, что она так же бестолково скроена, как и прежняя. Но главной темой для разговоров был слух о грядущем сокращении в армии.  Молоденький поручик Вензель* приблизился к группе офицеров. ___________________________________________________________ *Вензель - Личность во всех отношениях противоречивая. Эмоционально неуравновешен. В детстве за любовь к сладкому  дразнили «Сливочка» и «Животик». Роста среднего. Профиль весьма целеустремлённый. На правой ягодице родимое пятно или синяк величиной с пуговицу. /Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ./           Ему также не терпелось поговорить о наболевшем, но бравое воинство отворачивалось от него, как от чумного. И только один капитан Зимоздра имел неосторожность повернуться к Вензелю в профиль.
— Прошу прощения, — фамильярно обратился поручик к капитану, — по какому поводу такое спешное построение? Старый служака Зимоздра в глубине души презирал мальчишку. Капитану были неприятны Вензелевские розовые уши, его тонкая цыплячья шейка, его новенький мундирчик с жирными суповыми пятнами на груди и блестящими от соплей полосками на манжетах. Капитану захотелось крикнуть: «Как стоишь перед старшим по званию, щенок?!», — и нахлестать мерзавцу по пухлым щечкам или двинуть ему ногой в пах, прямо сейчас, неоднократно... но вместо этого Зимоздра протянул поручику три пальца для рукопожатия и улыбнулся отечески.
— Здравствуйте, дружок.
Дядя Вензеля, генерал-аншеф Настасьев, служил в генеральной прокуратуре и поэтому его племянник пользовался некоторыми послаблениями по службе. Вензель же, принимая «дружеское» отношение офицеров как должное, приписывал это своей благородной манере держаться в обществе.
— Здравия желаю! — Вензель обхватил капитанские перста своей потной ладошкой. — Я, признаться, не успел докушать какао, как вдруг врывается сумасшедший солдафон и начинает орать ненормальным голосом: «Офицеры на построение».  У меня эклер в горле застрял. Я чуть не задохнулся. Так этот солдафон стал лупить меня кулачищем по спине. Идиот какой-то. Почему это у нас в армию одних идиотов берут? — Сам удивлён, — пожал плечами Зимоздра пытаясь вырвать пальцы, — Вероятно это естественный отбор, но ускоренно и заботливо направляемый. 

— А я вчера, в пруду на вечерней зорьке вот такого здорового карпа
нарыбалил! — по-ребячьи восторженно похвастался поручик, разводя руки до размеров добычи. — Он у меня всю ночь в ванной пузыри пускал. Так уморительно. Я даже хотел с ним искупаться и уже китель расстегнул, но потом забоялся. Вдруг укусит? Хищное существо! Я ему туда стакан вермута влил. Представляете? Нынче отнесу повару, пусть теперь фишзупе состряпает.
 Зацепа посмотрел на руки поручика и изобразил на своём лице степень крайнего удивления.
— Ишь ты! Целого карпа? В нашем пруду? Карпа поймать это удача, — похвалил Вензеля капитан, хотя прекрасно знал, что в здешнем водоёме кроме стрептококков ничего не поймаешь. — Карп рыба благородного значения. Это не ёрш и не плотва. На что ж такой размер клюнул? На червя или на кашу?
— А вот представьте — голыми руками взял!
— Как так? — открыто усомнился капитан.
— Глупая рыбина этот карп. Сам к берегу приплыл, кверху брюхом — дурак! Ну, я не растерялся, спининг в сторону и под зябры его!
— Сдаётся мне, поручик, что повар карпа этого вам не состряпает? И что за блюдо это фишзупе? Жареное? Вареное?               
— Это рыбный супчик. Я воспитан на изысканной кухне и люблю себя побаловать этаким манером.
— Уха значит по-нашему? — догадался Зимоздра.               
— Уха — моветон. Там кишки плавают, чешуя. Как можно?
— А я люблю, — признался капитан. — Мы вшестером, каждый выходной — на речку. Капитан Макашов метнёт гранату в омут и будьте любезны — полный котёл рыбы на четыре ведра. А навар такой, что ложка стоит. А дух такой, что и не описать. На свежем воздухе аппетит волчий, что тарелок по пять, уплетёшь за один присест. Да ещё в котле остаётся.                Выливать жалко. Мне уж не в моготу, а эти, сидят до ночи, доедают.               
— Да  как  же  в  таком  количестве?..
— Жрут-с!
— Так это же нездорово, ежели без нужды?      
— Привыкли, подлецы.               
На плац, точно клоун на манеж, выскочил начальник штаба, подполковник Нанюх и забегал туда-сюда на коротких ножках. Если бы он вдруг заорал дурным голосом: «А вот и я-а-а!!!» – и, перевернувшись через голову, выхватил из кобуры живого петуха, никто бы не удивился. Нанюх слыл новатором в перекройке армейского обмундирования. При своём скромном росте этот офицер страдал гигантоманией. Его премудрую голову украшала огромная, сшитая в ателье, фуражка-стадион. Всё остальное обмундирование, даже портупея, так же было изготовлено на заказ и отличалось своими непропорциональными размерами. За глаза начальника штаба называли «Пьер Кардан».               
Из штаба показался командир полка.           — Становись! — заорал Нанюх шалым голосом — Равняйсь! Отставить! Смир-рна! Р-р-равнение на леву!           — Вольно! — оборвал его Зацепа. — Вольно! — продублировал команду Нанюх. Зацепа вытащил из кармана пакет с грифом «По прочтении уничтожить» и поднял его над головой. — Кто мне объяснит, что это такое? — грозно спросил он и сам же ответил, — Это секретное предписание, которое я получил сегодня утром. В полк с инспекционной проверкой прибудет сам министр Дроздов. Вы понимаете, что это значит? В глазах начштаба Нанюха сверкнули колючие звёздочки. Уж кто-кто, а он хорошо понимал, что это значит. Потому что сам раз в неделю сигнализировал наверх о проделках своего командира.

  Зацепа взмахнул пакетом. — Приказываю! — зарычал он, — До двух часов дня организовать в части порядок! В казармах выскоблить полы, в окна вместо фанеры вставить стекло. На территории собрать все бумажки, листья, ветки и прочую херату. Побрить морды, помыть уши. Вон тот лейтенант подстрижен, как собака. Перестричься! У вас солдаты вешаются, где попало, а вы тут неподстриженный стоите! И помните – я с вами взасос, по взрослому, с язычком, целоваться не буду! И если раньше я спускал вам сквозь пальцы, то теперь, если кого за что-то поймаю, это будет его конец. Смирно! Вольно! Разойдись!    

                ***************


Четвёртая  Картинка про ефрейтора Люсина и трудности воинской службы...
      Ефрейтор Люсин, снятый с наряда в связи с объявленным арестом, сидел в бытовой комнате второй роты и, в ожидании отправки на гауптвахту, писал письмо в далёкий рабочий посёлок с красивым названием «Верхние Бабарыки». Писал он своей невесте Клавочке Дрюниной. Клавочка обещала Люсину любить до гробовой доски, на танцульки не ходить и писать каждый день по два письма. Первую неделю она честно держала данное слово, запечатывая конверты жирными помадными поцелуями. Но, как известно, женское сердце не камень. Подруга Нюра затащила её на посиделки в «Нижние Бабарыки» к Васе Беленькому, где напимшись красного вина, Клавочка нечаянно, по рассеянности, отдалась Гундосову Лехе.
История древняя, как мир. Кто виноват? Соблазнитель нетрезвых девушек Лёха или хитрая бестия Нюрка? А может быть виноват ликероводочный завод номер восемь? Зачем этот завод выпускает такое сладкое вино, от которого у бедных барышень случаются  неожиданные шуры-муры и Амуры?
          Письма Люсину Дрюнина конечно писать бросила, зато от него получала часто. Обычно весточки зачитывались вслух на посиделках у Беленького. Компания просто умирала от хохота. Особенно веселили финалы: «Ну, пора прощаться. Пока, моя Клавуся. Целую тебя в сисечки. С армейским приветом, твой Цуцик». В такие моменты Гундосов Лёха, задыхаясь от смеха, хватался за живот и, агонизируя всем телом, сползал со стула.
           Всего этого Люсин не знал и потому продолжал регулярно отправлять в рабочий посёлок послания, полные светлой любви и тихой грусти.
          «Здравствуй, дорогая Клава», — сочинял ефрейтор, силясь представить перед собой милый образ. Но образ расплывался и казался уже не таким милым, как прежде.
     «В первых строках своего письма хочу сообщить тебе, что писем я твоих не получал, за что тебе большое спасибо. Ещё спешу сообщить, что сам жив - здоров, чего и тебе желаю. Погода у нас стоит нормальная. Служба идет своим чередом. Служу, как все. На завтрак дают кашу и чай. На обед суп и кашу, и компот. На ужин опять кашу и чай. Дома я кашу не любил, а здесь ем с аппетитом, только добавки не дают. А суп здесь такой, дорогая Клава, что свинья жрать не станет. Но мы не глупые свинские животные, а гордые люди, и потому едим. Больше же жрать нечего. Это нам не санаторий, как говорит старший прапорщик Категорский и не детский сад для ребёнков. В воскресенье у нас проводили  спортивный праздник. Бежали два километра  на время. В противогазах. Я прибежал вовремя. А были такие, кто вообще не прибежал. Сколько служу, а никак ещё не могу для себя понять. Где я? Куда попал?
         Как там наши ребята? Небось, все портвейны трескают. Что-то никто не пишет. Ну, вот вроде и всё. Если кого увидишь – передавай привет. Целую тебя везде, особенно в пупочку. Вечно твой Кузюзик. Жду ответа, как соловей лета! Ветка сирени упала на грудь, милая Клава меня не забудь!»
              В спальном помещении роты бредил повар Васильев. По ночам повар варил высококалорийные каши, а днём отсыпался. Бред его, вызванный хроническим недосыпанием, был наивен в своей простосердечности. Васильев, с виду добродушный, рыхлый точно кекс, беседуя  во  сне  с  сослуживцами, вот  уже  год  хрипел одно и то же:
          — Чего тебе? Картошечки? Херёшечки!!! Кисельку? Хер тебе, а не кисельку!
      Время тянулось резинкой, а за Люсиным всё не приходили.
Всесторонне изучив плакат «Солдатские стрижки. Ёжик, бобрик, полубокс» и два раза прочитав правила пользования утюгом, ефрейтор решил написать любимой девушке что-нибудь ещё.
«PS» – вывел Люсин на листе. Что такое «PS» он не знал, но пользовался этим знаком частенько. Огорчать милую сообщением об аресте ему не хотелось. Ефрейтор поскреб за ухом, покусал авторучку, и продолжил:
«Ещё передавай привет своим родителям. Нюрке Епихиной, Жоре и всем моим дружбанам и пацанкам ещё передавай...»      
          Люсин  вспомнил, как будучи на гражданке, ходили они, гордые бабарыкинские ребята, на танцы в Манюнино. Как мутузили они там манюнинских шкетов, потом пьяные и весёлые, возбужденные победой, возвращались в поселок. А он, за компанию с Гундосом, присел на обочину облегчиться и только собрался подтереться листочком подорожника, как откуда ни возьмись налетел на них со всех сторон карательный отряд манюнинских. А Гундос убежал — сука дырявая!
          Ефрейтор вздохнул тяжело и написал: «Встретишь Лёху Гундосова, то привета ему не передавай. А встретишь, кого из Манюнино скажи, мол, мой грозился вам все ноги из задницы повыдёргивать. Пусть боятся!».
      Люсин с наслаждением  перечитал последние строчки, начертал на конверте заветный адрес и только собрался подписать: «Лично в руки — не для скуки», как дверь распахнулась, и в бытовку вошёл командир роты капитан Зимоздра. 
           — Ах ты, мать твою! — изумился капитан. И даже сдвинул фуражку на затылок, показывая тем самым степень своего изумления. — Вся казарма шуршит, порядок наводит, а этот размандяй тут сидит. Ты, зачем тут?
          — Жду, пока на губу повезут. Вот письмо написал. — Не к месту похвастался Люсин и улыбнулся по-детски наивно. 
          — Нет, вы видели? — призвал Зимоздра в свидетели солдат с плаката «Головные уборы». — Оно пишет! Ты, что такое из себя есть? Лев Толстой? Братья Гримм? Оно ждёт!
          От последнего восклицания, даже плакатные солдаты сконфузились.
          — Курьерского – скорого Москва-Буэнос-Айрес! Щас за его высокопревосходительством приедут! Ну-ка, пойдём со мной, беллетрист.
         Так сказал капитан Зимоздра и повёл несчастного ефрейтора в неизвестность. А это хуже всего, когда в неизвестность.
         Проходя мимо фантасмагоричного повара Васильева Люсин подумал с горечью: «Ну почему я, молодой, симпатичный парень со средним специальным образованием, вынужден губить своё драгоценное здоровье, молодость свою, а какой-нибудь… валяется в койке обожравшись мяса… руки в брюки и пускает слюни в мою сторону. Господи, видишь ли? Клава, слышишь ли меня?»       
Армейский порядок — понятие особое, точнее сказать — целая наука. Это не тот порядок, который наводит в вашей квартире домработница, смахивая щёточкой пыль с бронзовых канделябров или протирая фланелевой тряпочкой зеркала в передней. Вообще, тем, кто не служил в армии, довольно сложно понять процесс наведения порядка. Человеку неискушённому кажется, что это дело само собой разумеющееся... Ан нет!
С первого дня своего существования армия круглосуточно наводит порядок с одинаковым нулевым результатом. Какие только лозунги не выдвигали для достижения заветной цели! От «Анархия – мать порядка!» до «Не забуду мать родную!», а всё без толку. Если символ милосердия – мать Тереза, символ победы – Родина-Мать, то символом армейского порядка является солдатик первого года срочной службы с грязной тряпкой в руках и с выражением муки мученической на измождённом лице. С него можно писать распятого Христа, до того его лик преисполнен страдания. Постоянно в течение суток бесчисленные уборщики гоняют мётлами ветер на плацу. Иногда в некоторых частях для пущего «порядку» жухлую травку ретушируют зелёной красочкой, приклеивают к веткам опавшие листочки или, наоборот, обрывают их. И беспрестанно всё красят. Это уже какая-то особая форма мании ещё не изученная психиатрами. На некоторых предметах лакокрасочный слой доходит до сантиметра. Старшины всех рангов ходят с накладными за кладовщиком и униженно клянчат:
«Хуч какого цвета!»
В одной части особо ретивый прапорщик размалевал обыкновенные осины под карельскую берёзу. Красят даже то, что на первый взгляд выкрасить совсем уже невозможно, в частности суповые кастрюли, дверные ручки и электрические лампочки. Выкрасив же беспощадно выбрасывают на помойку.
Это происходит летом.
Зимой же, даже снег не имеет права лежать так, как ему вздумается. Сугробы тщательно выравнивают с помощью верёвки. Ненаглядная красота! (Кстати снег так же могут запросто выкрасить, если грязный, или растопить паяльной лампой.) Везде, где только возможно, посыпают песком дороги. Когда не хватает песка, в ход идёт щебёнка, угольный шлак, кирпичная крошка. Так и хочется задать вопрос генералам от инфантерии:         
— Господа, откуда берётся такое количество кирпичной крошки? Неужели нарочно разбомбили в пух и прах какой-нибудь город?
 В спальных помещениях казармы, в любое время года,  натирают полы специальной мастикой. О-о-о-о-о!!! Причём, обыкновенная паркетная мастика для этой цели не годится, она не достаточно вонюча.
Это мания номер два. Это даже больше чем мания. Я не психиатр и мне сложно поставить правильный диагноз — это нечто...
Ваш покорный слуга, в бытность свою, хлебнул полной чашей все прелести мастичного беспредела. Есть что вспомнить. Будет что рассказать внукам и вам, благодарный читатель.
Само священнодействие начинается, как правило, в воскресенье с утра и, если очень повезёт, продолжается до позднего вечера. Команда «Отбой!» не для ленивых полотёров.
Для начала, во все концы части посылаются гонцы с конкретным приказом: «Достать оконного стекла!»
Где и как они будут его «доставать», командование не интересует.

Это тот самый драматический эпизод, когда рядовой чин обязан проявить смекалку.
Если вам, гражданскому человеку, приспичит в воскресный день «достать оконного стекла», пусть даже битого, я думаю, это окажется совсем не просто. Где же взять его солдату, да ещё в расположении части? (За забор нельзя — побег!) И это не разовый эпизод, а еженедельный.
Наконец, когда чудо-приказ выполнен и гонцы возвращаются в часть с добычей, стекло торжественно РАЗБИВАЮТ, причём не аки как, а на полосы.
Бригада счастливчиков сдвигает кровати, берётся за стекло и начинает дружно скрести деревянные половицы. Скрести нужно долго, с наслаждением, пока доска сделается белой!
За тем, на сцене появляется она — огромная смердящая бочка с жирной массой. Мастика щедро накладывается на только что очищенную, от неё же, поверхность и тщательно втирается специальными щётками до появления праздничного глянца. (Вес такой щётки может достигать ста двадцати килограмм! Вместо ручки приваривается лом. Думаете вру? Если щётка не достаточно тяжела на неё дополнительно сажают солдатика.)
Грязь к такому покрытию пристаёт радостно и навсегда. Смыть невозможно, в следующее воскресенье нужно будет отскребать заново.
Чей изощренный гений придумал это и воплотил в жизнь?
Кого прикажете расцеловать без затей, прямо в сахарные уста?
Ведь в уставе нет такого параграфа предписывающего натирать полы скользкой дрянью, которая будет благодарно благоухать в течение двух суток, а в остальное время слегка попахивать, так, почти незаметно, если особо не принюхиваться. Впрочем, человек не канарейка — ко всему привыкает.
Вероятно, всё это свершается в чисто воспитательных целях. Всё это необходимо для порядка. А значит — во благо! 

Возможно  с  этой же целью в казармах тоннами измыливается мыло,  в отхожих местах обильно сыпется хлорка. Всюду развешиваются таблички, указывающие, кто несёт персональную ответственность за данный предмет или действие.
Провинившихся разгильдяев-лоботрясов оравами увозят на гауптвахту. Там их содержат в сырых камерах, морят голодом, истязают бестолковой муштрой, пытаясь привить любовь к дисциплине. (На Мурманской гауптвахте заключённые спали зимой в камерах не на нарах, (к чему такой шик?), а на обледенелых деревянных щитах «вертолётах», которыми днём убирали снег. Перед самым отбоем в камеру выливали пару вёдер водички.)
Это в мирное время.
И вот, когда кажется, что уже всё, что этот самый Порядок, политый потом и кровью, вот-вот будет наведён, что наступит, наконец, долгожданная гармония и свершится великое чудо, в этот момент чья-то шкодливая рука бросает мимо урны фантик от карамельки "Вишнёвая". Кто-то прётся в спальное помещение в грязных сапогах. И какой-то придурок, несмотря на мутную завесу из паров едкого хлора, всё-таки проникает в туалет и мочится не в очко, а на пол, размывая ядовитой струёй с таким трудом созданное. Нет порядка! Не навели! Не смогли! Значит, валяли дурака, топтали рылами подушки и балдели на службе. Значит опять всё сначала. — Это что? — спросил грозным голосом командир у дежурного по части, указывая на фантик от карамельки. Но дежурный по части старший лейтенант Людоедов молчал, потому что язык не поворачивался сказать: «Это Беспорядок». От стыда лейтенант был готов расстрелять половину личного состава, а вторую половину выдрать крапивой. — Немедленно навести порядок! — ещё более грозным голосом приказал командир. — Есть навести! — козырнул дежурный и побежал в сторону казармы, откуда капитан Зимоздра выводил ефрейтора Люсина.    — Зимоздра! Скорее! — закричал Людоедов ещё издали, размахивая руками, как ветряная мельница. — Командир недоволен. Нужно быстренько организовать уборку плаца.
— Сейчас организуем, — успокоил его капитан. — Люсин?
— Я здесь, — буркнул ефрейтор. — Слушай мою команду! Бегом в каптёрку. Взять метлу и аллюром обратно. Задачу понял? Повтори. — Понял. Взять бегом метлу и обратно.           Ветер-хулиган подхватил с плаца седую пыль, закрутил её штопором и наподдал прямо в спину убегающему Люсину.
  Зимоздра сочувственно посмотрел на Людоедова. — Достанется тебе сегодня «на орехи». Стрелочником сделают.
— Сегодня всем достанется, — тяжело вздохнул лейтенант, — Измучили этими инспекциями. В прошлый раз столовую проверяли. Носы свои в котёл позасовывали и спрашивают, — Нанюх пальцами зажал нос и, изображая проверяющих, прогнусавил, — «Почему у вас картофель гнилой? В прошлый раз проверяли  — одна гниль в котле плавала и теперь то же самое». А по столовой дежурил прапорщик Осепский. Он им и выдал по Булгакову. Вы, говорит, можете хоть каждый день тут контролировать, картошка всё равно гнилая будет. Это такой продукт капризный, если один раз сгнил, то, сколько его потом не проверяй он обратно свежим не сделается. По той же причине у нас и капуста тухлая. Так и сказал. Так эти умники настрочили на него рапорт. Якобы Осепский умышленно привёл в негодность продукты питания. Примчался запыхавшийся ефрейтор без метлы. — Где инструмент? — спросил Зимоздра. — Кругом убираются, даже лопаты разобрали, одни ломы остались, — нахально наврал Люсин.
Плутоватый ефрейтор к каптёрке и близко не подходил. Хитрован надеялся что командир прогонит его с глаз долой. Как он ошибался! — Ну, так вот, Люсин, — капитан прищурился, будто прицелился, — голова солдату для того дана, чтобы думать, а мозги чтобы соображать. Возьми самый большой лом и приступай к подметанию плаца. — Лом? — ефрейтор округлил глаза. — Он же тяжёлый. Давайте я лучше у кого-нибудь веник попрошу. Веником-то чище будет. — А мне не нужно, чтобы было чисто, мне нужно, чтобы ты пупок надорвал, чтобы у тебя, ефрейтор, грыжа вылезла, чтобы геморрой выскочил!  — капитан плотоядно оскалил зубы. — Приказ ясен? Шкрябая железной водосточной трубой по асфальту, Люсин размышлял, как несправедливо устроен этот мир:
«Я, молодой, симпатичный парень со средним специальным образованием, вынужден губить своё драгоценное здоровье, таскаясь по плацу с этой железкой, а какой-нибудь хлыщ, разгуливает себе, руки в брюки и сплёвывает в мою сторону. Дать бы ему этой трубой по балде!»                ************** 








                Только принял я грамм сто, для почина
                (Ну, не более чем сто, – чтоб я помер!),
                Вижу – к дому подъезжает машина,
                И гляжу – на ней обкомовский номер!
                Александр Галич.
Пятая  Картинка про подполковника Нанюха  и о вреде пьянства. 
Министр Дроздов прибыл в часть ровно в три часа по пополудни.  Как только за ним захлопнулась дверь чёрного лакового авто, из динамика, выставленного в штабное окно,  трахнул  военный  марш. В ту же секунду караульная рота врезала по небу троекратным залпом и из под облаков посыпались перелётные птицы. Зацепа нервно замахал руками в сторону динамика. Музыка стихла. Встречающие офицеры отдали честь. — Смирно! —  гаркнул   Зацепа. — Михал Аркадьевичу, ура!  — Ура! Ура! Ура! — троекратно грянули офицеры. В ответ министр приложил растопыренные пальцы к шляпе. По выражению его лица было видно, что он несколько огорошен и даже слегка напуган таким стремительным приёмом. Вдобавок, Зацепе подали страшного вида ракетницу с пятью стволами, и он тут же выстрелил из всех пяти стволов сразу. Раздался оглушительный грохот. Вверх взмыло пять зелёных звездочек, а сама ракетница, точно живая бестия, вырвалась из рук полковника и отпрыгнула далеко в сторону.
Из штабного окна вновь ахнула музыка, но на этот раз зазвучали не военные фанфары, а жгучие Аргентинские мотивы. Дроздова заволокло синим пороховым дымом.
— У вас здесь что? Карнавал? — осведомился министр, всё ещё держа растопыренные пальцы у шляпы.          
 — Уважаемый Михаил Аркадьевич! — торжественно произнёс Зацепа, — Мы, сердечно рады приветствовать в вашем лице не только выдающуюся личность, занимающую высокий государственный пост, но и человека, которому небезразличны суровые армейские будни и повседневный быт военнослужащих. Позвольте считать наш импровизированный летучий митинг открытым? Слово имеет...  — Оставьте это, полковник, — Дроздов недовольно поморщился, — Я прибыл сюда не за этим. У вас есть укромный уголок, где мы могли бы спокойно побеседовать  с  вами  и  с  начальником  штаба? — Разумеется. Как прикажите. Начальник штаба ко мне, остальные свободны! — крикнул Зацепа. — Да вырубите вы это танго!           «Вот оно – возмездие! – ликовал про себя Нанюх, бодро шагая за своим командиром. Не напрасно я сигнализировал. Сам приехал. Неужели очную ставку сейчас устроят? У меня фактов достаточно наберётся. Меня голыми руками не возьмёшь. Хорошо, что я книжечку с собой прихватил». Нанюх нежно погладил себя по ляжке. Там, в глубоком кармане широких штанин, лежала «бомба замедленного действия» – записная книжка, куда начштаба каллиграфическим подчерком заносил все факты злостного и не очень злостного нарушения воинской дисциплины, а также деяния не совместимые с высоким званием офицера. Все знали об этом и боялись Нанюха даже больше, чем командира. Смеялись над его огромной фуражкой, обзывали Пьер Карданом, показывали вслед «козьи морды», а в глубине души боялись. Боялись и ненавидели. В каждой солдатской столовой есть утаённая от посторонних глаз маленькая уютная комнатка. Стены комнаты в большинстве случаев драпированы плюшем. Стоит холодильник, телевизор, в буфете настоящая посуда, а не стальные миски. Имеется даже электрический самовар — головная боль дежурного по столовой.

Чай из этого самовара никогда не пьют, но вода в нём должна быть всегда свежекипячёной на случай — «А вдруг захочется!».
Здесь отцы-командиры и их ближайшие соратники, чином не ниже майора, подкрепляют свои силы, растерянные в борьбе за поддержание воинской дисциплины. В такую комнатку и пригласили министра.
На низком резном столике (работы дембеля-краснодеревщика) предусмотрительно были расставлены вазочки с холодными закусками: сыр, ветчина, гусиный паштет, жирная сельдь на блюде в луковых колечках.
Всё самое свежее, со слезой. Меж тарелок возвышались бутылочки с рябиновой и калгановой водкой. Посреди стола, как орудийное жерло, торчал большой графин красного стекла. Тут же  букетик живых полевых цветов. Всё очень бесхитростно, без претензий на светскость. — Вы правы, полковник, — одобрительно кивнул Дроздов, — закусить не помешает. Но сначала о деле. Вы меня знаете. Я не люблю лишних слов, намёков, недоговорок, загадок и прочих ребусов. Ещё я не люблю холодную телятину, но это к делу не относится. И поэтому начну сразу, напрямик, не взирая на лица. Как говорится: «Не в бровь – а в глаз!» Я не из тех людей, чтобы доводить до мордобоя, я извиняюсь за это слово. И мордобой-то опять не они же бы, не их же! Если бы там навесить ****юлей — это бы с удовольствием! Ну не буду долго тянуть кота, за сами знаете что. Да вы и сами, я думаю, догадались. Что же мы стоим? Прошу вас, присаживайтесь, без церемоний.
Министр по хозяйски сделал широкий жест рукой. Дроздов и Зацепа сели, как упали, причём Зацепа тут же набуравил себе полный стакан водки и немедленно выпил. — Жарко! — объяснил он свой поступок. Нанюх остался стоять. Он уже потихоньку вытянул свою заветную книжечку из кармана и, зажав её в правой руке, спрятал за спину, левой же нервно теребил пуговицу на мундире. — Что-нибудь случилось? — спросил министр. — Так точно, — выдохнул Нанюх, — случилось!
И дёрнул пуговицу так, что она оторвалась.
— Вы бы присели, на вас лица нет, — испугался Дроздов.
Но Нанюх уже выудил из-за спины раскрытый блокнот. — Как я уже имел честь сигнализировать, — быстро заговорил  начштаба, — в части и раньше происходили всякого рода чрезвычайные происшествия, но никаких выводов из полученных уроков сделано не было и никаких мероприятий по предотвращению нарушений безобразия не предпринято. В результате, одиннадцатого числа в пять часов вечера рядовые срочной службы Мамедов и Абдулхакимов, после совместного распития спиртных напитков в количестве трёх пузырьков лосьона «Утро» в туалете второй роты, нанесли тяжёлые увечья несовместимые с воинской службой рядовому Лучунасу. Удары наносились спонтанно, предметами предназначенными для уборки туалета. После чего, отобрали у него новые сапоги сорок шестого размера, оставив взамен старые Мамедова сорок первого размера. Зацепа удивлённо посмотрел на начальника штаба, потом перевёл взгляд на министра и, заметив на лице Дроздова искреннее любопытство, решил пока не вмешиваться. Между тем, опасаясь, что его прервут, Нанюх торопился выдать как можно больше информации:           — Ночью, рядовыми Заливайко и Хундырь, в спальном помещении первой роты был зверски избит дежурный по роте младший сержант Жук. После чего, Жук, в состоянии аффекта, употребил в умывальнике алкогольный суррогат в количестве двух кружек раствора зубной пасты «Помарин» и одного пузырька одеколона «Бемби». Впоследствии этого, он явился в спальное помещение первой роты, где был вторично избит рядовыми Заливайко, Хундырь и ефрейтором Козловым.

В двадцать четыре часа сорок минут сержант Жук попытался самовольно вскрыть оружейную комнату с дальнейшей  целью завладения огнестрельным оружием, но был связан портянками и доставлен в санчасть, где ему сделали промывание желудка мыльным раствором. В тот же день в шесть утра, караульный Пахомов, охраняя боевое знамя полка на посту номер один, употребил во внутрь алкогольный суррогат из спиртов сапожного крема. При смене с поста, он открыл беспорядочную стрельбу боевыми патронами и кричал, что святой Денис, когда ему отрубили голову, взял её в руки и прошёл с нею восемь вёрст.
— Зачем? — внезапно спросил Дроздов.
— Прошу прощения... — смешался Нанюх. — Ну, зачем он так далеко ходил? Восемь вёрст это очень большое расстояние. Четверть марафонской дистанции.
— Я не в этом смысле. Я в смысле беспорядка...
          —  Послушайте, — остановил его Дроздов, — я что-то не улавливаю связи между вашим  монологом и целью, с которой мы здесь собрались. Меня несколько шокируют ваши откровения про лосьоны, шампуни и другую парфюмерию. У вас в части что, пить больше нечего? Или вы хотите предложить мне попробовать что-нибудь этакое, экзотическое? —           Дроздов с опаской покосился на графин красного стекла. — У меня, знаете ли, здоровье уже не то...
– Я? Нет! Выражаясь фигурально... В смысле дисциплины… – Нанюх понял, что сказал что-то не то и мгновенно вспотел. – Разрешите продолжить? Я всё разъясню…          – Зачем? — вмешался Зацепа, до этого ожидавший, чем закончится провокационная вылазка начальника штаба. – Вам же ясно сказали, министр не будет лопать с вами сапожную ваксу. И вообще сядьте. Сядьте и успокойтесь. И не делайте такое мифическое лицо,  вы же офицер. У вас ещё есть шанс сохранить достоинство, потом придётся сохранять другие части тела. Конечно, Зацепа не испытывал иллюзий в отношении Нанюха. Он прекрасно знал, что начштаба «стучит» на него во все инстанции. Но они всегда оставались хорошими друзьями, боевыми товарищами и даже дружили семьями.  Нанюх тяжело опустился на стул. — Итак, — сказал  Дроздов. —  Мы продолжаем то, что мы много уже наделали. Подполковник несколько отвлёк нас от темы. Как уже было сказано ранее, я не люблю всякого рода недомолвок. Сказано — сделано. Не понял — переспроси. Не понял с первого раза — переспроси ещё раз. Но выполняй. Не можешь — доложи, почему не выполняешь. Хочу сразу предупредить, дело, о котором пойдёт речь, до нельзя секретно.
 Выдержав для осознания важности момента театральную паузу, Дроздов продолжал:
— Мне известен ваш полк. Один из лучших полков нашей армии и, поэтому выбор пал именно на него. Мне, с вашей помощью, необходимо отобрать из личного состава нескольких военнослужащих для выполнения особого задания. Оговорюсь, задание намечено в самой общей форме. Влить в эту форму конкретное содержание, определить не только, что делать, но и как действовать, будет делом не лёгким. И кто бы нас сегодня ни провоцировал, кто бы нам ни подкидывал в дамских уборных — не будет никаких. Никаких не будет даже поползновений.           Зацепа поднялся из-за стола. – Михаил Аркадьевич, можете располагать мною. Я к вашим услугам! Сочту за честь… Ёксель-моксель… — Полковник, мы глубоко ценим вас как офицера, — сказал Дроздов, — как человека чести, кристально чистого, самоотверженного, волеустремлённого, беззаветно преданного нашему делу. Я  нисколько не сомневаюсь в вашей готовности не пощадить  живота своего  на благо Отечества. Но в  данный момент  вы нужнее здесь, на своём боевом посту. Может быть, начальник штаба имеет нам что-нибудь предложить?  Дроздов явно давал Нанюху шанс оправдать своё поведение. Но начштаба истолковал это по-своему.  — Имею, имею, — встрепенулся последний. — Вот, извольте сами... Четвёртого дня, предположительно около трёх часов ночи, в сушилке второй роты сержант Глоба поджёг из хулиганских побуждений технические бушлаты. В огне вместе с бушлатами сгорели берёзовые веники и другие материальные ценности на общую сумму... — Позвольте! — вспыхнул Дроздов, как Глобовские бушлаты, — Вы что же, хотите предложить кандидатуру поджигателя? — Я? Нет. И в мыслях не было. — Нанюх потыкал пальцем в записную  книжку. — У меня так записано. Может это и не Глоба поджигал, а кто-нибудь ещё?  Министр медленно встал. Начальник штаба раздражал его. Этакий карикатурный персонаж. Трясётся весь, как будто рыбное заливное и пахнет от него так же. — Мне кажется, — мрачно произнёс Дроздов, — мы не понимаем друг друга...
— Так как же вас понять, когда вы сплошную херню несёте... — брякнул Нанюх и тут же прикусил язык.
— Вы пока тут посидите, — предложил министр сделав вид, что конечное замечание относится не к нему. — Поразмышляйте о своей дальнейшей карьере, а мы с полковником пройдем в штаб. Я хочу лично ознакомиться с кандидатами, каковые найдутся, в чём не сомневаюсь. Проводите меня полковник. — А как же это? — Зацепа заводил руками над столом. — Может стопочку водочки,  для расширения сосудов? Особой очистки, слеза Иисуса! Паштетик, селёдочка? — Позже! — отрезал министр. — Нас ждут дела государственной важности, не терпящие отлагательства.  Промедление – смерти подобно!
— Да вы хотя бы понюхайте, — настаивал Зацепа, — хоть одной ноздрёй!
— Позже! Я не сторонник сегодня влезать с распростёртыми объятиями.
Дроздов и Зацепа удалились, оставив Нанюха в одиночестве переживать и волноваться. Массируя пальцами стриженые виски, начштаба предался пессимистическим размышлениям:
«Как же это? Что же теперь будет? Служба? Карьера? К черту теперь карьеру. Надо же так срезаться. Но ведь хрен его разберёт, чего он хочет. Наплёл про какой-то секрет, государственную тайну. Не так, не с того я начал. Надо было сразу про продовольственную службу доложить. Ведь ни один запёрданный поросёнок оттуда на кухню не попал. Зацепа на командном пункте баньку себе оборудовал, да девок по ночам возит. Все видели! – Нанюх как следует  приложился к красному графину. – А копать бы взялись, то и меня зацепили бы? Да и хрен с ним, всё одно жизнь пошла прахом. Зато этих всех… Ух, как бы я их всех приложил! Что это я  из горлышка лакаю? – он поискал глазами стакан. – А, плевать, из горлышка даже удобней, во какое широкое. Щас насосусь в сиську и хрен с вами. Вы, говорит, посидите, подумайте о своей дальнейшей карьере. Тут и думать нечего! Все вы макакаки красножопые! Скоты! Живёте, как в курятнике. Только бы влезть повыше, клюнуть ближнего и насрать на нижнего. Побольнее пнуть, унизить, обидеть ни за что – ни про что». Он швырнул пустой графин через плечо и внезапно обнаружил на своей тарелке селедку.
— Закуска? — обрадовался Нанюх и саданул её ножом как саблей, но промахнулся.
 Мстительная рыба шлёпнула хвостом разметав по столу луковые колечки.

— Значит ты так! Ну, ничего, я не гордый, я тебя и так...
Нанюх вцепился зубами в рыбий бок и несказанно удивился обнаружив что жуёт собственный галстук.
— Ё-мазай, куда это все подевались? Эй, кто там! — крикнул начштаба в открытую дверь. — Есть кто живой?! Покажись!  На зов явился розовощёкий командирский повар.    — Я здеся один живой, — проблеял повар. — Несу... её... ответственность. Больше никого туточки нетути. — Ах, это ты? Проходи, сынок. — В голосе подполковника послышались нотки неуставных отношений. — Как зовут-то тебя, дорогой мой человечек? — Рядовой Исаев. — А имя? — Викто’ор, –   почему-то на французский манер представился повар и уже совсем не к месту шаркнул ножкой. — Витя значит? Витенька? — Нанюх облапил бутылку «рябиновой», налил в рюмку и подмигнул повару пьяным глазом. — На-ка, Витютня, тяпни за всё хорошее. Да не бзди, если что, скажешь я приказал. — Не, нам не можно! — испугался Исаев. — Пей тебе говорят! Ну! — нахмурился Нанюх. Повар решил не сердить начальство. Сморщив личико, он выплеснул водку в рот  и  по лошадиному замотал головой. — От, молодец, — начштаба  налил  вторую. — А ну, давай ещё!  Повар скривился второй раз.           — Ну, ты мужи-и-ик! — Нанюх захлопал в ладоши от восторга. — А ну давай ещё раз, Бог троицу любит. Тяпнув третью, повар сложил губы «куриной попкой» и утер их фартуком. Лицо его поалело и осветилось бесконечной любовью к командованию. 
— Спасибочки Вам. — Витёк блаженно улыбнулся.
— Я про вас мамочке отпишу, такой вы сказочный душевный человек. Позвольте закусочки?           — Закусочки?! — Коварный Нанюх неожиданно зло посмотрел на командирского повара. — Хер тебе в зубы, а не закусочки! Знаю я тебя! Чтобы службу нести, ты тут водку пьянствуешь, а потом ходишь красный, как огурец. У-у-у-у-у!!! Мамочке он отпишет! И какая проститутка тебя рожала?! Пригрелся на кухне, сволота, а твои товарищи вместо тебя затируху трескают. Щас я тебя вот зафиксирую, сукинова сына.  Вы у меня все в дисбат поедете. Как фамилия твоя?!
Нанюх раскрыл блокнот.    — Рядовой Иса-а-аев...
Повара затрясло. — А ну, пошел вон, скотина безрогая! Ишь, закусочки ему, нахальная морда какая. На-ка, вот, получай!
 Нанюх схватил со стола тарелку с гусиным паштетом и метнул её в Исаева. Паштет жирным пятном повис на плюшевой стене. Повар «пулей» вылетел из комнаты, обежал два раза обеденный зал и спрятался за котлами на кухне. Он слышал, как шумел начштаба. Нанюх то звал кого-то, то ругал матерно. Потом что-то загремело, разбилось, хлопнула входная дверь и все стихло. Поборов страх, Исаев на цыпочках подкрался к комнате и заглянул внутрь.
Скатерть со стола съехала вбок. Среди битой посуды на полу валялись опрокинутые стулья. В треснутой пополам селёдочнице лежал хорошо пропитанный подсолнечным маслом галстук подполковника.           Сама селёдка, с раздавленной головой, валялась под столом. Повар взял со стола непочатую бутылку «очищенной», спрятал её за пазуху и так же на цыпочках удалился. Походкой «девочек по вызову» начштаба вошёл в кабину пропускного пункта части.
Здесь его ноги окончательно заплелись в косичку и Нанюх рухнул разбив лицо об пол.
Фуражка — аэродром, сверкнув на прощанье лакированным козырьком, укатилась далеко в сторону. На шум из дежурки выпрыгнули два солдата и прапорщик. — Что за грёбаный скандал? — спросил прапорщик самого себя. — Поднимите его. Под микитки хватайте. Тащи, тяни на себя!               Солдаты бестолково бегали вокруг распластанного тела, дёргая Нанюха то за руку, то за ногу. Наконец, им удалось оторвать подполковника от пола.  — Я вам покажу!!! — дико заорал Нанюх, брызгая кровью с разбитых губ. — Суки! Я вас всех запишу! Как фамилия?! Пу-у-у-усти, гад! Равняйсь! Смир-р-рна! Рвань... Шпана... Начальник штаба стряхнул с себя солдат, как дикий медведь собак, сиганул в сторону и опять распялился на полу. В горле у него заклокотало, и изо рта вырвался фонтан мутной вонючей жижи.
Как по команде, через открытое окно налетели мухи. Самых невероятных оттенков, от пурпурных до изумрудных, насекомые облепили бледное лицо Нанюха. А одна, самая отважная муха, залезла в волосатую ноздрю подполковника, где, вероятно, и погибла. Прапорщик вдруг некстати вспомнил, как в детстве обрывал мухам крылышки, и ему впервые за всю жизнь сделалось невыносимо стыдно.               
               

                **************
 


Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
потому что...
Потому что хочу в уборную, А уборных в России нет.
Сергей Есенин «Страна негодяев».

Шестая  Картинка — Поручик Эдуард Вензель .
Некоторые люди как-то теряются в замкнутом пространстве, становятся пугливыми, раздражительными. Попав в узкую кабину общественного сортира*, спешат поскорее справить малую нужду и выскочить на свежий воздух. При этом они часто вредят себе, забывая в спешке привести в порядок детали костюма. Или выпачкают нечаянно костюм в интимном месте, чем вызывают в свой адрес масленые шуточки окружающих, или забудут застегнуться на все пуговицы, что ещё неприятней. Тогда какой-нибудь «доброхот», особенно в общественном транспорте, прикрыв рот ладошкой, зашипит на весь автобус:
— Гражданин, у вас гульфик расстёгнут. Теперь войдите в положение гражданина. Он, конечно, понял, что с ним произошёл конфуз, но, согласитесь, застёгиваться в трясущемся транспорте на виду у всех пассажиров не совсем удобно. К тому же, в автобус женщин набилось, как помидорин в банку. А на него уже смотрят со всех сторон, показывают пальцами и гражданин не находит ничего лучшего, как прикинуться глухим.
Но, не тут-то было. «Плохо слышит, бедолага», – смекает доброхот и шипит ещё громче:           — Застегните гульфик, у вас трусики виднеются. ——————————————————————————————————
*сортир или общественный туалет — национальная трагедия.
Стоит на третьем месте после дорог и дураков. После туалетов следуют только лифты и телефонные будки. (прим. автора)
— Это вы мне? — притворно удивляется гражданин.
В этот момент он готов провалиться сквозь землю вместе с автобусом.  — Удивляюсь я вашей несообразительности, — приходит на помощь «доброхоту» тётка с авоськой, — Вам же ясно намекают, застегните ширинку, а то мотня болтается. И как только не стыдно... — Безобразие! — начинают негодовать остальные пассажиры, особенно пенсионного возраста. — Распустились! Никакого уважения к людям! Скоро совсем без порток ездить будут. — Нужно у него билет проверить, — предлагает кто-то бдительный. — Ну-ка, выверните ему карманы! — Чего к человеку прилепились, может он просто пьяный? — А, что если пьяный, можно интимным местом безобразить где  попало?! Напился — сиди дома, а не развратничай по автобусам!
— Сектант он! — заявляет мужик забулдонистого вида. — Я про таких в газете читал. Ездиют везде, подлюки, среди мирнова населения и специально кальсоны не носят. А ихние бабы в это время с чужими бейгурионами живут. Я этих сектантов, была б моя воля, покидал бы всех в яму, облил бы карасином и поджёг. Хоть какая бы польза была. — Помилуйте, да какая же от этого польза? — Не твово собачьего ума дело! После такого заявления, как правило, начинается рядовая драка зонтиками, инвалидными клюшками и сетками с картошкой. Бьют кого-нибудь одного, зачастую человека, не имеющего к возникшему скандалу никакого отношения. Бьют с наслаждением, дерут его за волосы, рвут на нём вещи и выкидывают из автобуса на первой остановке. С облупленной физиономией, в одном ботинке, он стоит на дороге,  смотрит вслед уходящему автобусу, и в его ошеломленных глазах стоит немой вопрос:
«За что, собственно?»
Поручик Вензель не боялся подолгу оставаться в замкнутом пространстве. Наоборот, стремился при любом удобном случае заскочить в штабной сортир. Там, заперевшись в узкой кабинке, он чувствовал себя безмятежно, аки ангел. Укрывшись, таким образом, от посторонних глаз, он имел пристрастие, не торопясь, вдумчиво выкурить сигаретку, помечтать, иногда помастурбировать, словом побыть тет-а-тет с самим собой. Вот и сейчас, залихватски клацнув шпингалетом, он устроился над унитазом. Поручик был взволнован. Только что ему поручили ответственное задание. Сам министр Дроздов сказал:  — Я не сомневаюсь — вы с честью выполните свой воинский и гражданский долг. Курс у нас один — правильный. Всё началось с того, что поручика вызвали к командиру полка.
Вензель думал, что будут ругать за пропавшие во время его дежурства гамаши. История действительно была неприятная. Сгинуло шестьдесят пар экспериментальных гамаш, присланных в часть для апробирования. Велось служебное расследование, и поручику грозила задержка очередного звания. Предчувствуя нехорошее, Вензель вошёл в командирский кабинет. — Поручик Вензель по вашему приказанию прибыл! – молодцевато доложил он, клацнув каблуками, (при этом каблук с левого сапога предательски сорвался и щёлкнул об стену, как хоккейная шайба). Кроме полковника Зацепы в кабинете находился министр Дроздов и майор Глушко.* Дроздов, прогуливаясь по кабинету, разглядывал тактические карты, а Глушко, стоя у окна, ковырялся в зубах спичкой. *Глушко - Ветеран освободительного движения в Свазиленде. Отмечен правительственными наградами. Полный кавалер Золотой Бранзулетки. В области лба горизонтальный шрам на мужественном лице, что нисколько не портит его, а наоборот, подчёркивает серьёзность мысли. Характер – нордический. Разведён.  /Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/
— О! Вот и он! — обрадовался Зацепа поручику, как родному сыну. — Разрешите представить. Будущее нашей армии, с позволения сказать, наша смена. Видали как лихо представился? Аж каблуки стреляют! Того гляди — с ног собьет, шельмец этакий... Молод, но уже чувствуется жёсткая хватка боевого офицера, — сказал полковник и вполголоса добавил. — Где же вы таскаетесь, поручик? В туалете? Вы бы ещё в театр сходили.  Ожидая чего угодно, только не комплиментов, Вензель скромно склонил голову, покраснел и уж совсем не к месту хихикнул.
Майор Глушко, наблюдая за поручиком, подумал про себя:
«Ишь, «боевой офицер», распустил соплю до пупа. Разрумянился весь, как девочка... Смотреть мерзостно».  Оглядев с ног — до головы сконфуженную фигуру Вензеля, Дроздов с сомнением посмотрел на Зацепу, точно спрашивая:
«Что же ты мне, сукин сын, подсовываешь?»
— Не извольте беспокоиться, — тут же заверил Зацепа, — Несмотря на столь юный возраст, Эдуард Вензель зарекомендовал себя, как исполнительный добросовестный офицер, чётко и беспрекословно выполняющий приказы командования. Морально устойчив, со старшими по званию вежлив, в быту скромен, взысканий по службе не имеет. Вот и майор Глушко засвидетельствует мои слова. Он дружен с поручиком и как старший товарищ оказывает на него благотворное влияние. — Так точно, — подтвердил Глушко. — Поручик Вензель известен мне только с положительной стороны. Обладая твёрдым волевым характером, он исключительно постоянно работает только над собой, повсеместно совершенствуя боевую и политическую подготовку. Выдав этакую лестную характеристику, Глушко улыбнулся с иронией. Он вспомнил, как на прошлой неделе в офицерском собрании Вензель, выпив две рюмки водки сделался совершенно пьян и лез ко всем целоваться, уверяя в своей искренней дружбе, а капитану Макашову обслюнявил всю физиономию так, что тот даже выходил умываться. — Вот какие у нас люди в полку, — сказал Зацепа не без гордости, — Сами видите, Михаил Аркадьевич, лучше не найдёте, хоть бери любого, вставляй в золотую рамку и в газете печатай, на первой странице.
Полковник лукавил. Узнав, что речь идёт о подборе кадров для какой-то секретной операции, он решил избавиться от докучавших ему людей. 
Майора Глушко Зацепа не любил.
И хотя ярко выраженным кретинизмом майор не страдал, но обладал одной удивительной способностью разваливать любое порученное дело на корню.
Последний раз бравый майор отличился, провожая супругу Зацепы в санаторий «Грязи — Воды». На железнодорожном вокзале он умудрился посадить её не в тот поезд, отправить багаж в другой город, вдобавок крепко выпил в станционном буфете и потерял все санаторныё документы вместе с билетом и страховым полисом командирской супруги.
Полковничиха  вернулась домой через три  дня, без вещей, без денег, злая, как волчица и ни капельки не отдохнувшая.
Самое обидное было то, что наказать майора за такие штучки, не представлялось возможным. Поручение не было официальным приказом. Скорее это была просьба личного характера. И уж совсем глупо было бы думать, что майор проделал всё это умышленно.
— Кто ничего не делает, тот не ошибается, — любил говорить Глушко. Ещё он говорил, — Отрицательный результат, это тоже результат.
По этой причине Глушко занимал самую бесперспективную лейтенантскую должность начальника клуба и имел в своём подчинении целых двух солдат. Что само по себе для боевого офицера было унизительно. Впрочем, никакого заметного вреда, как и пользы, от его клубной деятельности не наблюдалось.
Были в полку и запивохи, и бабники, и просто непроходимые дуралеи, но выбрал полковник именно Глушко. 
С Вензелем дело обстояло иначе. Племянник генерал-аншефа Настасьева был для полковника, — гвоздь в сапоге. (Про гвоздь, ещё мягко сказано.)           Поручик постоянно попадал во всякие малосимпатичные истории. Терял фуражу, портупею, перчатки, а один раз исхитрился забыть в троллейбусе парадную шинель.
Причём номер троллейбуса, куда он ехал, с какой целью — поручик забыл начисто. Он помнил только, что «транспорт синего цвета с рожками и повсюду верёвочки».  Жалования ему хватало ровно на два дня. Фланируя по штабным кабинетам, Вензель лямзил у офицеров сигареты, карандаши, бутерброды, не брезговал и канцелярскими кнопками. Брал в займы деньги и забывал отдавать. Мог запросто погрузиться в сон на дежурстве, а когда его будили долго соображал где находится. А однажды зимой, зачем-то лизнул железную дверную ручку и прилип к ней языком так, что бегали в столовую за чайником, отливали водой.
Если бы не покровительство высокопоставленного дядюшки, Вензеля просто лупили бы по физиономии чем ни попадя.
— Приступим к делу, — патетично объявил Дроздов, выходя на середину кабинета. — Как вы знаете, я не люблю длинных фраз и пустого словоблудия. Я сразу беру быка за рога. К чему наводить тень на плетень? Ведь мы, слава Богу, не дети. Все те вопросы, которые были поставлены, мы их все соберём в одно место. Надеюсь, вы улавливаете ход моих мыслей? Я всегда рассуждаю логически. Это мой «конёк». Мой, образно выражаясь, в хорошем смысле этого слова, «жеребец». Я проще хочу сказать, чтобы всем было проще понять, что мы ведь ничего нового не фантазируем. Вы, верно, и сами смекнули, о чём пойдёт речь. Да, речь пойдёт о секретной миссии. Поздравляю! Полковник Зацепа предлагал ещё кандидатуру начальника штаба Нанюха, но на счёт последнего у меня появились сомнения…
          — Тысяча извинений, за то, что прерываю Вас, — вмешался Зацепа. — Я знаю Нанюха как честного, принципиального офицера… — Я ещё не закончил, — повысил голос Дроздов. — ...нисколько не сомневаюсь в честности и принципиальности начальника штаба. Мы уже имели честь познакомиться с ним. Для этого дела он не годится. Буду краток. На чём я остановился? — Вы нас поздравили, — напомнил Глушко.  — Да, я помню. Спасибо. Поздравляю вас ещё раз и желаю всего самого наилучшего. Успехов в труде и счастья в личной жизни. Богатырского здоровья вам и вашим деткам. Как это говорится? Было бы здоровье, а остальное мы купим! Думаю, что в дальнейшем мы не остановимся на достигнутом и пойдём к новым успехам, являя собой яркий пример стойкости и целеустремлённости. Впереди нас ждут полные опасностей приключения... где же мои поздравительные открытки?
— Ещё раз прошу прощения, — опять встрял Зацепа, — я дико извиняюсь. Мне кажется, вы говорили что-то про секретную миссию. — Полковник! — рассердился Дроздов. — Вы постоянно перебиваете меня. Я всё помню и как раз хотел сказать о том, что командиром группы назначен маршал Гонсалес*. В прошлом, маршал командовал крупными воинскими подразделениями и не плохо командовал, нужно заметить. У него за плечами не мало славных боевых компаний. Правда, Гонсалес иностранный специалист,.. сложности с нашим языком, но мне думается, это не помешает делу. Военные люди всегда поймут друг друга без слов. - Урождённый Гонса. Потомок легендарного Эль Рауля. Национальность, год рождения не установлены. Нравом обладает суровым. Характер непредсказуемый. Употребляет в пищу всякую дрянь, от чего и запах испускает особый. /Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ./

В целях конспирации, в состав группы также включены и гражданские лица. Основная задача создаваемого подразделения находится ещё в стадии разработки. Вероятно, будут внесены некоторые коррективы. Но, в качестве «пробного шара», уже завтра планируется запустить группу в город Мозырь. Задача — посетить городские достопримечательности, поближе ознакомиться с обывательской массой, словом, проникнуться той средой, в которой придётся диффундировать, возможно, на нелегальном положении. Я не сомневаюсь, что вы с честью выполните свой долг...
Теперь, спрятавшись в туалете, Вензель обдумывал сложившуюся ситуацию. С одной стороны — полная неизвестность. С другой —долгожданный шанс отличиться. «А вдруг в этом Мозыре стреляют? — размышлял Эдик. — Хоть бы намекнули, за что придётся погибнуть. Так, мол и так, в случае чего — Родина вас не забудет. И ваши славные имена, сверкающими буквами, будут вписаны куда следует, в назидание другим охламонам. А может всего-то делов, паршивый чемодан переправить из пункта «А» в пункт «Б». Зато потом, как минимум новые погоны и вся грудь в орденах».           Вензель даже зажмурился, представляя себя в окружении хорошеньких дам. Дамы подскакивают на тонких ножках, водят вокруг него хороводы и щебечут, словно канарейки: — Ах, какой миленький офицерик!  — Такой молоденький, а уже с миндаликами!          — Ах, очаровашка! Душка, пути-пути-пути… — Наш герой! Такой лапуська и уже герой! Вензель обнимает дамочек чуть ниже талии, прыгает вместе с ними,  всенепременно пьёт шампанское и вдыхает тонкий аромат духов. Поручик потянул носом, но вместо духов по ноздрям шибануло нечистотами. Он очнулся от сладких грёз. Прямо перед его лицом белел свеженаклеенный лист бумаги. От нечего делать Вензель принялся читать:

          НСТРУКЦ  Я   ПО  ПОЛЬЗОВАН  Ю  УБОРНЫМ  .
«Уборная должна всегда содержаться в чистоте. В очки и писсуары уборной не должно бросать мусор, тряпки, окурки, спички, грязь, остатки пищи. А так же строго запрещается принимать пищу, спать, ложиться и принимать подарки.
Как правило, опорожнение кишок надлежит производить из сидячего положения, для чего следует не забираться на очко ногами, а садиться, как на стул, с полной нагрузкой, так чтобы обе ягодицы целиком и плотно облегали (в облипочку) деревянную подушку очка. Внимание! Задние части одежды заранее поднимают вверх, а нижние спускают почти до полу. Вес тела распределяется равномерно, что не даёт очку треснуть, с последующим обрушением фаянсовой чаши. Корпус тела держать прямо и совершенно  не давать при посадке упора на ноги, а слегка отдалив от пола, ноговую тяжесть перенести на ягодицу, имея руки, положенные вдоль соответствующих коленей, локти на мягких мускулах верхней части ног, взгляд свободно устремлён прямо перед собой...» Вензель решил провести смелый эксперимент. Проверяя «правильность посадки», он слегка отдалил ступни от пола, перенёс «ноговую тяжесть» на ягодицы, устремил взгляд и... Если бы он вовремя не ухватился руками за стенки кабины, а «ноговую тяжесть» не перенёс обратно, то неизбежно нырнул бы задом в широкую пасть унитаза.
Взгляд его ухватил два огромных следа от ботинок на потолке и надпись: «Он улетел, но обещал вернуться!»           — Однако! Какой болван это сочинил? — возмутился поручик.  Потерев ушибленный локоть, Вензель вновь погрузился в изучение инструкции: «Посадкой необходимо достичь попадания испражнений в трубу очка, а не на подушку очка, стараясь в то же время не замочить подушку мочой, для чего необходимо мочеиспускательный орган придерживать рукой, направляя его прямо в очко, при этом зад
выступает свободно вперёд, не изгибая бёдер, относительно стены 90 градусов, для того чтобы избежать излишнего загрязнения задних частей обмундирования. При пользовании писсуаром, надлежит вплотную подойти к писсуару, даже слегка упереться в него коленями, подаваясь вперёд, вынуть целиком мочеиспускательный орган, пригнуть его вниз и, по команде, пускать мочу всю до последней капли. До окончания мочиться, от писсуара не отходить и мочу по полу не разбрызгивать. Путь следования мочи является мысленно параболически кривой линией, как правило жёлтого цвета, которая перерезает сточный желоб в точке разбрызгивания. По фактическому выходу мочи, военнослужащий делает поворот вправо на одну восьмую и отставляет правую ногу в принятом направлении на один шаг в сторону. Указанным путём даётся возможность быть сухому полу около писсуара и воспрепятствовать излишнему забрызгиванию мундира.
После акта мочеиспускания военнослужащий стоит спокойно, после чего двигается опять в нужном направлении.* Начальник хозяйственной службы полковник Разорванец». Покончив с чтением, Вензель хотел отлепить инструкцию от дверцы, и использовать по назначению, но только сломал ноготь.
Бумагу намертво «присобачили» к дверце неизвестным клеевым составом и для надёжности покрыли лаком.
Тогда мстительный поручик вытащил фломастер и прямо на инструкции вывел; «Вытирайте жопу!», на стене слева: «Онанизм замедляет рост!», справа: «Посмотри на себя, мудак!», на сливном бачке: «Не стесняйтесь девки секса, хер во рту вкуснее кекса!», хотел нарисовать «чего нибудь» пикантное, но, не найдя на стенах свободного места среди прочей граффити, с завистью посмотрел на потолок и угомонился наконец. ————————————————————————————————- * Данная инструкция не плод больного воображения. Сея памятка составлена из двух реально существующих документов. (Прим автора).
Пока поручик отсиживался в уборной, майор Глушко получил приказ отправиться в деревню Пенаты, разыскать там местного жителя механизатора Станислава Бергамот* и доставить его живого или мёртвого в расположение части. В помощь настоятельно рекомендовалось взять первого попавшегося солдата, из чего майор сделал вывод, что обстановка в Пенатах архисложная.  Прихватив с собой оперативную карту, на которой красным карандашом были обведены кружочком Пенаты, Глушко пешком отправился исполнять приказание, (в транспорте ему было отказано) благо деревня находилась всего в двух километрах от части.  На плацу он заметил одинокую солдатскую фигуру. Сгорбившись в три погибели, фигура лениво возила по плацу железякой метра полтора длиной. Инструмент, подпрыгивая на выбоинах, издавал неприятные для слуха скребущие звуки.
— Эй, ты, хер! – ласково окликнул его майор. — Иди-ка сюда.            Первым попавшимся солдатом оказался Люсин. С явным удовольствием ефрейтор прекратил свою загадочную работу и подбежал к Глушко. Таинственная железяка, при ближайшем рассмотрении, оказалась обыкновенной ржавой трубой.  — Это зачем ты, дуралом, с этой хреновиной таскаешься, на виду у всего штаба? — удивился майор. — Выполняю приказ капитана Зимоздры по уборке территории, подчищаю плац.
———————————————————————————————— * Стасик Бергамот - Ранее не судимый. Участник акции «Колосок». Лицо продолговатое. Причёску имеет произвольную. Может носить жилетку и пенсне. Также может носить усы под носом, медицинский саквояж и транзистор, но не носит. Уж больно много из себя строит, хам деревенский.  / Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ./
— Понятно, — Глушко кивнул на трубу, — пылесосишь значит?
— А я говорил капитану Зимоздре, давайте я метлу возьму, метлой-то чище будет, а капитан приказал ломом мести, чтобы у меня глиста вылезла. — Ломом? Да ты должно быть врёшь, мерзавец? — Никак нет! Как я могу? При этом дежурный по части лейтенант Людоедов присутствовал. Да я бы сам до такого ни вжисть не додумался бы! — признался Люсин.           — Вот что, ефрейтор, шагом марш за мной. Я тебя забираю по приказу командира части. Но я спрошу у дежурного, и если ты наврал!..  Обрадовавшись, что больше не нужно будет выполнять дурацкую работу, Люсин закинул трубу на плечо и бодро зашагал вслед за майором. — А может я её того, выброшу? — спросил ефрейтор. — Я тебе выброшу! — пригрозил майор. — Казённое имущество. Вернешься, положишь откуда взял. — А куда идём, а? — совсем распоясался ефрейтор. Глушко не ответил. Он был зол. Нахмурив брови, майор думал о том, что вместо того, чтобы тащиться сейчас в дурацкие Пенаты, хорошо было бы сейчас выпить стопку водки, да и завалиться на боковую. Проходя через КПП части, Глушко сделал замечание дежурному прапорщику:  — Чем это у вас постоянно воняет? Обрызгайте чем-нибудь ароматным, дихлофосом что ли? И посыпьте везде дустом, на всякий случай. — Дустом-то зачем? — не понял прапорщик. — Я же сказал, на всякий случай, — удивился майор бестолковости прапорщика. За этот день Глушко удивился уже второй раз, чего раньше с ним не случалось.               
                ***************
 
Седьмая  Картинка про деревню Пенаты и деревенский колорит.       
На низенькой скамеечке, возле вросшего в землю по самые окна домика, сидел дед Кондратий* и набивал самосадом «козью ногу». Возле его ног вертелся пес, по кличке Шиш. Собака трепала хвостом по пыльной траве и, жмурясь на солнышко, внимательно следила за пальцами деда, разминавшими табачный лист. Весь вид пса выражал крайнее нетерпение. Шиш коротко тявкал, пытаясь вероятно сказать:
«Прикуривай же быстрее, старый хрен, да дай затянуться!» — Вот, ты мне скажи, что такое правда и как ты её понимаешь? — спросил Кондратий у собаки. Не дождавшись ответа, дед продолжил развивать свою мысль. — Молчишь? Правильно, когда нечего сказать — лучше помолчи. У каждого скота, у кажного гада — своя правда. У тебя своя, у меня своя. — Дед, причмокивая, раскурил самокрутку. — Вот я сейчас ткну тебе цигаркой в нос! Тебе будет больно, а мне смешно. Когда одному хорошо, другому обязательно будет плохо и ничего с этим не поделаешь. Так Всевышний устроил. Понял? Пёс неуверенно гавкнул.    — Ты мне лучше скажи, пытал собаку дед,  — в чём смысл жизни? Зачем живут человеки? Зачем рождаются они в муках, в муках живут и в муках отдают Богу душу? На кой ляд ему столько душ? Маринует он их что ли? Молчишь? Весь ангажемент в том, что ни какова смысла в жизни нет, не было и не будет. Понял? И Бога тоже нет. Кашманавты летали и никого там нетути. И в журнале «Атеист» написано. Бога нет.
             
* Кондратий - Прошёл славный путь, от беспризорника – до заслуженной старости. Волосяной покров на лице бреет нерегулярно. В любое время года носит валенки, телогрейку и шапку-ушанку. Женат. Имеет троих обыкновенных нормальных детей и одну дочь-феминистку. / Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/

А если и есть, то пусть ему будет стыдно. Да. За то, что я в нём сомнения имею. За жизнь мою коммунистами искалеченную... Пёс дёрнул головой, сгоняя мошек. Каждое утро Кондратий донимал его умными разговорами на философские темы, а он терпеливо ждал, пока старик наговорится всласть, выкурит «козью ногу» и вынесет уже долгожданную миску похлебки. Чуткий собачий нюх уловил незнакомый запах. Шиш повернул морду. К скамейке подходили двое. От одного вкусно пахло кожаными ремнями, другой источал аромат пшённой каши на комбижире. Из  собачьей пасти вытекла длинная голодная слюнка. — Здорово, отец! — поприветствовал старика незнакомец в красивой майорской форме. — Здорово, коль не шутишь, — обрадовался Кондратий неожиданному разговору. — Подскажи-ка, отец, — спросил майор, — где тут у вас живёт механизатор Станислав Бергамот? — Эвон! У нас вся деревня Бергамоты и каждый второй  Стаська. — Нам нужен механизатор, — уточнил военный. — Да у нас все механизаторы, а кто не механизатор, тот свекловод, —не без гордости отметил дед. — То есть как? — опешил майор. — Да уж так вот. — Кондратий, довольный тем, что уел гостя, надменно задрал небритый подбородок. — Мы тоже не пальцем деланы. И свекловоды имеются, и мелиораторы, и ассенизаторы, и свои валяльщики. В наших Пенатах славные валенки валяют. Такие у нас вековые традиции, аж с семнадцатого года. Как Николашке Кровавому пинка дали, по филейным частям, так мы и живём всё лучше и веселее. А вы, интересно спросить, просто так по деревне болтаетесь или по какой надобности? Вижу, что форма на вас военная, а каких частей, не разберу... Аль гренадеры?.. — Послушай, отец, — перебил старика майор. — Ты, наверное, не понял меня? Нам нужно узнать, где живёт Станислав Бергамот? Вопрос ясен?
— Ась? — Кондратий сделал испуганные глаза. — Натворил чего? Оне с виду тихие, эти Бергамоты. Где пьянка или драка, это они завсегда первые. В прошлом годе у Фредди, не у того Фредди Папенбрехта, что с рваным ухом, а у того — Шерпензеля, что с сухой рукой, случились именины. Ну, это полбеды. Аккурат в тот день моя бабка, дурында криворукая, упустила в колодезь коромысло. Я ещё её тогда ведром огрел. Как же можно коромысло в колодезь упустить? За ним полез соседский пацан, да тоже сорвался. Глыбко... дна не видать... Дед повёл бесконечную историю, лишённую всякого смысла. Он ни с того – ни с сего начал рассказывать про мужика-дровосека, заплутавшего в лесу и нашедшего заброшенное кладбище с живыми «шкилетами». Затем, принялся в лицах пересказывать содержание последней серии из сериала «Её мужчины» и так разволновался, что в пылу повествования швырнул в Люсина недокуренную «козью ногу» и пнул под рёбра собаку Шиш. Отчего обиженный кобель, жалобно скуля, спрятался под скамейкой.  Когда Глушко совсем уже собрался обматерить  старого пердуна  и уйти прочь, из за дырявого плетня показалась старуха Кондратия с ситом в руках. — Пиль, пиль, пиль, пиль… — пронзительно заверещала старуха, морося из сита пшеном.
На её позывные со всех сторон сбежались длинноногие, грязные куры. Голодные птицы наскакивали друг на друга грудью, азартно клевались и, как показалось майору, даже рычали. Неслись они часто, но мелко и от этого у них болели попки. К плетню приблизился Люсин. Понаблюдав за бойцовскими курами, он, как бы между прочим, заметил:
— Так я и смотрю, яйцо-то ноне мелкотравчатое пошло, не то, что прежде. Какие из такого яйца циплёнки полувылупляются? Гнусность одна. Хоть иди на ферму и там покупай.
— А тебе-то что за дело? — бабка ферму она как сиротка, тоже ласку любит. Ежели ты к ней с почтением, зёрнышек насыплешь, чистой водички подольёшь, так она тебе без петуха нестись будет. А ежели ты ей перья из хвоста драть будешь, тогда конечно… Читой-то я тебе раньше не видала? — А я к Бергамотам на побывку приехал, — соврал ушлый ефрейтор. — Сродственник? — спросила бабка. — Ага. Брательник двоюродный. — Не сыночек ли Анастасии? — Её, её, — продолжал беспардонно лгать Люсин. — Решил навестить сродственников. Да вот запамятовал, где домик-то наш? — Я-то смотрю, больно личность мне твоя знакомая симпатия. Ну надо же, — старуха неосторожно махнула ситом, отчего пшено разлетелась по двору веером, — вылитая мамаша. Я же ей говорила, Наська — проститутка, куды ты едешь... кому ты там нужная... А те сразу признала. Смотрю – стоит, морда наглая, как у матери, ну думаю, к Бергамотам приехали. И точно! Вот радость-то! Вот счастие! Хошь я те молочка парнова налью, а хошь топлёного с пенками? Поди, отвык уже, блаженный? — Спасибо, — улыбнулся Люсин, — мне бы брательника со свиданьицем обрадовать. — А вона, — старуха вытянула костлявую желтую руку, — прямо по дороге, третий дом от нас будет. Отсель видать. Вона, с крышей проваленной, без трубы. Это ваш домик.  Ступай  касатик отседова, молочко целее будет. Ага, поспешай. Ножки, поди, резвые? Вот и топай. Заждалися тебя там... как же...
— Спасибо добрая женщина, пойду обратно, всех курей твоих удавлю, в шахматном порядке, — поблагодарил ефрейтор старуху и подмигнул майору.
Дед Кондратий, закончив бестолковый рассказ, огляделся. Военные куда-то исчезли. На их месте стояла старуха. Приложив руку ко лбу, она, улыбаясь во весь беззубый рот, смотрела вслед удаляющимся фигурам. — Чего лыбиси? — зло спросил Кондратий, потеряв участливого слушателя в лице майора. — К Бергамотам сродственники приехали двоюродные. Надоть вечерком к ним заглянуть, по-суседски. Важный! Кур, говорит, твоих удивлю. Яйки крупные ему сразу давай. Молока с пенками давай - давай. — Дала?
— Я что, без ума? У нас и коровы то нет... аль позабыл?
«Сродственники» пересекли унылый крестьянский двор и остановились перед покосившейся избой времён царя Гороха. У дома, прямо на земле, сидел кудрявый, как Амур, мальчишечка лет пяти и, высунув от удовольствия язык, лепил человечков из овечьих какушек. Готовую продукцию он складывал в жестяную коробочку с надписью: «Монпансье». Слепни и мухи, похоже, не очень докучали юному Церетели. От укусов  кровожадных насекомых нежную кожу малыша предохранял толстый слой грязи.
— Ты чей? — спросил майор, — Дома кто есть?
В ответ ребёнок пожал плечами и улыбнулся.
— Чего лепишь? — заинтересовался Глушко.
— Солдатиков, — сказал  Амур.
— А ну, пошёл отсюда, говнюк! — рассердился майор.
Ребёнок, продолжая улыбаться, подхватил свою коробочку и скрылся в лопухах. Мальчик не был дегенератом. Напротив, это был сын наглухо засекреченного ядерного физика  Мадагаскарова. В столь нежном возрасте сей отрок уже имел взрослый разряд по стоклеточным шашкам и являлся победителем городской математической олимпиады. Сам физик снимал на лето дачу в Пенатах специально для своего гениального чада.

— Отправь его на море, на Кипр, пусть загорает, — советовали коллеги.
— Нет, — упрямился Мадагаскаров, — пусть лепит куличики из дерьма!
— Но зачем?! — недоумевали все вокруг.
— Всю жизнь я пытался понять, с какой целью Лев Толстой ходил босиком? — разъяснял физик. — Так и не понял. Кратковременный профилактический массаж ступни мы отбрасываем, старик был бос постоянно. По стерне ходить крайне болезненно, более того — опасно.  У него, что, денег не было купить приличную обувь? Или это поза? Протест? Хотел удивить? Подагра его мучила? Супруге шпильки ставил? Я бы смирился, если, хоть изредка, он надевал бы сандалики. Я бы понял, если бы он был просто дурак. Но ведь гений! Трудоголик. Французский язык — в совершенстве... Пыхтел как ёжик, восемь раз переписал Анну Каренину, успевал на сенокос, в перерывах портил девок. И всё это босиком!
— Причём же здесь ребёнок? — ещё больше удивлялись учёные коллеги.
— Мой сын ходит босой, вшивый и грязный, как Лев Толстой! Подрастёт, я спрошу у него. Он должен понять, в чём тут дело.
Мадагаскаров младший раскладывал говёных солдатиков в лопухах на просушку. У него были свои далеко идущие планы. Он налепил их уже целую армию — четыре тысячи восемьсот двадцать штук.
— Ефрейтор, быстренько разведай обстановку на объекте, — отдал приказ майор. — Есть разведать обстановку! — с готовностью откликнулся Люсин и, легко запрыгнув на крыльцо, с разбегу лягнул сапогом дверь.
Та плашмя рухнула внутрь, подняв при этом облако пыли.  Тоненько тренькнуло разбитое стекло. Из образовавшейся чёрной дыры пахнуло кислятиной и мышами.
Ефрейтор виновато развёл руками.
— Я не нарочно, она сама упала. Я только постучаться хотел.
Морщась от тяжелого запаха, Глушко требовательно крикнул в чёрную дыру: — Федеральный исполнитель! Прошу соблюдать полное спокойствие! Выходить по одному, без шуточек! Руки держать перед собой в вытянутом состоянии!
На его призыв откликнулась только пегая котяра. Животина выскользнула из темноты и принялась метить майорские сапоги.
Не дождавшись ответа, Глушко наподдал кошаре под зад и приказал ефрейтору:
 — Иди ещё постучись. Да не робей, я же рядом. Расторопный ефрейтор, перехватив трубу наперевес, нырнул в темноту. Там загрохотало, как будто в преисподней, но уже  через минуту послышался его радостный голос: — Сюда! Здесь мужик сидит! Глушко вошёл в сени. Заметив впереди полоску света, он бесстрашно двинул вперёд, опрокидывая по пути тазики, вёдра, корыта и прочую дрянь, столь необходимую в хозяйстве. Чтобы не упасть, майор хватал темноту, но вместо твёрдой опоры под руки попадались бесчисленные горшки и чугунки, которые со звоном сыпались под ноги, мешая сохранять равновесие. Наконец, преодолев все препятствия и хитроумные ловушки, он оказался в просторной горнице.             Поперёк комнаты, от стены до стены, стоял дубовый стол с двумя скамьями по бокам. За столом восседало диво — точная бородатая копия Карла Маркса в домотканой рубахе.
Оглушительно чавкая, диво хлебало щи, зачёрпывая их липовым лаптем прямо из ведёрного самовара. Жижа золотистыми струйками сочилась по пышной бороде основоположника научного коммунизма, великого учителя и вождя мирового пролетариата, оставляя в седых волосах зелёные волокна укропа.
Но что больше всего поразило Глушко, так это классический английский камин с полкой из натурального малахита.
На незваных гостей мужик не обратил ровно никакого  внимания. Глушко обуяло непреодолимое желание незамедлительно нахлестать главному материалисту по мордам, за всё хорошее. Он даже сжал кулаки для этой цели, но в последнюю секунду передумал.  Помня удачный опыт Люсина у плетня, майор решил  повести  разговор издалека. — Приятного аппетита, — пожелал он как можно учтивее. Маркс нарочито смачно рыгнул, ловко смахнул капусту с бороды и кинул её в рот. Затем он тщательно вытер руки об голову  и, ещё чавкая, спросил с вызовом:  — Чаво надо?  Ежели опять, то даже и не заикайси. Потому я,.. ваши хитрожопые вафельники насквозь вижу. Ты, твою мать, ешо только подумать не успел, а я уже знаю. Вот тут-то ты и усралси. И даже не умоляй...
— Мне нужен Станислав Бергамот. По всей видимости, это вы? — как можно мягче поинтересовался Глушко, стараясь изобразить карамельную улыбку на резиновом лице.
Про себя он уже решил, что если Маркс действительно окажется Бергамотом, то придётся стрелять на поражение, потому что выводить такое мурло в город нельзя и даже опасно. — Ото? Не! Я не Стаська. Я — Хорь Калиныч, ёп - переёп, стало быть дядя евонный. Я ему за место отца, матери и Господа Бога. — Приятно с вами познакомиться, уважаемый Хорь Калинович. А где же я могу увидеть вашего племянника Стасечку?
Глушко даже обрадовался что сегодня не придётся никого убивать, хотя...  — На што ён тебе?
— Надо, — уклончиво ответил майор.

Хорь-Маркс нацепил мокрый лапоть на босую фиолетовую ногу и неожиданно грохнул кулачищем по столу. — А нихде! — крикнул он оглушительно.  Из давно нетопленого камина вылетела летучая мышь и, хлопая перепончатыми крыльями, затрепыхалась  по комнате. — Наказанный ён, — продолжал бушевать Хорь. — Говорит мне намедни, сучье семя, я мол, ваши щи протухлые больше хлебать не буду. Мать — перемать! Видал ты такого прынца Гамлета? Так я энтот самый лапоть  в  щах  поболтал,  да  ка-а-ак за...рил ему по глазам бесстыжим. Вы****ок собачачий! Я те не стану, падла! Я те... (далее сплошной мат). Хорь погрозил кулачищем летучей мыши, и та, словно испугавшись, зависла под потолком вниз головой. Майору надоело общение с передовым крестьянством. Глушко коробило от грязного сквернословия Маркса. Не то что бы он был противником крепких выражений, напротив, пикантное словцо, когда оно к месту, придаёт речи некий шарм. Но, когда вот так — вульгарно, без всякой причины... К тому же от хама понесло переработанными щами. У Глушко закружилась голова. — Вы, уважаемый, видите, кто стоит перед вами? — Для ясности майор показал пальцем на свои погоны. — Перед  вами  стоит  начальник! Мне нужен Ваш племянник. И я в последний раз спрашиваю, где он? — Эвон, как ты повернул! — нахохлился мужик. — Нача-а-альник, мать твою! Я-то думал, ты мне уважение окажешь, чакушечку поднесёшь, а ты эвон как повернул. Нача-а-альник, мать твою. А хочь ты и генерал, а мне один хер – не указ! Мотай, давай отседова! Я те... У майора лопнуло терпение.  — Люсин? — Я здесь!           — Выводи эту скотину во двор. Сейчас я его лично расстреляю при попытке к бегству. — Слушаюсь! – Люсин угрожающе взмахнул трубой. – Слыхал, мудила тряпочная? Выметайся живо! Кончать тебя будем без суда и следствия,.. именем революции.  Хорь перекрестился, недоверчиво поглядывая на трубу, потом, рассудив, что и палка один раз в год стреляет, решил не рисковать. — Не замай, не замай, – замотал он седой бородой. – На кой черт мне ваш Стаська? В сарае ён сидит. Забирайте хошь на вовсе, брульянт такой драгоценный. Сказали бы сразу, мол, Стаську давай! А то не спросят, как следовать и давай шмалять в како ни попадя!  Намеренно пиная вёдра и расшибая горшки в сенях, майор бросился на свежий воздух.
 «Поджечь  бы мерзавца, – подумал Глушко в сердцах, – чтоб знал своё место, скот  поганый!» — Люсин, у тебя спички есть? — спросил он. — Никак нет! Я курить бросил. Воспитываю в себе силу воли, – похвастал ефрейтор. — Ну и дурак! — резюмировал майор. — Пламя несет в себе очищение от скверны. Все великие люди использовали огонь в своих грандиозных планах. Император Нерон поджёг вечный город Рим. Другой император, Наполеон, сжёг за собой мосты, а в прошлом году, прапорщик Бузыка подпалил вещевой склад. Впрочем, тебе этого не понять. Сарай видишь? — Так точно.  — Давай быстро выгоняй это сокровище. Если начнет упираться или спрашивать, куда да зачем – бей его трубой прямо по башке. Хватит миндальничать.          Люсин вывел из дырявого, как лапоть Хоря, сарая молодого парня.
Парень шёл сам, но ефрейтор на всякий случай пихал его между лопаток и приговаривал:            — Иди, иди, не сопротивляйся. — Станислав Бергамот? — спросил майор.           — Он самый, — развеял сомнения Глушко парень. — Механизатор? — уточнил майор.
— Широкого профиля, — сознался парень.
— Вот что, механизатор, — майор нежно взял Стасика за брючный ремень и притянул к себе. — Слушай сюда и потом не говори, что не слышал. Мне очень не понравился твой засратый коммунист-дядя. Мне не понравились полоумные старики и дебильные дети в этой деревне. Мне не понравилась сама ваша деревня... И ты мне сразу не понравился! Говорят, что первое впечатление обманчиво, но, я думаю, — это не тот случай. Сейчас, мы проводим тебя в одно место. Попробуешь сбежать я тебя пристрелю. Понял? — Конечно понял, — обречено вздохнул парень. — Фатум!          — Наконец-то! — обрадовался Глушко. —  Хоть один понятливый попался. И не надо умничать! Тебе это не идёт.
На крыльцо вылез незабвенный Хорь Калиныч. Его седая шевелюра торчала клочьями во все стороны. Корчась от злобы он заорал:    — Стаська, мать твою! Домой лучше не вертайся! Братьям накажу, оне те холку-то намнут! Оне те сусала-то посворачивают! Оне те масалыки-то пооткручивают! Не обращая внимания на бесноватого дядюшку, Бергамот, под конвоем военных отправился в неведомый путь. Когда троица отошла на порядочное расстояние, Хорь заревел ещё громче:          — Енерал запёрданный! Начальник херов — жопа в паутине! Попадись ты мне, падла! Я те всю сопатку в кровь расковыряю! ****уй давай отседова! Видали мы таких... ы-ы-ы-ы!            Никого уже не было видно на дороге, а он всё скакал по крыльцу, размахивая кулаками  и сыпал проклятья на головы обидчиков. Соседка, древняя старуха Фаня*, пожалев мужика, вынесла ему кружку свекольного самогона. — На-ка, касатик, выпей, сердешный. Умаялся ведь весь, охрип. Знамо ли дело, столько серчать-то? — прошамкала Фанька.           Хорь опрокинул в себя кружку и, занюхав бородой, пожаловался: — Вот, бабка, племянничек-то мой дорогой, Стасечка, порешить меня хотел, дядечку свово роднова. — Свят, свят, свят… — закрестилась Фанька. – Эко, злыдень!  — Енерала приводил. Стращали меня ружём, уж совсем было застрелили на хер, да Господь уберёг. Не допустил смертоубийства раба своего. Ангелы небесные укрыли меня  крылами. — Хорь зарыдал в голос, размазывая кулачищами слизь из носа. — А у тебе, бабка, детки-то есть?          — Должно где-то и есть. Как же без детей-то? Мужик без детей, как сухостой. Ить, не помню  я, стара стала.            Хорь прекратил плакать и с удивлением уставился на старушку. — Какой ещё мужик? Как звать-то тебя, хоть помнишь? — Ась ?
Раньше она слышала плохо, а теперь оглохла совсем. — Звать, говорю,  как тебя, хоть помнишь? — Ась? — Вот, холера дохлая! Имя своё знаешь? Кочерга ржавая! Кочерыжка глухая! Подсвечник геморройный! Ухи свои волосатые раскинь ширьше. Как зовут-то тебя, помнишь?
— Ась?
 
*Фанни Каплан - Ошибочно объявлена политической террористкой, но впоследствии разоблачена, как самогонщица. От общественной работы всячески отлынивает. В жизни коллектива участия не принимает. На критику реагирует вяло, без энтузиазма. Нос имеет длинный, с горбинкой. К старости совершенно ослепла и одурела.  / Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ. /
— Жопа носастая! По пачпорту ты кто?
— Так нет у меня пачпорта.
— Фамилию свою знаешь? Тундра?           — Это да, знаю, — спохватилась  бабка. — Потому как ругались на меня раньше часто. Прямо проходу не давали. Так шибко ругались! Фанька,  говорят, Каплан — сволота  косоглазая.



                ***************



















В благословенный год, когда писались эти стоки, тогда опальные, теперь пророческие, — в страшном сне не могло присниться, что федеральные войска будут бомбить свои города в собственной стране...
    Автор.
Восьмая Картинка про Маршала Гонсалеса.
В белом походном  шатре, на пышной пуховой перине, отдыхал Великий Стратег маршал Гонсалес. В поисках наиболее удобной позы для расслабления организма он ползал по перине, задирая поочерёдно то правую, то левую ногу. Наконец, избороздив ложе вдоль и поперёк, маршал устало откинулся на спину и почесал свой сферообразный живот в области пупа. Чесаться пришлось лично, так как чесальщиков, опахальщиков, щекотальщиков пяток и прочую шелупонь он выгнал из шатра, дабы оные не мешали мудрым идеям, в изобилии осеняющим его даровитую голову в редкие минуты отдыха. Уже два месяца, как войска под командой Гонсалеса вели осаду города Энергосталь-4. Легионеры маршала, отъявленные башибузуки, четырежды ходили на штурм города, но каждый раз, наталкиваясь на отчаянное сопротивление гарнизона, отступали на прежние позиции, теряя на поле боя множество убитых и раненых. Шпионы и перебежчики в один голос уверяли, что в городе начался голодный мор, что защитники давно уже слопали всех ворон и кошек и принялись друг за друга, что большинство обывателей только и мечтают, чтобы Гонсалес поскорее завоевал их и накормил досыта. Перебежчиков аккуратно казнили, обвиняя их  в умышленной дезинформации, но боевого духа это не прибавляло. Провозглашённые маршалом  лозунги: 
«Наш девиз должен быть один — учиться военному делу настоящим образом!» и «Армия и народ должны слиться — вот победа свободы! Пламенный привет!», оказались в данный момент не актуальны.
   
В войсках началось брожение мыслей, участились случаи воровства и дезертирства. Ситуация с продовольствием оставляла желать лучшего. Последнюю неделю солдаты не получали горячую пищу, довольствуясь сухим пайком из неприкосновенного запаса, но и он был на исходе. Трубы походных кухонь не дымили по простой причине – нечего было варить.
А как хочется, простому легионеру, после очередной кровавой резни, навернуть тарелочку горячего борщеца со сметанкой, а на второе побаловать себя котлетками «Узбекистон», но нет, изволь грызть плесневелые галеты. 
Войсковой шаман, напившись перебродившей бузы, каждую ночь кривлялся у священного огня, выпрашивая у духов победу для Великого Стратега. Он мазал мёдом пополам с кровью глиняную голову идола Каки, клал в его пасть кусочки брынзы и  звенел бубенцами.           Кака пялился пустыми чёрными глазницами на далёкие созвездия, (где, как утверждают учёные-романтики, может существовать разумная жизнь) на мерцающие угли костра, на обалдевшего от бузы шамана и думал: «Экий ты болван, братец!» Медлить дальше не было никакой возможности. Гонсалес решился на пятый, последний решительный штурм.            Развалившись на перине, искусно расшитой золотыми чебурашками, он обдумывал свою речь, которую собирался произнести перед войсками. Проблема была в том, что перед решающим штурмом  нельзя было читать по бумажке. Получалось не от чистого сердца, по казенному. Приходилось заранее фантазировать, чтобы этакое изречь, выдержанное и политически грамотное. «Я им скажу так, – соображал  Гонсалес. – Солдаты! Мир переживает эпоху бурных национально-освободительных движений. Мы – мощный вал революции, сметём  колониальную систему! Тернистым и неизведанным будет наш путь, но я верю, победа, неизбежность которой была научно предсказана, станет реальной действительностью!
(Бурные нескончаемые аплодисменты.) На нашу долю выпала почётная  честь – разгромить главный оплот международной реакции, раздавить кровососов-эксплуататоров, которые и без того раздираются глубокими внутренними противоречиями! Да здравствует новая историческая эпоха! (Овации.)  Да здравствует триумф революционного мировоззрения – путь народов к свободе и счастью!!! — Бурные несмолкаемые аплодисменты переходящие в овации. Войска скандируют «Ура!» и «Любо!». По углам шатра, на золочёных треножниках, курились фимиамы.
Маршал прикрыл глаза рукой. Он представил  в красках, как легионы, окрыленные его пламенной речью, бросятся в атаку. Кровь и огонь, убитые и пока еще живые, всё смешается в смертельном хороводе. Холодная мёртвая сталь будет рвать живую трепетную плоть.
Вжик! — это покатилась с плеч удивлённая голова, а её бывший хозяин побежал в другую сторону.
          Вжик! — это от плеча до седла разрубили всадника.
Вжик! — это волоча по земле собственные кишки, пополз в медсанбат невезунчик.
Добить бы, да некогда... далеко не уползёт на радость бродячим собакам.
Вжик! Вжик! Вжик!
Заглушая стоны раненых, мольбы о пощаде, треск пожарищ, зазвучат победной медью трубы-занзилеты. И вот тогда, в поверженный город, въедет на своём белом буйволе Он – Великий Стратег.            Гонсалес нетерпеливо подпрыгнул на перине и трижды хлопнул в ладоши. Полог шатра колыхнулся, но никто не предстал перед его взором. Он хлопнул ещё раз, потом ещё и ещё. Потом даже покричал немного. Наконец прибежал запыхавшийся генерал Леон. — Где был? — зрея гневом, рыкнул маршал. 
— О, Великий толерант, я — пыль на твоих шлёпанцах! Я — капля мочи на конце твоего фаллоса! Прикажи и я зарежу собственных детей...
— Сейчас отвечай, где шлялся, не-то всю морду кастетом излупцую!
— Выполнял твоё приказание, о Великий. Дабы поддержать в армии боевой дух, солдатам провизии не выдавать, а следить, чтобы нижние чины оставались без пищи. Провинившихся строго карать по законам военного времени.
Смею доложить, схвачено пятеро мерзавцев с куском копчёного верблюжачьего бока. Негодяи собирались слопать его! Мясо оказалось негожим, и я лично уничтожил его! — бодро рапортовал Леон. — Я вижу, как ты его уничтожил, — с издёвкой произнёс Гонсалес, разглядывая лоснящуюся от жира физиономию генерала. — Я старался изо  всех сил, — только и нашёлся сказать Леон. Надвигалась великая историческая минута. Звенящим, от восторга, голосом маршал торжественно объявил:
 — Пора, Леон! Наступил час «Икс». Генерал весь подобрался, выкатил грудь, убрал пузо и заорал благим матом: — Гей-гей, кто там!!! Лентяи! Дармоеды! Вбежали слуги. Готовые в ту же секунду выполнить любой каприз господина, они дёргались от нетерпения, точно их кололи шилом. — Гей-гей, – кричал генерал, – быстро! Великому Стратегу – водки,
 музыкантов, самых сисястых девок! — Дурак! — взвизгнул Гонсалес. —  Я сказал час «Икс», а не «Зет». О, святой Кака, с какими идиотами мне приходится строить светлое будущее?! Трубите «Большой сбор», идём на штурм. Выводите моего белого буйвола, красьте его рога золотой пудрой, вплетайте в его сбрую яркие атласные ленты. Я сам поведу в бой легионеров!
           И тут выяснилось такое, что в корне изменило ход военных событий, а в дальнейшем  и судьбу маршала. Оказалось,  что выводить и красить, собственно, некого. Белый буйвол по имени Рахат-лукум погиб. Не от болезни, не от природных катаклизмов умер благородный бык, а от ножа пьяного солдафона. Заикаясь от страха, Леон поведал о том, что оголодавшие солдаты двадцать второй бригады, вопреки строжайшему запрету, выпили весь запас хлебного вина. Затем, под командой своего предводителя Лади Риваса, негодяи закололи единственного в мире белого буйвола и сожрали его в печёном виде. В качестве гарнира мерзавцы использовали обыкновенные каштановые орехи. Хоть у подлецов и не было кетчупа, это не помешало им дочиста обглодать все мослы и вытрясти мозговые косточки.
          Это был удар ниже пояса!
Это был сильный удар!!!
По определению Леона, «У маршала поехала психика...» Великий Стратег отказывался верить, до тех пор, пока, в качестве вещественного доказательства, ему предъявили ещё не протрезвевшего Лади Риваса с обкусанным хвостом буйвола в зубах. Гонсалес был страшен в гневе.
           — Не Лукума вы закололи! — убивался маршал, — Вы меня зарезали! Дети игуаны! Пусть духи превратят ваши жизни в сон! Пусть от вашего дыхания завянут цветы! Пусть ваши женщины станут холодными, как Ад.*
——-——————————————————————————————
         * Автор, изучая мифологию народов мира, уделил особое внимание культу языческого бога Каки и пришёл к выводу, что в Аду действительно холодно, а не жарко. Удивительно, как, до сих пор  институт церкви не уделил этой важной теме должного внимания. Не сковородки с маслом, не кастрюльки с кипящей смолой ожидают грешников по ту сторону. Действительность гораздо страшнее. Космический холод, когда жидкий азот становится льдом — вот награда за нарушение заповедей Господних.
          Вспомним классические примеры явления призраков и слуг сатаны. Их предвестником служит «Могильная стужа». От прикосновения к ним обдаёт холодом. Руки у них ледяные.  Присутствие чего либо согревающего в Аду нелогично! Ожоги у выходцев с того света не от огня - от мороза. /Прим. автора./
Гонсалес приказал вспороть Ривасу брюхо, хорошенько выпотрошить его, набить отрубями и сварить заживо. Каждому десятому солдату из двадцать второй бригады отрубить руки, а остальным рвать ноздри и жечь железом! Ничего не соображающего Лади увели на казнь. Через четыре часа, которые маршал провёл в окружении лейб-медиков, вдыхая успокоительные соли, глотая микстуру, вернулся Леон и доложил, что Ривас готов.          — Как прикажете подавать? — бодро пошутил генерал. Гонсалес приказал бить самого Леона палками за дерзость. Позже выяснилось – наказать других участников преступления невозможно, поскольку двадцать вторая бригада имени Саркиса Вацетиса в полном составе перешла  на сторону неприятеля.           По лагерю поползли нехорошие слухи, один нелепей другого. Солдаты где шептались, а где и говорили в полный голос, будто Великий Стратег на самом деле не такой уж и великий, а если честно признаться, то вовсе не стратег, а так, педрила и жмот. И его отец даже не был чистым урюком. Ещё говорили, будто Гонсалес – необрезанный атеист, а девять земных поклонов перед идолом он кладёт для вида, без кровопускания. Да ещё, в добавок, прилюдно обозвал шамана «пьянью» и «синяком».              Нашлись и такие, кто якобы видел, что у маршала выросла сиська, которую он доит чистым кумысом и сам же пьёт.
        При таком моральном состоянии армии идти на приступ города было бы безумием. Распространителей  панических слухов жестоко карали, и к вечеру, в ореховой роще, не осталось ни одного свободного от петли сука. Далее события развивались ещё более стремительно. Ночью, со стороны Энергостали, нежданно-негаданно была предпринята дерзкая вылазка. Толпа обезумевших от цинги и рахита горожан, с отчаянностью обречённых, напала на склад с галетами.           В возникшей неразберихе, легионеры Гонсалеса, утюжили и своих и чужих, пока не взошло солнце. Кроме того, суперинтендант Че Грэг угнал продовольственный обоз с неприкосновенным запасом провианта. За ним послали погоню, но та тоже не вернулась. Были замечены большие и малые группы солдат, дезертирующие из лагеря в разных направлениях.  На дневном построении не досчитались половины личного состава. Пораженный этим сообщением маршал вышел из шатра, чтобы удостовериться лично. Солдаты открыто не повиновались и выкрикивали в его адрес оскорбления, самым приличным из которых было: «Коровий папа». — Почему коровий? При чём здесь папа? — недоуменно спрашивал Стратег у Леона. — Мне кажется, — предположил генерал, — они намекают на буйвола. Нам лучше уйти под защиту телохранителей. Кака знает, что им трахнет  в пустые головы? — Жрать давай! — выкрикивали воины, бряцая оружием. — Где шанежки? Где яблочная шарлотка?! — негодовали легионеры, — Талоны на бузу не отоварены! Маршал, испугавшись собственных солдат, поспешил укрыться в шатре. Он приказал не тревожить его по пустякам и, утомлённый бессонной ночью, зарылся в перину. Усталость взяла своё, он задремал. А когда проснулся… Лагерь был пуст. Боевые соратники предали и кинули его на произвол судьбы. Рабы зло посмеялись над своим властелином. Они даже не убили его. Зачем? Они просто бросили его, как ненужное рванье.
Со стороны Энергостали-4 к лагерю толпами валили злые мародёры.
Трудно сказать, где прокололся маршал.

Может быть плохо провёл воспитательную работу в войсках, ослабил дисциплину или, наоборот, слишком уж затянул гайки. В учебнике по боевой тактике этот случай отнесён к разряду курьёзов и подробно описывается в главе: «Разные разности». Сам Гонсалес чудом избежал смерти.
Переодетый бродячим лицедеем  он бежал за границу, долго мыкался, терпел унижения, пока не определился в канцелярию министра Дроздова на должность – бывший Великий Стратег, бывший маршал Гонсалес Эль Рауль Монж Д’Остенбрюхермухерзахер.

                **************

         
















«Я нахожусь в самом огне борьбы. Некогда думать о своих и о себе.
Работа и борьба адская.»
          «Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля: бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным, чтобы, как верный пёс, растерзать врага»
                Ф. Э. Дзержинский.

Девятая  Картинка — Начальник ГУГБ Хмара  (ГУГБ —  Главное Управление Государственной Безопасности).
Если вы почувствовали себя одиноким, беспризорным и никому не нужным на этом свете человеком, не стоит отчаиваться, тем более кончать жизнь самоубийством. Не вздумайте бросаться под поезд, кромсать опасной бритвой вены, заглатывать пачками снотворное. Помните – вас могут спасти, и тогда пощады не ждите. Общество очень сурово поступает с такими мямлями, решившими одним махом покончить со всеми проблемами.  Один мой очень хороший знакомый, интеллигентный, образованный человек, решил однажды свести счёты с жизнью. Ну, не заладилось что-то у человека на работе, психанул из-за насоса. Этот дрянной насос не качал, а наоборот – откачивал. Пришёл он домой, снял на кухне верёвочку бельевую, заперся в туалете, накинул один конец верёвочки на ламповый крюк, другой на немытую шею и спрыгнул с унитаза. Совершая прыжок, успел кухонным тесаком распороть себе брюхо.  Так что же вы думаете? Дали ему умереть спокойно? Как бы не так! Соседка, змея подколодная, вылезла на кухню чайник с плиты снять, глядь – верёвки её нету, тесака нету. Подняла крик! Когда дверь в туалет взломали, зрелище было ужасающее. Этот висит, у него из пуза кишки до полу мотаются, кругом кровища, вонища! В общем спасли, откачали, что называется вернули с того света.  Главный реаниматор так и сказал: — Ещё бы минута, и мы бы потеряли его навсегда! Реаниматора все поздравляли, целовали его в разные места, даже кинофильм сняли под названием «Жена реаниматора», а неудачливому самоубийце вкатили два года исправительных работ за членовредительство.   А соседка-змея заграбастала его жилплощадь.  Но и она не долго услаждалась жизнью на халявном метраже. Эта соседка решила повысить свой интеллектуальный уровень и записалась в литературный кружок. Неделю повышает, вторую, на третью, этак часиков в пять утра, звонок в дверь. Она в глазок зырк, а там – трое мужчин. — Гражданинка Мандаринова? — спрашивают. — Да, – отвечает, – она самая. — Будьте так любезны, не сочтите за труд, соблаговолите отворить дверь представителям народной власти,  —  и к глазку удостоверение. Прочла она буковки на удостоверении и вся похолодела. Дверь, конечно, тут же открыла. Проходят они в квартиру и задают такой простецкий, на первый взгляд,  вопрос: — Посещали ли вы в последнее время литературный кружок при ДК профсоюзов? — Посещала — тут же сознаётся эта Мандаринова. — Знаком ли вам гражданин Шелобанов П.П.? — Нет, впервые слышу. Да что случилось-то? Они ей фотокарточку под нос всовывают. — Вглядитесь рачительно в это лицо, – говорят. – Этот портрет вам никого не напоминает? Не возникают ли у вас ассоциации при виде этого разреза глаз? Не правда ли, он похож на артиста Рамзесова? — Нет, впервые вижу. Да что случилось-то? — Что ж, очень жаль. Просим прощения за беспокойство. О нашем визите просьба никому не рассказывать. Мандаринова обрадовалась, дура, что легко отделалась. — Конечно, конечно! Что я, совсем что ли с ума сошла, всем рассказывать. Всё понимаю, не все ещё мозги растеряла. Никому не скажу, вот вам крест!
Усатый красавец-мужчина, тот, который удостоверение показывал, в дверях задержался, нагнулся к ней этаким манером и комплимент прошептал на ушко: — Ты очень приятный бабец. Жаль мы не у меня в кабинете, — и укусил её за ухо.  На следующий день Мандаринову с работы уволили. Начальник  отдела кадров прямо сказал:  — Меньше по всяким кружкам шляться надо. Дома им не сидится. Торчала бы, как все нормальные люди, на кухне, слушала бы по радио сводку погоды, так нет – всё им неймётся! А я за вас валидол глотай, валерьянку глотай, карвалол глотай? Потом её на службу нигде не брали. Так, вроде примут документы, а через пару дней возвращают. — Извините, гражданочка, – говорят, – ошибочка вышла, у нас полный комплект. Своих девать некуда.  Кончилось всё тем, что дали ей срок за тунеядство. Такое случается сплошь и рядом. Кто-то вытаскивает из петли висельника, кто-то бросается в огонь, спасая народное добро, кто-то по ночам  разыскивает Шелобанова П.П. Кто эти люди? Вот о них-то мы и поговорим. Они герои невидимого фронта. Они механики человеческих судеб широкого профиля. Только вместо отвертки и газового ключа им положено носить с собой «чистые руки» и «холодную голову». Это они, дённо и нощно, в любое время суток, забыв про покой и сон, следят, чтобы жизнь наша была ещё лучше, чтобы помыслы наши были ещё чище, чтобы мы не забывали, в каком счастливом обществе живем.

 Громадное Спасибо, земной им поклон за постоянную заботу о всех нас, грешных. Бескорыстные альтруисты, что имеют они в награду за свой титанический труд? Вы думаете, их пальцы украшают бриллианты, жёны носят норковые манто, а дети играют в расшибец золотыми червонцами? Пусть вам наплюют в глаза за такие мысли. Как сказал поэт: « ...в ихней шкуре, вам жизнь покажется иной.»
Самая большая награда для них, это скупая улыбка убелённого сединой начальника. Его крепкое рукопожатие и простые слова: «Мы равняемся на тебя, сынок! Так держать!» Бывает, конечно, и грамотой наградят, путёвкой в дом отдыха, но разве может заменить дом отдыха, ту желанную минуту, когда оперативник, сжимая ладонь командира, ощущает себя неразрывным звеном в длинной цепи профилактических мероприятий, направленных на скорейшее выявление и уничтожение тех отдельных недостатков, которые кое-где ещё порой у нас проявляются.
          Впрочем, вам этого не понять. Рядовому обывателю нельзя постичь своим приземлённым умом такие трансформации в сознании работника невидимого фронта. В этот вечер управление равнялось на особиста Прохора Балалякина.* Прохор стоял в кабинете начальника ГУГБ Хмары и докладывал о проведённой работе по делу министра Дроздова.            — На основании собранных фактов, – заканчивал рапорт Балалякин, – следует сделать соответствующий вывод.      
* Прохор Балалякин — рабочий псевдоним: «Гардеробщик». Охарактеризован наставниками, как лучший оперативный работник. Особых примет не имеет. Взысканий не имеет. Наград не имеет. В браке не состоял.(Специфика службы.)  Из недостатков имеет один - постоянно всё врёт.
/ Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/.
Хмара удивлённо вскинул брови. — Ты серьёзно так думаешь? — спросил он встревожено.  — На счёт чего? — растерялся Прохор. — На счёт вывода.           — В общем-то это не в моей компетенции, — ещё больше растерялся Прохор и не к месту покраснел. А почувствовав, что краснеет, застыдился и от этого побагровел окончательно.           — Смелее, смелее, — подбодрил начальник. — Мне кажется, здесь пахнет государственным переворотом! —выпалил Прохор и ужаснулся собственной дерзости. Хмара подошёл к Балалякину и, глядя прямо ему в глаза своими маленькими поросячьими глазками, пожал руку. (Вот она – эта минута!) —Молодец, — похвалил начальник, — ортодоксально поработал! Разглядывая орденскую планку на груди шефа, Прохор отвечал:  — Это не моя заслуга. Эта заслуга всего управления. Под вашим чутким руководством работать плохо – просто невозможно! Вы наш отец – мы ваши дети! Хмара не без усилия освободил руку. — Ещё раз, молодец! Хвалю за скромность и застенчивость. Завтра принесёшь заявление на материальную помощь. А пока иди, отдыхай. Как говориться, пей да гуляй — да ума не пропивай. Когда за особистом закрывалась дверь, начальник нажал кнопку селекторной связи. — Серёгина ко мне! — Слушаюсь! — пискнул селектор. Размышляя о превратностях судьбы, Хмара подошёл к окну. «Надо же такому случиться? – думал он, разглядывая унылый городской пейзаж. – Кто бы мог представить? Воистину смерть выбирает лучших. Слепая злодейка, она вышибает из наших рядов самых талантливых, самых преданных делу людей.
Что это? Случайность или закономерность?»  За окном быстро смеркалось. Замелькали сутулые силуэты горожан. Граждане торопились домой, чтобы в кругу семьи поужинать макаронами, выпороть детей за двойки, бросить своё тело на продавленный диван и забыться в полусне - полукошмаре. Ночью они будут часто вскакивать, срывать с себя мокрую от пота простыню и бегать в туалет, громко барабаня босыми пятками по облезлым половицам.  Неслышно вошёл Серёгин. Хмара увидел его искажённое отражение в оконном стекле. — Вызывали? — спросил Серёгин приятным грудным голосом. Хмара чуть повернул голову. — Что у нас по объекту нумер пятьдесят семь? — Объект за нумером пятьдесят семь, – бойко отчеканил Серёгин. – Кличка – «Жилет». К уголовной ответственности не привлекался. В порочащих связях не замечен. В высших правительственных кругах пользуется заслуженным авторитетом. В данный момент проходит у нас стандартную проработку по линии отношений на предмет основной версии сформированной в связи со сложившийся обстановкой ...
Серёгин неожиданно умолк и стал сосредоточенно загибать пальцы на руках. Сложив заковыристые фиги, он показал их начальнику и брякнул:
— Вот полюбуйтесь. Сами видите... Хмара  не понял, что имел в виду Серёгин, но виду не подал, (прожжённый спец умел сохранить лицо в любой ситуации). С уважением посмотрев на серёгинские фиги он сказал:
— Только что поступила оперативная информация. По всей вероятности,  Жилет  является  резидентом  вражеской  разведки. Ловкий, сукин сын! Судя по всему, он персидский подданный Аладин Аль Мансаб, которого мы разыскиваем по делу о брульянтах, похищенных из музея Востоковедения. – уверенно констатировал Хмара.  — Почему же мы не арестуем его? – осведомился умный Серёгин. — А вдруг он ускользнёт? Что тогда? Помните дело «Упырь с бензоколонки», эпизод с фельдцейхмейстером Рапопорт?  Всёго про него накопали на три расстрельные статьи. А в последний путь провожали под гром орудий. И я, сам, лично, на траурной церемонии плакал, вслед за вдовой за гробом в могилу бросался. Дроздов не просто разведчик, а резидент — глава всей шпионской сети! Тут следует соблюдать особую осторожность. Но и медлить тоже нельзя, он уже приступил к формированию диверсионных групп. Арест руководителя такого ранга сопряжён с определёнными трудностями. Перед лицом мирового сообщества мы будем выглядеть полными раздолбаями. Своей грудью можно сказать вскормили, с позволения сказать такую вот мерзопакость. – Хмара сделал каменное лицо. – А я ведь с ним лично за ручку на конференции, на пленуме взасос, как шлюха распоследняя... Подготовьте к ликвидации объект нумер пятьдесят семь. — Как прикажете ликвидировать? Имеется замечательное импортное средство, — предложил Серёгин и развратно изогнулся, точно парикмахер.    — Действуйте как обычно. Я не очень доверяю всем этим новоявленным методам. Материалы по этому делу лежат у меня на столе. Серёгин кошачьей походкой подошёл к столу, взял папку и, бормоча себе под нос: «Надо же? Такой человечище был, ай-яй-яй… Трудно поверить…», — вышел из кабинета.


                **************


          

Десятая Картинка из которой  мы узнаем каким образом министр  Дроздов  отправился  в  свой  последний  полёт.
Бесконечно длинное серебристое авто с затемнёнными стёклами прошелестело покрышками по центральной улице города. Утонув в мягких подушках сиденья, Дроздов перебирал машинописные листы и улыбался. Министр был доволен. «Ну до чего же я хитрющий, до чего же сообразительный! — нахваливал сам себя Михаил Аркадьевич, — Как ловко всё придумал, всё предусмотрел. Каких людей отобрал? Прелесть, что за люди. Сейчас таких больше не делают. Вот взять хоть этого? – он перевернул лист, – Гонсалес. Чем плох? Бывший маршал, стратег, командовал целой армией. Засиделся без дела, запылился в запаснике. Редкий специалист, а сколько времени болтался без надобности? А майор Глушко? Чем хуже? Красавец! Гвардеец! Взгляд, как луч у паровоза. Богатейший военный опыт. Под стать майору его сослуживец Эдуард Вензель. Молодой офицер. Голубая кровь. Будущая элита наших вооружённых сил. Поручик так и рвётся в бой. Такой шустрый паренёк, это что-то! А Бергамот? Представитель от сельского хозяйства. Свежий воздух. Запах сена. Парное, прямо из вымя, молоко. Новый взгляд на старые вещи. Кто ещё остался? Ефрейтор Люсин. А этот как сюда попал? Гм... Отличник боевой и политической подготовки. Спортсмен-значкист. Победитель конкурса «Чистый подворотничок». Ну что ж, тоже не плохо. В принципе, отряд сформирован. Остался сущий пустяк — придумать этакое... ну, в общем масштабе... задание. Чтобы не только противодействовать, а отстаивать это, чтобы того не допустить...»
Машина мягко подкатила к министерскому дому. Дроздов сложил бумаги в портфель и выбрался из автомобиля. Может вы думаете, что министерские лифты отличаются от обычных? Вы не правы. В министерских люксах проживает такое же быдло, как и в рабочих трущобах, только очень чванливое.
Лифт, (как упоминалось выше), — это наша национальная трагедия.
Если в телефонных будках только писают, обрывают трубки и бьют стёкла, то в лифтах ещё поджигают кнопочки, ходят по большому, выкручивают лампочки и могут запросто ограбить или изнасиловать.
 Поднявшись в вонючей кабине на восьмой этаж, Дроздов отпер секретный замок и оказался дома. Он снял туфли, сунул ноги в холодные тапочки и позвал домработницу: — Мария, иди, прями плащ и шляпу! Никто не отозвался. Потеряв терпение он раздражённо крикнул: — Машка! Иди сюда, дура! Спишь ты там, что ли? «Уволю к чёртовой матери!» — решил Дроздов.            Марию он терпел только из-за жены. Его супруга отчего-то души не чаяла в глупой толстой бабе. Машка же, пользуясь расположением хозяйки, вела себя просто возмутительно, порой даже по-хамски. Однажды на кухне, Михаил Аркадьевич застукал её за интересным занятием. Мария пыталась затискать в бюстгальтер длинную гирлянду сарделек. Один конец гирлянды был ещё в холодильнике. Сардельки явно не вмещались в полотняный, мешкообразный лифчик, но жадная прислуга твёрдо решила похитить всё и начала лихорадочно накручивать сардельки на шею.  Своё поведение Машка объяснила просто :
— Жратеньки захотелось, нет никаких сил терпеть!
Другой раз, вернувшись домой раньше обычного, Дроздов застал её в компании подозрительного типа. Нахально развалившись в кожаном кабинетном кресле, тип посасывал коллекционное шампанское прямо из горлышка. Ничуть не смутившись внезапным появлением хозяина, Машка представила своего гостя:  — Это дядя Гапсек. Заглянул на огонёк. Вы уж не серчайте, Михаил Аркадьевич, мы там в вашей спальне случайно кровать измяли, так я потом приберусь.
— Мужик! — подал голос таинственный Гапсек, явно нарываясь на скандал.
—?!
— Ты проходи, не стесняйси. Всё будет «хайль фюрер»! — заверил он Дроздова, прикладываясь к горлышку.  Но, видно, слишком сильно наклонил бутылку и благородный напиток выдал обильную пену через ноздри нахала. На требование министра немедленно очистить помещение, дядя дико расхохотался, расплёскивая по полу остатки шампанского и спросил у прислуги: — Чё это за шкет, Манюня? Сожитель твой что ли? Пистон регулярно ставит? — Скажешь тоже, как в блюдечко пёрднешь! — манерно кривляясь, произнесла Маша. — Для моей комплекции они больно худосочны.               
— Не робей, Мышка! Мы тебе подберём кадра вот с каким, нет вот с таким гандурасом, — осклабился дядя. — А если этот шпингалет будет к тебе приставать, то ты мне только намекни! Я таких — прынципиально ненавижу. Всем нутром. С детства. Больно много о себе всегда воображают. Они думают, что прямо всё уже. Хозяева жизни... Они думают, про себя, что прямо человеки... А мы для них идём пятым сортом... Ну, что вылупился, сморчок маринованный? По кумпалу захотел? Пингвин? Несколько позже, когда дядю с заломанными руками уводили прибывшие по вызову оперативники, Дроздову доложили, что Гапсек, по паспорту Гапин Сергей, работает сантехником в службе быта и был направлен в квартиру министра для профилактического осмотра труб, вентилей  и прокладок на предмет протечки.
Мария после этого случая долго ползала перед Дроздовым на четвереньках, умоляя простить. И если бы, не возмутительное заступничество супруги, то… По ногам потянуло сквознячком. В крайнем раздражении Михаил Аркадьевич прошёл на кухню, потом заглянул в комнату прислуги.
Домработницы нигде не было.

Он толкнул дверь библиотеки и обнаружил источник сквозняка – настежь распахнутое окно. С улицы доносилось беспечное чириканье пернатых. Лёгкий ветерок баловался с деловыми бумагами на секретере.
Министр шагнул внутрь, тут же чьи-то сильные руки-клещи подхватили его, оторвали от пола и понесли к окну. — Что такое?! Не сметь! Что за дурацкие шутки?! — забился в истерике Дроздов, пытаясь освободиться.           Но двое мужчин, крепко сжимавших министра, шутить явно не собирались. Их интеллигентные лица несли на себе отпечаток крайнего нетерпения. По тому, как слажено они действовали, чувствовалась  сноровка специалистов.  Перемахнув в три прыжка библиотеку они, без церемоний, выбросили сучащего ногами министра из окна восьмого этажа.
— Опаньки! — дружно сказали убийцы.
Всё произошло столь стремительно, что Дроздов даже не успел осмыслить всю ужасающую нелепость произошедшего. Он лишь заметил внизу новенький автомобиль профессора Дездемонова.
О чём думал почтенный муж отправляясь в свой последний полёт? О чём вообще может думать человек в подобных ситуациях. Как сказал один мудрец: «Вопрос философический!».
Какая циничная скотина сочинила байку в некрологе: «Люди с чистой совестью!»?
«В эти секунды, перед его мысленным взором, промелькнула вся его беспокойная жизнь! Беспорточное детство в босяцком рабочем квартале, где он так рано, еще ребёнком, познал цену куска хлеба. Сильные, мозолистые руки отца со вздувшимися, от непосильной работы, венами и простое, бесконечно доброе лицо матери, так и сяк испещрённое глубокими морщинами. Чередой пробежали школьные годы и первое сильное чувство – ночные поллюции, как прелюдия большой, чистой, но безответной любви к учительнице по чистописанию. И понеслось... И т.д. и т.п.»

Никто никогда не расскажет, о чём думает человек за мгновенье перед собственной смертью. Все измышления на эту тему являются насквозь фальшивыми, высосанными даже не из пальца, а из ануса, и оскорбительными для самого покойного, каким бы подлецом при жизни он не был.
Министр сделал красивое двойное сальто и с криком: «Банза-а-а-ай», плюхнулся на крышу дездемоновского лимузина.
Даже сирена не успела сработать.  — Готов? — спросил первый мужчина, перебирая бумаги в портфеле Михаила Аркадьевича.
В ту же сикунду на улице ахнуло так, что стёкло в окне дало трещину. — А говорили, рождённый ползать — летать не может! — с издёвкой произнёс напарник, устанавливая на подоконнике соскочившие с ног министра тапочки. Под правый тапочек он положил предсмертную записку Дроздова следующего содержания:
«В смерти моей прошу никого не винить, кроме профессора Дездемонова – ненасытного любовника моей жены. Субъекта без чести и морали, доведшего меня до этого отчаянного шага. Ухожу из жизни с твёрдой верой, что Там разберутся, что к чему, и всем воздадут по заслугам». Через час, изучая содержимое министерского портфеля, Хмара наткнулся на прелюбопытнейшие документы, среди которых был очень занятный: «Заведующему складом Пуассон. Мосье Пуассон, убедительно прошу вас выдать подателям сего: Гонсалесу, Глушко, Вензелю и Бергамот паёк по списку №2, и попрошу без фокусов. Дроздов». Хмара  хлопнул кулаком по селектору. — Серёгина ко мне! Быстро! — крикнул начальник ГБ.
Некоторое время он взволнованно бегал по кабинету, но внезапно, точно пришитый, замер перед портретом Феникса Эдмундовича Урицкого.               

Из рамы, убранной фальшивыми гвоздиками смотрел в пространство легендарный Феникс и словно спрашивал:
«Что, трудно, браток? Но ведь кто то должен...» — Будьте пожалуйста спокойны, дорогой гражданин Урицкий!– отвечал на безмолвный вопрос Хмара. — Моя жизнь сейчас хороша, бросил тыл и опять на фронте. Слышите, как горячо стучит моё сердце?            Он вскарабкался на стул и, обтерев губы рукавом, поцеловал портрет в бесчувственные уста. Целуя, Хмара томно прикрыл глаза и по-женски  поджал ножку.
За этим занятием и застигнул его Серёгин. — Вызывали? — обыкновенно спросил он начальника. Несколько смутившись, но сохранив лицо, сделав вид будто бы поправляет на раме цветочки, Хмара пробурчал: — Дроздов всё же успел нагадить. Придётся за ним подчищать. – он тяжело вздохнул и, уже обращаясь к портрету добавил, — При обычной катастрофе вся вина за произошедшее возлагается на оставшихся в живых. При политических катастрофах — наоборот.               

                **************









Одинадцатая Картинка —- В боевом походе.
День выдался солнечным, ясным. Небо чистое-чистое, будто умытое с мылом,  напоминало  бассейн,  выложенный  голубым  кафелем. И так же, как в бассейне, плыло по небу случайно упавшее, одно единственное, белое полотенце-облако. Сквозь голубую, прозрачную гладь исчезающей дымкой пролёг след, оставленный самолётом - шпионом У-24. — Низко летит, — с видом знатока отметил Глушко.
— Должно быть погода испортится, — предположил Вензель прищурившись на солнце.  — Ну вот, а я зонтик дома не взял! — расстроился Бергамот наблюдая за самолётом. А Гонсалес и Люсин ничего не сказали, потому что маршал не понял   о чём идёт речь, а ефрейтору не положено иметь своё мнение. Разведгруппа в полном составе вошла в фойе кинотеатра «Рассвет» и остановилась перед большой рукописной афишей:
«Внимание! Сегодня в кинотеатре состоится встреча художников слова из театра-студии «Гротеск» с любителями поэзии. Вход бесплатный!»  Рядом висело ещё несколько объявлений поменьше:
«В кинотеатре строго воспрещается распивать спиртные напитки, свистеть во время сеанса, кидаться шапками, лузгать семечки, плеваться и курить в зрительном зале. Особо воспрещается резать обивку стульев острыми предметами и наносить другой материальный  ущерб!»  Другое объявление сообщало:
                «При кинотеатре работает буфет». Тут же:
«В зимнее время вход в буфет в коньках и лыжах – запрещён!»
И последнее объявление:
                «Буфет не работает».            — Господа, послушаем рифму? Посмотрим на актрисулек, на поэтессок, отдохнём культурно, в конце-то концов! — сказал Глушко.
Старушка-контролёр пропустила «летучий отряд», лопоча вслед: — Проходите скорей, уже началось. Ах, какие замечательные молодые люди, просто сердце радуется. Такие культурные, воспитанные! Они поднялись по лестнице и очутились в зрительном зале. Народу   собралось не очень много. В основном были заняты первые ряды, хотя   последние тоже не пустовали. На самом последнем ряду шла активная возня. Наверное, любители поэзии вовсю распивали спиртные напитки, щёлкали семечки и вдоль — поперёк полосовали обивку стульев острыми предметами.
Скрипя откидными сиденьями, компания расселась на свободные места. На них зашикали, но без особой злобы. Всё внимание публики было приковано к сцене, где мужчина, облачённый  в зелёный костюм со стоячим воротничком и флуоресцентный оранжевый жилет, представлял аудитории долговязую костлявую девицу: — Друзья! Кто из вас не ронял слезу, читая лирику несравненной Элеоноры Футзиямской? — спрашивал мужчина у зала, нервно накручивая на палец галстук с изумрудной искрой. — Кто, я с вас интересуюсь? Если истинный интеллигент не знаком с творчеством этого колосса, я бы даже не побоялся сказать – мутанта ямба и хорея, то он не интеллигент, а жопа с ручкой. Это я вам авторитетно заявляю, как гражданин, как трагик, как эстет! В зале зааплодировали, а косматый молодой человек с серьгой в ноздре даже крикнул: — Элеонора! Браво!
Поэтесса сплошь состояла из сухожилий и сочленений. Последних было значительно больше, чем у человека обыкновенного. Лунный макияж добавлял ёй сходства с тварью не от мира сего.
 
Бергамот отметил про себя, что Футзиямская, как две капли воды похожа на смерть с плаката «Наркомания и алкоголизм», только вместо шприца поэтесса сжимала в руках увядшую розу. Между тем, зелёный мужчина покинул сцену, предоставив Элеоноре полную свободу действий. — Милые мои! — пророкотала Футзиямская. — Перед каждой своей творческой встречей я ужасно взбудораживаюсь и наэлектризовываюсь. Каждый раз я задаюсь риторическим вопросом. О! Поймут ли меня? Поймут ли они эти простые трогательные слова, фразы укоризны, одетые в незамысловатую щемящую интонацию, негромкую, но проникновенную канитель моего поэтического таланта? И каждый раз, снова и снова, наблюдая ваши квазитрепетные лица, я убеждаюсь... Ах, эти широко распахнутые, честные глазищи не могут не понять музыки идущей от надорванного сердца, от прямой кишки или чего ещё там... Сегодня, я хочу показать вам своё новое произведение, выстраданное в момент работы над целым циклом стихов: «О женщине и только о ней!» Возьму на себя смелость напомнить вам, милые мои, дорогие друзья, свои стихи я создаю, отметая ложный стыд и ханжество, оставаясь наедине с обнажённой, как нерв, действительностью и оголтелыми инстинктами. Ах! Прошу присылать записочки, постараюсь искренне ответить на все вопросы. Футзиямская повела по залу выпученными глазами, оплела себя бесконечно длинными ручищами и изрекла: — Марии Магдалине посвящается! Вот так, параллельно и перпендикулярно...
          — Просим! Просим! — завизжали самые нетерпеливые.
          — Даёшь Магдалину!!! — орали сзади. Элеонора принялась раскачиваться из стороны в сторону, как метроном. Продолжалось это довольно долго. Когда уже стало ясно, что уже всё — она забыла зачем пришла, поэтесса набрала нужную амплитуду, и завыла тягучим,  гнусным голосом:
                Я не девочка и этому рада,                Я хочу по три раза на дню,                И меня соблазнять не надо,                Я сама тебя соблазню!
Футзиямская закатила зрачки под веки и теперь вместо глаз у неё белели два бильярдных шара.                Я такая вся сексуальная,                Сброшу лифчик с упругой груди,                Я сегодня полна желания,                Ты меня в лопухи уведи.
— Её на кладбище надо увести! — нарочно громко сказал невоспитанный ефрейтор Люсин. — Мрачная тётка! Интеллигентные любители поэзии зашипели на него со всех сторон:           — Хулиганьё поганое! Зубы тебе выбить бы сковородкой! — сказала благообразная старушенция, а её чистенький румяный внучек спросил:  — Бабушка, можно я в него плюну ириской?
— Алкаш, нализался и безобразит! — Да дайте же наконец слушать! — негодовали в зале. Поэтесса заголосила громче:
                Я останусь в одних колготках,                И в туфлях на шпильке высокой,                Нас с тобой никто не заметит,                В лопухах за зелёной осокой.
Глушко невольно перекрестился. Он вдруг вспомнил, как будучи молоденьким корнером, стрелялся в Покровском лесу из-за жены графа Ганецкого. Во рту у него сделалось кисло как от лимона.
             Мне плевать – пусть осудят люди,                Я спешу любови напиться! Мни, терзай мои пышные груди,
                Взасос целуй мои ягодицы! Зал взорвался аплодисментами. Громче всех ликовал незаурядный молодой человек с серьгой в ноздре: — Браво! Чудесно! Великолепно! — кричал он и сыпал на сцену воздушными поцелуями. Поэтесса швырнула в него розой. — Гран мерси, милые мои! Ах! Ох! — кудахтала Элеонора, вращая левым глазом. Правый зрачок на прежнее место у неё почему-то не вернулся. — Я вижу, что вы словили всю гамму чувств, переполняющих моё творчество. В своих произведениях я стремлюсь быть предельно откровенной, разделяя с вами то сокровенное, что бередит мою душу, я стремлюсь донести до вас ощущение нескончаемой любви и бесконечного празднества жизни, от которого меня просто пучит. О! Прошу передавать записочки. С первого ряда ей протянули измятую писульку. Элеонора бережно разгладила её и прочитала вслух: — Разрешите выразить вам свою признательность за доставленное удовольствие, которое я получил, наслаждаясь вашими поэтическими перлами, а также задать несколько неожиданный вопрос. Любили ли вы? Пока Футзиямская честно, со всеми подробностями рассказывала, где, когда, кого, сколько раз, при каких обстоятельствах она любила и какими презервативами пользовалась, Люсин одолжил у майора авторучку, подобрал с пола обрывок бумаги и исчирикал его самыми грязными ругательствами, которые только знал. Записку он закончил вопросом: «Из какой клоаки тебя выковыряли, гада помойная?» Сложив бумажку вчетверо, ефрейтор сунул её в ладонь счастливого обладателя увядшей розы с индивидуальным кольцом в ноздре и вежливо попросил: — Будь другом, передай пожалуйста. — Элеонора, записочку! — закричал молодой человек.

— Давайте, давайте, радость моя! — пророкотала Футзиямская, заметив своего обожателя. Люсина распирало от смеха. Довольный своей выдумкой он еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, наблюдая, как поэтесса разворачивает его послание членистыми пальцами. — Любимая, позвольте мне называть вас так, поражён прямо в сердце стрелами Амура. Буду ждать вас сегодня в полночь у фонтана! — прочла Элеонора и осклабилась в кошмарной улыбке. — Ах! К величайшему сожалению я должна отказать автору записки, так как уже приглашена на званый вечер к одной знатной особе. Хотя я так объёмно всё это представляю себе. О! Проказница ночь! Фонтан! Золотые рыбки, плескаясь, мечут икру в лучах волшебного лунного света. Ах, как романтично! Милые мои, любезные друзья, к сожалению я должна покинуть вас. Я не говорю до свидания, я говорю вам до скорой встречи, ласковое сердечко!  Поэтесса сделала книксен и ретировалась со сцены. Зал вновь содрогнулся от рукоплесканий.
Пока благодарная публика ликовала, поэтесса непостижимым образом переменила платье и вышла на поклон в костюме Арлекино, чем вызвала новую бурю восторгов.
Люсин больше не смеялся. Он повернулся к майору и с дрожью в голосе сказал: – Я этого не писал! – Но записка-то твоя? – уточнил Глушко. – Моя, но этого я не писал, то есть писал, но не это, – оправдывался незадачливый хохмист. Майор смерил Люсина уничижительным взглядом. — Надо же, на что польстился? Конечно, она ведь такая вся сексуальная, предлагала всем желающим задницу ей облизывать. Стыдно тебе должно быть! Вернёмся в часть, я тебя проучу, как следует!
Люсин скрипнул зубами, в его глазах блеснули слёзы. И может быть в этот самый момент, он вдруг понял, что в часть уже не вернётся.
Тем временем, цокая подковами, на сцену забрался небритый субъект, обладатель невероятных ботинок на такой высокой платформе, что ультрамодерновый кутюрье Махно просто удавился бы от зависти. Плюс, к шнуркам великолепных башмаков были пришпилены дохлые хомяки. Выражение лица у субъекта было такое, будто он перебрал пива и сейчас невыносимо страдает от невозможности пописать. (Впрочем, так оно и было).
По залу пронёсся ропот: — Это же Микола Запойный! — Что вы говорите?! Неужели сам?! — не верили скептики. — Да дайте же взглянуть! Не поздоровавшись с публикой, без какого-либо вступления, Запойный объявил: — Стих называется «Мистерия буфф», — и тут же принялся декламировать ожесточённо помогая себе руками:
                Как пишется, легко и быстро,                Свободный штиль, высокий слог,                Мне б усосать ещё грамм триста,                И я тогда не так бы смог! Микола читал с чувством, неистово жестикулируя. На последних рядах перестали лущить семечки и резать обивку. Любители поэзии обомлели, наблюдая, как брызгая во все стороны слюной, Запойный, будто демон, безумствует на сцене.                В бокал я лил портвейн игристый,                Эх, через край, столы дрожат,                Ну хорошо, пускай не триста,                Пусть будет триста пятьдесят!               
                В ночи, забыв про осторожность,                Я с лирой к звёздам восходил,                О, если б дали мне возможность,                Я б и четыреста влудил!
Запойный последний раз взмахнул руками, как бы подтверждая свою готовность при первой же возможности «влудить» четыреста грамм портвейна. Но видимо взмах руками показался ему не слишком убедительным. Поэт подскочил к роялю, стоявшему здесь же на сцене и стал пинать его страшными ботинками. При каждом ударе музыкальный инструмент жалостно позвякивал. В зале поднялся невообразимый кавардак. Все подхватились с мест, что-то кричали, на последних рядах сносили стулья. Женщины метали на сцену шляпки и веера. Несколько молодых людей в цветастых рубашках апаш с воплями бросились к сцене. Поэта оторвали от рояля и понесли на высоко поднятых руках. Девицы с визгом обрушились на Миколу, хватая его за пиджак и волосы. С потолка градом посыпались электрические лампочки.
Миг, и все пуговицы пиджака были оторваны. Столь же стремительно    исчезли носовой платок и бумажник. Кто-то сорвал с него кружевной воротничок и выдрал с «мясом» шнурки с хомяками. — Микола! Дайте же уже автограф!!! — умоляли поклонницы. К нему тянулся лес рук, в каждой был фломастер. Поэта стиснули со всех сторон, и ему пришлось минут пять вырисовывать свои инициалы на блузках настырных девиц. Мало-помалу страсти улеглись. Публика, успокоившись, заняла свои места в зрительном зале. Зелёный мужчина уже представлял следующего поэта. Им оказался лопоухий подросток лет тринадцати. Мальчик долго смущался, краснел, бледнел и, наконец, в полуобморочном состоянии, завыл про несчастную, неразделённую любовь:
                Жаль, что мы не венчаны,
                Жаль, что мир не вечен,
                Жаль, что у меня с утра —
                отказала печень...

Выл он долго и жалостливо, как голодная битая собака, так что маршал Гонсалес даже задремал. После подростка выходили на сцену другие художники слова из театра-студии «Гротеск», но ничего интересного больше не произошло. Наконец, вдоволь наслушавшись стихов и растолкав уснувшего Гонсалеса, отряд выбрался из кинотеатра. — Так рано уходите? — удивилась старушка-контролёр. — Вы многое теряете, молодые люди, в конце у нас будут танцы. (При слове: «танцы», она так лихо подмигнула майору, что того перекосило.) Нет, в наше время поэзию любили больше! Посещение «очага культуры» навеяло на компанию меланхолическое настроение. Они бесцельно болтались по городу, следуя по пятам за майором Глушко, точно гусиный выводок. Хотя старшим группы был официально назначен маршал Гонсалес, все чувствовали, что главный здесь не он, а  майор. Бергамот и Люсин по детски дурачились. Потешаясь над маршалом, они копировали его нескладную походку. Гонсалес передвигался мелкими шажками, спотыкался на бесчисленных рытвинах и по-птичьи крутил головой, разглядывая мусор под ногами, словно собирался склевать неосторожную козявку или червячка. Вензель старался держаться поближе к Глушко. С маршалом ему было скучно. На все попытки поручика установить контакт, Гонсалес только глупо улыбался и бормотал: «Нихт ферштейн». Общаться же с ефрейтором и косопузым механизатором Вензель считал ниже своего достоинства. Глушко, в свою очередь, был даже доволен сменой обстановки. Он просто гулял по тенистым улицам, щурился на солнышко, вдыхал в себя ароматы гражданского быта и думал о том, что жизнь, хоть и подлая стерва, но всё же чертовски хороша. — Разрешите обратиться? — спросил Вензель у майора. —- Обращайтесь, — разрешил Глушко, срывая с придорожного тополька смолистый листочек. — Я всё стараюсь понять, зачем нас сюда направили? С какой целью? В качестве кого? И кажется это волнует только меня одного. Или я не знаю того, что знают остальные? С утра колобродим по городу, и всё впустую. Похоже мы никому не нужны. Если мы военный патруль, то зачем нам этот Бергамот? Я ощущаю тревожные позывы во всём организме и всякие волнения в области грудной клетки. — Пусть ваш организм не трепыхается. Для военного человека слово «рассуждать» означает предательство. Приказали тебе идти в город гулять, иди и гуляй, тем более погоды стоят великолепные. — Глушко поднёс размятый листок к своему носу. — Боже, какой запах! Нуте-ка, понюхайте. — Да, пахнет бесподобно, – подтвердил Вензель и сплюнул. – Но, я не о том. Меня беспокоит неопределённость. Щемящее чувство какой-то безысходности… — Перестаньте забивать свою голову всякой белибердой. Чувство – это понятие абстрактное. Я вот, в данный момент, испытываю чувство голода. Безумное желание пожрать. – Глушко похлопал себя по животу и там громко заурчало. Он остановился и с волнением прислушался. – Слышите, слышите? Каково? — У меня, признаться, тоже внутри всё крутит, — Вензель мечтательно зажмурился, — сейчас бы филе беф-брезе или крокеты с соусом бешамель. Майор тяжело вздохнул. Старый служака, привыкший к тяжёлой армейской пище, слышал такие мудрёные названия впервые.
Однако, чтобы не ударить лицом в грязь перед сопляком-поручиком, он почмокал губами, как бы пробуя соус бешамель на вкус, и молвил: — Оно, конечно, не плохо бы. От этого я никогда не отказывался. А ещё лучше водочки грамм сто, да под кулебяку. А? Как? Скажи-ка Стасик, что лучше, филе блеф или кулебяка? — Я, как человек из народа, предпочитаю осетрину галантен, – пошутил Бергамот. — Что за гастрономия такая? – возмутился Глушко. – Не хорошо это, Стасик. Нужно быть скромнее. Ты – крестьянская косточка. Тебе нужно кушать не галантиры всякие, а картошечку, лучок, чесночок, что там ещё? — Вишню, – подсказал Вензель. — Нет, вишня – это баловство, — возразил майор. — Вишня это ягода несерьёзная, питание для карапузов. — Морковку! – решился подать голос Люсин, с интересом вслушиваясь в умный разговор. — Правильно, – одобрил Глушко. – Морковку, спаржу, укроп. Беседуя таким образом, они вышли на просторную улицу. — Второй Пролетарский тупик, – объявил Бергамот разглядывая побитую камнями жестяную табличку на углу двухэтажного строения. Фасад дома украшала роскошная вывеска: 
«Ресторация Антуана Бранденмауэра и сыновей в разлуке.               
                Разлюли малина!»
— Нам сегодня определённо везёт! – обрадовался Глушко. – Сейчас мы закусим по полной программе. Значит так, Люсин? — Я здесь! — рявкнул ефрейтор, предвкушая необычное приключение. Он ещё ни разу в жизни не был в настоящем ресторане. — Останешься на улице. Будешь наблюдать за оперативной обстановкой, — приказал майор. — А почему в разлуке? — удивился Вензель, спускаясь по крутой лестнице в полуподвальное помещение - пенал. — Конечно, это не «Националь», – заметил Глушко, наблюдая за разношёрстной публикой, но тем не менее, это лучше, чем ничего. Из глубины пенала к ним, на всех парах, спешил человек. Он призывно размахивал над головой полотенцем, как одинокий Робинзон Крузо при виде долгожданного парусника. Человек подлетел так стремительно, что чуть не сбил с ног Гонсалеса. — Не извольте беспокоиться! – заверил Крузо. – Всё будет в лучшем виде! У нас заведение! Европа! Класс! Люкс! Обслужим по первой категории!
Вензель хотел что то спросить, но так и застыл с открытым ртом.
          Не давая опомниться, Робинзон схватил клиентов за руки и поволок их за собой вглубь пенала, тараторя без умолку:
— У нас и варьете имеется. Отличный репертуар. Шикарные девочки! Сплошной шарман. Обратите внимание, балерина в центре, принципиально не носит трусики. Просто сливки! Вас усадить ближе к эстраде или туалету? У нас заведение! Европа! Одной профессуры по шесть штук за раз кормим. А вот и ваш столик! За столиком, уронив голову в тарелку, полулежал некто неопределённого пола. Робинзон бесцеремонно выволок безликое создание из-за стола и сочным целенаправленным пинком торпедировал его к выходу.  — Прошу вас. Здесь вам будет покойно, уютно, а самое главное благоприятно от того, что в нашем заведении мы любим своих клиентов, как Белоснежка любила своих гномов. И когда клиента долго нет, то мы сильно тоскуем, случаются даже аневризмы на этой почве. Верите ли, нарочно каждые пять минут, наверх бегаем смотреть, не идут ли? Что будем пить-кушать? — Позвольте меню? — попросил Вензель, брезгливо разглядывая замызганную скатерть.
— Меню? — поразился Робинзон манерно хватаясь за сердце и голову одновременно. — У нас заведение экстра! Самого лучшего повара из Махачкалы выписали. Композитор Маткин у нас обедают-с с супругой. Уж такой гурман и капризуля, такой любитель вкусненького, а недоверием никогда не обидит. Что будем пить-кушать? Прошу заказывать. Исполним сию секунду-с! — Ну, давайте, поручик, — улыбнулся Глушко, — Ваши галантерены. Попробуем, что это за штучки-дрючки. — Значит так! Первым делом, — Вензель загибал пальцы, — куропаток жареных  на кретонах с зеленью, затем… — Не держим-с! — отрезал Робинзон. — Хм… — Вензель нахмурил узкий лобик. — Тогда подайте нам ромштекс под соусом пиканато, бульон из куриных пупочков… — Не держим-с! — Позвольте! — возмутился поручик, оскорбленный до глубины души беспардонностью жуликоватого Робинзона. — Вы же сами сказали, что у вас заведение-люкс!  Что вы нас, как Белоснежек. Что же вы держите? — Не извольте беспокоиться! Я знаю, что вам нужно! – торжественно произнёс Крузо и, таинственно подмигнув, зашептал, как заговорщик. – Вам нужно по шашлычку, к нему салатик «Лето» и по бутылочке «Ркацители». Копчёные колбаски будем запивать водочкой, по двести пятьдесят на рыло, пардон, на персону, значит большой графинчик. К водке солёные огурчики, грибочки, икорку, балычок… — Стой, стой, стой! – замахал руками майор. – Икру вычёркивай! — Красную или чёрную? — Всю вычёркивай! — Как будет угодно, — с видимым сожалением согласился Робинзон. — Причуда клиента для нас закон. Да-с. Остаётся балычок. Под балычок – коньячок по двести пятьдесят граммчиков, значит большой графинчик. К коньячку – лимончик, к лимону полагается ликёрчик и шампанское.
К шампанскому… — Хватит! — крикнул Глушко. Вензель, участливо глядя на халдея, спросил: — Скажите, а это, случайно, не вы в разлуке? — Нам в разлуку никак нельзя-с. — Робинзон гордо вскинул голову. — Прикажете подавать?  — Давай, — согласно кивнул Глушко, — бузуй по первому классу. — А кто платить будет? — неожиданно спросил Бергамот, чем напрочь смазал всю торжественность обстановки, — Предупреждаю, у меня денег нет. — ??? — над столом нависло тягостное безмолвие.
¬Робинзон нехорошо улыбнулся, обнажив редкие зубы шизофреника и, моментально потеряв всякий интерес к посетителям, принялся разглядывать разводы мочи на потолке.
— Вот он заплатит, — не растерялся майор, ткнув пальцем в сторону Гонсалеса. — Маршал сегодня угощает. — Швайнкрель, швайнбубль!* — сказал Гонсалес и все поняли, что денег у него тоже нет.           — Во, слышали? Он согласен, — резюмировал майор, — Так что давай, люби нас, как своих Белоснежек. При звуках иностранной речи, Робинзон подпрыгнул, точно укушенный и заорал в глубину зала: — Европа-класс А-а-а-а-а! На его зов прибежали две верные Пятницы, уже пожилые официантки в белых наколках. Кокетливо улыбаясь и строя военным глазки, они постелили свежую крахмальную скатерть. Несмотря на преклонный возраст, работницы общепита довольно проворно двигали полными ягодицами, так что уже через несколько минут на столе появились разнообразные закуски.
___________________________________________________________
* Скотина, свинья! – нем. — Шашлычок будет готов через мгновение. Приятного аппетита! — пожелал Робинзон и удалился. Глушко с восхищением посмотрел ему вслед. — Ловок, шельма! Ох, ловок! Как он, а? Балычок, коньячок, лимончик. Того и гляди, нижнее бельё с тебя снимет и тебе же продаст.  — А мы разве сало заказывали? — удивился Бергамот, разглядывая принесённые закуски. — И сыр мы не заказывали. Откуда здесь сыр?
— Ладно, Стасик, принесли, значит так нужно. — Майор уже разливал водку в пузатые рюмки. — Давайте-ка, горячего ждать не будем. Всосем по маленькой. — Хват, хват, хват… — запричитал Вензель, пытаясь закрыть свою рюмку рукой. — Бросьте, поручик, — майор отвёл его беспокойную ладошку и плеснул через край. — Вы же офицер, а не сопливая курсистка. Маршал Гонсалес блаженно улыбался. Ему здесь очень нравилось. Нюхая жидкость в рюмке, он гонял по скатерти маринованный помидор. Томат, не желая погибать, прятался то под вазочку, то за горчичницу и, возможно, ему удалось бы спастись, если Гонсалес не повёл бы бесчестную игру. Он поймал помидор пальцами и со всего маху пригвоздил его вилкой к столу. Глушко поднял рюмку и вполголоса сказал: — Длинных речей произносить не будем. Мы всё-таки в боевом походе. Можно сказать в логове взбесившегося вепря. Это я так, образно говорю. Для сюжета. В переносном смысле. Аллегория. Иносказательное выражение мысли в конкретном образе. Нужно понимать. Так что давайте без сюсюканья… В этот момент Гонсалес, не дождавшись конца тоста, перекувырнул в себя содержимое рюмки.
Его физиономию изуродовало так, что Вензель с перепугу упал со стула, а Бергамот невольно вскрикнул. Не обращая внимания на эмоции своих спутников, Гонсалес запихал в рот огурец и проглотил его целиком. — Нельзя же, в конце концов, кривлять такие кошмарные рожи! — возмущался поручик, поднимаясь и отряхиваясь. — Такие хари противные корчить. У меня прямо мороз по коже. А если бы с нами были дамы? А если бы с дамами были собачки? Глушко осуждающе посмотрел на Вензеля. — Поручик, Вам не следует так говорить про старших. Вы ещё сопляк-с... К тому же, он бывший маршал дружественной державы. Может у них так принято, обычай такой национальный? Выпил и в знак уважения к окружающим следует рыло перекосить, мол хорошо пробрало – не молоком угощаете. Понимать надо. А вы, Эдуард, сразу со стула брякаться. Несолидно. Что он подумает? Так что давайте выпьем, за успех кооперации и в дальнейшем прошу учесть...      
Все выпили. Некоторое время сидели молча, сосредоточенно пережёвывая и глотая. Пока закусывали, Глушко разлил ещё по одной. Моментально захмелевший Вензель призывно постучал ложечкой по краю тарелки. Трепетно раздувая ноздри, он объявил: — Ща я тост произнесу, экспромтом. Только родилось, честное благородное! — Не нужно, — попытался остановить его майор. — Не устраивайте балагана, мы не в офицерском собрании. — На нашу долю, — продолжал Вензель, не слушая Глушко, — выпало тяжёлое испытание. В этот трудный для нас час, находясь в самой гуще событий, мы все, как один, во исполнение исторической миссии, возложенной на наши хрупкие юношеские плечи… Не жалею, не зову, не плачу, всё пройдёт, как с белых яблонь дым… — Вензель всхлипнул. — Увяданьем золота охваченный  и я не буду больше молодым…
Откуда-то сбоку, как показалось майору, из-под стола, самым невероятным образом, как чёрт из коробочки, вынырнул скользкий человечек и, полуобняв Вензеля за плечи, горячо зашептал ему прямо в розовое ухо: — Как я вас понимаю! Вы даже представить себе не можете, как я всё это выпукло воображаю! — Правда? — удивился поручик. — Не сойти мне с этого места! — поклялся странный субъект и в доказательство хлопнул кулаком по столу, но не сильно. — А ты, собственно, кто такой? — спросил майор, подозрительно разглядывая новый персонаж.           — Извините, не представился, — человечек воровато оглянулся по сторонам. — Благородный сын своих родителей, единственный наследник своего папаши, крестник Николая-угодника, вот кто я такой. А зовут меня  Фома Зюкин, прошу любить и жаловать. — Не имею чести, – пробурчал Глушко. — Хочешь выпить? – прямо спросил Бергамот. — Хочу! – признался Фома.*           — Давай на брудер…мудер…шафт, — предложил Вензель, пьяно улыбаясь. — Господа? Аспадин майор?.. Вы позволите мне выпить с приятелем на брудермудер?  Или я за себя не ручаюсь! Вы меня знаете... ёшкин кот... ___________________________________________________________ * Фома Зюкин - Неоднократно судимый. Выражение лица имеет глупое. Нос картошкой. Уши ассиметричные,  сильно оттопырены. Имеет манеру напиваться, как зонтик, и в пьяном виде дразнить бродячих животных, нищих и остальную сволочь. Убеждённый холостяк, хотя изредка пользуется порнографическими открытками.
/Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/.
— А, делайте что хотите! – махнул рукой Глушко. — В конце концов, не я здесь командир, а маршал. Пусть он и отвечает. Но угощать за свой счёт, я его не собираюсь. Пускай выпьет пару рюмок и уматывает, откуда пришёл.         Приглашать два раза Зюкина не пришлось. Он схватил свободный стул и подсел к компании с таким разнузданным видом, будто только его и ждали. В этот момент эстрада в конце зала, вспыхнула и заиграла разноцветными фонариками.  На освещённое пространство вышел толстяк в белом фраке. Его появление не произвело на публику никакого впечатления. Ничуть не смутившись столь холодным приёмом, толстяк растянул губы в резиновую улыбку и объявил неожиданно приятным баритоном:           — Администрация ресторана убедительно просит почтенную публику не нарушать художественную цельность представления аплодисментами во время хода действия.  Вероятно, это была острота, потому что толстяк закинул назад голову и заржал, как конь. Вдоволь насмеявшись он продолжал: — Хохмы в сторону!  Лэдис энд жентельмен!  Граждане и гражданки!  Сегодня, только раз и только у нас, совершенно случайно, проездом из Парижу в Марсель… — толстяк выдержал эффектную паузу. — Любимец публики Аркадий Писькин, со своим кордебалетом, даст свою единственную прощальную гастроль, чтоб каждый вечер радовать и баловать нас песней! Встречайте же! Зажигай Аркаша!!!           Но грома рукоплесканий не последовало. Публика, всё так же флегматично, ковырялась вилками в зубах. По всему было видно, что марсельский балерон, со своим кордебалетом,  здесь порядком всем осточертел.
Под музыкальную фонограмму на сцену вымахнули три худющие безгрудые девушки во главе с набриолиненным Писькиным и
запрыгали сразу во все стороны. Полные ляжки Аркадия сексуально обтягивали короткие клетчатые брючки. Глядя на эти брючки хотелось фиглярствовать и  похабничать.
Изо всех сил отбивая каблуками дробь, троица двинулась по кругу. Писькин отчаянно сорвал с головы шляпку-канотье, взбрыкнул ногами и развязно запел:
             Как я купил себе пиджак, купил колёсы,    В такой одёже можно ехать в Магадан,    Купил бы бабочку, жилетку, только гроши,    Увёл какой-то очень шустрый уркаган.     Я узнаю тебя Антоша Брандермаур,    Здесь до утра и пляшут и поют.    Сижу за столиком, смотрю я с интэрэсом,    Как мимо, шлюхи задом фирменным трясут.
              Балерон так быстро сучил ногами, что было непонятно, висит ли он в воздухе или всё же касается пола.
           Вдруг подошел ко мне шикарный иностранец, И говорит, мой друг, поедем в Амстердам! Там жизнь блатная, там почти что нету пьяниц, И дела хватит и бандитам, и ворам.  А как приедем, ты расскажешь, бите – дрите, Как трудно было жить среди волков, И что у вас совсем замучили евреев, И что их ловят, как в Китае воробьёв.
  Бергамот, внимательно наблюдая за ногами Аркадия, заметил: — Его бы на стройки народного хозяйства отправить, глину месить. Не успевали бы подносить и оттаскивать. — Никакого в тебе понятия нету! — рассердился Вензель. — Это же артист! Виртуоз задних конечностей! Художник голеностопного сустава. Ты только посмотри, что он ногами выделывает?
Он этими самыми ногами, тебе, деревенщине, культуру несёт, а ты его глину месить? Вот мы с тобой издохнем, никто не заметит. Отправиться на тот свет этот балерон – разразится международный скандал. Внезапно музыка смолкла. Звуки, задрожав в воздухе последний раз, угасли. Танцовщицы прощально взмахнули худыми ногами и зрители смогли воочию убедится, Робинзон не соврал, балерина в центре действительно была без нижнего белья. Писькин выдал последнее па, лягнув себя по клетчатому заду пятками и схватив девушек за руки увлёк их со сцены.  — Кривопляс! — крикнули ему из зала.
— Хамы! — огрызнулся балерон.
После четвёртой рюмки, поручик совершенно опьянел и раскис. — Где горячее? — вопил он, стервенея. — Я спрашиваю, где горячее? Где этот… люкс-класс? Чэлоэк? Челоэк! Тащи водку! И непременно пивка. И чтобы без дураков. Я заплачу. Извольте уважить меня за мои деньги. Просто так, не уважаете, ладно, чёрт с вами! Но за деньги, па-а-апрашу мне не дерзить! И чтобы шустро, по-молодецки! И пивко непременно с пенкой, и без дураков! Аспадин майор, р-р-р-разрешите мне, как боевому сподвижнику, р-р-розанчик в щёчку запечатлеть, дружеский поцелуйчик. Зюкин с завистью посмотрел на окосевшего Вензеля. — Вот кому счастье дадено! — рассуждал Фома вслух. — Понюхал пробочку и готов. Моменто море. — Поручик! — Глушко недовольно поморщился. — Соблюдайте дистанцию! Что это за фамильярности?
Внешний облик должен соответствовать духовному состоянию его владельца. Подите в туалет, умойтесь и приведите себя в порядок.            — В туалет? Извольте! — Вензель выбрался из-за стола. — Для вас, всё что угодно. Ежели желаете, я вам сейчас «цыганочку» сбацаю! Я готов. Пойти в туалет, подмыться – побриться? Извольте! Но я хочу перво-наперво спросить вас. Есть ли в этом дрянном заведении хоть один достойный человек который уважал бы меня? Не за чины и награды, а так по товарищески...  — Может его проводить? — предложил Бергамот, наблюдая как  Вензель пробирается между столиков, хватаясь за причёски посетителей. — Здесь не детский сад! — жёстко сказал майор. — Каждый из нас знал, на что шёл. На войне, как на войне! — Тогда я Люсину бутерброды отнесу. — предложил Бергамот, заворачивая в салфетку хлеб с сыром. — Валяй, неси, — согласился майор. — Может я того, тоже пойду? — надеясь, что его не отпустят, спросил Зюкин. — Да сиди уж, — позволил Глушко. — А то и поговорить-то не с кем. Тухлая у нас компания подобралась. Никакого куражу нет. Драматизма в людях не стало. Раньше, споёт певец про кукарачу, так все людишки в слезах восторга. Потому, что не кукарачу жалко, а проникновенность ощущается, трепетанье струн. А этот, танцулька в клетчатых гандонах, какое у него трепетание? Только паскудство одно...           — Морду ему расквасить! — тут же предложил Зюкин.
— Это не наш метод, — поморщился майор, — Хотя рациональное зерно в этом есть. Нужно копать глубже, зреть в корень проблемы. Ведь не сам же он придумал эти слова, не сам положил их на музыку. Не всё так просто, как кажется на первый взгляд. В этом процессе замешана прорва народу и что самое удивительное все евреи. Здесь уже пахнет военно-полевым судом.
— Неужели все?! — поразился недоверчивый Зюкин.
— Решительно все! — подтвердил Глушко и сам засомневался. — Ну может быть попадётся парочка французов. Хотя и тех возьмёшь, ототрёшь, как следует с мылом, глядь — французские евреи. И если откровенно, между нами, я иногда думаю про себя, а не еврей ли я? До того я умный.
— Да, дела-а-а, —  уважительно протянул Фома, — вот так, проживёшь всю жизнь остолопом  и не знаешь, что на свете твориться. А немецкие евреи есть?
— Есть.
— А узбекские?
— Сколько угодно.
— А татарские?
— Никогда!
—Как так? — снова удивился Зюкин.
— Ну где ты видел еврея татарина?
— Дела-а-а... А это хорошо или плохо?               
          — Это раздражает. И что характерно, по отдельности это очень симпатичные люди. С ними и за жизнь поговорить приятно и выпить. У меня у самого знакомый был Боря Шехтман, милейший человек, классный портной. Но когда он приходил в гости вместе с мамой... и когда я однажды, так, исключительно для поддержания разговора, поинтересовался у неё, не татарка ли она...


                **************





Двенадцатая  Картинка  — Кошмарный случай.
Ефрейтор Люсин, расположившись на скамейке, наблюдал за обстановкой. «Вот гады, – думал он, – бросили меня на улице, а сами в кабак пошли водку трескать. Конечно, кто я для них? Так себе, ничтожество. Но Бергамота-то взяли! Чем он лучше меня?»  Вечерело. Торопились по своим делам прохожие, бросая косые взгляды в сторону ефрейтора. Мимо прошла компания молодых людей с гитарой. Призывно звучали струны, смеялись девушки и на их лицах играл здоровый румянец. «Жизнь уходит потихоньку, – грустил Люсин, – а я сижу здесь, как последний раздолбай. Для чего сижу? Вот моя Клавка, тоже, наверное, под гитару по Бабарыкам фланирует. С кем-то на посиделках тискается. Кто-то её за сиськи лапает. Домой приеду, я ей все ноги из задницы повырываю!» Ефрейтор закрыл глаза и представил, как он вернётся в родной посёлок этаким  разудалым Гусар - Гусарычем.
На нём полушерстяная дембельская гимнастёрка, обшитая белым двужильным электропроводом, на ногах пропарафиненные сапоги. Грудь густо увешана знаками воинской доблести и прочих заслуг. А шапка, это просто чудо, а не шапка. За этой шапочкой ефрейтор охотился целую зиму. И в слякоть, и в крещенские морозы сидел он в засаде у туалета, пока наконец удача не улыбнулась ему белозубой улыбкой младшего лейтенанта Малышкина. Простофиля – лейтенант, только спустил штанишки, только присел, как – хвать, пронырливый Люсин сорвал шапку прямо с его лопоухой головы и был таков.
Одним словом – дембель.  Вокруг него вьётся дворовая мелюзга, спрашивая наперебой: — Дядь, а дядь, а ты из пистолета палил? — А из пулемёта? — Дядь, дай значок! Дай за медальку подержаться! — Дядь, а ты генерал? Тогда дембельнувшийся ефрейтор нагнётся к любопытным пацанам, потреплет их по щёчкам, погладит по лохматым головкам и скажет: — Нет, ребятки, я не генерал. Я старший сержант, а это гораздо почётней! — А почему у тебя на погончиках ничего нет? — пискнёт пытливый малёк, пробуя на разрыв карман гимнастёрки. — Чистые погоны – чистая совесть! — гордо ответит Люсин и надаёт пацанам подзатыльников, не от злости, а так,  для порядка. И тут появится она – Клавка Дрюнина с шелухой подсолнечника на пухлых губах. Конечно не одна, а с Нюркой Епихиной. Там ещё будет Жорка, Васька, Гундос и обязательно Верзила.       
Тогда, сверкая сапогами, ефрейтор подойдёт к ним и скажет:  — Что? Думали похоронили меня? А я вот он, живой, здоровый, да ещё поправился на пятнадцать кило. Гундос наверняка перессыт со страху и загундявит: — Прощенья просим. Кто старое помянет… А Верзила хлопнет Люсина по плечу и скажет: — Отслужил значит? Молоток! Давай за твоё возвращение бормотушки выпьем, я мигом до магазина смотаюсь. А Клавка обязательно слезу пустит, дура. Будет соплями своими шмыгать туда-сюда: — Милый, вафли – туфли, прости меня, сю-сю-сю-сю, только сейчас расчухала, как люблю тебя, и всё такое… Что ей ответить? Простить? Что прощать, если она ни в чём не виновата? Тогда почему не пишет? Наверняка с кем-нибудь снюхалась, дырка в матрасе по имени Клава. Ефрейтор, вот этак, вскинет гордо голову, пройдёт мимо и не заметит. А потом глянет на неё презрительно и ответит ей прямо и по-мужски:
— Пошла ты на херь, курва! – Или нет, лучше вот так. – Пока, Вы, гражданочка Дрюнина, крутили по Бабарыкам да Пидарюгам своей худющею задницей, я, как последний мудак, влачил невыносимо тяжёлую службу вдали от Родины! Всеми позабытый и позаброшенный, кроме родной мамаши! Всё, дальше пусть плачет сколько захочется. Пусть хоть до смерти соплями захлебнётся. Люсину наплевать и растереть. Он себе ещё найдёт девку пожопастее.
Громоподобный барабанный бой отвлёк ефрейтора от сладких грёз. Он вздрогнул и открыл глаза.  Нещадно колотя в бубны, раздувая фанфары по Пролетарскому тупику маршировал отряд юных скаутов. Впереди отряда шагала голенастая вожатая в синих шортах. Она ожесточённо размахивала пёстрым флагом и кричала, как зарезанная: — Шире шаг! Гляди веселей! Мы, на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем! Раз – два! — Повторим движенья! – не менее оглушительно вопили дети.  — Три – четыре! – орала голенастая печатая шаг.       
— Ну-ка, все разом! Споём с выражением! Спляшем с экстазом! – надсаживались скауты, и на их лицах сияли счастливые улыбки. — Раз – два! – не сдавалась вожатая и её молодые сиськи болтались каруселью под тесной футболкой. — Нам солнца не надо! – визжали скауты. — Три – четыре! – поддавала жару знаменосеца.
— Нам партия светит! И дядям, и тётям! И старым, и детям! – орали благим матом маленькие идиотики пукая от натуги. Отряд проследовал мимо Люсина. От скаутов на пять метров веяло романтикой и потом. Ошеломлённый ефрейтор даже не заметил, как к нему подошёл Бергамот.
— На, перекуси. Там хлеб с сыром, сальце, – предложил Стасик, протягивая свёрток. — Вот спасибо! – обрадовался ефрейтор. – Я уж думал голодным останусь. Что начальство? Расслабляется? — Один уже расслабился. Чует моё сердце, ничем хорошим это не закончится. Сейчас надубасятся и начнут песни орать. Не пойду больше туда, с тобой посижу. — Оставайся, – обрадовался компании Люсин, уписывая бутерброды. – Здесь тоже не соскучишься. Ветер пригнал к скамейке мятые газетные листы. Бергамот подхватил их. Газета называлась «Голос Мозыря».
С первой страницы на Стасика укоризненно смотрел Михаил Аркадьевич Дроздов. Портрет министра был обведён жирной чёрной траурной каймой. Далее, на всю полосу, шло срочное правительственное сообщение, набранное крупным шрифтом: «Наш народ понёс тяжёлую утрату. После тяжёлой продолжительной болезни, ушёл из жизни выдающийся государственный деятель, патриот и интернационалист, последовательный борец за торжество идеалов мира и демократии. Вся его жизнь до конца была отдана делу и интересам народа. Он неизменно, с присущей ему самоотверженностью боролся за претворение в жизнь политики социального развития, повышения благосостояния, на дальнейший подъём творческой активности масс, укрепление дисциплины, законности и порядка...» Из дверей «Разлюли малины», вывалилась толпа народа. Человек десять возбуждённых людей пинали кого-то ногами. Драка была нешуточной, в толпе мелькали ножи и стулья. — Да там же Глушко! – всплеснул руками Люсин. – Да это же наших бьют! Вон, Гонсалеса поволокли!
— А-а-а-а, суки! – завыла в голос пьяная баба. — Кто платить будет? – гневно вопрошал Робинзон, размахивая над головой полотенцем, словно боевым стягом.  Майор, отмахиваясь от нападавших спинкой стула, кричал: — Зюкин, бей их по мордам, не щади никого, ни женщин, ни детей! Беспощадный Зюкин, прыгая как обезьяна, пытался пронзить вилкой глаз танцора Писькина, но балерон тактично увёртывался от уколов, одновременно осыпая противника профессионально поставленными танцевальными па-де-де.
— Не подходи, порву, как майку! – честно предупреждал Фома. Но силы были явно неравны  и если бы Глушко вовремя не срезал танцора спинкой стула, Зюкину пришлось бы туго.
Разгорячённый видом драки ефрейтор вскочил со скамейки. Бергамот едва успел поймать его за штанину. — Ты куда собрался? Сядь на место! Без тебя разберутся. — Так ведь наших бьют! – рвался в бой Люсин. — Какие они тебе «наши»? Сядь, тебе говорят, дурак. – Стасик силой усадил ефрейтора на скамейку. И вовремя. К ресторану подкатил фургончик с яркой надписью на кузове:               
                «Голосуйте за Пичугина! Это ваш кандидат!»
При виде странной машины, нападавшие в панике разбежались в разные стороны. На поле брани остался лежать смертельно затоптанный Глушко и танцор в одном ботинке. Второй ботинок слетел с ноги виртуоза в пылу битвы и исчез бесследно. Из фургончика выпрыгнули четверо в фуражках. К ним тут же подбежал Робинзон. Что-то горячо объясняя, он показывал пальцами на Зюкина, сжимавшего в кулаке окровавлённую вилку. Один из четверых, по-видимому старший, выхватил из кармана галифе наган и, наведя его на Фому, приказал:
— Бросай оружие! Зюкин послушно бросил. — Этот тоже с ними? – спросил старший, разглядывая вызывающе клетчатые брючки балерона. — Нет, что вы, – засуетился халдей, – это наш человек. Артист! Грудью встал на пути у распоясавшегося хулиганья.             — А почему без обуви? И портки у него, того... не положено...             — Так ведь я ж говорю – артист. Комедиант знаете ли. Принц и нищий. Королева Марго. Вся Европа  рукоплещет и на руках носит.             — Европа рукоплещет, а он тут у вас в одном ботинке валяется, как собака бездомная. Чёрт с ним, с вашим нищим принцем, а с остальными будем работать! – пообещал старший. Когда фургончик уехал, увозя в своём чреве нарушителей общественного порядка, Люсин осуждающе спросил у Бергамота: — Дождался? Что теперь делать будем? — Ничего. Подождём, пока остальные выйдут, — сказал Стасик. А если они их там прибили? — предположил Люсин. — Тогда отправимся  по домам. — То есть как, по домам? – опешил ефрейтор. — Очень просто. Я у тётки погощу, а ты спасайся как можешь. – Бергамот развернул газету. – Вот, полюбуйся, пишут про Дроздова, что приказал всем кланяться и скоропостижно скончался. От чего скончался? 
— Так может болел чем?
— Нет, так не бывает. Ещё вчера он был здоровее нас с тобой.
— А по мне, хоть все министры передохни, только воздух чище будет. Бывает, не бывает? В газете врать не будут. Может быть, он сожрал чего непотребное? – рассуждал Люсин. – У нас в посёлке тоже один раз мужик жил. С утра был живой, а в обед, в буфете, выпил бутылку красного и сделался мёртвый.

— Тоже мне, сравнил мужика с министром, – усмехнулся Бергамот. – Да министр, в ваш буфет ни за какие деньги не пойдёт, хоть ты его мёдом обмажь. И потом, министры ничего, кроме французского коньяка не пьют. В вашем буфете есть французский коньяк? Люсин хотел уже обидеться на Стасика, но передумал. Бергамот был прав, в бабарыкинском буфете кроме кислого пива и вермута вообще ничего не водилось. Ефрейтор вспомнил липкую стойку, захарканный пол, буфетчицу Зосю, с погасшей папироской в зубах, и над всем этим великолепием – кумачовый транспарант: «Наш колехтив, бъётса за звание – Образцовая точка обчественова питания!» Так как «колехтив» буфета состоял из одной Зоси, то оставалось загадкой, с кем же она «Бъётса». — Французского коньяка там нет. — подтвердил Люсин и стал рассказывать про любимый посёлок.
Всем, что наболело в душе за последнее время, он поделился с Бергамотом. Ефрейтор пожаловался на Клавочку, за то, что не пишет, а значит не любит, на своего заклятого врага Верзилу, на Гундоса и, вообще, на всю свою нескладную жизнь. — Хочешь, я расскажу тебе кошмарный случай? – неожиданно предложил Бергамот. — Давай бухти, всё равно делать нечего, – без особого энтузиазма согласился Люсин. Стасик уселся поудобней и повёл неторопливый рассказ.
                Кошмарный случай *. Прямо за Дрогомиловским кладбищем, левее Чистого залива, расположились белокаменные палаты императора Юлия Цезаря. Юлий слыл большим выдумщиком в области развлечений и проводил свой досуг весьма оригинально. Выйдет, бывало, на берег Чистого залива, плюнет в омут да молвит:
— А что, братцы, не харкнуть ли мне ещё разок? Придворные морды в улыбках скорчат, и все в один голос: — Бузуйте, ваше императорское величество, шваркайте в энтот омут на всю катушку. Нам на это даже очень приятственно смотреть. Просто сердце радуется, когда вы свои царственные губёнки для плевка вытягиваете и в трубочку их сворачиваете. Тут Юлия демократизм разбирает. Поскребёт он у себя под мышками, покрутит носом и предлагает придворным: — Ну-ка, братцы, давай, кто дальше плюнет? — Что вы, ваше величество! – пугаются слуги. – Куды нам криворотым да косорылым с вами тягаться?! Вы уж лучше единолично заслюнявьте ещё разочек, будьте милосердны, не лишайте блаженного удовольствия. Неописуемое наслаждение доставляют нам ваши сопливые плевки. Особливо, когда вы прямо в омут попадаете, с нами прямо истерика делается от чувств. Неземное блаженство! — Ладно, уговорили, – поломавшись для вида, соглашается Цезарь. – Хрен с вами, побалуюсь ещё маленько. Вы ведь, дурилки картонные, любого упросите.           Так бы и жил-поживал Юлий и добра наживал, если бы однажды не напала на него грусть-тоска зелёная. И так ему скручинилось, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Что только ни делал Цезарь, чтобы развеяться, чего только не изобретал. И сладкими наливками упивался, и с куртизанкой Жанет баловался, и даже марки собирать пробовал – ничего не помогает. Тоскливо ему и всё тут!  И тогда придумал император иное развлечение. Страшное и богопротивное по своей сути, но ужасно интересное по содержанию. По его особому повелению в дремучем лесу храбрые егеря отловили гадкого монстра Кровилу - Пузырилу. Привезли его во дворец в железной клетке, посадили в каменный мешок и стали кормить чудовище маленькими ефрейторами.
Заметят какого-нибудь ефрейтора с нечищеными сапогами или грязным подворотничком, сразу  цап - царап его под микитки  и в яму. А уж там Кровило - Пузырило рвёт беднягу на лоскуты, только погончики летят в разные стороны.
А Юлий Цезарь глядит на это безобразие и восхищается: — Глянь-ка, как он его размазал! Ёлки – моталки! Чистая работа, аж но мороз по коже дерёт! Тут придворные перепугались не на шутку. Шушукаются меж собой: — Ефрейторы-то у нас не резиновые, скоро кончатся. — Что тогда делать будем? — Эдак он и до нас доберётся, самодур чёртов. Думали они, гадали три дня и три ночи, а на четвёртую придумали свершить социалистическую революцию. Проштудировали труды Карла Либкнехта и Вильгельма Пика. Всё так славно распланировали, всё так складно поделили, выбрали центральный комитет и, как положено, подослали к Цезарю провокатора. Рано утречком, приходит в опочивальню Юлия главный советник и личный лейб-медик, доктор околовсяческих наук Альберт Брутов. Подкрадывается к императору на цыпочках и говорит такие провокационные речи: — С добрым утром, Ваше Императорское Величество. Как спалось? Не досаждали ли вам комарики, клопики или прочие какие пупыри? — Совсем я не спал, — посетовал Юлий. — Ни вот ни настолечко глаз не сомкнул. — Я знаю от чего это, – заявляет Брутов. – Как человек честный и благородный, всей душой преданный Вашему Величеству, я скажу.
А не жениться ли вам? — Ты что это, дурак, припёрся с утра болтать всякий вздор? – осерчал Цезарь. – Да я тебе сейчас голову с плеч долой!
— Вы погодите разъяряться-то. Вы поразмыслите своей царственной макитрой. Семьдесят лет правите, а наследника так и не нажили. За державу обидно! – стоит на своём Брутов. – А уж жена, такая необходимая вещь в хозяйстве. Хошь – целуй её, хошь – за волосья таскай, она и не пикнет. — Так уж и не пикнет? – не поверил Юлий. — Не сумлевайтесь. Я вам плохого не насоветую. Сам женат четыре раза, знаю, что говорю! – заверил медик. – А если будет пикать, мы её враз Пузыриле скормим. — Быть по сему! – решил Цезарь. – Эх, где наша не пропадала! Желаю жениться моментально! Где невесты? — За невестами не заржавеет, – говорит Брутов. – Только есть в этом деле одна закавыка. Так, сущий пустячок. Перед женитьбой, по дворцовому этикету, вам надлежит возложить веночек на могилу юродивого Харитошки. Все коронованные особы так поступают. Нельзя нарушать вековые традиции. Не откладывая дело в долгий ящик, монарх соскочил с кровати и, как был в ночном колпаке и рубашке, побежал на Дрогомиловское кладбище. Да так шустро, что придворные еле поспевали за ним. В самом старом заброшенном конце погоста отыскали завалившуюся гранитную плиту с эпитафией: «Спи спокойно, дорогой товарищ Харитон, факты не подтвердились!» И только Цезарь собрался возложить цветочки на могилку, как социалисты-заговорщики выхватили из–за пазухи длинные разбойничьи ножи и бросились на императора со всех сторон. Обливаясь кровью, упал сердечный  на землю, горько плача и моля о пощаде, но злодеи продолжали наносить предательские удары.
Заметив среди заговорщиков Брутова, умирающий Цезарь крикнул из последних сил: — И ты, Альберт, с ними? Да как же тебе не стыдно, пидармот ты поганый!
Но лейб–медик только зло посмеялся в ответ. Судмедэксперты насчитали на теле убитого пятьдесят ножевых ранений, из которых ни одно не оказалось смертельным. Юлий Цезарь скончался от сердечного приступа. Социалистов оправдали.
Вот истории конец, а кто слушал – молодец.
* Записано  со слов ефрейтора Люсина в Ганапольском следственном изоляторе. (Прим. автора)
Бергамот закончил рассказ и устало откинулся на спинку скамейки.
По его лицу было видно, что всю эту белиберду он выдумал только сейчас. — Что? Это всё? – удивился Люсин. — Всё как было, – подтвердил Бергамот. – Я сам там был, мёд-пиво пил. По усам текло, а в рот не попало. — Ты что? За придурка меня держишь? – оскорбился ефрейтор. – Где же здесь кошмарный случай? — А с утра, на кладбище, зарезать полоумного старика, разве это не бесчеловечно? Этот горемыка Юлий даже позавтракать не успел, разве это не чудовищно? — На голодный желудок, оно конечно, – не стал спорить Люсин Смеркалось. На улице зажглись редкие горбатые фонарики. Ещё пять минут назад такое яркое солнце, теперь полыхнуло по небу красным и стремительно спряталось за крышами домов. Вот уже закрылись сберкассы, магазины, театры, бензоколонки, уже последний синей троллейбус с последним пассажиром покатил в парк, уже давно причалил к пристани последний прогулочный катер с распоследними матросами, даже подпольная винокурня в подвале пожарной части, которая не закрывалась никогда и то закрылась, а наши герои всё ещё сидели на скамейке поджидая поручика Вензеля.

Ресторанная жизнь затихала. Поздние посетители, по трое – четверо расходились допивать по другим злачным местам. Их пунцовые физиономии выражали твёрдую уверенность в решении и дальше прожигать свою жизнь почём зря.          Из вечернего сумрака выплыла живописная парочка, не то мужчин, не то женщин. Оба существа были облачены в тёмные линялые балахоны. Лицами они были серы и походили больше на душевнобольных, чем на пророков. Они приставали к пьяным, совали им в руки листовки и призывали:           – Человеки! Покайтесь публично! Близится конец света! Только вступившие в наше Братство спасут свои души. Внемлите гласу божьему! На землю явится антихрист в облике Павла Шелобанова, и число его – шестьсот шестьдесят шесть. — Греби отсюда, гнида алилуйская! – кричали пьяные.
— Опомнитесь! – не сдавались братья, (или сёстры), — Покайтесь, ибо только через покаяние обретёте вы истинную веру! Посыплемте головы пеплом! Споёмте вместе псалом номер восемь, с пятой строки!
Один из завсегдатаев «Разлюли малины» рванул на груди рубашку и заорал с вызовом: — Ихте этот антихрист, дык, мать его?! Ща я его, дык, потом тебе, дык! Хто тут на меня! Оторванные от рубашки пуговицы пулемётной очередью стеганули по братьям, и те растворились в темноте, точно привидения. Улица опустела. На город опустилась ночь. Где-то во дворе запели хорошую песню:                Летний вечер, тёплый вечер,                Я такие вечера люблю.     В этот тёплый летний вечер,                Я тебе, любимая, пою…
Вдруг двери ресторана с треском распахнулись и из них пулей вылетел Вензель. Высоко задирая ноги, петляя как заяц, он помчался вдоль улицы столь стремительно, что через секунду скрылся из вида. В погоню за ним выбежали Робинзон и его верные Пятницы.
 Все трое отчаянно матерились и плевались в ночь. Особенно горячились Пятницы. Они задирали юбки, хлопали себя по трикотажным задам, выдавая при этом такие словосочетания, что ефрейтор Люсин, слышавший всякое, распахнул от удивления рот.


                **************


















«...нужду справляй на корточках. Вокруг не гадить! Не смеяться, песен  не распевать! Не плеваться, на стенах не писать. Справив нужду, подтираться либо бумагой, либо бамбуковой дощечкой.»
                Догэн. «Наставление для монахов» XIII век.
Тринадцатая Картинка про поручика Эдуарда Вензеля, скандалиста и дуэлянта.
В нос шибанул до боли знакомый запах. Поручик тряхнул безрассудной своей головою и осмотрелся. Он валялся в тесной туалетной кабинке, обвившись вокруг унитаза точно змий. Дверь в кабину была настежь распахнута, так что всяк входящий мог лицезреть его безрадостную фигуру со спущенными штанами. «Господи, вот неприятность-то. Ну да ничего страшного, со всяким может случиться!» – успокаивал себя Вензель, отлепляясь от керамического друга.
Прямо на стульчаке он обнаружил надпись: «Я здесь сидел и много плакал, что много ел и мало какал». Натягивая непослушными руками штаны, Вензель с удовлетворением отметил, что почти не перепачкался в фекалиях. Омрачало одно – таинственным образом из карманов пропали документы, деньги, часы и любимый фломастер. Горло Эдика сдавила рвотная спазма, и он поспешил выбраться из туалета. К его удивлению посетителей в зале уже не было, только две Пятницы уныло бродили по залу выгребая из под столов пустую посуду.    Его заметили. – Гера! Гера! – закричали сборщицы стеклотары. На зов явился шустрый Робинзон. Увидев поручика, Гера плотоядно щёлкнул зубами и бросился к нему через зал. «Вот это сервис! К клиенту, как к родному!» – умилился Вензель и сделал ручкой.
— Хелп ми, майн френд, мои спутники некоторым образом… Выяснить, куда подевались Глушко и иже с ним, поручик так и не успел. Налетевший как вихрь Робинзон кулаком влепил ему между глаз. В голове у Эдика вспыхнуло солнце. Потом последовала целая серия вспышек. Затем он почувствовал страшную боль в паху, от которой его согнуло пополам и тут же бросило на спину. — Сука! – визжал Гера, пиная поручика ногами. – Я тебя обслужу по первому классу! У нас заведение! — Так его, так ему! – подзадоривали убийцу Пятницы. – Врежь шантрапыге, как следует, чтобы знал в следующий раз! — Вот тебе кретоны, вот тебе ромштекс! Вот тебе, сука, соус пиканато! – потчевал  Робинзон, целя  Вензелю в зубы. Так изощрённо и беспощадно поручика ещё никогда не били. Он понял, что пора уносить ноги, иначе живым его отсюда не выпустят.
Собрав в кулак всю свою волю, Эдик оторвался от пола и, получив под зад увесистый пинок, который только придал ему дополнительную энергию, устремился к выходу, разметая на своём пути столы и стулья. — Стой, гад! – вопили сзади. – За шашлык плати! Лови! Хватай! Как выскочил из ресторана, куда бежал, поручик не помнил. Он нёсся по ночному городу, по тихим печальным улицам, распугивая своим безумным видом случайных прохожих. Иногда ему казалось, что за ним гонятся, и тогда он прибавлял скорость. Старые клёны шелестели над ним широкими кронами, и где-то там, в глубине этих крон, громко любили друг друга кошки. Добропорядочные граждане давно уже приняли свои лекарства и легли в постели. Ничто не нарушало их покой. Лишь изредка, под чьими-нибудь окнами, сшибая мусорные баки, проносился поручик Вензель, разрывая тишину исступленными воплями: — Убивают! Мама! В ответ — только гулкое эхо дворовых колодцев:
— ...ма... ма... ма... ма...
Только стук собственного сердца в ушах.
Только цветочные горшки в спину.
Опомнился Эдик в городском сквере. Вконец запыхавшись, выбившись из сил, он забрался в густые заросли сирени и разрыдался. Всю ночь просидел  Эдик в кустах воя на звёзды и только утром, когда любители животных выводят своих питомцев подгадить в детские песочницы, решился покинуть своё убежище. Поручик являл собой жалкое зрелище. Перепачканный в глине измятый  мундир. Разбитые вспухшие губы. Здоровенная «гуля» под глазом. Общую картину довершали рваные по всем швам брюки. — Безобразие! — нарочито громко негодовал Вензель. — Хамство какое! Офицера – по лицу ботинками! Вот сейчас пойду и вызову мерзавца на дуэль. Стреляться, к свиньям собачим, с двадцати шагов! Нет, с десяти. Нет, с трёх — через платок! И никаких извинений. Так оскорбить, унизить и кого? Меня! Только стреляться. Немедленно! Глушко в секунданты. Смущало одно обстоятельство. Вензель не помнил в какую сторону нужно идти. Заметив дворника, лениво махавшего метлой, поручик решил навести справки. — Эй, метельщик? Ты что, оглох? Я тебе говорю! – довольно грубо обратился Эдик к пожилому дворнику. – Где здесь у вас ресторан? Дворник перестал гонять пыль и в изумлении уставился на измочаленную фигуру поручика. — И где они нахерачиться успевают в такую рань? – пожал плечами работник метлы. — Кто они? – не понял Вензель. — Ну вот ты например, где с утра так насосался? – спросил любопытный дворник. — Не сметь мне тыкать! – взорвался поручик. – Хамьё! Каждый инвалид норовит уронить честь и достоинство.
Ты — мне не дерзить! Распустились тут совсем, без меня! Дворник угрожающе взмахнул метлой и предупредил: — А ну пошёл отседова, а то по соплям получишь! — Стреляться! – всё больше распаляясь взвился Эдик. – К барьеру!
 
Черенок метлы, описав в воздухе широченную дугу, щёлкнул Вензеля по макушке. Второй удар дуэлянт получил сапогом по копчику. Третий, опять метлой,  пришёлся между лопаток, когда Вензель уже убегал.
— Я тебе постреляюсь, фулюган! – кричал дворник вслед поручику. – Нахерачутся с утра и ходят стёклы бьют, и лампочки! И ссуть в подъездах! Пробежав пару кварталов, Эдик присел перевести дух на тротуар. Город понемногу просыпался. Призывно звеня и громыхая выползали на улицы бокастые трамваи. Из трамвайных окон во все стороны торчали костыли и клюшки, это беспокойные пенсионеры торопились занять очередь в молочную лавку. В домах заворчали унитазы, забулькала вода в кранах. Женский голос с первого этажа, полный отчаянья и тревоги, пронзил душу: — Фёдор! Вставай же, скотина, на работу опоздаешь! Из открытых форточек закашляло радио. Дикторы бодро хрипели последние известия: «…добились колоссальных успехов. Результаты превзошли все смелые ожидания экспертов! Из последней контрольной партии все лягушки погибли. Сегодня сказка становиться былью. Этот факт неоспоримо доказывает, что естествоиспытатель Пузырьков, всё таки, оставит свой след в отечественной науке…»
«...не смотря на то, что в текущем году, погодные обстоятельства являлись таковы, что определили некоторые тенденции к снижению уровня урожайности, ввиду неблагоприятных погодных условий, урожай будет получен не ниже, чем в прошлом году, несмотря на то...» Вензелю уже расхотелось стреляться. Ему хотелось самому застрелиться. Ощупывая здоровенную шишку на макушке, он рассуждал: «Что толку с того, что я вызову мерзавца. Разве у хамов есть хоть капелька благородства? Они и пистолетов-то в глаза не видели. Сразу в штаны наложат. Начнут пощады просить. Подлые, гадкие людишки оскорбят потомственного дворянина, а потом начинают ныть. Ах, извините, мы не знали, мы не хотели, мы погорячились. Знаю я эти штучки. Погодите же, я доберусь до вас! Пойду в прокуратуру, заявление напишу. Посажу вас голубчиков, Геру и дворника этого... Глушко  в свидетели возьму.» Поручик решил пробраться к ресторану и там издалека понаблюдать. Может быть удастся выяснить, что же всё-таки произошло? Куда делись его спутники? Не могли же они, в самом деле, так беспричинно оставить его одного в зловонном сортире на растерзание бандитам. Такая простая мысль, как вернуться обратно в часть, его очумелую голову почему-то не посетила.
Проболтавшись по окрестным переулкам, он наконец выбрел на Второй Пролетарский тупик. В этот ранний час заведение было закрыто.
На противоположной стороне улицы, в тени старых тополей, суетилась компания граждан. С таинственным видом они проделывали хитрые манипуляции с гранёным стаканом. Граждане крутили сосуд вокруг оси, нюхали его, щёлкали ногтями, ковыряли дно грязными ногтями, смотрели сквозь стекло на небо, как в телескоп, наливали внутрь химический реактив и, скорчившись, выпивали. Было в их действиях нечто ритуальное, даже демоническое.               
Выпив, они хватались за сердце и подолгу стояли так, выпучив глаза, открыв рот, словно общаясь с потусторонним миром. 
Эдик направился прямо к этой странной компании. Обученный дворником правилам хорошего тона, Вензель учтиво поздоровался, похвалил погоду и пожелал всем собравшимся успехов в личной и счастья в семейной жизни. Сначала граждане отнеслись к Вензелю настороженно, но потом, оглядев его со всех сторон, налили ему полстакана вермута и даже дали занюхать спичечным коробком. На вопрос Эдика: «Не происходило ли вчера вечером каких-либо особенных событий, потрясших мир и местную общественность?», – граждане охотно поведали, что ничего особенного не случилось, всё как обычно. Верке опять проломили бутылкой голову. Конечно, была драка. Не  ахти какая, но всё же лучше, чем ничего. Били троих залётных, то ли из-за Верки, то ли из-за бутылки, а скорее всего и за то, и за это. Потом прикатил «Пичугин» и всех арестовал. А ещё Яшка Голенький обчистил в сортире пьяного педика.
При этом, испитый худой гражданин, по всей видимости одноименный Яшка, похвастал перед поручиком золотыми часами с гравировкой: «Сыночку Эдичке, на долгую память, в день совершеннолетия от любящих родителей!», – и предложил приобрести «за  дёшево шикарные котлы». — Что же мне теперь делать? — спросил Вензель, опечаленный арестом свои спутников. — Чего попусту сопли по асфальту развозить?! — удивились несообразительности Эдика новые приятели. — Пойдем с нами пиво пить. Ща рыгаловка на Мясницкой откроется, пока дойдём, как раз сольют свеженького и, может быть, ещё не успеют сыпануть туда стирального порошку.             Они подхватили поручика под руки и повели с собой, наперебой расхваливая желанный напиток:           — Нормальное пиво, ячменное. – Оно вообще хорошее пиво. И если когда разбавляют, то самую малость. Почти даже не заметно. – Лучше не доливать, чем разбавлять. – Ты «Бархатное» пил? – А «Колос» пил, а «Юбилейное»? – Нет такого пива! – Есть! – Нет нету ! – У Яшки спроси, он всё пил.  (Ещё совсем недавно в стране непуганых идиотов было только два вида пива. ТОЛЬКО ДВА! Это бутылочное и разливное, но и за этим пойлом убивались в бесконечных очередях. Бутылочное, независимо от надписи на этикетке, называлось «Жигули», а разливное именовалось «Ссаки!».
Если бы, в то время, кто ни будь вякнул, что предпочитает в жару только баночный безалкогольный «Тубборг», его просто избили бы. Сама мысль, что пиво может быть безалкогольным, была преступна.
Жара — не повод «освежиться». Пиво пили в любую погоду, даже в лютый мороз, сидя в сугробах. И чем длиннее вырастали очереди — тем хуже становилось пиво. К разливному, в принудительном порядке, стали навязывать сосиску или мёртвую рыбу.
О, эти сосиски, они вечно всё портили! Когда мелочи у вас едва хватало на три дозы «Ссак», вам насильно продавали эту корявую сосиску похожую на собачий член. Это было символично, в духе того времени.)
Вензель никак не мог сосчитать своих спутников. То ли пятеро, то ли семеро. По пути следования количество их всё время менялось. Одни подходили, другие уходили, к тому же все были похожи друг на друга, как родные братья. Так что, когда компания приблизилась к фанерной коробке с надписью «Пивной бар», Эдик сильно сомневался с теми ли людьми он познакомился у «Разлюли малины».  Разговор продолжался на ту же злободневную тему: – Ты фракцию пил? – А ты ризоль пил? – Лучше всего «Пустырник» идёт или «Ромашка». Один пузырёк  на одну кружку. Во, вещь!           Вы, читатель, собирали пустую стеклотару? А по помойкам лазали? А доводилось ли вам ковыряться в пищевых отходах на заднем дворе кафе «Молодёжное»?
Нет?!
Как же скучно вы живёте... иррационально.
Харкая во все стороны мокротой и беспрестанно матерясь, компания завалилась в пивной бар.
Инвалиды, рыбные очистки, табачный дым, беременная баба, шахматы, слюни, пьяный смех, коляска с ребёнком, ветераны труда, мухи, студенты, скользкие медяки — всё смешалось в тошнотворный вонючий коктейль.
Бред — страшный и непонятный.
Спроси их :
— Люди, зачем вы пришли сюда? Неужели пить пиво?! Зачем погубили вы себя в этом странном месте?
— Не мы в этом виноваты, — скажут они и будут по большому счёту правы. — Конституция дала нам право на отдых. Не всем же ходить в консерваторию? Куда прикажете девать вековые традиции? Мы бы и рады не пить, но это уже сильнее нас. Не пагубная страсть, не банальный алкоголизм влечёт нас сюда, а мировоззрение, образ жизни. Опять же — менталитет. Если хотите — самосозерцание.
Спроси их:
— А как же мечты? Любовь? Талант? Разве не осталось ничего святого? Неужели всё погибло под хлопьями пены... Чего желаете перед смертью? Перед тем как у вас откажет печень? Может передать последнее «прости — прощай» старушке маме?
— Ещё пару кружечек! — скажут они. — И уж только потом, если это не идёт в разрез с Женевской конвенцией «О правах человека», если это только возможно, в самый распоследний раз... ещё кружечку.
 Вензелю сунули в руку ребристый бокал с бурой жидкостью и прислонили к стенке, аккурат под вывеску:
                «НЕ  КУРИТЬ!» — Не, раньше пиво лучше было, — глубокомысленно заметил сизоносый мужик, явно вызывая поручика на откровенный разговор. — Раньше, помню, придёшь пивка попить, тут  тебе и сушки солёные и вобла. На Вензеля это сообщение не произвело никакого впечатления, однако, из солидарности, он боднул головой стойку и произнёс: — … к свиньям собачьим… — Раньшё, примерно семьдесят пять тысяч пивных кружек тому назад, всё лучше было, — не унимался сизоносый, — На каждом шагу портвейн в разлив, рюмочные, бутербродные, пельменные.
Зашёл ты, к примеру в бутербродную. К ста граммам положена закусь. А бутерброды какие были! Хошь с красной икрой — пожалуйста. Хошь с ветчиной — будьте вам любезны. И отношение к тебе... Не то, что сейчас. А килька какая была? А хамса? Щас селёдки такие, как раньше хамса была. Эх! — обречено вздохнул сизоносый, — Тебя как зовут? — Резервуар Резервуарович, — зачем-то соврал Вензель.           — А меня, Николай Гаврилович, можно просто Коля, – представился сизоносый, выуживая из бокового кармана винную бутылку. — Ну, давай, Резервуар, за знакомство, накатим по чуть-чуть. — Я вообще-то не пью, — смутился поручик, но тем не менее присосался к бутылке, как голодный телёнок к соске. — Эй-эй-эй-эй! Оревуар? — забеспокоился Коля. — Давай сюда. Пивком залей. Ну что, проскочило? — Мэм, мум, мум, — ответил поручик, отхлёбывая из кружки.          
— А люди какие были? — продолжал вспоминать сизоносый. —Душевные люди были. Золото, а не люди! Гвозди бы делать из этих людей, в мире не было б крепче гвоздей! А какие женщины были? Вот моя жена, Тамарка, ну такая баба была! Сиськи — во! Жопа — во! Сколько я за неё морд поразбивал, ты себе представить не сможешь. Если все морды в одну кучу свалить, Мамаев курган получиться. А теперь такая стервозна сделалась — хоть домой не приходи! Где ты шлялси? Где деньги, катина ползучая?
Коля паясничая изобразил супругу, глотнул из бутылки и выдал Вензелю страшную тайну: — Вся жизнь моя из-за неё изломатая! Если б не Тамарка, может я сейчас артистом был бы или космонавтом или… Чего теперь? Меня ведь приглашали в отряд астронавигаторов, но я отказался. Укачивает меня в ракете. Опять же, там воздух привозной из баллончиков, а я люблю с открытой форточкой спать.
Но правительственную телеграмму с поздравлениями они завсегда к дню космонавтики присылают. Уважают! Это ведь я первый придумал, что на Марсе есть жизнь. Да-а-а-а… Ну ладно, давай ещё по чуть-чуть. – Не - э, меня тошнит. Мне нельзя, – запротестовал Вензель. – Ничего, пивком запьёшь. Пивком, что хочешь запить можно. – А эклер можно запить? – Можно. – И крем-брюле можно? – любопытничал поручик. – Хоть денатурат – всё можно, – заверил Коля. Вензель пососал из горлышка, допил пиво и шлёпнул кружкой об стойку. Сознание его помутилось. Свинцовый затылок оттягивал назад. Городские куранты отбили семьдесят две минуты двадцать пятого. Часы в пивной отставали безнадёжно. На них вообще не было ни стрелок, ни цифр.

– Мне пора. В прокуратуру нужно, позарез, – доверительно сообщил Эдик сизоносому астронавту. – Зачем? – Коля испуганно огляделся по сторонам. – Заявление писать. Всех вас хамов пересажаю, к свиньям собачим, – изрек Эдик и громко рыгнул на всю пивную. — А тебя первого, чтоб благородных офицеров денатуратом не травил... Гад! – Ну ты! Ты, не очень! – насупился сизоносый, – можно и  по харе схлопотать. Понял? Но Вензель уже ничего не понимал. Поручика штормило. Он чувствовал себя капитаном миноносца «Стремительный». Под его ногами, как живая, скакала палуба. В море было не меньше семи балов. Огромные волны долбили в борт «Стремительного», ураганный ветер трепал боевое судно, но капитан твёрдо держал штурвал, ведя корабль наперекор стихии. — Боцман! – зарыдал Вензель, заглушая гул урагана. – Боцман, брамсель тебе в стеньгу! Кнехт тебе на шею!            Ревела буря гром гремел! (кажется из песни).
Сквозь брызги Вензель разглядел прямо перед собой чьё-то хмурое мурло.  — Боцман? – спросил поручик, пробуя мурло пальцами. — Ну, Боцман, – ответило мурло. — Постройте людей, я хочу говорить с командой, – распорядился отважный капитан сморкаясь Боцману в тельняшку.
Вокруг послышались голоса матросов: — Нажрался, падла? — Да нет, придуряется. — Колька, чем ты его напоил? — Да ничем я его не поил, – оправдывался Николай Гаврилович. – Этот  гандон  тряпочный  грозился на меня в прокуратуру набарабанить. А я его, как космонавта, вермутом угощал, а он... – Давайте-ка его на свежий  воздух перетащим.
Но тут, особенно коварная волна, перемахнула через миноносец. Корабль носом нырнул в пучину и Эдик с грохотом упал на палубу, разбив судовой компас. Вероятно его смыло за борт, потому что он почувствовал во рту солёный вкус морской воды. Волны подхватили тело капитана и, закрутив штопором, понесли в неведомое. Из последних сил, захлёбываясь пеной, Вензель закричал разрывая рот до уха: – Матросы! Не пейте бренди! Не курите гашишки! Не убивайте невинных младенцев! Не насилуйте публичных женщин! Не поджигайте хвосты бродячим животным и любите друг друга, к чёртовой матери! Всё, мне ****ец! Я героически утонул, к свиньям собачьим... Эдика выбросило из павильона на скалистый берег необитаемого острова. Он поскользнулся на черепахе и упал навзничь.
«Откуда здесь черепаха ?» – успел удивиться Вензель перед тем, как сознание окончательно покинуло его.
Чья-то заботливая рука, (судового капеллана?) прикрыла его голову мятой газетой, чтобы на бледную физиономию «командора» не очень гадили мухи цеце. Через некоторое время к пивной подъехал фургон «Голосуйте за Пичугина». Из авто вылез представитель власти. Брезгливо попинав тело поручика носком ялового сапожка, представитель сплюнул. – Ну, что? –  спросили его из машины. – Будем брать? – Ну его к лешему. Грязный весь, вонючий как портянка. После него машину не отмоешь. Проспится сам уползёт. Фургончик, попукав выхлопными газами, уехал, бросив поручика на съедение аборигенам.    


                **************
«Жизнь, однако, уже  на первых шагах комиссии диктует другое — она требует непосредственной расправы на  месте преступления.»
«Необходимо железной метлой вымести всю нечисть, терроризирующую население и срывающую мирную работу»
М. Лацис
Четырнадцатая  Картинка  про Олега Петровича Паскуду, (фамилия такая).
Следователь особого отдела по борьбе с бандитизмом и терроризмом Олег Петрович Паскуда* был человек добрый. Он жалел всех подряд, без исключения: кошек, инвалидов, нищих и особенно подследственных, с которыми проводил работу. Но жалость его была особенной, не та сентиментальная, слезливая милостыня – нет, это было сострадание мужественного, постигшего смысл жизни человека. Встретив на улице беспризорную кошечку, Олег Петрович не лез в свой портфель за бутербродами с ливерной колбасой, а резким ударом лакированной туфли пытался поразить животину в голову. Чтобы та не мучилась, не лазила по помойкам в поисках пропитания, не распространяла по городу заразу. И если сердобольная, скудоумная старушка, заметив, как, по её мнению, хулиган обижает киску, поднимала шум, Олег Петрович говорил ей профессиональным голосом следователя: – Заткнись старая стерва, убью! И убил бы, ударом лакированной туфли в голову, чтобы не изводилась сама и не истязала других.           
* Паскуда — Выпускник Карлварского университета. Может за один присест запросто выпить триста грамм водки и скушать копчёную курицу.   Состоит на службе в правоохранительных органах. Отмечен Доской Почёта и переходящим вымпелом. Не женат. /Далее и везде информация из секретного архива ГУПБ/.            Усевшись в своём кабинете за письменный стол, Олег Петрович вытащил на свет Божий папку с надписью: «Дело № 222/Ю» Вчера вечером ему звонили по красному телефону и интересовались: — Почему это у вас, Паскуда, одни только бандитские нападения? Скучно работаете, без огонька, без задора. В городе, полным полно террористов, а ваш отдел, как будто, их не замечает. Займитесь, наконец, делом, встряхнитесь. Олег Петрович заверил красный телефон: — Мои люди уже нащупали нити, ведущие к крупной шпионской организации. Мы вот-вот накроем их с поличным. На самом деле никаких нитей к шпионской организации не было, но Паскуда чувствовал, что завтра они будут. Город Мозырь просто кишмя кишел шпионскими организациями. И предчувствия не обманули следователя.  В кабинет вошёл лейтенант  Остапов. — Пьянь из Разлюли малины доставили, — бодро доложил лейтенант. — При задержании оба вели себя вызывающе. Выражались нецензурной бранью. Один оказал вооружённое сопротивление угрожая нашим сотрудникам предметом, по форме напоминающим бандитскую заточку. Сквернословил непристойным матом. Ну, и, рискуя жизнью, был задержан мною с поличным.
Как доказательство, Лейтенант положил на стол Олега Петровича целлофановый пакет с  кривой вилкой.  — Так-с, – потёр ладони следователь, – давай-ка сюда этого мерзавца. — Со вторым, что делать? Выгнать или в кутузку? – равнодушно спросил Остапов. — Как же можно так относится к своим обязанностям? – неподдельно удивился Паскуда. – Вы хоть зачитали задержанным их конституционные права? Профилактику с ними провели?
— А то как же. Ещё в фургоне отмордовали, будь здоров. Мы своё дело знаем, — обиделся лейтенант на такое недоверие. — Пусть пока посидят, подумают о своём недостойном поведении. А мне давай этого, с бандитской заточкой, — приказал Паскуда и посмотрел на пакет через лупу. В кабинет ввели Зюкина. Пиджак без рукавов, сорочка в крови. При виде начальника Фома низко поклонился и пролепетал виновато: — Вот, значится, какая оказия получилась...
— В каждой оказии есть своя закономерность, заметил Олег Петрович и предложил, указывая рукой на привинченный к полу табурет, — Присаживайтесь, пока...
— Мерси, мерси, – закивал Зюкин, пристраиваясь на самом краешке. — Ну, дорогуша, – улыбнулся следователь ободряюще. – Что вы там натворили? Рассказывайте. Только всё честно, с самого начала и по порядку. За дачу ложных показаний... в общем... сами знаете, что бывает. Зюкин клятвенно приложил руки к груди: — Николай Угодник...
— Меня зовут Олег Петрович.
— Николай Угодник свидетель! Ничего я такого не творил. Я поесть завернул. Я завсегда, когда кушать хоца, в Разлюли малину заворачиваю. Подсел к компании, разговор поддержать. Ну, выпили мы… — Мы, это кто? – уточнил следователь.       — Это значит, – Зюкин посмотрел в потолок, как будто там был написан ответ, – Глушко, Вензель и, чёрт этот... импортный. Он ещё огурцы целиком глотал.
— Огурцы большие? – спросил Паскуда. — Да не очень. А зачем это? — Вопросы здесь я задаю. Для следствия важна каждая мелочь. Отвечайте конкретно. Вас же ласково спрашивают. Где, какие и сколько? – уточнил Олег Петрович. — Знать бы раньше, я б за ним сосчитал бы. Эх, незадача. – Вспоминая, Зюкин даже вспотел от напряжения. – Штук десять наверное заглотнул. И что характерно, все огурцы были зелёного цвета. Глушко говорил, что это у него национальное. Глушко говорил, что он еврейский татар.  — Любопытно... Глушко, это кто? – поинтересовался Паскуда. — Глушко – это хороший мужик, – объяснил Фома. – Звание у него майор. Сначала он мне не показался, на характер хотел меня взять.            — А чёрт импортный, в каком чине? – вкрадчиво осведомился следователь. — Глушко говорил, что он маршал в отставке, – ляпнул Зюкин. — Та-а-ак! Очень хорошо, – Паскуда с наслаждением записал полученные сведения в протокол. – А ты в каком чине? — Я?  – искренне удивился Фома. — Вопросы здесь я задаю! Отвечай конкретно. Звание? На кого работаешь? С какой целью заброшен? — Звание у меня простое, – Зюкин скромно потупил глаза, – Деклассированный элемент. Работаю я только на себя, на других пусть кони работают. А заброшен я с малолетства.  — Кони, это кто? — Кони, это в смысле лошади, – пояснил Фома. — Кто такой Вензель? – не унимался следователь. — Нормальный парнишка, только избалованный очень и пить не умеет, сопляк паршивый. Две рюмки выпил и моменто море. А Глушко стал коктейли всякие намешивать. Чёрт, как выпьет, так огурец – глыть, как выпьет – глыть. Мне кажется с огурцов его и развезло. Потом дамочка какая-то нарисовалась и майора спрашивает так нахально: «Мужчина, так — перетак, угостите даму водкой?» Ничего себе дамочка, симпатичная такая, вся в рыжем парике, в чулочках, в общем всё, как положено, даже синяк под глазом припудрен.  — Какое звание? – спросил Паскуда. — У кого? – не понял Зюкин. — Вопросы я задаю. У дамочки какое звание? — Звание у неё известное – протистутка, – ухмыльнулся Фома. – А может просто дербалызнуть хотела. Ну, майор ей культурно объяснил, мол, вали отсюда, не кашляй здесь триппером, дристоплётница рыжая. Другая может и смоталась бы, а эта – такая сучка попалась, ни в какую. Налей ей водки, и всё тут! Я уж Глушко говорю, мол, дай ты ей отхлебнуть, пусть подавится, но он-то мужик с принципами. Говорит: «Я не обязан в этом кабаке всех мартышек поить. Я потом из этой бутылки пить не смогу». Короче, допекла она его, непорочная дева. Есть же такие на белом свете стрифурсетки! Это она во всём виновата, Николай Угодник свидетель. Встал Глушко и по балде ей, этой самой, бутылкой треснул. Тут и началось! Налетели на нас со всех сторон, руками хватать стали. Кому это нравится? Вот вам бы понравилось? — Вопросы здесь я задаю. Мне бы не понравилось. Говори конкретно. За что хватали? В какой степени? — За всё хватали. По всей степени! Особенно за горло. А у меня горло не железное, чтоб за него всякая дрянь хватала. Я прямо сам не свой делаюсь, когда меня за всякие места начинают руками лапать. Выволокли, значит, нас на улицу, избивать стали, хотели ограбить. А по чести сказать, так меня и ограбили. Бумажник вытащили, а в нём одних только долларов на триста стерлингов. Это если в фунтах считать. Да. Уже убивать стали. Хорошо ваши ребята подоспели, отбили нас. Шустрые у вас ребята. Так отбили, что теперь только кровью неделю буду харкать.
Зюкин смолкнул, посчитав своё объяснение убедительным и с тревогой заглянул в непроницаемое лицо следователя. По мнению Фомы, всё происшествие — яйца выеденного не стоило. Ну выпили немножко, повздорили по пьяному делу, ну проколол он вилкой пару - тройку задниц, в порядке самообороны. «И чего он там пишет? Пришьёт ещё групповуху!» — тревожно  думал Фома, исподтишка наблюдая как следователь, по-детски высунув кончик языка, старательно выводит буковки. Исписав один лист, Паскуда принялся за новый. В целом картина в протоколе вырисовывалась такая: «Диверсионно-шпионская группа, хорошо обученная, (в был группе даже иностранный  инструктор в чине маршала), заброшена в город, с целью проведения серии террористических актов. Руководитель группы некто майор Глушко установлен и арестован. Параллельно разрабатывается ещё одна группа под кодовым названием «Кони». Но над этим предстоит ещё как следует поработать. Деклассированный элемент, скорее всего, простой наёмный убийца. Тупой, как все киллеры». Олег Петрович оторвался от бумаг. — Всё? – простодушно спросил Фома. – Можно идти? — Всё! – подтвердил Паскуда, – распишитесь вот здесь, здесь и здесь. Зюкин вскочил с табурета и послушно наставил закорючек в местах, на которые указывал следовательский палец.
Олег Петрович подверг внимательному анализу Зюкинские иероглифы и, легонько шлёпнув себя ладонью по лбу,  расхохотался:
— Ха-ха,  ой  не могу! Совсем заработался. Фамилия-то твоя, как? Фамилию-то ... ха-ха...
— Я разве не говорил, — так же развеселился Зюкин.
— Нет, ха-ха, не говорил, — покатывался со смеху Паскуда.
— Так Зюкин  же я, Фома Людмилович.
Следователь записал данные в протокол и сразу сделался очень серьёзным.
— Что за отчество такое странное, Людмилович?  — Так ведь сирота я. – Фома почесал за ухом. – Тяжёлое детство, наследство проклятого эксгибиционизма. Одним словом  — безотцовщина. Не было у меня папаши,  вот по матери  и записали. — Вполне вероятно, — согласился Паскуда. — У нас как только не запишут. Одного моего приятеля записали Дрепапольд. Сокращённо от «Дрейф Папанина по льду». Папу его звали Хочсталёт, что значит «Хочу стать лётчиком». Фамилия им была, дай Бог памяти, Ван Флюгельгорн. А в графу «национальность», этому Дрепапольду Хочсталётовичу, вляпали «интернационалист». Не больше — не меньше. Теперь он с балетом гастролирует. Амплуа — Гадкий Утёнок. Эксцентрик. Весь в пуху. Швыряет в публику яйцами страуса. М-да,.. а ведь мог бы приносить обществу пользу?  — Да нечто я виноват? Я тоже хочу приносить пользу, — промямлил Зюкин. — Если общество скажет, так я хоть в пуху, хоть в яйцах изваляюсь. Так я пойду себе? — И куда же Вы пойдёте, любезный? На конспиративную явку?
— Не, пойду теперь опохмелюсь... не ради пьянства окаянного... 
Следователь прочистил нос платочком и неожиданно сказал такое, отчего у подследственного произошло самопроизвольное мочеиспускание.           — Вы, дорогуша, обвиняетесь в шпионаже в пользу иностранного государства. Жаль, Фома Людмилович, искренне жаль. Не старый ещё, привлекательный мужчина, жить бы и жить, ан нет — влез в такую неприятную историю. И как это тебя угораздило? И это как раз в тот самый момент, когда у основной массы уже вошло в привычку работать по богатырски и других учить. В лютые морозы, туманы и метели, не сдавая темпов неустанно совершенствуя и выполняя  нормы на тысячи процентов. То, что вчера казалось невозможным, сейчас стало доступным для всех. Зюкин не понимал. Он думал, что следователь пошутит, посмеётся да отпустит его на все четыре стороны. Но время шло, следователь и не думал шутить, а лишь монотонно бормотал что-то, из чего Фома разобрал только: «не отягощайте и без того тяжёлую...» и «суд примет во внимание…».
И тогда до Зюкина дошло, — «шьют мокрое». Шьют тонко, со знанием дела.
Портной — мастер широкого профиля, пришпандорил рукава к карманам, к воротнику — хлястик и теперь примеряет это чудо на заказчика.
— Какие ещё шпионы?! — завопил Фома дурным голосом, – Да я шпионов только в кино видел. Сам ты шпион недоделанный!
— А вот проигрывать с достоинством Вас так и не научили! – укоризненно покачал головой следователь, — Смотреть не моргая в дуло револьвера, ходить по лезвию ножа... Как же тебе не стыдно? Фома? Или может быть, мистер Фукс Зюнгер, или как тебя там?.. Только что во всём признался, дал такие чудесные показания, а теперь на попятную? — Я? Я признался? — Зюкин подскочил на табурете. — Вопросы здесь Я задаю! — Олег Петрович нажал лакированным ботинком на  кнопочку в полу. Вошёл конвой во главе с Остаповым. — Этого, — следователь кивнул на Зюкина, — в камеру. Раскисшего  шпиона подхватили под руки. — С другим что делать? — спросил Остапов, — Оштрафовать? Паскуда удивлённо вскинул брови. — Оштрафовать? Ты в своём уме? Это особо опасные государственные преступники. Наймиты реакции, приспешники оппортунистов и реваншистов всех мастей, которые только и ждут удобного момента, чтобы засадить нам под сердце свою бандитскую заточку, по форме напоминающую вилку.
Паскуда предложил Остапову лупу:
— На, посмотри сам, вооружённым взглядом!
— Лейтенант посмотрел сквозь увеличительное стекло в сторону Зюкина и развёл руками: — Вот это да! Какая противная рожа! Буржуаз проклятый! Вылитый кукрыникс. А ведь сразу и не смекнешь. Вот гады! Можно я ему в рыло заеду?            — Эх, Остапов, не хватает тебе образования, сказывается непонимание текущего момента. Тебе ещё нужно долго работать над собой.
Полистай «Капитал» Карл Маркса, «Идиот» Достоевского, законспектируй статью «Что делать?», и сразу станет ясно, где тут оппортунист зарыт.             — Так как же, бляха-муха, отличишь этого оппортуниста от нормального человека без увеличительного стекла? Если у него тоже две руки, две ноги и одна голова? — разволновался Остапов. — И одет он так же, и пахнет от него тем же и документы у него в порядке.            — Да, враг хитёр и коварен! Но, у тебя должно быть классовое чутьё. Посмотрел на человека и определил конкретно — сволочь! И всё! И никаких сомнений быть не должно! Вот сегодня, случись что со мной, умри я, не приди на работу? Из рук правосудия ускользнула бы целая шпионская организация. А помог бы ей ускользнуть ты, — лицо уполномоченное по долгу службы неусыпно следить и не допускать до подобного. По своей халатности, ты набил бы им морды, и разогнал бы на все четыре стороны. Так или нет?!
 — Так...
 — И тебе не стыдно? Ну хоть капельку?             — Стыдно! — Остапов густо по-девичьи покраснел.             — Жаль мне тебя, — вздохнул Паскуда. — Чертовски жаль. Давай, тащи сюда подозреваемого в шпионаже Глушко.
Лейтенант крякнул и, всем своим видом демонстрируя готовность придушить реваншизм в корне, отправился за майором. — Ай да я! — нахваливал себя Олег Петрович, накручивая диск красного телефонного аппарата. — Ай да сукин сын! Просили шпионов — извольте, отловили! Первый сорт, пальчики оближите!             На другом конце провода сняли трубку.
Следователь кратко изложил суть дела. Посетовал, что, «по некоторым объективным причинам», пока не удалось задержать остальных членов банды.             — Мы разворошили крупный гадючий клубок и передавим этих змеюк без всякой жалости! — оптимистично увенчал свой доклад Паскуда.            Его похвалили, обещали отметить.    Следователь повесил трубку и, откинувшись на спинку стула, прикрыл глаза. Олег Петрович был из породы тех людей, которым в минуты отдыха приходят на ум всякие гадости. Всплывают в памяти прежние обиды. И чем мельче обида — тем сквернее на душе. Где-то обошли, когда-то унизили. Хочется вспомнить что-нибудь хорошее, но ничего не получается. Как ни крути — вся жизнь состоит из сплошных разочарований.
Паскуда неожиданно вспомнил далёкое детство. Короткие штанишки, сандалики, деревянный мухомор над песочницей и друга детства Лёшку,  по куличеке: «Жир-трест», он же: «Бром-сарделька», «Колбаса», «Мясокомбинат» и т.д.
Дворовая ребятня не любила Лёшку из-за его противной мамаши Зины. Краснорожая, в малиновом байковом халате, выходила она во двор и  орала во всё горло:
— Лёнчик! Солнышко моё ненаглядное, иди скорее, котик, скушай пирожок с мясом! (или яблочко, или бутербродик).            Лёшка подбегал к ней и, смачно чавкая, лопал. И его конопатые уши мерзко шевелились. А Зина при этом приговаривала:           — Кушай, лапонька, кушай сам и никому не давай, понял? У нас дома ещё вкусные котлетки есть и блинчики с вареньем, не то, что у некоторых... Понял, лапонька?            — Мпф-ф, — мычал «Лапонька—Бром-сарделька» с набитым ртом.           Единственный, кто играл с «Мясокомбинатом» в машинки был тогда Олег Петрович. Играл не из интереса, а потому что надеялся при случае откусить от Лешкиного пирожка... Нажравшись маминых котлет, «Бром-сарделька» использовал Паскуду в качестве светофора.
Глаза закрыты — «Ехать нельзя!».
Один глаз открыт — «Внимание!».
Открыты оба глаза — «Поехали!»
Уже потом, много лет спустя, местные хулиганы лупили Лёшку в подворотнях не за то, что отличник-хорошист, не за умную очкастую морду, а за те самые пирожки. А Олег Петрович бил с особой жестокостью. За голодные детские слюнки, за дурацкий светофор и за то, что так и не дал откусить — Сука-Лапонька, даже от огрызка.             Знала бы Зина, чем закончатся её вылазки во двор с пирожными, яблочками, булочками, кормила бы сына  один раз в сутки тёмной ночью.

               
                **************    
               















И будут бить меня товарищи,
Апперкотом с ног валящим,
На рёбрах спляшут, бабу изнасилуют,
А потом простят, а потом помилуют...
(автор не установлен)
Пятнадцатая  Картинка  про Майор Глушко.
Глушко вызывали на допрос два раза. В первый раз идиот-следователь наговорил майору всяких глупостей. Будто бы Глушко, вовсе не Глушко, и даже не майор, а скрывающийся от правосудия бомбист Пантелей Лисюк, он же карточный шулер Изя Менжинский, по кличке «Джуди». Следователь совал в лицо майора мятые листки, уговаривал подписать, снять с души тяжкий грех. С выражением зачитывал показания Зюкина. Тот сдуру навешал на себя кучу преступлений, попутно оговорив всех с кем пил в Разлюли Малине. Естественно Глушко всё отрицал и требовал адвоката. — Если, Вы, сию минуту не пригласите сюда грамотного юриста, – пригрозил майор, — у вас будут крупные неприятности! — Хорошо, — согласился следователь. — Я вижу, Вы крепкий орешек. Мы немедленно вызовем Вам самого лучшего адвоката. Будьте любезны подождать в коридоре. Майора вывели из кабинета и оставили сидеть на банкетке без всякой охраны. Мимо него туда-сюда сновали озабоченные люди в форме и в штатском. Провели зарёванного пацана лет тринадцати с заломанными руками. Пацан скрежетал зубами, лягался и угрожал конвоирам:
           — Блатной мир отомстит за смерть жигана! А... Вафли — туфли! Легавым кобелям пощады не будет... Кому руки крутите, волки позорные?!              — А кто будет?! — закричали в конце коридора. — Кто, я тебя подлеца спрашиваю!? Кто же, если не мы?!             Рядом с майором на банкетку шлёпнулась, лохматая как пудель, тётка и сообщила с нескрываемым удовольствием:            — Евстигнеев опять пьян. Его уже прорабатывали на собрании, а он опять нализался, скотина такая. Заперся в душе и не открывается. Ты его утром видел?             — Не имел удовольствия, — сказал майор.            — Я тоже не видела, но в душе точно, он сидит. Побегу рапорт писать. Уж я ему голубчику всё припомню! — пообещала лохматая и юркнула в дверь напротив.             Глушко, как ему казалось, мог просто встать и уйти никем не замеченный, но что-то удерживало его. Как человек военный он испытывал некоторую ответственность перед правоохранительными органами.              Ждать пришлось довольно долго и у майора сложилось впечатление, что про него просто забыли. На самом деле, это был хитрый манёвр следователя в работе с подозреваемым. Оставить подследственного одного, в двух шагах от свободы. Сбить его с толку, смешать мысли. Всё это время Паскуда наблюдал за реакцией Глушко в замочную скважину. К его разочарованию майор не предпринимал никаких попыток к бегству.               На второй допрос следователь пригласил сразу двух «адвокатов», которые тотчас начали методично избивать Глушко. Через каждые две минуты его спрашивали:              — Ну что, Менжинский? Будем чистосердечно каяться или дальше Ваньку валять?             После четвёртого захода майор раскаялся. Он честно рассказал всё, что знал о диверсионном бандформировании «Кони», сознался в  ограблении газетного киоска, изнасиловании на улице Металлургов и двух карманных кражах в трамвае № 23. Следователь остался доволен. Он похлопал Глушко по плечу:            — Вот видите, Лисюк, стоило ли так долго кочевряжится? Покаялись, и сразу на душе легче. Ведь правда? Чисто по-человечески, мне Вас искренне жаль. Советую Вам, как можно скорее, встать на путь исправления. Не мучьте себя.
Я ведь чувствую, в душе вы хотите стать хорошим, может быть не достаточно сильно, но хотите. И мы Вам поможем, это же наш долг! Иначе мы не можем. Ну, хватит плакать, подите к умывальнику, смойте кровь.              После допроса затурканного Глушко отвели в камеру, где уже сидели двое; Фома Зюкин, с кислым выражением лица, и розовощёкий тип. При виде майора Зюкин не выразил ни радости, ни печали. Он занимался медитацией.
— Морду бы тебе, хорёк, намутузить, — попытался завести дружеский разговор майор, — да сил у меня не осталось.
             — Сам ты... — неопределённо ответил Фома и окончательно замкнулся в себе.
             Розовощёкий тип, напротив, проявил чрезмерную чуткость. Подсев к Глушко он участливо поинтересовался:              — Больно, браток?              — С чего ты взял, что мне должно быть больно?              — Да ты не сомневайся! — заверил розовощёкий и дал слезу в голосе, — Я ведь тоже безвинно пострадавший. Наклепали на меня злые языки. Оговорили, вот и мучаюсь теперь ни за что, ни про что. А я ведь, поверишь, за всю свою жизнь малюсенькой таракашечки не обидел. Сына посечь за двойки и то соседа приглашал. Вот такой я мягкотелый человек. Саша меня зовут, можно просто Шурик.               Розовощёкий протянул руку для знакомства. Глушко брезгливо сунул провокатору два пальца.             — Зря ты так, — обиделся Шурик. — Я к тебе с чистой душой, а ты ко мне задницей. Пойми, чудак-человек, мы ведь теперь сокамерники, стало быть заединщики. Бросили бы тебя к блатным, там, с такими как ты, разговор короткий. Четыре сбоку  — ваших нету!            — Это как? — не понял майор.           — А вот так. К примеру спросят тебя, что будешь делать, мыло есть или говно грызть? Что отвечать станешь?             — Понятия не имею, — признался Глушко, — Не пробовал ни то, ни другое.
            — То-то и оно! Тюрьма, она, брат, всему научит. Как не ответишь — всё одно, табуреткой по башке отметят. Так что, браток, держись меня, со мной не пропадёшь. Я, если хочешь знать, всех этих блатняков вот здесь видел. — Шурик многозначительно похлопал себя в области паха. — Они смелые, когда их много. На психику берут. В этом деле главное слабины не показать, не дать им понять, что ты их боишься. А для этого, как войдёшь в камеру, нужно сразу обложить всех, как следует, по матери. Так мол, и сяк мол, хер на вас, контингент забзденный! Имел, мол, я вас в сраку, в рот, со всей вашей верой, по одиночке и всей вашей ссученной кодлой. Кыш под нары, путанки семисекельные, поносники идейные, жижа навозная и засохните там на век! Я сказал!
             — А что дальше?
             — А дальше всё! Дальше яйца не пускают, — бодро пошутил Шурик. — Они такое обхождение очень даже уважают. Сразу на хорошее место определят и ночью можешь спать спокойно, никто к тебе с любовными предложениями приставать не будет.
          Шурик выразительно щёлкнул пальцами по кадыку и неожиданно сменил тему. — По этому делу небось загремел? Под кайфом, чего только не натворишь! Если в беспамятстве был, то считай хана. Всех собак навешают. Лучше сразу во всём признаться, тогда снисхождение могут сделать.               — Я уже во всём признался, — сказал майор и демонстративно отвернулся к стене.               Тело Глушко саднило от побоев, в глазах двоилось, а в голове, между двух полушарий, налетал на айсберг популярный «Титаник». Снова и снова пассажиры в исступлении цеплялись за мозжечок холодными пальцами. Вдобавок, изо рта собеседника воняло гнилыми зубами.             
          — Правильно сделал, — не унимался Шурик. — Я тоже во всём сознался и на душе сразу полегчало, как будто батюшке исповедался. Следователь добросердечный попался, обещал помочь. Я тебе по секрету скажу, как заединщику, — провокатор понизил голос, — я из диверсионной группы Кони. Только ты смотри, никому ни слова, я тебе по-братски, чисто конфиденциально доверился.              Глушко сделалось дурно.              — А ваша группа, как называлась? А? Да не боись, я никому не скажу, из меня калёным железом не выжжешь! — заёрзал на нарах Шурик, пытаясь заглянуть майору в глаза.              — Вот он, всё знает, — майор показал на Зюкина, — Он у нас самый главный выдумщик. Такой массовик затейник, не приведи Господи ...               — У него я уже спрашивал, — разочарованно произнёс Шурик, — Бормочет что-то, ни черта не разобрать. Ты, браток, случайно не в курсе, где он шифры прячет?              — В курсе! — Глушко подмигнул заединщику сразу двумя глазами. — Все шифры в ресторане Разлюли малина. Там же склад оружия и пластиковой взрывчатки. Пароль сказать?                Шурик заметно разволновался, от напускного равнодушия не осталось и следа. С деланным безучастием он произнёс:              — Мне конечно до фонаря, чем меньше знаешь, тем жить спокойней. У меня дружок был, ни хера не знал. Ни читать, ни писать не умел. Сейчас большой человек стал — экстрасенс. Фамилия его Верёвко. Может слышал? Профессура к нему со всего мира прёт. Спрашивают его, отчего это на небе дырка? Не опасно ли это явление для человечества? Не грозит ли это катаклизмами и всякими глобальными катастрофами? Любой  бы академик оконфузился, этому — хоть бы хны! Серьёзно так отвечает, что оттого на небе дырка, будто звездный луч прожёг земную сферу и в ту дыру падает на землю космическая хмарь. Иди проверь его? Набрехал или правда? А что за пароль-то?             Глушко зашептал «заединщику» в ухо:             — Вопрос: «У вас подают бульон из куриных пупочков?» Ответ: «Не держим-с!». Запомнил?            — Да к чему мне запоминать? Своё не забыть бы?            Внезапно, железной пастью, лязгнуло окошко в двери камеры.            — Обед, — безучастно объявил казённый голос.
— До обеда ещё час! — закричал Шурик, видимо желая показать Глушко, — кто в камере главный. — Это нарушение режима!
— Не хочешь не жри... — равнодушно заметили с той стороны.
— Ладно, давай! Но в следующий раз, мы объявим голодовку!            — Это что такое? — спросил Глушко получив в руки мятую алюминиевую миску с мутной баландой.  — Супчик, — объяснил Шурик и выплеснул свою порцию в парашу.
— Что-то аппетита нет, — пожаловался он, — Совсем плохо стал кушать. Нужно с лечащим врачом проконсультироваться, может пилюльки какие пропишет? Говорят сейчас такие таблетки придумали, выпил одну и во всём организме делается, будто тебе минет отслюнявили. А выпел две таблетки, будто два раза отслюнявили. Выпел три...
          — Врут! — убеждённо сказал майор, изучая содержимое в миске.
          — А может не врут? Сейчас наука далеко шагнула семимильными шагами. Где мы были вчера и где сегодня? Человек на Марс высадился, а мы в тюряге паримся.
Глушко, по примеру Шурика, уничтожил баланду и с удивлением уставился на Фому. Ненасытный Зюкин, с невероятной скоростью, поглощал «супчик». В минуту прикончив свой обед, он по-собачьи вылизал миску и неприлично рыгнул. — У меня дружок был, — задумчиво сказал Шурик. — Тоже жрал всё подряд. Всякую дрянь. Лягушек живых глотал. Он её жуёт, а она у него изо рта ластами дрыгает. Вот умора! Говорил, что головастики дольше всех в животе шевелятся. А один раз пиявку проглотил. Ей богу не вру!
— Сдать миски, — объявил казённый голос.           Баландёров, разносивших обед, было двое. Первый бросил пустую посуду в бачок и спросил у напарника: — Я думаю результата дожидаться не будем? — Сделал дело — гуляй смело! — жизнерадостно ответил второй. Они не спеша спустились по лестнице, вскрыли отмычкой дверь «Пожарный выход» и вышли на улицу имени Степана Гандыбы.              Глушко рухнул на нары. Страшно болела голова. Закрыв глаза он прислонился лбом к холодной стенке, стало немного легче.   — Эх, ща курнуть бы?  — вслух мечтал Шурик. — Страсть, как табачка хочется. И кто это только придумал табак курить? Вот если бы я родился где-нибудь в Гималаях, я бы ни за что не догадался, что табак можно курить. Они там наверное мох смолят или бычки на автобусных остановках собирают. Темнота... Голос его, то приближался, то удалялся, становился всё глуше , пока не слился в малопонятное: — ...гималайцам хорошо, они все узкоглазые; носы лепёшками;
Майор забылся тяжёлой дремотой.
Явился ему министр Дроздов и сказал, осуждающе: — Что же это ты, Глушко? Предал своих боевых товарищей?! Видишь, как нехорошо получается. Что же нам теперь с тобой делать? Из-за спины министра вышли Бергамот, Вензель, Гонсалес, Люсин и почему-то поэтесса Футзиямская. В руках они держали устав гарнизонной и караульной службы. Устав был похож на чёрный поливальный шланг. Один его конец скрывался за горизонтом, а второй заканчивался широким раструбом. — Сука он поганая! — убеждённо сказал поручик Вензель, буравя майора свирепым взглядом. — Он же меня специально водкой опоил, Иуда. Продал за миску баланды и ту жрать не стал. Хоть бы Зюкину отдал, так нет, в парашу вылил, чистоплюй поганый. — А я никогда не был в ресторане, — пожаловался ефрейтор Люсин. — И ещё я никогда в жизни не катался на лифте и не целовал Футзиямскую. Потому, что у нас в деревне не строят лифтов и не целуются в задницу за здорово живёшь, даже с председателем.
Тут все наперебой начали жаловаться министру на Глушко, особенно усердствовал Гонсалес, но что он говорил, разобрать было невозможно, так как изо рта его вылетали солёные огурцы. — Достаточно, друзья! — Дроздов поднял карающую десницу. – Суду всё ясно! Руководствуясь статьями уголовно-процессуального кодекса чести, а именно; статьёй четвёртой, пункт а), приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Майор Глушко, он же — бомбист Пантелей Лисюк, приговаривается к смертной казни через расстреляние. Баста! — Не-на-до!!! — страшно заревел Бергамот и залился кровавыми слезами. — Не расстреливайте его! Граждане, мазурики, будьте справедливы! Не совершайте юридических ошибок. Народ нас не поймёт. Конституционный суд нам этого не простит. Люди вы или крокодилы?! Нельзя его расстреливать, его нужно каст-ри-ро-вать! — Дайте мне, — взвизгнула гнусная поэтесса. — Я хочу его оскопить! Зубами вырву! Я хочу высушить его волосатые яйца, сделать из них погремушку и громыхать ей на его похоронах.
— Хорошо, — согласились все разом, — так и быть, мы его кастрируем, но сначала расстреляем.
— Заряжай! — отдал команду Дроздов. Ефрейтор Люсин извлек из-за спины саксофон, приладил его к раструбу «устава» и, зарядив эту удивительную конструкцию солёным огурцом, прицелился прямо в майорскую голову. Глушко пал на колени, слёзы душили его и мешали говорить: — Позвольте объясниться, соотечественники! Всего два слова... перед смертью... Простите меня, дурака, я больше так не буду! Не убивайте! Я только исполнял приказ! Был марионеткой в паучьих лапах злобных сил.               
— Что ж, может не будем рубить с плеча, поверим в последний раз? — предложил добрый Люсин, — отрежем ему яйца и будет с него...
— Помилосердствуйте, братцы, — Взвыл Глушко, — Никто меня не жалел, даже родная мама. Я искуплю, я оправдаю, я для вас, всё что хотите… Я ваши портреты у себя над кроватью вместо икон повешу и перед сном молиться на них буду… Прошу помиловать и заменить смертную казнь ссылкой на пять лет, с последующим поражением в правах. Прошу в просьбе моей не отказать!
Наступила зловещая тишина...
— Именем трудового народа! — торжественно произнёс Дроздов, и голос его был звонок, — По предателю Родины, кровавой собаке, а ныне Изе Менжинскому…  Вас когда-нибудь расстреливали, читатель? Пусть во сне, не по-настоящему? В процессе этой процедуры возникает желание просто жить и радоваться от того что ты живой. Хочется творить добро и бросить наконец пить водку, изменять жене, воровать на работе. Жаль, что это быстро проходит! — Пли! — гаркнул министр. Люсин выстрелил. Солёный огурец, со смещённым центром тяжести, вонзился Глушко в лоб и его голова, сплошь покрылась трещинами, как старый керамический горшок. Футзиямская прыгнула на казнённого, точно куница и, постанывая от блаженства, полезла когтистыми пальцами в майорские штаны. — Эй кто-нибудь! — закричал Бергамот голосом розовощёкого Шурика. — Он мёртвый! Труп в камере, тебе говорят! Открывай! Я тебе покажу «не положено», ты у меня на губе насидишься! Открывай, тебе говорят. Бегом за фельдшером, второй еле дышит, щас загнётся... Глушко открыл глаза. Дверь камеры была распахнута настежь, из коридора доносились вопли провокатора Шурика: — Что ты стоишь, морда?! Делай же что-нибудь! Майор окончательно очнулся от страшного видения. Посреди камеры, раскинув руки, лежал бездыханный Зюкин. На его губах запеклась розовая пена.
Не нужно быть специалистом, чтобы определить, — Фома приказал долго жить.
Глушко поднялся с нар и, перешагнув через неживое тело, выглянул в коридор. Никого. Он выбрался из камеры и, разминая ноги, дошёл до служебной лестницы. Сверху бежали, громыхая сапогами. Повинуясь скорее инстинкту, чем разуму, Глушко бросился вниз и очутился перед дверью с надписью: «Пожарный выход».
 Ни на что не надеясь он толкнул дверь и та, к его удивлению, распахнулась. Всё ещё не веря в удачу, майор вышел на улицу имени Степана Гандыбы и растворился среди прохожих.               


                **************







Шестнадцатая Картинка про кузину Стасика Бергамот.
Кузина (двоюродная сестра) Станислава Бергамот, Анастасия Павловна Брысь-Целковская, полнотелая молодая вдова занимала две комнаты в старинном одноэтажном особняке по улице Металлургов. Её покойный супруг, крупный учёный, известный как отец теории невероятности, оставил благодарным потомкам массу научных трудов и изобретений.
Каждая домашняя хозяйка использует для откидывания вермишели такое нехитрое приспособление как дуршлаг. Но не каждая знает, что сей прибор появился на наших кухнях, благодаря гению Брысь-Целковского. Именно он, впервые в мире, получил патент и исключительное право на разработку и усовершенствование этого аппарата. Именно он доказал, что в дуршлаге должно быть ровно триста шестьдесят два отверстия, не больше и не меньше, (если кто усомнился, ступайте на кухню и пересчитайте).  И пусть они там, за океаном, не очень кичатся своими многолезвенными десертными ножами для чистки персиков. И у нас найдётся чем ответить. Мы здесь тоже не лыком шиты!
Академик Брысь-Целковский был намного старше Анастасии Павловны. Блестящий любомудр, так рьяно громивший с кафедры университета своих оппонентов, пытливый теоретик, доказавший, что число Ку-эпсилон бесконечно, на шестом десятке лет, как мальчонка, влюбился в студентку третьего курса Настеньку Бергамот.  Всё случилось так неожиданно и так романтично...
Была весна. Девушки надели короткие юбочки и изящные туфельки. Как натура впечатлительная, академик просто не мог не заметить глубокий вырез на высокой груди студентки. Он, неожиданно для себя, стал дарить Настеньке конфеты, цветы, ставил в зачётку только «отлично», а потом вдруг, в один прекрасный день, предложил её выйти за него замуж.
Нужно отдать должное скромности девицы Анастасии. Она согласилась не сразу. Да и не могла согласиться не спросясь разрешения матушки. Ночью Тоська рыдала в телефонную трубку междугороднего переговорного пункта:
— Маманя, вы бы видели его... Он старый весь. Что я с ним делать буду? О чём разговаривать? О ревматизме?
— Дура! Дура и есть! — сердилась маманя на другом конце света, — Другая бы от радости умом тронулась, что такой кавалер ей предпочтение оказал, а эта поганка ещё кочевряжится...
— Я боюсь его. У него волосы из ушей растут, как у коровы. От него тиной пахнет, — жаловалась девица.
— Ничего, принюхаешься. В крайнем случае заставляй его чеснок жевать и сама  жуй. Чеснок все запахи начисто отшибает.
— Маманя! Вы,  я  чувствую,  с  головой  совсем  не  дружите. А если нам в концерт куда пойти приспичит?
— Нечего по концертам шлындать! — отвечала умудрённая жизненным опытом мамаша. — Я для чего тебя растила, поила, кормила? Тебе, дурынде, такое счастье привалило, такой супрух лотерейный выпал! У мене трудового стажу сорок лет и я, как твоя мать и, как старший товарищ по партии наказываю тебе выйти замуж за гражданина академика и любить его изо всех сил, как полагается в подобных случаях. У меня всё!
Заветное «ДА» Брысь-Целковский услышал из уст своей избранницы только на следующий день. Учёный сатир оставил жену, разругался со своими уже взрослыми детьми, наплевал на общественное мнение и переехал со своей возлюбленной обретаться на служебную жилплощадь. Она, по материнскому наказу, как могла любила мужа. Настенька целовала его в лысину, щекотала за ушами и называла не иначе как: «Мой Карапуз». Учёбу в университете она забросила, (зачем понапрасну тратить время, когда основная цель уже достигнута), и занялась обустройством семейного гнёздышка.  Первым делом г-жа академичка приобрела новую мебель-стенку.   Затем, она наставила  в эту стенку хрустальные вазочки, рюмочки, конфетницы и прочие блестящие предметы.
В короткий срок Настенька полностью обновила свой скромный гардероб модными нарядами. Мужниных денег она не жалела, поскольку была твёрдо уверена, — старый дурак ещё наворует.     Вечером, когда учёный супруг возвращался в «гнёздышко», она обвивала его черепашью шею своими прелестными ручками и ошарашивала очередным сюрпризом. — Карапуз, обещай не сердится! Ты сейчас просто грохнешься в обморок от радости. Только глянь, что я выцарапала!
— Опять? — глухо стонал Брысь-Целковский, разглядывая кожаные сапоги-чулки.  — Правда мило? Ну?! Карапузище?.. — Что, сейчас так носят? — наивно спрашивал академик. — Мне кажется, это выглядит несколько вызывающе… — Ты безвозвратно отстал от реальной жизни. Нельзя быть таким гадким мальчиком! — смеялась Анастасия и щёлкала супруга лакированным ноготком по черепу.            Семейное счастье «молодых» омрачало лишь одно обстоятельство – они проживали в семейном общежитии. Соседи, хоть и были людьми интеллигентными, но жизнь отравляли не хуже, чем простые работяги. Вдобавок, особняк, построенный ещё при проклятом царизме, уже лет пятьдесят требовал капитального ремонта. Но и это горе было поправимо. Академик выхлопотал себе новую квартиру и вот-вот должен был получить ордер. Всё испортила нелепая, роковая случайность. Однажды, вернувшись из университета пораньше, учёный муж застал свою супругу в объятиях аспиранта Муфлонова.
Бесстыдно задрав к потолку длинные ноги в кожаных сапогах-чулках, Анастасия отдавалась аспиранту прямо на обеденном столе. Муфлонов пыхтел, как паровой котёл, Настенька сладострастно стонала, стол протестующе скрипел.
Первые пять минут Брысь-Целковский думал, что его жену насилуют и даже рискнул вступиться за поруганную честь благоверной. С этой целью он топнул ногой и строго предупредил нахального аспиранта:              — Если вы сейчас же не прекратите это развратное безобразие я просто буду вынужден протелефонировать в органы правопорядка и сообщить о вашем омерзительном поступке. Вам будет очень стыдно! Да-да, стыдно и горько, когда вас выведут отсюда в одних наручниках. А я вам вдобавок ещё и по щекам нахлещу!    Но тут, его несомненная половина, его горячо любимая Настенька, вдруг вся затрепетала в лапах злодея и простонала: — Милый… хорошо-то как… Брысь-Целковского хватил удар. Труп академика выставили на всеобщее обозрение в городской думе. На гражданской панихиде коллеги произнесли над телом много тёплых слов и забрызгали слезами всё фойе. Схоронили его, как в песне – пышно и печально. Впереди несли его врачи. Крышку гроба пёр на себе аспирант Муфлонов. Скрипичный квартет всю дорогу «тянул нищего за нос» и нагнал на провожающих такую меланхолию — хоть самим в могилу бросайся. Многие демократические газеты поместили некролог и выдвинули версию о заказном политическом убийстве.          
После неожиданной кончины мужа, молодая вдова пыталась судиться с первой женой академика, претендуя на часть имущества покойного, но только истрепала себе нервы. Впрочем, особых материальных трудностей Анастасия не испытывала, ей, как вдове выдающегося учёного назначили достойную пенсию. И хоть она не числилась при университете, из особняка её погнать не посмели. Скучать вдовушке не давали бывшие сокурсники. Обычно они являлись под вечер с неизменным подарочным набором; связкой солёных сушек, дюжиной пива и литровой бутылкой водки. Друзья пили убойную пиво-водочную смесь, хрустели сушками и, танцуя с Анастасией вальс-бостон, как бы нечаянно щупали её за грудь.
Некоторые так увлекались, что засиживались допоздна и тогда гостеприимной хозяйке приходилось закидывать к потолку свои длинные ноги в кожаных сапогах. Со временем обеденный стол окончательно расшатался и однажды просто рассыпался на части. Сапоги-чулки истёрлись, полопались и потеряли свой первоначальный сексуальный вид. Бывшие сокурсники переженились на благородных девицах, остепенились и теперь, при встрече с Анастасией Павловной, воротили морды в сторону.  Вдова не особо расстраивалась по этому поводу. Она серьёзно занялась своей фигурой и здоровьем. Посещая балетную студию, Анастасия в короткий срок добилась колоссальных успехов, насобачившись закидывать ноги за шею без помощи рук. Теперь она питала свой организм исключительно сырыми протёртыми овощами по специально разработанной методе. Больше того, Анастасия записалась; в общество Синего Полумесяца, в общество любителей Сиамских близнецов, в общество друзей Же Ки Тра (желудочно-кишечного тракта). Увлечённо поедая корнеплоды, принимая самое активное участие в общественной жизни, женщина временами просто изводила себя. Она сильно похудела, стала разговаривать с придыханием, чем наводила на окружающих ощущение дискомфорта. Когда вдова вылезала на кухню, чтобы употребить на обед стакан  свекольного сока  с капустной кочерыжкой, соседи шарахались в стороны и бормотали: — Господи Иисусе, спаси и сохрани!  — Бога нет! — парировала вдова. (В Спасителя она не верила. Она верила в Высший Космический Разум.)
Только одна квартирантка, мать троих детей, жалела её горемычную.
— Вы бы, Анастасия Павловна, пожарили бы себе хорошую свинную-отбивную, да и скушали бы на здоровье с белым хлебушком! — советовала она, разбивая яичко в мясной фарш.             
Смотрю я на вас и удивляюсь! — отвечала Анастасия возмущённо. — Разве можно жить такой дурой? Как же можно пожирать трупы замученных животных, братьев наших меньших?! Мы же живём в цивилизованном обществе, а вы уподобляетесь безмозглым дикарям и детей своих растите кровавыми садистами. Вот, что это у вас на сковородке шваркает? — Это коклетки. Угощайтесь пожалуйста! – искренне предлагала добрая альтруистка. — Коклетки?! — передразнивала вдова, сглатывая голодные слюни, — Вы жестокая, бессердечная тварь, кремируете разглашающуюся плоть и называете это котлетки? Да меня тошнит от одного только вида мясного фарша! От него пахнет смертью, убийством, не рожденными детьми и концентрационными лагерями!  — Вечно выдумает невесть что, только весь аппетит спортит, стерва! — сетовала соседка и спешила скорее убраться с кухни со своей жарёнкой. Народная мудрость права, беда не приходит в одиночку. Вдобавок ко всему, Анастасия увлеклась спиритизмом, делом тёмным и опасным. Знаменитый медиум Анатоль Верёвко утверждал, что все его коллеги аферисты, а кто не аферист, тот дурак с детства.
          Он сам, Верёвко, побывал во всех параллельных мирах, излазил все измерения, дважды нырял во временные дыры и не встретил там ни одной ржавой подлюки, кроме одного политического деятеля, которого не приняли ни в верхний, ни в нижний мир. Деятель целовал Верёвкины руки-ноги, рвал зубами партийную кепку и умолял передать там, кому следует, что он по-прежнему живее всех живых и ещё наворочает делов, ещё поднагадит с три короба и покажет где раки зимуют.
Имя деятеля Верёвко* называть наотрез отказывался, по этическим соображением, но рекомендовал населению, на всякий случай, закупать соль, сахарин и спички.
Однажды, проводя сеанс гипнопатологии в доме культуры «Шинник», на глазах у восторженной публики, Анатоль отделил свою душу от тела и за пятнадцать минут два раза облетел вокруг земли. Причём, его  тело, оставаясь на клубной сцене, успело выпить бутылочку пивка и выкурить папироску. Когда Верёвко воссоединился и, при помощи магических пассов, окончательно пришёл в себя, то сообщил, что над Калахари опять идут проливные дожди, к Японским островам приближается цунами, а к вечеру на всей территории южного побережья выпадет красный туман.
Затем, он раздал изумлённым зрителям из первого ряда сувенирные авторучки и воздушные шарики.
Тут один старикашечка из зала, хроменький такой, вскочил на своих костыликах, да как заверещит:
— Не верю! Враки всё. Граждане, он вам лапшу на уши накручивает, пидор! Афирюга! Я таких, сука, шашкой от плеча — до мудей! Я таких, сука, в тридцать седьмом, пачками — в затылок! Пучками в лобешник! Я таких, сука, по первому снегу, из пулемёта, трах — перетрах...
На что, Анатоль Верёвко преспокойно так замечает: — Я вижу, папаша, у вас верхняя чакра зацепилась за нижнюю чакру. Аура совсем не к чёрту. Обрубленная у вас аура, по самое некуда. Влезайте ко мне на сцену, я вам сейчас её в один момент отрихтую, будьте любезны.  ————————————————————————————————-* Анатоль Верёвко -  Магистр белой и чёрной магии, гросмайстер ордена флагеллантов, доктор астрологии, почётный член церкви преподобного Вальденсы. Запросто перепрыгивает в субпространство и обратно.         Из особых примет имеет длинный нос. Если за этот нос ухватится,       как следует, да посильнее дёрнуть, то можно оторвать всю               голову вместе с ушами, в крайнем случае свернуть шею.                /Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/.

         — Ты, контра недобитая, насмешничать? — не унимается старикашка. — Как же я на сцену влезу, ежели я на костылях уже двадцать пять лет кандыбаю?
И вот тут-то Верёвко протянул к старому бздуну свои красивые руки и сказал нечеловеческим голосом:
— Заклинаю тебя землёй, водой, огнём, всеми ветрами — птичьими головами, змеями ползучими — гадами гремучими. Встань и иди на все четыре стороны!
Все в зале замерли. Тишина гробовая. Только слышно, как старикашкины суставы хрустят. А чародей  Верёвко вещает со сцены:
— Ща как досчитаю до трёх! Отбрось свои ходули и шагай! Раз!.. (Зал охнул.) Два!.. (Зал застонал.)  Два с ниточкой!.. (В третьем ряду заплакал зритель.) Два с иголочкой!.. (По залу пронеслись энергетические разряды. Запахло озоном.) ТРИ!!!
Старикашка выронил костыли. Под гром аплодисментов он, сначала робко, затем всё увереннее, заковылял по проходу. Под одобрительные крики: «Давай, давай — старый верблюд!», бывший заслуженный инвалид вскарабкался на сцену и упал в объятия своего исцелителя.
Что творилось в зале!!!
— Люди — чудо! — заливался слезами и сморкался в микрофон счастливый старик. — Я не верил, сука... А он мне...бла-бла-бла! Руки б целовать, ёб вашу мать... бла-бла-бла!...
Анатоль никогда не повторялся на своих выступлениях. Если сегодня он отправлял свою душу путешествовать вокруг земли, то завтра он мог запузырить её на Юпитер или ещё куда подальше. В финале он неизменно являл чудо исцеляя страждущих от страшных недугов, будь то лепра или алопеция. Такие пустяки, как гломерулонефрит и лимфогранулематоз он смахивал одним движением ресниц. Бывало поведёт этак бровями — агранулоцитоза как не бывало. Поведёт ещё — поминай как звали ортостатическую гипотонию с коллаптоидными явлениями.
Успех был грандиозный!
Анастасия Павловна не отваживалась пускаться в рискованные путешествия по царству мёртвых. Среда, где альрауны грызут мандрагору, где Белая дама вихрем скачет на костяной ноге в обнимку с чёртом, где блудливые инкубы ищут жертву, — не для нежной женской психики. Вдова пыталась  общаться с потусторонним миром общепринятым и наиболее распространённым среди обывателей способом. Ровно в полночь она зажигала свечу перед фотопортретом покойного мужа и нараспев произносила несложное заклинание: —  Именем тайн бездны, пламенем общины, силы запада, молчанием ночи и святыми ритуалами Гекаты! Я заклинаю и вызываю тебя… дух академика Брысь-Целковского… Затем Анастасия, затаив дыхание, ждала результата.
Если через десять минут, никто не являлся, она гасила свечку и укладывалась в постель. Если же ей казалось, что в комнате кто-то есть, вдова с укором спрашивала: — Карапуз, куда ты засунул облигации золотого займа? Хоть намекнул бы перед тем как окочуриться. Где теперь искать? Кто-то невидимый глухо крякал, по комнате проносился тяжкий дух, пламя свечи трепетало и становилось нестерпимо жутко. Анастасии казалось, что наступает конец света. В одну из таких ночей, когда вдова, замирая сердцем, вслушивалась в тишину, в её окно неожиданно громко постучали. Бедная ворожея подпрыгнула на стуле, едва не лишившись чувств. Она схватилась руками за грудь и из её горла вырвался хрип: — Х-х-хы, отцы крестители, силы небесные…            За окном мелькнула размытая мраком серая физиономия. —  Настя? Это я, открой, — раздался призывный шёпот.  Анастасия Павловна, распознав в дьявольском бормотании нервный голос кузена, пришла в себя и, подскочив к окну, отворила створки. —  Фу, шалопут, перепугал до смерти. Не мог через дверь зайти? — Поздно уже, боюсь соседей перебудить, — оправдывался Стасик, переваливаясь через подоконник. — Слышь-ка? — раздался нервный крик. —  К академичке опять в окна полезли! Публичный дом — не квартира!  — Овчарку заведу! Пусть всем жопу порвёт! — обещал нервный голос за стеной.
— Ты и так всех перебудил! — разозлилась вдова. — Теперь всю ночь под дверью будут наушничать. Ты зачем так поздно? С дядькой чего? — и, опережая ответ предупредила, — Если из дома выгнал, у меня жить нельзя. Сам видишь, соседи совсем озверели. Сплошь конфликтные ситуации. Она сняла с ноги тапочек и наотмашь хлестнула резиновой подошвой по стене. В соседней комнате что-то упало и разбилось. — Стерва! Говно! — залаяли за стеной. — Гы-гы-гы, — засмеялась Анастасия, — Через чашки подслушивают, пинкертоны нольседьмовые. — Я у тебя жить не собираюсь, — успокоил кузину Стасик. — Погощу немножко и уйду. Со мной странный случай произошёл. Сижу я намедни у себя в сарае, перелистываю Оффенбаха...
 И Бергамот поведал Анастасии о своих приключениях с того самого момента, когда его неожиданно увели из Пенат двое военных.
— Что поражает во всей этой истории, — изумлялся Стасик, — так это совершенная бестолковость всего происходящего. Зачем, с какой целью нужно было тащить меня сюда из деревни? Кажется мне угрожает опасность. Ты, умная женщина, растолкуй, может я чего не понимаю? Толстая гадальная свеча трещала и плевалась воском, разбрасывая по комнате рваные тени. Залётная ночная моль-камикадзе кружила около дрожащего белого пламени, намереваясь спикировать в центр фитиля. Двое её боевых подруг уже лежали внизу с опалёнными крылышками. Одна, ещё живая, дрыгала лапками, безуспешно пытаясь сделать себе харакири.            Умная женщина сидела на краю холодной вдовьей постели и кусала губы. Ей не хотелось говорить кузену, что это она, в своё время, замолвила за него словечко знакомому министерскому работнику из аппарата Дроздова, с тем, чтобы пристроили родственника к «делу». — Ерунда всё это! — бросила Анастасия резко, — Вот я облигации не могу найти, это да! И куда он мог их засунуть? Даром, что академик — голова тыквой, эк как упрятал.  — Ты просто неправильно ищешь. Хочешь я тебе сейчас их в пять секунд обнаружу? —  предложил Стасик свои услуги. — Ты? Ха, попробуй. Я всё перерыла. В банках с крупой смотрела, в галошах смотрела, даже матрац вспарывала — нигде нет. Нутром чую... где-то рядом, а найти не могу. — Дело в том, что ты рассуждаешь с точки зрения дамской логики, — поучал Стасик, — Ищешь там, куда бы спрятала сама. Мужчина никогда не станет прятать деньги в чайник или в исподнее бельё. Он обязательно засунет за батарею центрального отопления или в сливной бачок. В крайнем случае закрутит за панель радиоприёмника. Так как вы проживаете в общежитии, сливной бачок отпадает. Остаётся батарея. Посмотрим? Бергамот воровато подкрался к радиатору, присел на корточки и запустил руки в чугунный частокол. — Пожалуйста, — усмехнулся он, вытягивая за верёвочку тугой пыльный свёрток, — Твой покойный муж оригинальностью не отличался. — Стаська! — всплеснула руками Анастасия. — Нашёл! Надо же!  Она вырвала у кузена свёрток и, сорвав газетную обёртку, охнула: — Они! Они родимые! Ну, Стаська, гости сколько хочешь. Хер с ними, с соседями. Эй, Пинкертоны?! – забыв, что на дворе глубокая ночь, крикнула вдова. –  Хер с вами! — Стерва, стерва*! Говно, говно! — залаяли за стеной.
___________________________________________________________
* Стерва — труп околевшего животного, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадь, дохлая, палая скотина. (Словарь Даля).
Других значений сие русское слово  не несёт.
Автор имел удовольствие наблюдать телевизионную передачу, где известные политики и «звёзды» эстрады, упражняясь в идиотизме, примеряли «стерву» к женщинам. По их мнению, стерва — это;  а) ненасытная нимфоманка, б) злая, неудовлетворённая тётка, в) просто подлая баба.
Так нельзя, господа... нужно бы покаяться публично.
Товарищ Наталья Юрьевна  Шведова попала в энциклопедию, как: «Соавтор «Словаря русского языка» (совместно с С.И. Ожеговым, 1993)». Ребята, как же так? Уважаемый Сергей Иванович Ожегов умер в 1964 году. И только после смерти лексиколога издательство «Русский язык» подарило словарь Шведовой. Сам Ожегов успел увидеть только пятое издание 1963г. Шведова довела словарь до 22-го издания, причём три раза исправляла, а 21-е издание, вообще переработала и дополнила.
Вот и разбери теперь, чей ребёнок?
По Шведовой: «СТЕРВА, -ы, ж. (прост. бран.) То же, что стервец.»
А «СТЕРВЕЦ» оказался подлым человеком, негодяем. Есть ещё и «СТЕРВОЗА», то же, что стерва.
Спасибо, Вам, товарищ  Шведова, за то что очеловечили дохлую, палую скотину.   (Прим. автора)      
               


                ****************





Семнадцатая  Картинка  про Фому  Зюкина .
Читатель, Вы, вероятно думаете, что Фома Зюкин героически погиб, будучи отравлен в тюремных застенках?
Ошибаетесь.
Зюкина травить, это вам не таракана опрыскать. Фома – личность, а личность просто так ликвидировать нельзя. Его и до этого несколько раз пытались умертвить различными способами. История сохранила для любознательных потомков несколько ярких эпизодов. Однажды его угостили недоброкачественной политурой, а он, добрая душа, по простоте своей, не смог отказать злодеям — выпил.
А кто бы отказался? Может это были не злодеи? Тогда напрашивается законный вопрос. Зачем потчевать человека негодной к употреблению вовнутрь химической продукцией? Это вам не одеколон! От последнего, кстати, только одна польза. И на сердце божья благодать и изо рта душистый запах. Может быть кому с этой политуры и радость, а Зюкин после второго стакана упал в грязь лицом, без всяких признаков жизни. Вот тут угощавшие и показали своё истинное лицо. Они стащили с бесчувственного тела почти новые штиблеты и скрылись.  Правда, Зюкин потом поймал, через два дня, одного из обидчиков и долго топтал его босыми ногами, за что, собственно, и получил свой первый срок. Общественный обвинитель произнес на суде такие речи: — Подсудимому Зюкину чрезвычайно повезло, что он наносил удары босыми ногами и не нанёс потерпевшему более тяжких телесных увечий.  На что общественный защитник резонно заметил: — Неизвестно кому ещё повезло больше? Если бы обвиняемый был в ботинках, то навряд ли стал бы избивать потерпевшего, поскольку потерпевший эти самые ботинки у обвиняемого слямзил, чем так же совершил уголовно-наказуемое деяние.  Может быть после такого яркого выступления защиты всё и обошлось бы? Может быть дали бы Зюкину пару лет условно, но тут вмешался Его Величество Случай.
Фома, поднявшись со скамьи подсудимых для последнего покаянного слова, взял да и свистнул конвоиру в ухо. Да так громко, что с одной из заседательниц, пожилой уже дамой, случился нервный припадок. Она, бедняжка, начала издавать животом непристойные звуки и никак не могла остановиться.            Спроси тогда Фому:            — Фома, миленький, ты зачем свистнул конвоиру в ухо?            — ?!!
Вряд ли бы он смог дать вразумительный ответ.
 Бывает так, сморозит человек что-нибудь отчаянное, – купит тысячу лотерейных билетов сразу или с парашютной вышки сиганёт, а потом мучается остаток жизни. Уж он и корит себя и слёзы горькие льёт, да всё попусту – дело сделано.               Вкатили Фоме по всей строгости, как говориться, «на полную катушку». Не любят у нас свистунов!               Вторично судьба зло пошутила с Зюкиным в фирменном поезде № 706 «Зауральск – Лечебные грязи», на котором наш герой с чистой совестью возвращался из лагеря.               Настроение у Зюкина было преотличнейшее. Мерно постукивали  на стрелках колёса вагонов, за окном мелькали телеграфные столбы, брели вдоль насыпи отбившиеся от стада коровы. Одинокие фермеры тащили на спинах мешки с чем-то тяжёлым, должно быть с брюквой. На переездах шалили сельские ребятишки. Сорванцы весело прыгали, размахивая конечностями, потом поворачивались к проходящему составу задом, спускали штанишки и делали охальные  телодвижения.                Фома, размышляя вслух, заметил проводнику: — Вы бы сняли решётки с локомотива и прикрепили бы их сзади!           — Это для какой такой надобности? — спросил проводник.           — Для такой, что поезд едет медленно, а тут кругом коровы шныряют, — объяснил Зюкин. — Мы не сумеем её зацепить как следует, она успеет отскочить. А сзади решётки нет. Корова догонит нас, влезет в вагон и всех пассажиров перекусает! Фуражку форменную носишь, а безопасность не блюдёшь!              — Коровы по большей части животные незлобивые, — возразил проводник, — и запросто так кусать никого не станут. Коровье молоко нужно к чаю, для печенья, для пирожного. Хорошая корова обыкновенно даёт до одного ведра молока в день. Из этого количества можно сбить больше фунта масла.               Зюкин не стал спорить с дураком, только посмотрел на него презрительно и потребовал бесплатного чаю.               На частых минутных остановках к окнам вагонов подбегали местные бабы с кастрюльками и чугунками.              — Картохи горячие! — Визгливо выкрикивали они, пытаясь переорать друг друга.             — Огуречки грядовые, солёные, малосольные!             — Памадоры! Памадоры!             — Яийки варёные, сальце-шмальце!              — Пирожки горячие! Со с мясом, с капустой, с рисом, с луком!             Фома высовывался из окна и  деловито интересовался:             — Почём семечки? А картохи почём? А таранька?             — Спробуй моего! — толкались товарки и тянули к нему чугунки. —Для себя пекли! Сами бы ели, да очень деньги нужны! — умоляли они.             Зюкин не заставлял себя долго упрашивать. Он «спробовал»  из протянутых кастрюль всё подряд, пока не трогался поезд.             — Кидай деньги-то? – кричали бабы опомнившись, — Деньги-то?             На что Зюкин глубокомысленно замечал:              — Деньги это продукт обмена между продавцом и покупателем, не являющийся окончательной собственностью отдельного индивидуя.             Нырнув в купе, он с аппетитом уписывал трофеи, наблюдая за, бегущими по перрону, жадными торговками. Наивные, они ещё надеялись, что пассажир полез за кошельком. Особенно настырных, выкрикивающих в его адрес оскорбления, Фома обстреливал объедками. Насытившись таким образом, он продолжал созерцать природный ландшафт, всё больше убеждаясь, что Галилей был прав, Земля действительно круглая.             Единственный попутчик в купе, широколицый, узкоглазый эвенк, всю дорогу молчал. Обхватив руками грязный рюкзак, он тяжело вздыхал, мучимый гнетущим чувством неизвестности.
От нечего делать эвенк достал большую железную флягу, потряс её около уха, и спросил:              — Жарко, однако?              Зюкин свесился с полки:              — Ты бы шубу снял, Санта Клаус. Третьи сутки в ней паришься.             Эвенк плеснул в чайные стаканы из фляги, (при этом его глаза-щёлки сделались ещё уже) и, жестом приглашая Зюкина , поинтересовался:             — Кто такая Санта Клаус?
— Это североамериканская Деда Мороза, по вашему  Колотун Ага, —охотно разъяснил Фома и произнёс  тост, — Со свиданьицем! Чтоб у ваших нанайцев был полный коряк! Яволь майн либер фройнд?
— Яволь, однако, — согласился эвенк, — Нарьян-Мар скора будет?            — Нет не скора.           — Почему так?           — Потому, что мы едем в Лечебные грязи, а Нарьян-Мар в другую сторону, — растолковал Зюкин в четвёртый раз, — И вообще туда железная дорога только на карте есть.  — Однако… — задумчиво произнёс эвенк, встряхивая флягу около уха. — Мая думает, хватит ещё.            Внезапно в купе ворвалась разносчица из вагона-ресторана и, со свистом вдохнув в себя сразу весь воздух, заорала заглушая стук колёс:
— А вот берём мятные сосульки! Кому ещё сосульки!? А кто ещё не взял  Му - Му!? Батончики!!!
При этом она ткнула в лицо Зюкину сахарным петушком на палочке, чуть не выколов ему глаз.  Разносчицу еле вытолкали вон.
Так бы они и ехали, каждый в свою сторону, попивали бы спирт-сырец настоянный на ягеле, но ночью…               В столичных газетах об этом промелькнули лишь небольшие заметки в рубрике: «Разное».
«Вчера в четыре часа утра на станции Новоспасская Уральской железной дороги, произошло крушение товарного состава. Двадцать шесть цистерн, в двух из которых была кислота высокой концентрации, на стрелке оторвались от локомотива и сошли с рельсов. На место аварии прибыли восстановительные поезда. Ведётся расчистка путей. Жертв и разрушений нет».
На счёт последнего газеты бессовестно врали.
Жаль, что ни кто не слышал, какие слова кричал машинист пассажирского № 706 «Зауральск – Лечебные грязи», когда из утреннего тумана лоб - в лоб вылетел товарный состав.
Вот бы заглянуть в глаза помощнику машиниста, молодому специалисту со среднетехническим образованием, и увидеть там крайнюю степень удивления.
Обидно, но и диспетчер станции Новоспасская, Зиночка не расскажет нам, как рельсы закручивало в фантастическую спираль, как летели под откос вагоны, как дымилась кислота превращая всё органическое в чёрные головешки.
Все трое исчезли бесследно.*
Зюкина задержали в тот самый момент, когда он вытаскивал из разбитого вагона-ресторана третий мешок бубликов (брутто 50кг). Эти бублики засохли ещё два года назад и шли в ресторанном меню, как «сушки солёные к пиву».
Спроси тогда его:
— Фома, ну зачем тебе столько плесневелых сухарей? Ни продать, ни тем более съесть их невозможно. Ну взял бы икру или крабов консервированных, так нет...
Ответом послужило бы горькое:
— Простите меня, в следующий раз я больше так не буду.
И невдомек болвану, что другого такого раза уже не представится.
Можно вспомнить ещё несколько трагических эпизодов, в одни только автокатастрофы Зюкин попадал четыре раза. Два раза тонул, один раз его топили, но из всех передряг Фома выходил живой, здоровый, без каких-либо видимых психических отклонений.
Вспомнить можно,.. но не нужно. Хватит и того, что мы уже знаем.           На этот раз Зюкин очнулся от невозможного холода. Выстукивая зубами затейливую мелодию, он с трудом разлепил заиндевевшие веки. Скрипя всеми суставами, Фома приподнялся на локтях и поворочал больной головой.
————————————————————————————————
*Ежегодно, по официальной статистике в  нашей  стране  бесследно исчезает в среднем две тысячи человек! (Верхушка айсберга. Всё официальное я привык умножать на три). Это люди которых разыскивают официально по заявлениям родственников. А если у человека нет родственников? Находят восемь процентов. Интересно, куда деваются остальные? Куда ежегодно исчезает население города «N»?
(Примечание автора.)
Приглушенное лиловое свечение исходило снизу, наполняя пространство мистическим духом. При таком освещении у здоровых людей возникают галлюцинации. Страшные облупленные стены взметались вверх и там терялись в сиреневом тумане.
Слева и справа от себя Зюкин обнаружил тела нескольких граждан. Прикрытые от колен до груди простынями, граждане мирно спали. (В этом месте автор вынужден вклинится в текст с необходимыми комментариями. Дело в том, что сюжет, о котором пойдёт  речь  далее,  родился  в 1985 году. Все последующие версии этого происшествия, как книжные, так и постановочные бездарно «слизаны» с оригинала. Тему истрепали и замусолили, чем нанесли непоправимый  вред  истинной  интерпретации  событий.)
 Локти соскользнули и, отчаянно ударившись затылком об лежак, Зюкин вернулся в исходное положение.               « Я чувствую боль, значит я живой, – сообразил Фома. – Где я? Вытрезвитель? Ну конечно! Где же ещё? Что-то у них прохладно сегодня. Так и заморозить можно. А вонь какая! Наблевали, гады.»              Оказавшись в знакомой обстановке, несколько приободрённый, он опять приподнялся на локтях и требовательно произнёс:              — Эй! Кто там…              Из его рта вылетело облачко пара. «Эй!» получилось бесхарактерным, неубедительным. Тогда, набрав всем своим трясущимся организмом побольше воздуха, Фома рявкнул:               — Полундра!
Вышло как надо. Выпуская изо рта целые облака пара, будто Змей Горыныч перед битвой с Фенистом Ясным Соколом, Зюкин заорал:               — Херли развалились?! Здесь вам не санаторий! Говори, кто наблевал, суки, а то морду побью!                Никто не ответил, даже головы в его сторону не повернул.         — Ах, значится так? — завёлся Зюкин, — Значит, вот так вы тут здесь? А? Вот так вот... Таким образом, стало быть, говны собачьи... Ну, сейчас вам сюрприз выйдет.                Проделав над собой героическое усилие, он уселся на лежаке и поболтал в воздухе ногами, пытаясь нашарить тапочки. Неожиданно сильно закружилась голова.               — Видать, я крепко вчера нахлестался, — подумал Фома, натягивая на плечи простынку.
При ближайшем рассмотрении простынка оказалась дырявым вафельным полотенцем. Пошарив босыми ногами в пустоте и не обнаружив тапочек, Зюкин в сердцах плюнул на соседа и, соскочив с лежака, внезапно провалился в пропасть.           Пребольно стукаясь об острые железяки, кувыркаясь, он шлёпнулся на ледяной цементный пол. Внизу было значительно светлее. Охая и чертыхаясь, Фома раскорячился на четвереньках и огляделся. Со всех сторон его окружали трёхъярусные стеллажи. В самых свободных позах на них валялись синюшные, чёрные и даже зелёные людские тела. Некоторые из них были прикрыты тряпками, другие покоились просто так, безо всего.              Страшная догадка поразила Зюкина. Подхватив с пола полотенце, слетевшее  в полёте, он вскочил на ноги .           — Эй, люди, — неуверенно позвал Фома, — Есть здеся кто живой?            Ответом послужило  могильное молчание.
Зюкин пулей взлетел на третий ярус, откуда только что так неудачно спикировал. Наверху было как-то уютней и теплей. Поджав под себя лохматые конечности, он предпринял отчаянную попытку завернуться в полотенце.  «Нет, это не вытрезвитель, – догадался Фома. – Очень похоже, но к сожалению не то. Может я уже того, представился? Я – упокойник, прошу любить и жаловать. Хоть бы чёрт какой объяснил, как меня сюда занесло?»          Снизу донеслись шуршания, хрипы  и писк.
Зря чёрта поминал.           Сердце у Зюкина упало в желудок, а челюсть, до этого прыгавшая со скоростью отбойного молотка, внезапно отвисла. Яростно перекрестившись шесть раз подряд, осторожно, затаив дыхание, Фома решился посмотреть вниз. Там, внизу, хозяйничали крысы. Одна, огромная как выдра, устроилась на животе у мертвяка, с первого яруса, и методично обгрызала его окостеневшие пальцы, распахнутые веером. При этом страшная тварь хрюкала и всхлипывала от удовольствия. Другие крысы помельче, ловкие, точно мартышки, прыгали со стеллажа на стеллаж, умудряясь заскакивать на второй ярус. ¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬¬ «Обедать пришли, — сообразил Зюкин. — Как бы до меня не добрались. Шумнуть что ли?» Но крысы не дерзали забираться ещё выше, их вполне удовлетворяли нижние полки. Вдоволь налузгавшись носов, ушей и прочих лакомых кусочков, они ещё некоторое время резвились, гоняясь друг за другом, но потом, видимо продрогнув, отправились восвояси отогревать озябшие хвостики. Последней, унося в зубах отгрызенную кисть руки важно удалялась крыса-выдра*. Внезапно она остановилась и задрала свою острую морду вверх. Подлая тварь смотрела прямо на Зюкина. Чёрные жемчужины глаз блестели во мраке и сверлили душу.
——————————————————————————————* Крыса — мутант из отряда грызунов. Впервые описана п-ром Пузырьковым в книге «Мои домашние животные».
Отличается от других особей злобным нравом и гигантскими размерами. При длине 80-90 см имеет массу тела 26-30 кг. При движении челюстями издаёт звуки, напоминающие человеческую речь. Любит колбасу.
 /Далее и везде информация из секретного архива ГУПБ/.
— А ну, пошла вон, зараза! — взвизгнул Фома и замахнулся на чудовище полотенчиком.            Крыса не испугалась, не убежала. Она явно чувствовала  себя здесь полноправной хозяйкой. Плюнув кисть, дьявольская тварь усмехнулась (да, именно усмехнулась), и прохрипела: — Не ори, катюга, до тебя очередь дойдёт. — Так не бывает! – не поверил обалдевший Зюкин. — Бывает, бывает. Бойся меня, сучара! — хрипел страшный выродок, — Как тебя ещё земля держит? Как ты ещё смотришь на честных людей и не лопнут твои подлючьи шнифты? Чёрная душа, рвотный порошок, зачем ты заложил своих корешей? — Я не закладывал! — заверещал в панике Фома. — Клянусь здоровьем любимой бабушки! — Ты, кусок негодяя, — злобно щёлкнула зубами крыса, — у тебя больше не будет бабушки. У тебя больше ничего не будет. Никто не заплачет по тебе. Я достану и буду рвать на куски твои сучьи обсоски. Я вытяну из тебя кишки, напущу в брюхо целый выводок крысёнышей, и они будут глодать твои позвонки. Смерть покажется тебе подарком, но ты не издохнешь, сукавидло, пока сам, слышишь, сам не вырвешь своё гнилое сердце! И мёртвый ты не найдёшь покоя. Я всегда буду рядом. Произнеся такие безобразные речи, тварь подхватила добычу и отправилась по своим делам. Ещё некоторое время было слышно, как она щёлкает когтями по полу, затем всё стихло.         — Не беспокойтесь, она всех так пугает, — раздался голос рядом.         Зюкин  вздрогнул и обернулся.  Сосед слева не моргая смотрел на него широко раскрытыми жёлтыми глазами без зрачков. Фому затрясло так, что стеллаж заходил ходуном. Соседушка клацнул остатками зубов и растянул синие губы в приветливую улыбку.             — Нас не представили, — продолжил знакомиться сосед, — позвольте отрекомендоваться? Меня зовут Павлик, моё почтение.            —  Хо-олодно, — отважился подать голос Зюкин.
 — Да сегодня прохладно. Вчера было значительнее теплее. Вы не находите? — поддержал Павлик светский разговор о погоде.
 — Ветер северный... — ляпнул Зюкин.            — А вы расслабьтесь. Это вам с непривычки так кажется, а расслабитесь, даже жарко станет.             — Это уж точно, — согласился Фома, чувствуя как покрывается хладным  потом.            — Вы, по-видимому, думаете, что я наваждение и всё это вам кажется? Хочу вас разочаровать, я на самом деле, можете потрогать... Я, так же как и вы, попал сюда случайно. Такое иногда случается. Редко, но бывает. Как они меня били! Если бы вы только знали, как они меня били! О-о-о! Классически, с чувством, с расстановкой, со знанием этого тонкого дела. Вы видели балет «Лебединое озеро»? Не говорите ничего, молчите, потому что па де-де белых лебедей — сопли, по сравнению с тем, как меня лупцевали. Никогда не забуду, как с оттяжкой ногою под дых и ещё каблуком по зубам. Подкидывали к потолку и забывали поймать. А я бился, как рыба об лёд, а они кидали меня об стену. Подвешивали на крюк за ноги и били резиной по пяткам, пока кровь изо рта не пойдёт. Закручивали в электропатрон мой, извините, половой орган и включали в розетку. Я светился, но при этом ужасно коптил. Об меня обломали две табуретки, истрепали в мочалку телефонный кабель, загнали под ногти целый коробок спичек. Если бы так истязали слона, он через два часа протянул бы хобот. Я же принципиально держался двое суток и ни в чём не сознался. У меня такие принципы. Под занавес правда наплёл им, для смеху, что являюсь любовником Папы Римского. Вы знаете — они поверили.             — А как же крыса? — спросил  вконец очумевший Фома.             — Да не этой гадины боятся надо. Поверьте мне, я лежу уже тут вторую неделю. Крысы это так, шпана.
Хуже всех здешний санитар Лукьяныч. Ох, тот зверюга ещё та! Те,  которые меня били, по сравнению с ним — сопли! Он ходит сюда с огромным ножом секачом и ради хохмы рубит у кого печень, у кого почки. Такой дурак кошмарный. Я ведь раньше внизу лежал, так он и меня разделал. Вот, полюбуйтесь!             Сосед смахнул с себя простынь и взору Зюкина открылся смелый замысел Сальвадора Дали — вскрытая грудная клетка и изрубленная в куски брюшина. (Мягкая конструкция с варёными бобами.)
— Кхе-ик-кхе, — радостно захрипел Павлик, вываливая изо рта длинный чёрный язык.  Это было уже слишком для первого знакомства. Сердце Фомы, выстрелило из желудка прямо в голову и несчастный, получив сотрясение остатков мозга, потерял сознание.
Причём, навсегда.
               
   
       **************
 



               














               
               



          
           ЧАСТЬ 2
 НА    ИЗЛОМЕ    НОЧИ

«Для того чтобы заставить русского человека сделать что-нибудь порядочное, надо сперва разбить ему рожу в кровь»
И. П. Елагин (1725-94)
                (государственный деятель)












Восемнадцатая Картинка, опять про Олега Петровича Паскуду (фамилия такая, между прочим, от древнего боярского рода, как Свиньины).
Олег Петрович Паскуда второй час находился в состоянии глубокой депрессии. Время от времени он поднимался со стула, подходил к спецагенту Александру Медузову и хлестал его по пунцовым щекам папкой с надписью: «Дело № 222/Ю». Спецагент, стоя по стойке «смирно», горько плакал. Следователь потрясал папкой над головой и задавал такие пытливые вопросы:                — Ты представляешь, что теперь будет? Знаешь, что я с тобой сделаю? Что ещё  говорил Глушко?              — Пароль говорил, – засосал носом Медузов.               — Какой пароль?              — Для связи в «Разлюли малине», – пробурчал спецагент.              Паскуда в ярости швырнул папку на пол и взвыл:
   — С кем я работаю! С какими кретинами мне приходится водить компанию! Почему же ты, враг всего прогрессивного человечества, не сказал об этом сразу?             — А чего вы руки распускаете по лицу? Оно у меня не казённое...             — Молчать! Вопросы здесь я задаю! Отвечай конкретно, какой пароль? – приказал Паскуда.             — Пароль, значит такой, – Медузов утёр рукавом слёзы. – Нужно спросить у тамошнего метра насчёт пожрать. А тот должен ответить: «Жрите на здоровье!»
 — Это всё? Ты ничего не перепутал?
— Что я, совсем дурак что ли? – обиделся спецагент.           — Отвечай  конкретно, – настаивал следователь, – может быть это наш последний шанс исправить положение. Важна каждая мелочь!              — Нет, не перепутал. Глушко утверждал, что они там оружие прячут, шифры, рацию, взрывчатку разную. — Медузов смастерил задумчивое лицо и выдвинул совсем уже фантастическую версию, —  Может статься они там деньги печатают. Вот бы посмотреть?
— В общем так, — Паскуда вплотную подошёл к спецагенту и задышал ему в физиономию мятными леденцами. — Бери людей и немедленно — в кабак. Делай что хочешь, вскрывай полы, ломай стены, но оружие найди. Если нет...
— Я всё выполню хорошо и даже ещё лучше! – клятвенно заверил спецагент, пятясь к двери. — Верьте мне, я смогу! На изнанку вывернусь, в лепёшку расшибусь, но оружие найду! Потому что, Олег Петрович, я вам честно скажу, вот вы меня сейчас по физиономии лупцевали, а я на вас зла не держу. Потому что правильно лупцевали, за дело. И между прочим, мало ещё дали! Я б, за такие дела, лично вас жалеть не стал бы. Я бы вам, лично, как товарищ по партии, прищемил бы яйца ящиком стола и держал бы покуда вы бы не обосрались в галифе.            Перепрыгнув через весь кабинет, Паскуда отточенным ударом врезал Медузову по печени. Тот по рыбьи зашлёпал ртом и хотел было завалиться на пол, но следователь вывел его из шокового состояния двумя ударами по почкам и выпихнул за дверь.
Оставшись в одиночестве, Олег Петрович принял сразу две таблетки пентальгина. Боль сдавливала виски. В такую нелепую ситуацию за всё время службы он попадал впервые. Случались конечно проколы, но не такие. А ведь так всё хорошо складывалось. Все во всём сознались, дали такие чудесные показания и вдруг в одно мгновение всё рухнуло. Сразу два трупа и один побег. В отличии от синоптиков Паскуда был жёстким прагматиком и в чудеса не верил.
«Неужели я действительно арестовал настоящих разведчиков? — ужаснулся он собственной мысли и тут же сам себя успокоил, — Бред! Откуда им взяться? Самый опасный шпион на всю страну это покойный Зюкин. Но тогда вообще ничего не понятно...»
 Олег Петрович открыл сейф, достал пистолет-пулемёт системы Фасцмана и на всякий случай вставил в него новую обойму.             В кабинет ввалился лейтенант Остапов.           — Тебе чего надо ? – зло спросил Олег Петрович, пряча пистолет за спину, — Опять пришёл нервы трепать?            — Да вот, сам не пойму, – пожал плечами Остапов. – Ерунда всякая. Даже и не знаю как доложить?..            — Иди изложи письменно на моё имя...            — Нет, я по другому поводу, – осклабился лейтенант. – Тут такое дело. Санитар Лукьяныч с ума сошёл.            — Так отправьте его в психушку, там ему мозги вправят, — разозлился следователь. — Я не умею ставить клизмы санитарам! Меня не этому учили! Не особый отдел, а ясли интернат. Я сам скоро с ума с вами сойду.            — Он жалуется, что у него покойники из морга драпанули, – сказал Остапов и нехорошо, неискренне засмеялся.
Так смеются подхалимы над тупыми шутками начальника и симулянты при проведении медэкспертизы «на вменяемость». Голос их ломается до ноты «фа» и звучит как: «хю-хю-хю-хю...».            Паскуда выронил пистолет. Грянул выстрел. Пуля-дура, срикошетив от бетонной стены, угодила в портрет Феникса Эдмундовича Урицкого, прямо в лоб.              Звякнуло и рассыпалось бисером портретное стекло. Остапов в испуге присел на корточки и растопырил руки, как при ловле кур.             — Что это так бабахнуло? — спросил он недоумённо.             — Это за окном, — не моргнув глазом соврал Паскуда и задвинул пистолет ногой под стол. — Да выпрямись ты! Кто у него убежал?              — У кого? — захлопал глазами Остапов.              — У санитара, кто убежал? — устало переспросил следователь.              — Я же говорю, он с ума  сошёл! — оправился от шока лейтенант. — Утверждает, что из морга покойники удрали. Смехота да и только! Я его к вам доставил, он в коридоре дожидается. Прикажите ввести?               — Давай его сюда немедленно, —- распорядился Паскуда, интуитивно чувствуя, что за этим что-то кроется. Предчувствия его не обманули.           Лукьяныч, испитый старик с тоскливо-небритыми щеками, с порога бухнувшись на колени, заныл жалостно: — Батюшка, отец родимый, прости меня! Бес попутал. Это всё из-за водки. Из-за её треклятой. Слаб человек и на соблазны падок.              — Все свои грехи вы сможете искупить только чистосердечным признанием, – холодно заметил следователь. – Что случилось в морге?              Санитар на коленях подполз к столу и задышал густым перегаром:
— Позвольте водочки для успокоения нервной системы, а то как вспомню, так сразу с катушек — брык...           — Ладно, чёрт с тобой, налью, — неожиданно согласился Паскуда, (в нужный момент, водки он не жалел), — Остапов посади его как положено.              Лейтенант встряхнул старика за шиворот и водрузил на табуретку.              Олег Петрович достал из сейфа початую бутылку перцовки, хотел налить в стакан, но, посмотрев на губы санитара, покрытые коростой, передумал и набулькал в засохшую чернильницу с дохлыми мухами.               — Благодарствуйте! — санитар одним глотком проглотил водку.               — Успокоился?               — Полегчало малость, но нервенаая ужасть ещё осталась. Дозвольте ещё  чарочку? — призывно потряс чернильницей Лукьяныч. — Самую малость, для окончательного просветления мозговой деятельности.              — Хватит пока.
  — А м-мне? — обиженно замычал Остапов, провожая глазами бутылку.
— Алкоголь, Остапов, разрушительно действует на человеческий организм. Тебе и пиво то... в общем, закрой пасть.
— Ваша правда! — простонал санитар, — Из-за неё проклятой муки принимаю...
— Ну, довольно, быстро рассказывай, что случилось. Если скажешь неправду, водки больше не получишь, — предупредил жестокосердный следователь.               Санитар долго и путано повествовал, как он закусывал с тётей Пашей. Потом отправился в пельменную, закусывать у Булкина. Потом закусывал у Бузыки. Потом вернулся к себе и, ещё раз закусив с  безотказной  тётей  Пашей,  решил проверить, всё ли в порядке  на   вверенной ему территории.             Следователь терпеливо слушал весь этот вздор  сидя прямо на  своём рабочем столе в легкомысленной позе лотоса.
— Тут всё и началось! — затрепетал Лукьяныч, — Подхожу я значит к покойницкой и кажется мне, будто голоса какие. Я сперва плюнул, мне часто всякие голоса поперёк сознания мерещатся. Принимаюсь дверь отпирать, а у самого на сердце холодная жаба. Поворачиваю ключичек, отмыкаю замок, вдруг... Помилосердствуйте, позвольте ещё водочки? Паскуда плеснул в протянутую чернильницу.
Старик выпил, выплюнул муху и зашёлся в рыданиях.                — Хватит слюнями трясти, — не выдержал следователь. — Дальше что было? Невозможно работать! Весь кабинет провонял!              — Отмыкаю я значит замок и тут, батюшки мои! — санитар перекосил рот до уха. — Дверь сама – бац! Трясь! На пороге стоят два трупа в обнимашку и говорят мне загробными голосами: «Так это ты, старая ****ь, людям кишки выпускаешь?». И как дасть мне ногой по пузу! Я в лужу так и хлопнулся. Хочу крикнуть – не могу. Хочу рукой двинуть – не могу. Сковала меня всего нечистая сила. А мертвяки выскочили из холодной – и в кусты. Только ветки затрещали, а их уж след постыл.
 Я замок навесил обратно, чтоб ещё кто не утёк и скорей к вам. Всё как на духу! Дозвольте ещё водочки?             Паскуда принял из рук санитара чернильницу.             — Почему вы решили, что это покойники, а не хулиганы?             — Так ведь, один — совсем чёрный, с брюхом порубанным, я его сам вскрыл, чисто в медицинских целях, для научного эксперимента. Другой — весь страшный, как геморрой, а в гляделках адские уголья так и пышут, так и пышут... вот такие хулиганы...
— Остапов? Проверяли? — уточнил следователь.            — Так точно. Двух тел не хватает, — подтвердил лейтенант.            — Кого? — следователь затаил дыхание.            — Некто Шелобанов, номер шестьдесят шесть дробь шесть, две недели назад окочурился. Второй — Зюкин, доставлен сегодня с неопознанным гражданином.              — Гражданин этот на месте?             — А куда он денется? — удивился Остапов. — Он же мёртвый. Лежит себе на полочке, опознаётся.             Паскуда, пристально глядя прямо в фосфоресцирующие красные глаза санитара, ехидно спросил:           — Ты, придурок, хочешь, чтобы я, человек с высшим образованием, поверил такому синерожему пьянице, как ты, что покойник, пролежавший в холодильнике две недели, вдруг взял, да и убежал из морга в неизвестном направлении?             — Я и сам удивляюсь, — пожал плечами Лукьяныч. — Прямо парадокс какой-то? Очевидное-невероятное!             Паскуда метнул чернильницу в санитара. Врезавшись в черепушку Лукьяныча, склянка разлетелась блестящими брызгами по всему кабинету. Охнув, старик схватился за лицо. Сквозь его корявые пальцы, алыми струйками засочилась кровь.         
              — Я тебя в последний раз спрашиваю! — заорал Паскуда страшным голосом. — Куда дел трупы? Молчишь?! Ну как я тебе расскажу! Ты оттащил их Булкину, в пельменную. Так?!              — Ой, ба-атюшка, так! Ой, как скажешь, так и будет! Только не бейте! Простите ради Христа! Я уже ста-арый, болею весь,.. ой, только не бе-ейте! — причитал санитар раскачиваясь на табурете, как метроном.              — Остапов, ты случайно в этом заведении не обедал? – поинтересовался Олег Петрович. — Остапов! Не расслабляться! Быстро доставить мне Булкина.
Лейтенант, грохнув дверью, выбежал из кабинета.           Паскуда подскочил к портрету Урицкого, сорвал его со стены и изо всех сил ломанул им по макушке санитара. Фанерное дно с треском вылетело из рамки, а сама рамка опоясала шею Лукьяныча.
Санитар стал похож на невольника Али-Курбаши, приговорённого, к разрыванию верблюдами.
Не издав ни звука, старик кулем свалился с табурета. Паскуда изорвал фотографию в конфетти, а простреленную фанеру, вместе с пистолетом спрятал в несгораемый шкаф. Сокрыв, таким образом, следы преступления он уселся за стол заполнять протокол допроса.
 Как всегда дело для следователя было ясным. Рука сама водила пером по бумаге. Он почти закончил, как дверь распахнулась и в кабинет ввалился Остапов, волоча за собой упирающегося мужчину.  В дорогом модном костюме из натуральной замши, в роговых очках с затемнёнными стёклами, мужчина отбивался от лейтенанта, выкрикивая гневно:            — Это нарушение прав человека! Вы не имеете права! Я найду на вас управу! По какому праву? Я свои гражданские права знаю! Я честный человек! Я буду жаловаться!           Следователь оторвался от бумаг.            —- Успокойтесь, не нужно так волноваться. Если вы ни в чём не виноваты, зачем так кипятиться?           — Ваш сотрудник применил по отношению ко мне неоправданно жестокие насильственные действия! — пожаловался мужчина, в глазах его блестели слёзы. — Он вёл себя некорректно. Он ударил меня вот сюда, в грудь и ещё по подбородку. Я чуть язык себе не откусил!
— Да я тебя сейчас, гнида,.. — неопределённо пообещал Остапов, наматывая галстук очкарика на руку.
— Остапов! Хватит! Успеешь ещё... — осадил следователь прыткого лейтенанта.
— Да это же натуральный бандит в погонах! Бритоголовый молодчик! — расхрабрился знаток гражданских прав.
— Наш сотрудник погорячился, — сориентировался Паскуда. — Вот вы нервничаете и он тоже нервничает. У него работа такая эмоциональная. Каждый день убийцы, насильники, наркоманы, проститутки, хулиганы. Каждую ночь кастеты, пистолеты, взрывы, поджоги. И вечный бой, покой нам только снится. Его можно понять. А зарплата, между прочим, скромная. Работаем не за страх, а за совесть. Звёзд с небес не хватаем. Милости не от кого не ожидаем, но и сами — спуску не дадим. А как же вы Думаете? Только так. Между тем, находятся такие несознательные граждане, не желающие помогать следственному мероприятию. Начинают выдумывать невесть что, от провокаций, вплоть до Женевской конвенции и конституционных прав, которыми наделило их наше гуманное государство. А наша работа, между прочим, заключается именно в том, чтобы не допустить нарушение этих прав отдельными гражданами.              — Позвольте, но ведь так можно что угодно оправдать!              — Нет не всё, уважаемый — опять не растеряться Паскуда. —Например прелюбодеянию нет оправдания. Ваша фамилия?           — Булкин.           — Очень хорошая у Вас фамилия! Наша. Располагает к задушевной беседе. Подойдите поближе, достопочтенный гражданин Булкин. Вот сюда!
 Взгляните на этого человека, он вам знаком? Смотрите внимательно. Торопиться не нужно. Ну? Узнаёте?            Осторожно, как сапёр, Булкин приблизился к санитару и уставился на окровавленную физиономию.              — Нет, не припоминаю, — смутился он. — Среди моих знакомых подобных экземпляров не водится.             Паскуда полил на голову санитара прямо из графина.             — Ох, Господи! — простонал тот, с трудом приходя в сознание, — Пресвятая Богородица, голову-то зачем мне всю разбили? Водочки бы мне?             – Щас! Я тебе налью! — пообещал следователь. — Сядь на табуретку! Ещё раз пикнешь — убью на месте!            Лукьяныч кряхтя вскарабкался на табурет. Всё его лицо и руки были завожены кровью. Редкие волосёнки красными сосульками прилипли ко лбу. Старик был страшен.
— Позвольте, - всплеснул руками Булкин, — так ведь это же Лукьяныч! Он весь... грязный, сразу и не узнать.            — Ну вот, очная ставка состоялась! Остапов, санитара в камеру и около камеры пост. — Паскуда хитро прищурился. — А вы, досточтимый Булкин-Шмулкин, присаживайтесь на табуреточку, побеседуем.
Лейтенант схватил санитара за рамку и поволок из кабинета.               
Несчастный служитель морга покорно поплёлся за своим ведомым, даже не пытаясь освободится от противоестественного ошейника, только бормотал что то неразборчивое, наверное опять просил водки.
Выражая всем своим видом оскорблённую добродетель, Булкин брезгливо оглядел табуретку. Весь вид его говорил: «Хамы! Не имеете права!»
— Она же вся в крови. Я же брюки запачкаю! — возмутился он.
— Одолжите у меня бумажный листочек, подстелите, — любезно предложил Олег Петрович. — К сожалению не могу предложить вам стульчик. Не положено. Такая мебель не выдерживает рабочей нагрузки. Раньше, говорят, стулья хорошие были. Крепкие. Их хоть на пол бросай, хоть об стену — хоть бы что. Умели раньше делать. Кстати, вы не прелюбодействуете случайно?  Вопрос прозвучал неожиданно. Булкин вздрогнул и произнёс:             — Ах, вон оно что. Я-то сразу ваш намёк понял. Ясно, откуда ветер дует. Это вам Марго наклепала? Я ей торты, цветы, колготки с рюлексом на её толстую задницу, а она вот как меня отблагодарила. Не верьте вы, этим бабам. Я вам как мужчина мужчине скажу, эта Марго – такая сука! Всё здоровье я на неё укокошил. А сколько денег она из меня высосала? И вот теперь, за всю мою мопасановскую страсть, за всю мою шекспировскую лямур, она мне такие пакости строит.
— Да! — неожиданно признался он, — Я прелюбодействовал! И мне, между прочим, очень стыдно. Я, может быть, ночей не сплю, переживаю, мучаюсь, места себе не нахожу. Душевные терзания свои коньяком заливаю. Могу я свои душевные терзания коньяком залить?                — Вопросы здесь я задаю. Для начала расскажите, как давно вы знаете санитара Лукьяныча?                — При чём тут Лукьяныч, — выпучил глаза Булкин, как рак.                — Отвечайте конкретно.                — Ну, года полтора.                — Кого ещё можете назвать из его окружения? — осведомился Олег Петрович. — Друзья, деловые партнёры, женщины?                — Помилуйте... Какие у него могут быть женщины? Даже смешно... Ха-ха... Он приводил в пельменную всяких алканавтов. Они выпивали, закусывали. У нас хорошие пельмени, ручной лепки.                — Что пили?                — В основном водку. Бывало и вермут.               — Чем закусывали? — дотошничал Паскуда.                — Говорю же пельменями. — Булкин снял с носа очки, любовно подышал на стёкла и, забыв протереть платочком, нацепил обратно.               — По сколько штук? — последовал вопрос.               — Да не помню я! — разозлился Булкин. — Что я им, в рот лазить буду. Глупости какие! Зачем это?             — Вопросы здесь я задаю. Ваше имя, отчество?             — Иннокентий Марогонович, — с достоинством представился Булкин.             — Марогонович – Самогонович, — скаламбурил следователь, — Игры закончились, Кеша. И, к счастью, не в твою пользу. Где труп?               — Какой ещё труп? Какой я Вам Самогонович? То Шмулкин, то ещё как назовут... Что за фамильярности такие? Один дурак тащит меня сюда, бьёт по зубам, другой оскорбляет всячески. Учтите, я найду на вас управу! Я знаю свои права! Не на того нарвались! Сопляк! Со шпаной своей шутки шутите, — разошёлся Булкин.               — Снова Вы разволновались, гражданин. Я на вашем месте, вёл бы себя иначе. Вам нужно было заранее определить линию своего поведения на допросе. Что? Не ожидали такого поворота событий? Вы, гражданин, вляпались в очень неприятную, прямо скажем, прегнуснейшую историю. Чисто по-человечески, мне вас очень жаль. Постараюсь помочь Вам насколько это возможно. Распишитесь вот здесь, здесь и здесь. — Паскуда протянул авторучку. — Я бы хотел прочесть, что вы там понаписали? — решительно потребовал  подследственный.            — Зачем? — удивился следователь, — Вы мне не доверяете? Вот уж не подумал бы. Так мило беседовали и тут — на тебе! Признаться, я несколько обескуражен. Подписывайте быстрей и бегите к своим пельмешкам. Если понадобитесь, мы вас вызовем повесткой в качестве свидетеля.            — Хочу посмотреть под чем я ставлю свою подпись. Я имею на это полное право. Может вы там грамматических ошибок поналепили? – настаивал на своём упрямый Булкин.           — Пожалуйста, смотрите, — с явной неохотой согласился Олег Петрович.              Иннокентий бегло просмотрел один лист, второй, на третьем взгляд его остановился и сделался стеклянным, лицо недоумённо вытянулось.             — Что такое? Вражеский агент? Шпион? Расчленение трупов? И вы хотите, чтобы я подписал эту?.. — Булкин налился помидорным багрянцем, (ткни вилкой — забрызгает соком).             — Слишком много вопросов. Всё равно подпишешь, — устало сказал следователь и прищемил лакированным ботинком кнопку в полу.            Вошёл конвой.           — Этого — в камеру! В одиночку. Пост у камеры круглосуточно, — распорядился следователь. — А то у нас в последнее время шпионы мрут как мухи, а один вообще исчез бесследно.            Булкин попытался вырваться. Ему заломили руки, смазали дубинкой по затылку. Очки в роговой оправе упали на пол и захрустели под сапогами конвоиров.           — Вы не имеете права, — затянул свою старую песню Булкин. Я найду на вас управу! Не хватайте меня, у вас все пальцы в ногтях!              Не успела закрыться дверь за пельменных дел мастером, как прибежал запыхавшийся Остапов и потряс следователя новым известием:  — Труп Шелобанова нашли!В городском парке сидит, на скамейке Зелёного театра. Одет в брюки и майку, — Закричал он с порога и непонятно, чего больше было в его голосе удивления или восторга. — Остапов, ты хорошо подумал, прежде чем такое сказать? — Тут и думать нечего. Его опознали по всем параметрам. Он бы сколько угодно там проторчал, если бы не завонял. Солнышком его напекло, он и оттаял. — А может это не он? — с надеждой спросил Паскуда. — А может и не он, — тут же согласился лейтенант, — По мне — один хер. Только по всем приметам Шелобанов. Второго ищут, но пока безрезультатно. Свидетели утверждают, что этот самый второй улетел, фю-фю-фю-фю... — Да ты пьян, морда! — догадался следователь. — Знаешь, что я сейчас с тобой сделаю? Лучше сразу иди в душ и застрелись там.            — В душе ещё с утра Евстигнеев заперся. А я всегда свою норму блюду, вы же знаете, — насупился лейтенант. — До обеда только пиво... — Оставь свои штучки для девок! Ты, Остапов — дурак!
Паскуда выскочил из-за стола.
— Я сейчас пойду и сам всё проверю! Партия учит нас своим личным примером утверждать нормы морали и права. Это значит расширять свой кругозор, обогащать ум всё новыми и новыми знаниями из сокровищницы человеческой культуры. Нужно стремиться к... этому... самому... не ведая сомнений! Понял, дурак?


                *************












Девятнадцатая Картинка про Пичугина — народного трибуна.
В демократическом бежевом костюме, собранный, подтянутый Пичугин*  являл собой образец «нового лидера». Он мог выйти из машины в самом, казалось, неподходящем месте, вскочить на импровизированную трибуну, будь то разбитый ящик или мусорный бак и тут же устроить летучий митинг.
Кроме таких стихийных встреч, были ещё и запланированные.       
Каждый день был расписан буквально поминутно. Соскучившиеся по доброму слову избиратели с нетерпением ждали его в доме культуры «Парадиз», во Дворце Юных Дарований, на фабрике имени Клары Коралловой и в доме престарелых «Тихая заводь». — Юные мичуринцы! — обращался Пичугин к молодым дарованиям. — Вы, молодая поросль гениальных побегов. Вы, результат научной селекции, мелиорации проведённой в гнилом болоте государственного образования! Оглянитесь взад и около! Так ли скоро наливаются соком зелёные бамбуки будущих Ньютонов и Крузенштернов? Так ли бурно колосятся ваши тонкие веточки? Нет, не так! Кто же жалеет для вас минеральных удобрений? Кто недосыпает ядохимикатов? Ответ на поверхности! Пока ваши папаши-мамаши горбом зарабатывают трудовую копейку, чтобы дать сыну приличное образование, убогие интеллектом псевдореформаторы от культуры, толпой стоящие у трона, норовят стырить натриевую селитру и рассыпать её в собственном огороде. Взятками и поборами занимаются они! Фактов предостаточно! Два чемодана!
___________________________________________________________* Пичугин — Хитёр и изворотлив. Ведёт тройной образ жизни. Умело меняет внешность. Бреется наголо, отращивает усы, клеит рыжий парик. Особые приметы: при волнении картавит, голову имеет круглой формы, руки и ноги растут из туловища в разные стороны симметрично. Женат гражданским браком. / Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/.         Я торжественно обещаю вам прекратить это безобразие! Я приведу в действие лозунг: «Учение — свет! Не учение — тьма!».
        Вот ты, очкарик? Иди сюда! Иди, не укушу... Желаешь быть зелёным бамбуком? А взятки брать?
        На кирпичном заводе «Красная Явь» он кричал с трибуны:          — Ты, рабочий человек? Нет, ты — гегемон! Брат Гефеста! Скульптор, художник по шлакосмеси. Но как живёшь, ты — создатель материальных ценностей? Что имеешь из благ цивилизации, изо дня в день корчась под кирпичной крошкой с киркой и лопатой? В благодарность за вздутые вены и смещённые позвонки, ты имеешь комнату в коммуналке, населённую вурдалаками, несчастную фрегидную жену и золотушных детей-рахитов. Кто же рвёт из под носа у рабочего человека его законные двести грамм «пшеничной»? Кто закусывает их белорыбицей? Далеко ходить не надо. Вот они, эти Эдисоны и Распоповичи, мягкоголовые  интеллектуалы, не способные даже на то,.. сказать? чтобы правильно сложить кирпичи. Да! Тем не менее, у них отдельные квартиры, дачи, машины, любовницы. С утра до поздней ночи они шляются по кабакам, где развратничают с публичными девками! Со шлюхами! С голубыми педерастами! А то и просто с надувными вагинами! Они открыто презирают трудящегося человека. Их рабочий верстак — постель с пуховой периной и шёлковым бельём. Я обещаю вам, что лично покончу со всем этим безобразием! Я приведу в жизнь лозунг: «Каждому — по потребностям!»
Ты, пролетарская кость, желаешь иметь дачу с педерастами? Имеет наш народ право на перины и вагины? Вот ты, тётка, в ватнике, хочешь нигде не работать?!
У нас в конституции на этот счёт ясно прописано: «Каждый имеет право! На то что слева и на то что справа!», и на бесплатное медицинское обслуживание...
Речи Пичугина пользовались у аудитории неизменным успехом. Он был «своим парнем», что называется «в доску». Людям нравилась его искренность, прямота, неподдельный энтузиазм. После его выступлений хотелось немедленно разоблачить кого-либо, (председателя месткома), или пойти и набить кому-нибудь морду.            Выступая перед фермерами, Пичугин снимал с себя галстук, пиджак, закатывал рукава рубашки выше локтя, а штанины подворачивал до колен. При этом, он неизменно брал в руки сельскохозяйственный инструмент, будь то вилы или грабли.              — Мужики и бабы! — по простецки обращался он к скотницам и дояркам, — Кормильцы и поильцы наши! Чьё масло, молоко и сметану жрут эти городские пижоны с кирпичного завода? Чьё варенье намазывают они на белые булки с изюмом? Как же так случилось, что, вы, — хлеборобы и животноводы живёте хуже скотины?! Посмотрите на себя! На кого вы похожи? Во что превратились?!
Мясо государству сдаёте, а за колбасой — в город! Плодами вашего труда питаются эти мелкие и крупные иждивенцы. Вон они, настроили себе особняки-хоромы вокруг своего кирпичного завода и не стесняясь глумятся над крестьянином. А чего им, за кирпичом далеко ездить не надо, вот он, воруй — пока пупок не развяжется. Ни хрена не понимая в сельском хозяйстве, они берутся учить крестьянина и указывать, как нужно грести навоз, за какую сиську дёргать корову, где косить комбикорм. А заставьте такого умника вязать камышовые маты или окучивать клубнику, он вам такого налепит — свиньи, и те, со смеху передохнут. У них одно хорошо получается — водку стаканами лопать. Я говорю — хватит! Хватит дурить народ обещаниями, пора браться за дело! Я приведу  в действие свою формулу успеха и процветания: «Каждому крестьянину — собственную сноповязку!». 
Вот ты, девка?.. да, у которой рыло в навозе? Хотишь сноповязалку? Нет? А кирпичный дом?               Раз начавши говорить, Пичугин уже не мог остановиться самостоятельно. Речь его неслась стремительно, точно горный поток. Оратора невозможно было смутить. На все каверзные и провокационные вопросы у него был заготовлен универсальный ответ: «Сами виноваты!».              — Сами виноваты! — говорил Пичугин и тут же пояснял почему, — Вот я совсем недавно (намедни) был приглашён работниками лёгкой (тяжёлой) промышленности на их конференцию (симпозиум), так они давно уже провентилировали (обкурили) этот вопрос.             В городском парке, где так приятно побродить по тенистым липовым аллеям, где после дождя воздух так необычайно прозрачен и свеж, где нагулявши аппетит, так хорошо скушать горячий чебурек и запить его шипучей газировкой, Пичугин выступал со своей программной речью со сцены Зелёного театра. Слушателей было не много. Праздношатающиеся граждане присаживались на скамейки, томно обмахиваясь газетами и, послушав оратора минут пять, шли кататься на аттракционах. Остальная публика, разморённая полуденным солнцем, дремала, развалившись на лавочках в самых легкомысленных позах.
На первом ряду сидело человек десять из группы поддержки кандидата и делали вид, что всё, о чём говорит Пичугин, им страшно интересно. Иногда кто-нибудь из них подскакивал, точно ужаленный, и нервно выкрикивал:              — Правильно говорит, густо! Мы тоже так думаем! Верно? Друзья?
  Остальные «друзья» старательно хлопали в ладоши изображая «бурные продолжительные аплодисменты».               Докладчик уже поведал о сложном международном положении и перешёл к изложению своей, не менее сложной, избирательной программы.              — Оглянитесь вокруг себя, — предлагал он собравшимся, — Что вы видите? Морально разложившихся ущербных политиканов. К чему призывают нас эти обанкротившиеся футуристы? Возлюбить ближнего своего! Зададимся вопросом, а за что я должен его любить?
За то, что он нагадил у меня в подъезде? За то, что он ворует газеты из моего почтового ящика? За то, что этот «ближний» взял в долг и не думает отдавать? Вот вам — тятю-матятю! Хватит! Натерпелись! Сколько можно издеваться? Растащили, разворовали всё национальное достояние. Распродали по заграницам природные ресурсы. Лампочки в парадном и те скрутили. Да что там лампочки! Загубили флору, фауну, наковыряли озоновых дыр. Вот, у меня телеграммы с мест, — Пичугин взмахнул над головой толстенной пачкой бумаги, — Птицы и звери перестали возвращаться в места постоянной дислокации и больше не хотят гнездиться. Озимые перестали почковаться. Домашний скот сбивается в стада и уходит с обжитых мест. Там, — Пичугин вонзил палец в небо, — наводнение! А вот там, — палец в киоск «Пиво», — засуха! Люди в панике! Они спрашивают меня, что делать? Как жить дальше? Кто виноват? Все прогрессивно настроенные слои нашего общества задаются этим вопросом и не могут найти ответ. Не могут или не хотят? Ведь за каждой экологической катастрофой стоит конкретный государственный чиновник с конкретной фамилией. Почему же никто не спросит у него, где он был с девятнадцатого по двадцать первое, когда вся страна, в едином порыве навалилась и предотвратила? 
Пичугин ткнул пальцем в пространство прямо перед собой и грозно спросил:
— Ты, записался куда надо?! Внимавшие его речам невольно обернулись назад и увидели двух мужчин входящих  в Зелёный театр.
Точнее входил один, второй болтался у него на плечах, как тряпичная кукла. Дело, на взгляд обывателя, обычное: выпили на природе лишнего... жара... развезло... и вообще...               
Более трезвый скинул своего товарища на свободную скамейку и, видимо, приняв последние слова оратора на свой счёт, решительно двинулся в направлении сцены.             Пичугин продолжал выступление:             — Сможет ли такой, с позволением сказать «деятель», и дальше, без стыда, занимать высокий служебный пост? Конечно сможет. Такому ссы в глаза — всё божья роса. Это они, алчущие властолюбцы, растоптали всё живое и светлое в нашем обществе, а взамен насадили свои волчьи законы. Это они обпили и обожрали рядового труженика, по крупинкам собирающего свое самосознание. Это они запустили свою волосатую лапу в кастрюлю с общественным бульоном и утащили всё мясо. Но пусть они там не думают, что им и дальше удастся дурить нашего брата. Херушки! Мы ещё не всю национальную гордость растеряли, мы ещё не всю совесть пропили! Мы ещё помним — нам счастье досталось не с миру по нитке, оно из Кузбасса, оно из Магнитки!              — Правильно! Верно! — заорали в группе поддержки и отчаянно ударили в ладони.              Между тем, пьяный вплотную подобрался к выступающему и полез на трибуну. Его попытались задержать, хватая за ноги, но он неожиданно проворно вырвался. Несмотря на сопротивление оратора, самозванец завладел микрофоном и, грубо пихнув Пичугина в грудь, выдал такие возмутительные речи:
— Сори ту, кип ю вэйтин. Мэй ай интерэдьюс майсэлф? Май нэйм из Фома Зюкин. Ите э лавли дэй, изнт ит?* * Извините, что заставил вас ждать. Разрешите представиться? Меня зовут Фома Зюкин. Чудесный день, не правда ли? (Автор не ручается за чистоту перевода).
Пичугин и компания перестали размахивать руками и замерли в недоумении. На скамейках произошло оживление, публика, до этого дремавшая, с интересом разглядывала «иностранца», а один бдительный гражданин даже крикнул спросонья:              — Это провокация! Вяжите его!              Зюкин шпарил по-английски без остановки. Иногда он срывался и переходил на коми-зырянский. Любопытно, но ни одного из этих языков Фома раньше не изучал. Из всей школьной программы «по-иностранному» он усвоил только «Битте-дритте».                На звуки заморской речи, как на мёд, стали сбегаться любопытные до зрелищ обыватели.               — Что там такое? — спрашивали они толкаясь и наступая друг другу на ноги, — Артисты приехали?                Если бы у Зелёного театра были стены, он наверняка рухнул бы от напора посетителей. Самые нетерпеливые, в основном молодёжь, облепили окрестные деревья и парковые скульптуры. Несколько человек забралось на крышу киоска «Пиво».
Киоск не выдержал нагрузки и жалобно пискнув, завалился на бок. Из под обломков выскочила толстая тётка, с белым от злости лицом, сгребла в охапку не успевшего спрятаться разрушителя и принялась мутузить его по спине квасной кружкой.             При виде такого скопления народа, Пичугин не придумал ничего лучшего, как встать рядом с самозванцем и сделать публике ручкой. Скандал не входил в планы его предвыборной компании.            И тут произошло нечто невообразимое.
На глазах у всего честного народа Зюкин стал пухнуть и раздуваться. Мышцы на его теле пошли пузырями, рубашка и штаны, которые Фома стянул с бельевой верёвки час назад, треснули по всем швам.. Живот вздулся, как дирижабль и продолжал увеличиваться в объёме.               — Сделайте же что ни будь! — закричали из публики, — Он же сейчас гиперболизируется!               Зюкин уже не мог говорить. Всё ещё держа микрофон у рта он только судорожно заглатывал воздух.             — Ап-ап-ап-ап! — неслось над Зелёным театром.            
 Все замерли, размышляя: «Что за номер сейчас отмочит этот, Копперфилд недоделанный? Наверняка родит дюжину зайцев. Потому что больше ничего не умеет, только зайцев рожать...».
Многие полезли ближе к сцене, дабы не пропустить  самое интересное, о  чём  впоследствии  пожалели.            К ужасу зевак живот «иностранца» оглушительно взорвался.
Обдав любопытную публику очередью кровавых плевков, Зюкин свистнул, точно проколотый резиновый баллон и, постреливая дерьмом, улетел прочь столь стремительно, что снёс фанерное заграждение позади трибуны.             Граждане застыли открыв рты, не зная как реагировать на это странное происшествие. Над Зелёным театром нависло штормовое предупреждение, в любую секунду могла грянуть буря народного гнева.            Напряжённую обстановку разрядил Пичугин. Он поднял упавший микрофон, небрежно смахнул со лба ошмёток прямой кишки и сказал:                — Перед вами выступал наш гость из Латинской Америки, мой большой друг, маг и чародей, артист оригинального жанра Али Абдурахман ибн Хатаб Насредин.               — А чего он взорвался? — спросили из толпы, — Западло ему было с народом посидеть?               — Спокойно, граждане! — Пичугин взял ситуацию под контроль, — Сам виноват. Вот недавно, я был приглашён на пятый внеочередной съезд работников оригинального жанра, так они там давно обсосали эту проблему. У них, там, так заведено, не можешь работать без халтуры, — дерьмо ты, а не фокусник!           Публика взорвалась аплодисментами. Успех был грандиозный.
Несколько человек из группы поддержки бросились было вслед за летуном, но «чародея» и след простыл.
На поваленных фанерных листах валялась лишь безобразная требуха, и пронырливые вороны уже растаскивали кровавые трофеи по гнёздам.
— Абдурахман ибн Хатаб улетел на историческую Родину, — объявил находчивый Пичугин, — наша страна на свои таланты богата!
Восторженная публика сорвала кандидата со сцены и долго качала на руках.           Куда подевался Фома Зюкин доподлинно не известно до сих пор. Тело его так и не нашли. Служебно-розыскная собака след не взяла. Показания очевидцев были противоречивы и сводились к одному — улетел.             Может быть Зюкин действительно махнул куда-нибудь в беспосадочном перелёте и парит сейчас в тёплых потоках восходящего воздуха?
Облака плывут, облака, в милый край плывут, в Колыму...
 

                *************               










        Не за что не про что,  суки, замочили...
(Слова из песни.  «Запрещённые барабанщики».)
Двадцатая Картинка про майора Глушко.
Майор Глушко пробирался в свою часть, надеясь укрыться там и найти защиту. Идти из города по шоссе он опасался. Как затравленный зверь, спасаясь от егерей, крался Глушко по лесным тропинкам. Всей своей шкурой он ощущал опасность. Преследователи были где-то здесь, рядом. Может быть за корнями той, поваленной бурей сосны или в том ельнике, притаился смертельный враг и целился из двустволки в его, майорскую грудь.             Тихо в лесу. Не крикнет сорока, не вспорхнёт потревоженная пичужка, только хрустят под ногами сухие сучья, да ветки хлещут по небритому лицу.
Глушко специально выломал суковатую еловую палку. Против ружей она конечно не годилась, но для душевного равновесия, вещь была просто необходимая.
Никогда в жизни майору не было так страшно. Даже когда его, с ротой синих беретов, забросили в Киникийские джунгли для освобождения из плена военного советника. Ведомый по ядовитым болотам местным Суса Нин Саном, отряд напоролся на засаду злых Батонов-Баламутов. Но Глушко не струсил. Даже когда его, запертого в бамбуковую клетку, два месяца насильно откармливали перезрелыми бананами Мамалайские людоеды, то и тогда майору не было страшно. И когда его жена сбежала с любовником на Южный полуостров, он только плюнул ей вслед.           Там было всё ясно. Во всех аналогичных случаях имелся  конкретный противник, которого необходимо было уничтожить. Но теперь-то, за что его травят? За то, что сходил с компанией в ресторан и двинул проститутке бутылкой по башке?
Глупости.
Тысячу раз посещал Глушко подобные заведения, переколотил там фургон разнообразной посуды, не считая зеркал, и ничего, всё нормально.  Майор подбирался  к части. Без фуражки, в грязном кителе с оторванными погонами, в мятых пропылённых брюках он скорее напоминал железнодорожника, чем военного. Лицо его, измученное, исхлёстанное ветками, стало рябым, как вафля.               Глушко укрылся за деревом и некоторое время наблюдал за воротами пропускного пункта. Со стороны солдатской столовой доносился запах ячневой каши и пригорелого масла. На первый взгляд, всё было спокойно. Это и настораживало.
Обычно в самой части и около неё, время как бы замедляет ход. Воздух становится вязким, приобретает материальность. А в самих казармах он достигает такой густоты, что его можно трогать руками. В такой обстановке, не то что дышать, трудно даже думать. Всё было спокойно и в то же время,.. что-то не так. В атмосфере, вместе с запахом каши, явно витало нечто...           Из ворот вышел солдат в обнимку с мусорным баком. С видом обречённого на вечные муки он потащил бак на помойную кучу. Идти было далеко. Оглянувшись по сторонам, (никто не видит?), солдат высыпал мусор в придорожный кювет, перевернул бак и, усевшись на него верхом, закурил.            «Вот ведь мерзавец!» — подумал Глушко появляясь из-за дерева.
— Ну-ка, иди  сюда, урод! — позвал он солдата.             Тот с видимым сожалением заплевал только прикуренную папиросу, обнял бак, и всё той же унылой походкой направился  в противоположную от майора сторону.            — Вот ведь негодяй! Ну, ты мне ещё попадёшься! — неуверенно пообещал Глушко и, озираясь, точно нашкодивший кот, пошёл к воротам.
Проходя через КПП, майор сделал замечание дежурному прапорщику:           — Опять у вас воняет! — Так точно! — подтвердил прапорщик, — Воняет! Сил нет терпеть!
— А дустом брызгали? — уточнил майор.
— Так точно! Брызгали! Им и воняет...           — Гм... странно... Ты, гляди у меня! — Глушко погрозил прапорщику еловой палкой.           — Больше не повторится! Обещаю исправиться и обещание своё, обещаю обещать! — заверил дежурный.            Проводив взглядом измочаленную фигуру майора, прапорщик вытащил из кармана портативную рацию, щёлкнул переключателем и сообщил:             — Алло, Котик вызывает Киску, как слышите, приём?            — Хр-р-р-р-рш-ш-шпш хшпш-ш-ш-шкрщк! — ответил передатчик.             — Киска? Киска? Докладывает Котик. Объект проследовал мимо, как поняли, приём?            — Хр-р-ршпшщ с-с-с-с-с-с, дубина! — выдал передатчик.            — Сам такой, — обиделся дежурный, — Ни хрена тебе больше докладывать не буду!           Очутившись на территории части, Глушко приободрился. Страхи, терзавшие его всю дорогу, казались теперь пустячными. Поигрывая палкой, будто тростью, майор направился прямо к штабу полка, размышляя вслух:
— Вот ведь, комар. Самая подлая тварь, которую создал Господь. Ляжешь спать, глаза закроешь, он тут как тут. Над ухом зь-зь,зь-зь, хоть ты тресни! Сядет на щёку,  ты по щеке — бац! А он уже на носу. По носу — бац! А он уже на лбу. По лбу — тресь!!! Ну всё, думаешь, убил, а он опять над ухом зь-зь-зь. Так всю морду и изобьёшь в синяк, аж в голове звенит. Какой тут сон, к чёртовой матери? Глушко остановился перед агитационным стендом:
                «Они уже погибли за Родину!»
(другой раз прошёл бы мимо), и челюсть его отвисла от изумления.
На стенд, ржавыми канцелярскими кнопками, были пришпилены три фотографии. Его, Глушко, переснятая с личного дела, сильно увеличенная и мутная. Фото маршала Гонсалеса, где маршал красовался в фантастическом головном уборе, составленном из рогов, хвостов и перьев. И, наконец, поручика Вензеля, запечатлённого верхом на лошадке-пони. В момент съёмки поручик, из озорства, корчил фотографу рожи.
Под фотографиями полковой художник приклеил вырезанные из конфетной фольги буквы:
«Маршал Гонсалес, майор Глушко, поручик Вензель — награждены орденами Андрея Первозданного на Красных Подушечках, посмертно. Их имена навечно занесены в списки части. Вечная слава героям!»              Майор выронил еловую тросточку и пробормотал недоумённо:              — Они там что, совсем ошалели? Не могли найти приличных фотографий?              На чердаке солдатской столовой, прямо у слухового окошка, сидели двое в серых плащах. Солнце напекло железную крышу так, что при желании, на ней можно было жарить колбасу. Вдобавок, на чердаке смердело смесью жжёной резины с голубиным помётом и ещё чем-то, отчего при полном вздохе резало в лёгких.
Двое истекали потом, но длинные серые плащи не снимали. Поочерёдно прикладываясь к белой пластмассовой фляжке, они беседовали  вполголоса.            — Ну, и что было дальше? — спросил Первый.
Он умирал от жары. С его носа капало в чердачную пыль. И по тому, как он спросил, было совершенно ясно, — ему наплевать, «Что было дальше?».            — Дальше всё получилось само собой, — продолжал рассказ Второй, (пот заливал ему глаза), — Я ничего не планировал заранее.
Граф повернулся ко мне спиной, в моих руках оказался бронзовый подсвечник и я сказал себе, — парень, у тебя больше никогда не будет подобного случая! И что характерно, сам граф малюсенький, а крови было — по колено.
— Наврал?
— Клянусь здоровьем, всё так и было! — оскорбился Второй, — Этот подсвечник теперь в кабинете у Серёгина стоит.
— У Серёгина стоит?
— Чтоб мне провалиться...
— Тот подсвечник, язви тебя в душу, мы с ребятами Серёгину на день рождения у профессора Пузырькова конфисковали, — сообщил Первый неприятную для рассказчика новость.
— Ну, хорошо, малость того... приукрасил, — легко согласился Второй. — Подсвечник для романтики вплёл. На самом деле я его кочергой шарахнул. И потом? Какая к чёрту разница?
Помолчали. Глотнули из фляги.
— Дело было так, — неожиданно сказал Первый. — Однажды, вёл я клиента. Целый день за ним следил, а он, как нарочно, по самым людным местам таскается.
— Ой, только не ври! — предупредил Второй.
— Заходит он в зоомагазин, я за ним, — продолжал рассказывать Первый и по его глазам было видно — всё врёт. — Спрятался за клетками, но неудачно. Подскочила продавщица и не успел я опомниться, как она всучила мне живого цыплёнка. Пришлось взять для конспирации. Мой клиент вышел из магазина и шмыг — в кинотеатр. Я за ним. Билетёрша увидела этого поганого цыплёнка и наотрез отказывается меня пропускать. Дескать, в храм культуры с животными без намордника не полагается. Что делать? Положение критическое. Клиент ускользает. Птицу выбрасывать нельзя, казённые деньги плочены. Пришлось запихать цыплёнка в штаны.
Помолчали. Приложились к фляжке.
— Ну, и чего? — спросил Второй.
— Да ничего. Прохожу себе спокойно в зал, усаживаюсь поудобнее и в этот момент подлая птица высовывает свою дурацкую голову из ширинки. Думаю, чёрт с тобой, всё равно в зале темно, никто не заметит. Но не тут-то было! Рядом со мной сели две старые макаки. Одна макака толкает свою подругу в бок и говорит, — смотри у твоего соседа из штанов вылезло мужское достоинство. Та ей отвечает, — я, мол, такого добра, за свою жизнь, насмотрелась по самое горло! А сама потихоньку косяка давит в мою сторону. И, тут, как назло, «Новости дня» кончились, свет дали перед третьим звонком...
— Ну?
— Старая обезьяна как заорёт на весь зал: «Караул, его хер клюёт мои семечки!»
Рассказ оборвала внезапно заверещавшая рация.            — Алло, Котик вызывает Киску, как слышите, приём?             — Алло? Киска? Слышим вас хорошо, приём, — ответил Первый.            — Киска? Киска? Докла…хщс-с-с-с…кх-кх…            — Прожуй сначала, дубина! — рявкнул Первый.            — Сам такой! — ответила рация и умолкла.           Первый посмотрел в окно и процедил сквозь зубы:             — Так есть, появился объект.              Второй вынул из под плаща детали механизма, в пять секунд собрал винтовку с оптикой и, смахнув рукавом пот со лба, прицелился.               — Я вижу его, — доложил снайпер, прильнув к окуляру. — Это Глушко. Двигается в сторону штаба. Остановился у стенда. Уронил палку.              — Давай, кончай эту волынку, да пойдём водку пить! — поторопил Первый.  —  Сейчас я его… — неопределённо пообещал Второй плавно нажимая на курок.            
Как ветка в костре щёлкнул выстрел.
Майора швырнуло на стенд, повело в сторону. Он, как пьяный, мелко засеменил ногами, стараясь удержать равновесие.
Щёлкнул второй выстрел. Глушко вскрикнул, схватился за грудь и упал на колени. Третий выстрел уложил его на землю.            — Ты куда стреляешь?! — удивился Первый. — От жары окосел?            — Заткнись! — разозлился Второй, — Я три пули ему в сердце всадил. Он уже три раза мёртвый.           — В сердце, — скривился Первый, — Какой дурак стреляет майорам в сердце? У них нет сердца! В башку надо лупить. Гляди, встаёт! Вот гад! Ну-ка, дай сюда...           Глушко никак не хотел умирать. Из последних сил, цепляясь скрюченными пальцами за трещины в асфальте, он пытался подняться и даже встал на четвереньки, когда четвёртая пуля, вжикнув осой, влетела ему в правое ухо и вылетела через левый глаз. Круглое, — бильярдный шар, глазное яблоко выскочило из черепа и повисло на красных жилках. Глушко дёрнуло, точно током, но он не упал. Из развороченной глазницы, носа и рта ручьями хлынула кровь.               — Господи! — Второй впервые в жизни перекрестился слева на право, — Такого не может быть! Неужели у них и в голове ничего нет? Нужно сматываться. Он всё равно издохнет.
— А если не издохнет, тогда что? Нет, нужно до конца доделать.           Первый выстрелил и... промахнулся.
Шестая пуля, уже совсем ни к чему попала несчастному в плечо.               
Зато седьмая точно цокнула в стриженный майорский затылок.           — За такую стрельбу, нас самих расстреляют! — зло прошипел Второй. — Уходим отсюда быстро!
Глушко завалился на бок и затих. Странно, но боли он не испытывал. Наоборот, ощущение покоя и умиротворения овладело им. Предсмертная судорога волной прошлась по всему телу.
Правая нога дёрнулась так, что ботинок улетел далеко в сторону. В груди у майора пискнуло и он умер уже окончательно. Совсем. Навсегда.            Рассказывают, что по ночам, когда луна светит в полную силу, перед агитационным стендом: «Они погибли за Родину!» можно увидеть призрак зверски убитого майора.
Безобразный урод крутит над головой выбитым глазом и вопрошает:          — Опять у вас воняет?! А ведь обещали исправиться! И обещание своё, обещали обещать!

                *************      










             


 — Ты совершил три преступления, негодяй: ты -               
беспризорный, беспаспортный и безработный. Отвести его за город и утопить в пруду.
                Алексей Толстой «Приключения Буратино».
Двадцать первая Картинка  — Уругвапама и поручик Вензель.
Когда он, валяясь около пивной, представлял себя на берегу необитаемого острова, его раздели и ограбили. А может быть он сам  разделся из страха утонуть в волнах надвигающегося прилива? Так или иначе, но одежда бесследно исчезла. Поручик Вензель остался в одних мокрых подштанниках.             Возвращаться в часть в таком виде было теперь совершенно невозможно. Обращаться в органы правопорядка поручик опасался ещё больше. Оставалось одно – застрелиться. Но под рукой не сказалось пистолета, а кончать жизнь другим способом Эдик считал недостойным поступком для офицера. И тогда ему в голову пришла спасительная идея.            «Какого чёрта! — подумал он, — Я ведь военный специалист, а не сопля какая-нибудь. Я везде нужен. Куда ни плюнь, требуются военные эксперты. Если меня, здесь, на Родине, так унизили,  так наглумились над моей честью, на кой хрен мне такая Родина? Плевать я на неё хотел. Вот пойду сейчас к иностранным шпионам и выдам им какую-нибудь важную военную тайну. Пусть забирают меня к себе насовсем. У них там, за границей, с благородными людьми другое обращение. Там офицеров не таскают по пивным с пьяными харями и не поют до блевоты всякой дрянью. Там каждый хам знает своё место! И если офицер нечаянно заснул в туалете, ему не будут за это кухонными тесаками в живот тыкать и пинать под зад ногами его тоже, небось, не будут. И дворники там, наверное, не дерутся. Там дворники вышколенные, воспитанные, все в галстуках. Попробуй, дай дворник офицеру метлой по башке? Офицер ка-а-ак залепит ему в ухо, только слюни в разные стороны полетят. Всё! Решено! Иду в ближайшее посольство и — прощай мой табор, маманя с тятей».              В первом часу ночи поручик Вензель решительно постучал кулаком в массивную дубовую дверь с медной табличкой: «Посольство Республики Уругвапама». Он знал, — за посольством следят и не сомневался, что в любой момент его могут арестовать.                — Что вам угодно? — раздался волшебный голос из поднебесья. — Требую политического убежища! — зарыдал Вензель в голос.          Мягко заурчали скрытые механизмы. Раздалась негромкая, очень приятная музыка, будто заиграл органчик в музыкальном ящике. Дубовые створки распахнулись в стороны и Вензель оказался за границей. Перед ним стоял двухметровый великан в камуфляжной форме. Пристально осмотрев ночного пришельца в трусах, великан удивлённо вскинул чёрные густые брови.           — Прошу политического убежища, — повторил Вензель менее настойчиво и смущённо добавил, — Я военный офицер… меня преследуют… обчистили вот… до нитки... проститутки из пивной.            Камуфляж колебался мгновение, как бы примеряясь половчее закатать позднему гостю между глаз, затем отвесил поклон и с достоинством произнёс:           — Прошу Вас, мистер, следуйте за мной. Вас выслушают, помогут решить ваши проблемы. Наша республика с сочувствием относится к узникам совести, особенно к голожопым военным офицерам.              Ступая по мохнатым персидским коврам-лужайкам, Вензель проследовал за великаном. Бархатные тяжёлые шторы, пальмы в кадках, бронзовые канделябры, золочёная лепнина, поразили поручика своим нездешним шиком.
...Под пальмами прохаживались павлины. Приподнимаясь на ципочках, грациозные птицы клевали яблоки. На лужайке прыгали и бодались два белых козлёнка, а в воздухе летали бабочки едва заметные глазу...
 
«Это я удачно попал! — ликовал про себя Эдик. — Прямо музей изящных искусств, а не посольство. Картины, скульптура, амфоры до потолка... Должно быть богатая страна?»           Великан привёл Вензеля в просторную комнату, где, несмотря на поздний час, за письменным столом сидел человек в ослепительно-белоснежном костюме и курил термоядерную сигару, такую огромную, что было похоже — сигара курит человека.
Вензель произнёс заклинание:            — Дяденька?! Я требую немедленного политического убежища! Моя жизнь подвергается постоянным угрозам со стороны военного трибунала.            Человек швырнул сигару в камин, выскочил из-за стола и устремился к Эдику, как к милому другу, (при этом костюм его затрещал и разрядился электрическими молниями).             — Ах, ах, ах! Да Вы совсем раздеты! Озябли, бедняжка? — причитал он, заключая Вензеля в объятия. — Катабай? принесите сейчас же мою лучшую пижаму и ещё, подайте что-нибудь вкусненькое. Бедняжка, вероятно, голоден?            Великан, он же Катабай, с поклоном удалился.           — Меня зовут Мухтар - Малик - Манабек, но вы можете называть меня просто Миша, — отрекомендовался человек и мило улыбнулся золотыми зубами во всю пасть.            — Поручик Вензель! — ухарски щёлкнул босыми пятками Эдик. (Носки с него тоже сняли, не побрезговали).          — Очень, очень приятно! — расшаркался «просто Миша», — Страшно доволен. Чрезмерно польщён. Это такая честь для меня лично и для всего посольства в частности. Прошу Вас, голуба, присаживайтесь сюда, в это кресло. Вам здесь будет весьма удобно. Это кресло нарочно поставлено для почётных гостей, типа таких... как Вы. В нём отдыхали; писатель Аненский, король Дауд,  миллиардер Герц.          
 Эдик с сомнением посмотрел на свои грязные панталоны, на светлую обивку кресла и решительно отказался:           — Благодарю покорно. Мерси-с. Не приучен сидеть в присутствии вышестоящих особ.            — Какой вы, однако, бука, — надул губы Миша - Мухтар, — Уверяю, у нас, Вам нечего стесняться. Чувствуйте себя раскованней, Вы уже не дома. Умоляю, не смейте стоять, я обижусь.            Неожиданно быстро вернулся Катабай. Он принёс полосатую пижаму, войлочные тапочки, поднос с пиалой зелёного чая и целую гору румяных крендельков, от которых исходил одуряющий аромат свежей выпечки.            Через минуту, оголодавший Вензель, переодетый в свежую пижаму, устроившись в мягком кресле, уписывал за обе щеки тёплые крендельки. Прихлёбывая из пиалы он думал:           «Чего ещё нужно для счастья? Вот что значит заграница! А я-то, дурак, в поручики пошёл. Нужно было сразу сюда бежать. Это всё наши государственные руководители виноваты. Охмурили с детства, запудрили мозги пропагандой. Долг перед отечеством! Интернациональный долг, гражданский, государственный, ещё хрен знает какой... Всюду и всем чего-то должен. Интересно, когда это я успел столько назанимать? Кругом одни кредиторы! Человек рождается на земле свободным и никому ничего не должен. Пошли все в сраку со своими долгами!»           Мухтар уселся в кресле напротив и с умилением наблюдал, как пережёвывает Вензель. Насытившись, поручик неприлично рыгнул и конфузливо прикрыл рот ладошкой.            — Извините, дядя Миша, — покраснел он, — давно не кушал с таким удовольствием.           — У вас хороший аппетит, — оскалился Мухтар, — Может быть разрешите предложить вам сигарилос?          — Спасибо, я наелся, — Эдик похлопал себя по животику, — Как насчёт моего заявления о политическом убежище?
— В мои обязанности входит узнать причины, побудившие  совершить Вас этот поступок. Ведь это очень ответственный шаг. Я должен убедится, что Вы страдаете именно по политическим мотивам. Иначи Вас ждут ужасные опасности и страшные приключения. Хоршо, что всё может кончится благополучно, а может кончится и не благополучно...          — Меня здесь обижают по всякому! — пожаловался поручик.          — Каким образом?          — Каким? — Эдик шмыгнул носом, — Извольте, я объяснюсь, хотя, сами понимаете, мне будет крайне неловко. Я — офицер. Личность воспитанная и благородная во всех отношениях, с обострённым чувством справедливости, с тонким художественным вкусом. А меня каждая шпана избивает. В военной части, где я служу, надомной смеются, денег взаймы не дают. Капитан Зимоздра назвал меня при всех Писюсенькой. А какая я ему Писюсенька? Разве я похож на Писюсеньку? И ещё, я не разделяю некоторые взгляды наших политиков.           — Какие например? — заёрзал в кресле Мухтар.           — Какие? Разные. Всякие... в том числе. Но один взгляд не разделяю особенно! Совсем иначе думаю.          — Случайно не насчёт демократии?          — Насчёт неё. Я считаю, что ваше общество гораздо демократичнее нашего. — Эдик напрягся вспоминая программу политпросвещения. — У вас решают задачи не в одиночестве, а в братской семье. Новая форма политической организации общества – народная демократия, одна из форм м-м-м… В общем она отразила своеобразие развития в условиях ослабления и изменения соотношения сил в вашу пользу. Ваши успехи полностью подтвердили, что в республике, независимо от уровня экономического развития, размеров территории и численности населения, подлинный прогресс может быть обеспечен. Вот!             Мухтар надолго задумался, переваривая информацию, полученную от умного собеседника, потом сказал: — Пожалуй, Вы правы! Не вижу причин для отказа в вашей просьбе.            От лица правительства Уругвапамы, вверенной мне властью я предоставляю вам временное политическое убежище на территории нашего посольства, до получения гражданства.  Мухтар с торжественным видом поднялся из кресла.
Вензель так же встал и молодцевато выкатив хилую грудь заявил:
— А я ещё много военных тайн знаю. Хотите расскажу?
— Нет необходимости, — улыбнулся Миша, — потом расскажите...
 Эдика распирало от счастья. Чувство благодарности переполняло его. — Спасибо! Вы даже не представляете, сколько сделали для меня! — замотал головой поручик. — По гроб жизни… вечный слуга! Мерси... мерси! А когда можно будет получить гражданство? — Да когда захотите, хоть сейчас! — улыбнулся Мухтар. — Что? Прямо сейчас?! — не поверил своим ушам Вензель. (Вот так просто припёрся ночью в посольство, нажрался булок и — бац!) — Конечно сейчас. Кого нам ждать? Нужно только поставить на документах отпечатки пальцев и всё. Если желаете оформить немедленно то… или у Вас появились сомнения... — Желаю! — крикнул Эдик и хрустальные слёзы радости брызнули из его глаз. — Желаю оформить! Без всяких сомнений! Миша - Мухтар, поддерживая поручика под локоток, подвёл его к столу, где уже, как нарочно, были разложены необходимые бланки. Потыкав проворными пальцами в штемпельную подушечку, Вензель с удовольствием наставил отпечатков на документах. Мухтар бережно собрал листочки в зелёную папку, а папку закрыл в сейф. Проделав всё это, он порывисто обнял Вензеля и троекратно облобызал его. При этом и костюм и пижама выдали статический разряд такой мощности, что волосы у обоих встали дыбом.          — Чистая шерсть? — спросил Вензель с уважением щупая белый костюм за рукав.
         — Ну что Вы? Натуральный стопроцентный нейлон, — ответил Миша всё ещё искрясь, как бенгальский огонь. — Поздравляю, дорогой собрат! Вы стали полноправным гражданином Республики Уругвапамы. Какую религию желаете исповедовать? — Пожалуй, я хотел бы записаться в кришнаиты, — не долго думая ляпнул новоиспеченный эмигрант.           — Пожалуйста! — согласился Мухтар, — не вижу причин для отказа. — А в магоментяне можно? — Можно. У нас всё можно! У нас чего только нельзя. У нас ничего...           — И в буддисты можно? — не поверил Вензель. — Нет проблем! Хоть в буддисты, хоть в мазохисты. Это ваше право. Когда желаете отправиться на новую Родину? — А когда можно?  — Да хоть сейчас! — окончательно добил поручика Миша. — Каждую ночь вылетает самолёт с дипломатической почтой. Или, может быть, отдохнёте, наберётесь сил, а завтра… — Нет! — заревел Эдик, — Сейчас хочу! — Может ещё крендельков на дорожку или что-нибудь… — Нет! Если возможно, я хотел бы прямо сейчас. Сию секунду! Намереваюсь поскорее припасть к родной Урагвапапатамской земле! — Понимаю! — сказал Мухтар с неподдельной грустью, — Только у нас там нет земли. У нас там песочек... жёлтый...
— А, плевать! — махнул рукой Вензель. — Соскучился  я сильно. Мочи нет терпеть.
— Ну что ж, желание гражданина Республики — закон для исполнительной власти, — скорбно вздохнул Мухтар. — Я и сам бы вместе с вами, но, к величайшему сожалению, не могу. Служба такая. Передавайте там, мой демократический привет.
— Обязательно передам, — заверил Эдик. — А вы, тут, с этими, поосторожней будьте. Они знаете какие негодяи? Один мерзавец чище другого. Уж я-то знаю!
— Да, я в этом уже неоднократно убеждался, — согласно кивнул Мухтар, — Редкие прохвосты. Прохиндеи необыкновенные, пробу ставить негде.
Он дружески похлопал Вензеля по плечу.
— Но, Вы, мой друг, надеюсь, были не таким?           — Честное благородное слово! — поклялся поручик, — Как вы могли подумать? Я был совершенно другим! Я был образцово-показательным, слушался родителей и учился в школе только на «хорошо» и «отлично»!
Этой же ночью, в закрытой машине, Эдика доставили на аэродром. Вместе с посылками, бандеролями и мотками колючей проволоки его погрузили в грузовой самолёт. Вензель, удобно устроившись на бумажных пакетах, задремал.
Дзынь! —
Дверца   захлопнулась. Тихая музыка перестала играть. В каморке под лестницей валялись только грязные бинты и рваный холст с нарисованным очагом...           Во сне он видел отличное пятиразовое питание, лазурный берег моря, лакея негра, загорелых натуристок, бары, рестораны, теннисные корты и всё это со скидкой и в кредит. Через восемь часов полёта самолёт благополучно приземлился на единственную взлётную полосу, единственного аэропорта Уругвапамы. Радость от встречи с «новой Родиной» омрачили два солдафона. Они довольно грубо выволокли Вензеля из багажного отделения, затолкали в облепленный грязью джип и повезли по пыльной колее, наезженной среди зарослей колючек. Дорог в республике не было — были направления. Вензель решил подать голос:
— Вам передаёт свой демократический  привет Миша! Просил всем кланяться, сказал, что скоро приедет и проверит, как тут со мной обращаются. Солдаты переглянулись и захохотали как ненормальные. Смеялись они долго, искренне, до слёз. Поручик понял, что опять что-то не так, опять он попал куда-то не туда.
К сожалению, он не ошибся.
Его доставили в песчаный карьер, где с лопатами наперевес бегали измождённые люди в полосатых пижамах. Вензеля вышвырнули из джипа, наподдали сапогом под рёбра, и он кубарем скатился вниз, на дно карьера.  Через несколько лет, один мой приятель, сотрудник Миссии Спасения, вернувшись из деловой поездки по странам Океании, рассказал такую историю: В одном из портов он наткнулся на серого от пыли, молодого бродягу. Нищий ловил на себе паразитов и давил их зубами. Со стороны было похоже, что он щёлкает орешки. Миссионер не обратил бы на него внимания, там таких бродяг больше чем мартышек, если бы не одно обстоятельство. Нищий весьма оригинально просил милостыньку, даже не просил, а требовал. Он, заранее ненавидя, злобно смотрел на всяк проходящего мимо, призывно тряс жестяной кружкой и, явно испытывая трудности с иностранным языком, пулял в прохожих матюками.
Так клянчат только наши соотечественники.
Профессиональный портовый попрошайка-абориген, даже если он калека, не гнушается никаким заработком. У несведущих туристов ручную кладь просто рвут из рук. За каждую сумку идёт настоящая драка. Но и здесь присутствует местный колорит, своя «изюминка». Счастливый победитель, завладев багажом не понесёт его сам, а сейчас же наймёт за более низкую плату другого носильщика из числа побеждённых. Тот в свою очередь, так же, сам не потащит, а наймёт ещё одного или даже двух. Звеньев у этой цепочки много...
 Всё это с бурной жестикуляцией, с криками, с бестолковой беготнёй вокруг чемоданов. Попытки получить свои вещи обратно и донести самому — бесплодны. Турист уже «подписал» негласный договор. Его деньги уже делят. Поход в несколько метров до такси потребует целый час, и выльется в некую курьёзную процессию. Впереди будет ковылять самый тощий, самый оборванный доходяга с багажом, за ним прошествует вереница  нанимателей  и  замкнёт процессию взбешённый хозяин сумок.
Отечественный нищий не таков.
Наш нищий не будет мараться о чемоданы. Работать физически, вообще, он не умеет и не любит. Он — артист, справедливо полагает, что раз общество его породило, стало быть, оно же и должно его содержать. Держится он нахраписто, как бы призывая обывателя сиюминутно исполнить свой гражданский долг по отношению к неимущим слоям населения.
Сознание наших попрошаек вывернуто наизнанку. В душе они откровенно презирают тех кто им подаёт. Живут по принципу «дурак даёт — умный берёт», но ненавидят и одновременно уважают тех, кто не обращает на них внимание. Такая удивительная смесь эмоций. За что ненавидят понятно, а вот уважают за ум и проницательность.
Профессиональный, талантливый побирушка выбивает из обывателя слезу только одним своим видом. Миссионер восхищённо рассказывал, как лично наблюдал такое «дарование» — вагонную нищенку. Благообразная старушечка, не проронив ни звука, не тыкая по сторонам медицинскими справками, не размахивая рукописным плакатом: «Всё сгорело», а используя лишь немой укор в бесцветных глазах, профланировала по вагону на «Бис!». Чуть ли не каждый третий пассажир, тяжко вздыхая, лез в карман за мелочью. Многие совали бумажки. Исполнено было виртуозно, бабка не просила деньги — ей сами давали. Быстренько прикинув в уме среднеарифметическую сумму на количество вагонов и помножив всё это на время, миссионер только крякнул.
По самым скромным подсчётам получалось, что «нищенка» зашибает в день его месячный гонорар за чтение лекций в университете. 
Вернёмся же в тот далёкий экзотический порт.
Странный бродяга действовал вразрез к устоявшимся местным традициям. Он не целовал прохожим туфли, не закатывался в припадках, а, напротив, кидался в туристов портовым мусором, плевался загрызенными блохами и даже выкрикивал в их адрес оскорбления. Более того, монеты мелкого достоинства он вытряхивал из кружки и гневно швырял в спину подающего.
Как ни странно, позёр пользовался успехом у портовой публики. Вокруг него даже собралась небольшая ватага любопытных бездельников. Всякий раз, когда он выкидывал мелкие деньги, раздавался возглас изумления. Вероятно бродягу принимали за обыкновенного дурака, потому и не били. Миссионер показывал мне фотографию, на которой я имел удовольствие видеть бок корабля «YU-202», стрелы портовых кранов, белые паруса яхт до самого горизонта и на этом фоне фигуру субъекта весьма напоминающего Эдуарда Вензеля.
Впрочем, у меня остались некоторые сомнения, не фотомонтаж ли?
Например, почему на фотографии Вензель не отбрасывает тени? Почему одет не в полосатую пижаму, а завёрнут в тюль. Почему у «YU-202» с якоря свисают сосульки? С другой стороны, зачем миссионеру, человеку уважаемому, подсовывать мне явную фальшивку?
Если это и был наш бывший поручик, то мне нисколько не жаль его. Я не люблю людей, которые польстившись на заморские кренделя бессовестно предали и покинули свою Родину.
Общество с таким трудом выкормило его, взрастило, дало какое — никакое образование, а он, подлец, отплатил обществу такой чёрной неблагодарностью.
Как говорил один очень строгий товарищ по фамилии Джугашвили:
«Мошенничэские манэвры нужно заклэймить, а не прэвращать в предмэт дэскуссии. Есть люди, которые самнэваются в этом?»           Не знаю, как Вы, а я, лично, не осмеливаюсь сомневаться.
               

                **************
























Двадцать вторая Картинка — Радиостанция  «Новое Племя»
— Здравствуйте дорогие друзья! В эфире радиостанция «Новое племя!» Добрый день уважаемые радиослушатели. У микрофона вас приветствует ведущая рубрики «Вы нам писали», Влада Шулушевская. Весь последующий час я останусь с вами. Слушайте нас на волне сто четыре и сто шесть. И ещё... В эфире? В редакцию поступило огромное количество писем от наших слушателей. Целые мешки корреспонденции. Пишут и пишут со всех уголков нашей необъятной Родины, как будто им больше делать нечего... Шлют бандероли, открытки телеграммы. Фак-ссы! Наш оператор посчитал, что если все ваши письма скатать в трубочку и вставить одно в другое, то получится труба длинною,.. как все равно до его дачи. А ещё, если обклеить вашими письмами нашу редакцию, то выйдет в три слоя без конвертов, а письма всё продолжают приходить и приходить. И чего только не понапишут... Вот одно письмо написано... а вот другое... да, тоже написано... В эфире?
С вами ваша Влада Шулушевская. Мы буквально завалены просьбами рассказать о торжественном обряде регистрации бракосочетания. Это и неудивительно. Большинство наших постоянных радиоманов люди молодые и кому, как не им, хочется побольше узнать о таинстве этого мероприятия. Особенно достают девушки. Всё где-то витают в девичьих иллюзиях. Всё мечтают... Человек без мечты, как лошадь без крыльев. Сегодня мы наконец-то пошли на поводу у слушателей и пригласили в гости директора Института искусствоведения, фольклора-этнографии имени Шмарксы, доктора филологических наук, члена комиссии по традициям, праздникам и обрядам при Совете Министров, почётного члена... у нас в гостях... пришёл уже... Тихон Сематонович Стельмах. Кроме того, у нас намечаются прямые включения из горячей точки. Это будет репортаж нашего специального корреспондента Виктора Мерешко, о бракосочетании из дворца культуры рабочего посёлка Верхние Бабарыки. 
Давайте вместе с нами опробуем связаться с Виктором. Алло? Виктор, вы в эфире… На связи Влада Шулушевская.  Спецкор: — Влада? Добрый день! У нас всё хорошо. Радостно светит солнце. Немного мешает ветер, но мы с оператором зашли в … Влада: — Пока наш корреспондент работает с оператором, мы побеседуем с нашим долгожданным гостем. Здравствуйте Тихон Сёма... Сама... тонович. Тихон: — Здравствуйте, девушка,..
Влада: — Влада Шулушевская. 
Тихон: — ...уважаемые радиослушатели и радиослушательницы и все кто нас сейчас слышит. Ну, для начала позвольте поздравить вас всех и поблагодарить... А ещё я хотел передать привет всем кто меня знает и особенно всему коллективу института. Ну и конечно родным и близким... Да...
Влада: — Тихон Сёма... маты, Вы, уже пришли рассказать нам уже, что-то интересное? Про свадебный обряд, помните?
Тихон: — Что?
Влада: — Так, мы с нетерпением слушаем. И радиослушатели и я Влада Шулушевская. 
Тихон: — Да! Сегодня, в моём лице, я представляю новую форму культурно-бытовых запросов населения, а именно, обрядовую службу. (Долго молчит). Да! Так что вот так... Влада: — Нельзя ли подробней узнать об этой форме? Тихон: — Конечно. Не секрет, что бракосочетание это одно из самых торжественных и ответственных событий в жизни брачующихся, которые знаменуют, тем самым, создание новой семейной ячейки нашего общества со всеми последствиями оттуда вытекающими. Со всей полнотой ответственности... Конечно! Торжественный обряд проводит его исполнитель – лицо, специально назначенное для выполнения либо этих, либо других функций.
Спецкор: — ...добрые улыбки. О кажется цирк приехал!? То ли карлики кроликовые, толи кролики карликовые...
Тихон: — Ему помогают работники загса или работники культурно-просветительных учреждений, представители общественности, просто активисты или, на худой конец, несомненно деятели местного профсоюза.  Влада: — Очень интересно! Многие наши слушатели спрашивают о свадебных одеждах. Интересуются, где же все-таки можно купить приличный костюм? Тихон: — Учитывая, что исполнитель обряда – представитель государства, признано целесообразным создать единый образец его одежды. Чтобы внешний вид не разрушал идейную целостность мероприятия. Для женского костюма избрано длинное платье с рюшками...
Влада: — С рюшками? Боже, как интересно?
Тихон: Да, с рюшками. Вот тут выточки, здесь кружавчики и повсюду фестончики. А для мужского – лапсердак прямого кроя, (пауза. Слышен шелест переворачиваемых страниц). В обрядовых залах обязательны изображения государственного герба, флага, бюсты и портреты наших вождей, освещаемые специальной подсветкой. Так же важна установка чаши-факела, который торжественно зажигается и служит символом передачи эстафеты жизни молодым. Служит, как бы, символическим фонарём, маяком, посылающим импульсы в светлое будущее. Его огонь несомненно обогатит свадебный вечер, если конечно соблюдать правила противопожарной безопасности. Влада: — Извините Тихон Семафорович, я вынуждена перебить вас. Опять на связи Виктор Мерешко! Мы слушаем вас, Виктор! Спецкор: — Здесь происходят просто ошеломляющие события. Просто не знаешь в какую сторону смотреть! Только что, в сопровождении свадебной кавалькады, во дворец прибыли жених и невеста, родители, родственники, гости и прочие...
Влада: — Виктор? Скажите у невесты платье с фестончиками? 
Спецкор: На ней какой-то лифчик с рукавами...
Тихон: — Про лапсердак спросите...
Влада: — А жених надел лапсердак прямого кроя? 
Спецкор: Жених ещё не вышел из пролётки. По сложившейся в Бабарыках старинной народной традиции молодые с шиком подкатили на четвёрке вороных рысаков. Свидетели пожаловали на розовом линкольне длинной восемь метров. Всё бурлит кругом в радостном суматошном хороводе. Народ устремляется внутрь дворца. Слышите треск? Это вертолёт над нами разбрасывает конфетти! Грандиозно! Вот отгремело музыкальное приветствие и регистратор обращается к молодым. Подойдём с микрофоном поближе… (Доносятся неясные голоса людей, топот ног. Всё заглушает густой мужской бас). Бас: — Дорогие жених и невеста! В преддверии бракосочетания, прошу пройти. Встаньте сюда. Нет, не сюда, а сюда. Свидетелей прошу сюда. Остальные отойдите, отойдите взад. Уйди взад, я сказал! Вот так. Жених! Смотрите на невесту влюблённо. Невеста, смотреть на меня. На меня, я сказал… Спецкор: — Глядя на счастливые лица молодых, я невольно вспоминаю слова песни на музыку Долматовского: «И пела эта свадьба, и плясала,  и места было мало на земле!» И ещё что-то в таком разрезе... Бас: — ...приветствовать дорогих гостей в этом зале! Под мирным небом нашей необъятной Родины, вы пойдёте светлой дорогой в наше грядущее. Вы, так сказать, дети нашего народа, его надежда и будущее,  вступаете сегодня в брачный союз. В прошлом остаются шалопутные годы юности. Впереди суровая правда семейной, так сказать, жизни. Исполняя высокий общественный долг, как представитель власти, прошу ответить мне... (Торжественная пауза, слышен шёпот: «Зина, принеси примочки»)            Готовы ли вы, Клава, всю жизнь быть верным другом Алексея? Делить с ним все радости и невзгоды, быть опорой во всех его начинаниях? (Долго молчат. Слышен женский плач).
А вы, Алексей, готовы всю свою жизнь быть, так  сказать, рядом с Клавой? Вот и хорошо. Прошу расстелить перед молодыми свадебный рушник.  Влада: — Тихон Сема…  Сёма… Тихон: — Сематонович. Влада: — Не могли бы Вы, рассказать нашим слушателям про свадебный рушник. Я сейчас вспомнила свою свадьбу и, сознаюсь, у меня никаких рушников не было. Тихон: — Конечно. Не секрет, что свадебный рушник используется по прямому назначению. Расстилают на полу полотенце, желательно разрисованное красными петушками и на него становятся брачующиеся. Одновременно им подают тарелочку с обручальными кольцами. Затем жених, невеста и свидетели подписывают акт о регистрации брака. Эти действия сопровождаются музыкой и хоровым пением. Кстати, если молодые разведутся в течении года после регистрации, то свидетели, по закону, будут платить штраф. Влада: — Спасибо за комментарий. На связи вновь Виктор Мерешко.  Спецкор: — На наших глазах исполнитель обряда подаёт молодожёнам свидетельство о браке. У молодых от волнения трясутся руки. Момент. Вспышки фотоаппаратов. Захватывающее зрелище! У меня даже мурашки по спине забегали! Слышите? Бас: — Дорогие друзья! Только сейчас мы с вами стали соучастниками этого, так сказать, таинства трансформации. Лёша и Клава, живите дружно, не деритесь. Будьте щедры на труд и любовь. Вы, Клава, помните о великом призвании матери. Уважайте Алексея, как отца своих будущих детей. Отныне общество возлагает на вас обязанность быть честными и чуткими, нравственными и законопослушными гражданами. Сердечно поздравляю всех с рождением новой семьи. Поздравьте и вы друг друга, как супруги. Поцелуйтесь. Да, целуйтесь, вам говорят. Теперь уже можно. (Слышится громкое частое чмоканье).
Сегодня в этот радостный для всех нас день, вас пришли поздравить родные и, так сказать, друзья. Ну, хватит целоваться. Хватит, вам говорят. Сходите с рушника. Всё, идите, так сказать, в добрый путь. Сопровождающие, можете поздравлять. Спецкор: — Вы слышите радостные голоса, смех, открываются бутылки с шампанскими винами. Корзины с фруктами... Грянуло трио бандуристов из местной филармонии. Кажется это Гайдн. А вот и официантки, в голубых формах стюардесс, обносят гостей бокалами безалкогольных коктейлей. Как идут этим девушкам форменные голубые пилотки. На огромных блюдах юноши-стюарды выносят бутерброды с паюсной икрой и, конечно, как же без них, — традиционные блинчики с сёмгой.
Влада: — Виктор? Неужели с сёмгой? Вы ничего там не перепутали? 
Спецкор: — Что я, сёмги не знаю?
Тихон: — И ничего удивительного... постановлением поселкового совета сейчас почти все свадьбы такие... за счёт... ипотечного кредита.
Спецкор: — А в этот момент, местный шеф-повар, прямо в фойе угощает всех желающих мамалыгой и кутьёй. 
Влада: — Чем? 
Тихон: — Это такое национальное праздничное блюдо из риса и изюма. Очень популярно в средней полосе...
Спецкор: — Молодые супруги во главе свадебного шествия, под звуки торжественной музыки, направляются к выходу. Им под ноги летят хризантемы, тюльпаны, эдельвейсы! Пурпурные, золотые, даже фиолетовые — сотни гладиолусов. А что твориться за дверьми дворца... Вы слышите грохот? Это салют! Да, настоящий салют. Сотни фейерверков взмыли в поднебесье с радостным рёвом и хлопнули там разноцветными огоньками налево и направо. Молодожёнов поздравляют родственники и друзья, преподносят им цветы. Невесте — букеты красных роз, жениху — не видно жениха за букетами. Все неоднократно лобзаются.
 Я подхожу к одному из гостей. Это высокий улыбчивый парень. Косая сажа на плечах. Лицо его излучает положительные флюиды. Вот на таких курносых парнях, простых, конопатых... Невольно вспоминаются слова из песни Хренникова: «Если бы парни все земли...ля-ля-ля...». Сейчас мы спросим у него... Здравствуйте! Эй? Эй, тебе говорят… Улыбастик? Здравствуй! Прогрмма «Новое племя». Представьтесь пожалуйста. Гость: — Зачем?            Спецкор: — Так принято. Меня зовут Виктор, а тебя? (Невыносимо долго молчат). Вы... ты со стороны жениха или невесты? Не зажимайся так.
Гость: – Ну-у-у-у-у, в общем... Если чисто конкретно, то я сам по себе. А в чём дело? Спецкор: — Значит друг семьи? Хи-хи... (Долго молчат). Вот вы сегодня были свидетелем настоящего торжества, устроенного молодожёнам, которого раньше никогда здесь не видели. Я, со своей стороны, с глубокой благодарностью буду вспоминать этот прекрасный обряд. Великолепно было продумано всё, начиная с самого начала и кончая проникновенными словами сотрудника загса... с какой-то особенной теплой искренностью. А тебе, лично, что запомнилось больше всего? (Слышится глухое сопение). Ай, какой зажим... Гость: — Шнуруй давай… Спецкор: — Простите,  не понял? В каком смысле шнуруй? Гость: — В таком, что чеши давай сотсюдова! Пока рыло целое… Влада: — Виктор, я просто поражена вашим репортажем из горячей точки. Неужели так сейчас справляют свадьбы в простых рабочих посёлках? Сёмга, шампанское, вертолёты? Даже на моей свадьбе на было салюта. Откуда какая роскошь? Что-то необыкновенное! Мы все в редакции просто в ступоре... Честно признаться, даже я — Влада Шулушевская, капельку завидую невесте. Этой примитивной деревенской девушке из рабочего посёлка.

Спецкор: — А то? Конечно так празднуют ещё не везде, но уже почти повсеместно. А свадьбы, это что... Вы бы видели похороны! Вот где вовсю проявляется национальный колорит. Сразу и не определишь, что это, поминки или проводы в армию. Ах, как в тему... Прямо около нас остановился военный офицер. На его парадном мундире — звезда героя и другие боевые награды. Вот это удача! И действительно, какая свадьба баз генерала? Узнаем его мнение. Здравия желаем! Смирно? Ать-тять? Военный: — Я не хотел... Я только на минуточку и сразу назад...
Спецкор: — Чего так сразу... Программа «Новое племя». Молодёжная редакция и я — Виктор Мережко в прямом эфире прямо из Верхних Бабарык. Представьтесь пожалуйста нашим радиослушателям.
Военный: — Ефрейтор Люсин! Спецкор: — Как вам понравилось?  Военный: — Что понравилось? Спецкор: — Ну, вот, всё это... Я имею в виду само бракосочетание. Военный: — Вы из комендатуры?!
Спецкор: — Ха-ха-ха! Я понял! Армейский юмор. Один — ноль. Шутка юмора. И сразу вспоминаются слова из песни Матусовского: «А для тебя родная, есть почта полевая...».
Военный: — Мне вообще не понравилось.    Спецкор: — Вот как? Неординарное мнение у офицера. Позвольте узнать, почему? Может музыка не соответствовала? Или слишком много воздушных шариков? Военный: — Шарики — ****арики! Я её предупреждал, с****уешь, сука, ноги из жопы повырываю! Покалечу как черепаху! А эта ссаная дырка в матрасе, по имени Клава, эта проститутка... Спецкор: — Отпусти микрофон! Какого хрена… поганка...  Влада: — Связь с нашим специальным корреспондентом неожиданно прервалась. Вероятно технические неполадки. Прямо беда с этим прямым эфиром.
Тихон Сёма Антонович, так как же все-таки обстоят дела с народными традициями в современных торжественных обрядах?  Тихон. — А никак. (Пауза).
Влада. — ?! ...в своём уме... (Громко) Ха-ха! Тоже шутка?
Тихон. — Пардон, зарапортовался... Я конечно хотел сказать, что всё больше возрастает внимание к духовному миру человека, во всех сторонах его жизнедеятельности. Повышая значимость обрядности, насыщенной новыми идеями, мы вбираем в себя всё самое лучшее, прогрессивное из опыта, выработанного народным творчеством. Наш институт предлагает использовать материалы, имеющие большое воспитательное значение, чтобы в неофициальную часть обряда не попали отжившие, эстетически и этически неприемлемые элементы. Используя красочность и всяческое своеобразие этнической неповторимости, исторически сложившихся обрядовых форм, обогащая торжество, усиливая степень его обиходности и расширяя масштабы распространения, повышая эмоционально-психологическое воздействие и сопротивление религиозным тенденциям… (Долгая пауза).
 … О чём это я? Влада: — Кажется о религиозных тенденциях. Кстати, ведь сейчас в моду вновь входит венчание в церкви. Возвращение к истокам. Первобытная романтика.  Тихон: — Ах, да! Романтики хватает. К примеру... приуроченный к летнему солнцестоянию, удачно вписанный в короткий промежуток земледельческого быта, древний праздник Ивана Купалы, утратил свою первоначальную мифическую окраску. Напрочь!
Влада: — Неужели?  Что Вы говорите?
Тихон: — Можете мне верить! В результате проведённых профилактических мероприятий он принял новый смысл, приобрёл прогрессивную символическую направленность.
Влада: — Не может быть! 
Тихон: — Может. Сейчас остро стоит вопрос о переименовании Ивана Купалы в день Святого Валентина. Раньше, в старину как было? Все от мала до велика надубасятся самогонки и лезут ночью в водоём купаться, в чём мать родила. Мало того, что такое безобразие нарушает санитарно-гигиенические нормы, оно ещё в корне подрывает сексуальное воспитание у подростков. Вот представьте себе на минуту, что вы, вдребезги пьяная, залезли в воду, а рядом с вами полощется здоровый детина, вот с таким, извините, мотовильником, чуть ли не до колен. Влада: — Вот с таким?! Нет, не могу себе представить! Тихон: — И правильно! У нормального человека в голове такое не укладывается. Но с другой стороны, это народная традиция и пускать её на самотёк недопустимо. Поэтому обряд был взят под наш неусыпный контроль. Теперь, во время проведения всего мероприятия, даже ночью функционируют буфеты, парикмахерские и бани. Желающие помыться могут за умеренную плату совершить обряд омовения в отдельной кабинке, не шокируя окружающих видом своего безобразного голого тела. Развёрнуты пункты по оказанию первой медицинской помощи, где опытные доктора всегда готовы смазать йодом и, в случае необходимости, выдадут одноразовый шприц или презерватив. В ночных клубах представлен широкий ассортимент разнообразных безалкогольных напитков, где наряду с традиционными чаем и квасом можно вкусить такие экзотические продукты, как сок манго и настой допулопапата. Массовики-затейники, прошедшие особую подготовку, организуют народные гуляния. В специально отведённых местах зажигают костры. К каждому отдельному костру представлен пожарный с огнетушителем. Все эти действия в значительной степени определяют образный строй и идейно-эстетическую направленность торжественных церемониалов, придают народным обычаям современное звучание... Профилактика венерических заболеваний... (Долгая пауза) Алкогольных возлияний...
...С чего мы тут?
Влада: — Дорогие радиослушатели, от вашего лица и от себя лично, Влады Шулушевской, позвольте поблагодарить гостя нашей программы за содержательный рассказ. Надеюсь, вы вместе со мной почерпнули для себя много поучительного.  Тихон: — Я хотел бы ещё от себя добавить… Влада: — К сожалению время нашей передачи ограничено...
Тихон: — В прошлый раз, таким образом, пожарный из шефов, вот такая орясина, припёр целый огнетушитель браги...
Влада: (Громко). — А впереди у нас ещё музыкальные заявки по письмам радиослушателей. Давайте сейчас, вместе прослушаем хит Мазая Карпушкина на стихи Миколы Запойного «Не кури!». Авторы специально написали  свой  новый шлягер к всемирному дню борьбы с табакокурением. Новое поколение выбирает мятные сосульки! А споёт нам, конечно...
Тихон: — ... и пьют они в основном для запаха, потому, что дури у них своей хватает...
Влада: — ... те кто был на последнем концерте заметили, как наша нестареющая мега-звезда эстрады изыскано похудела. И в чём только душа держится? Песню в её исполнении хотели услышать; Мелена Алиминируй из города Пятки, Гарик Ща..., к сожалению свою фамилию он написал неразборчиво и ещё видимо-невидимо наших всяких разных радиослушателей. С удовольствием выполняем вашу заявку.           (Идёт фонограмма).
                Ночь туманна и дождлива, за окном темно.
                Мальчик маленький рыдает только об одном.
                Он стоит, к стене прижатый
                И на вид чуть-чуть горбатый,
                И поёт на языке своём:

Тихон: — ...представляете? И так каждую ночь. Какие там в жопу обряды?
Влада: (Нервно). — Кто ни будь, снимите с него микрофон...

                Граждане, купите папиросы!
                Подходи, пехота и матросы!
                Подходите, пожалейте,
                Сироту меня согрейте!
                Посмотрите, ноги мои босы.

               
                *************


















 
Двадцать третья  Картинка про свадьбы и про любовь...
В доме Гундосовых  играли свадьбу. Веселье было в самом разгаре. Стол поражал обилием выпивки и закусок. Были тут и картофель отварной под соусом хреновым и жареный по-французски, с луком по-польски, и запечённый со сметаной, в масле, на пару и тушёный в горшочке с грибами. Но особенно был хорош картофель по-швейцарски, фаршированный сухарями, яйцами, укропом и петрушкой. Хороши также были свежие, прямо с грядки, помидорчики и пупыристые огурчики. Глядя на всё это изобилие, хотелось немедленно выпить и закусить, а потом ещё раз выпить. Гости, сверкая потными красными мордами, то и дело опрокидывали в себя лафитники с живительными напитками. Вокруг стола прохаживалась мамаша Гундоса с эмалированным судком. Она щедрой рукою подкладывала в тарелки гостей свиной студень и приговаривала: — Кушайте, кушайте, гости дорогие! Нам холодца не жалко, не подумайте чего такого. Ешьтё на здоровье, я вам хоть ещё один раз положу. Живём, славу Богу, не побираемся, как некоторые. Всего в достатке. Угостим на славу. Одного сына женим, слава Богу! Босоногий музыкант, развалившись на широком крыльце, как заправский садист мучил писклявую гармошку. Рядом с ним, обнявшись стояли четыре хмельные бабы и орали похабные  частушки:
                Я свою корявую
                Целый день карябаю
                Хочу - утром, хочу днём,
                Хочу вечером с огнём.
               
                У меня милёнок новый,
                Ты такого поищи:
                У него по всей пипыське
                Как грибы растут прыщи.
 Пятая баба, особо пьяная, выплясывая «Матаню», хватала за руки выходивших покурить и визгливо вскрикивала: — И-и-и-их, девки-и-и-и! Гуляи-и-и! Жарь, висилиси-и-и! Ихь, ихь, ихь, ихь! Наподдай! Один раз живём! Дураковатый малый в цветастой рубахе, выскочил из избы, перепрыгнул через гармониста, сшиб с крыльца бабу и побежал по двору. За ним погнались пятеро или шестеро, поймали около уборной, повалили на землю и стали пинать ногами. Били не спеша, лениво, будто выполняли давно надоевшую работу.            Из дощатой уборной вышел мужик и, застёгивая на ходу порты сказал, укоризненно качая головой: — Ну, кто ж так бьёт?! Под дыхало ему. Во! Да не так. Ну-ка, подвинься, дай-ка я засандалю. В самом доме, несмотря на открытые окна, было невыносимо душно. Топилась печь, в которой разогревали картофель. Молодые сидели в центре стола, точнее сидела одна невеста. Жених давно уже полулежал — полувисел на стуле. Клава то и дело шпыняла его локтём под рёбра, отчего молодой муж икал, поднимал голову, окидывал всё собрание бессмысленным взглядом и, пуская слюнявые пузыри, спрашивал: — Это, что тут? Защем миумы  и  наеваи  и..? — Давайте все вместе будем веселиться и танцевать! — предложила грудастая девица. — А то сидим, как на поминках, пьём да жрём, а молодость проходит мимо. — Давайте! Давайте! — загалдела молодёжь, — Айда на двор, пупками дрыгать! — Погодьте! — попыталась остановить гостей мамаша Гундоса. — А как же холодец? Потаит ведь! — Да ну его на хер! — кричали гости, — Провались пропадом твой холодец. Танцы-шманцы хотим! Даёшь ламбаду! Где гармонист? В избе остались только те, кто без посторонней помощи передвигаться уже не мог, остальные высыпали на улицу. Кавалеры, приглашая дам на танец, откровенно предлагали: — Давай потрёмся друг о дружку и сольёмся в экстазе! Дамы ничуть не смущаясь, предупреждали кавалеров: — Будешь за задницу лапать – врежу по харе! Пары под звуки гармонии двинулись по кругу. Застенчивые и нерешительные, покуривая папироски, сбились в кучку и, чтобы скрыть свою природную робость, нарочито громко смеялись над танцующими.  — Глянь, Нюрка ногами загребает, точно вёслами! — Евдоха, сожми её крепше, штоб у её глиста выскочила!
Гармонист, скроив злодейскую физиономию, самозабвенно наяривал импровизацию на тему вальса «Амурские волны». Он с таким остервенением терзал музыкальный инструмент, точно выполнял своё последнее желание перед смертной казнью. Там где не хватало пальцев, он мастерски пользовался языком.
Дамочки постепенно оттаяли в объятиях партнёров. Движения их сделались свободней, раскованней. Девушки то наваливались упругой грудью на кавалеров, то откидывались всем телом назад, то подворачивали под себя ноги. Бедные мужчины просто выбивались из сил, удерживая от падения неуёмных партнёрш. Танцплощадка напоминала цирковую арену, куда разом выскочило с десяток пар борцов и, применяя исподтишка запрещённые приёмы, стали драться за звание «Король манежа».  Далее празднование приобрело беспорядочный характер. Кто-то из гостей остался вальсировать на улице, другие пошли допивать и доедать. Третьи стянули со стола водку, залезли в грузовик и поехали на пруд купаться. Не обошлось и без весёлых розыгрышей.
Двое молодцов отломили от задней стенки сортира кусок доски. Всяк входящего справить нужду, шутники цепляли багром за трусы и одним махом дёргали.
Особо, всех уморил Жора. Он обрядился в вывернутый наизнанку тулуп, залез в собачью конуру и радостно гавкая набрасывался на проходящих мимо. Кусался на совесть, как настоящий Цербер. Гости по достоинству оценили хохму. Жору отлупили палками и, под дружный хохот,  натянули на него намордник.
Гуляли допоздна. Но всему приходит конец. Отгремела свадьба. По всему посёлку разбрелись и расползлись гости. Прямо на крыльце уснул утомлённый гармонист, замучивший насмерть свою подругу. Жертва насилия, разодранная пополам гармосень, валялась тут же. Около самого дома в зарослях лопуха прятался ефрейтор Люсин. Он всё-таки воспользовался советом Бергамота и, не заходя в часть, отправился домой. Где пешком, где на попутных машинах добирался дезертир до рабочего посёлка. Питался он от случая к случаю, преимущественно тем, что воровал на огородах.
На третьи сутки после побега, дезертир достиг Верхних Бабарык. Домой он решил пока не соваться, а прямиком отправился к своей возлюбленной, где его ждал неприятный сюрприз. У Клавкиной избы, что-то оживленно обсуждая, бурлила толпа народа. На Люсина никто не обратил внимания. — Хоронят кого-то, — решил ефрейтор и полез в толпу. — Едут! Едут! — закричали со всех сторон. — Побежимте скорее полотенец натянем! Из избы вышли Клавины родственники и завыли в голос: — Ой, ты, кровиночка наша! Да на кого ж ты нас оставляешь? Да как же мы без тебя жить-то будем? Закатилося красно солнышко за горы высокая, за моря широкая… — Ё - маё! — обмер Люсин, — Никак Клавка руки на себя наложила?! Неужто из-за меня?
 Но тут к дому подкатили две легковые машины в пёстрых лентах и бортовой грузовик. Из первого автомобиля высунулся парень и по-хозяйски пульнул матерком: — Хватит ё... дурью маяться! Давайте быстрее, опаздываем! В парне Люсин с удивлением узнал Гундоса. Но ещё больше он удивился, когда из дома в белом подвенечном платье выбежала Клава и, явно работая на почтенную публику, с криком: «Ах, оставьте, маман, ваши глупости дурацкие!», бросилась в объятия Гундоса. Самые шустрые из толпы залезли в кузов грузовика. Машины сорвались с места и, обдав зевак пылью, запрыгали по колдобинам. Жадные до зрелищ соседи, как бараны, побежали следом, увлекая за собой ефрейтора. Теперь, обманутый, отвергнутый дезертир, хоронясь в зарослях репейника, глубоко переживал измену коварной Клавдии. Чего он там высиживал, ефрейтор и сам не знал. Несколько раз Люсин порывался встать и, как в том индийском фильме, появиться перед обидчиками. Вот бы они все обалдели!
Он коротал время изобретая самые ужасные казни для изменников. Святая инквизиция отдыхала. Ефрейтор плакал, горючие слёзы капали на пыльные сапоги и прожигали дыры в кирзе.
Не ласкать ему больше любимую, не целовать её нежные губки, не шептать ей в розовое ушко милые глупости. Чужие, нахальные руки будут шарить теперь под Клавиной юбкой, нащупывая самое сокровенное. А ведь молодые люди клялись друг другу в вечной любви до гроба! Луна светила им с небосвода неизбежным светом. Ночной махаон трепетал крылами в шафрановых лучах. И одуряющей амброзией благоухала навозная куча за сараем.  — Пусть у меня вырастут на башке ослиные уши и поросячий хвост вместо носа, если я забуду тебя! — шептал Люсин в маленькое ушко зазнобы.          — Не говори так, милый, мне страшно! — пугалась Клавочка, и их любящие сердца бились часто-часто, а на душе пели пташки-канарейки и прочие сикилявки. Теперь всё в прошлом. Да и было ли это? Эх, Клава, чем залила ты глаза твои? Ужель не разглядела ты, с кем идёшь под венец? Как могла забыть свою клятву? Проворонила своё счастье!
Как я понимаю ефрейтора Люсина!
Ах, читатель, был и я когда-то влюблён. Больше того, когда-то очень давно я сам был ефрейтором.* И даже терял из-за амуров голову.
Пусть пока Люсин посидит в лопухах, пусть поплачет, а я расскажу вам про любовь.
Дело было на Юге.
Отдыхал я тогда на одном из фешенебельных черноморских курортов. (О названии курорта умолчу, дабы туда не хлынули банды туристов, и не разнесли этот райский уголок окончательно).
Представляете себе; море, пляж до горизонта, пиво с солёными баранками, очередь за этим пивом в полкилометра и какие-то зелёные морские мухи...
Моя Дульцинея — особа приятная во всех отношениях, влюблена в меня до беспамятства и не отпускает одного даже за пивом.
«Номер-люкс» специально для молодожёнов мы легко сняли в частном секторе. Милейшая хозяйка, добрейшей души человек, отдала в полное наше распоряжение отдельный коттедж «будочного» типа с панцирной кроватной сеткой. Нам сказочно повезло! В нашем «бунгало» оставалось ещё столько свободного места, что мы без усилий втиснули туда тумбочку, один венский стул, вешалку для белья и под ноги  — изысканный лоскутный коврик ручной работы. На коврик босыми ногами я наступать опасался, потому что он шевелился и мне казалось, что в нём кто-то живёт.
————————————————————————————————-* Ефрейтор — воинское звание, а не порода собак (прим. авт.)
 Бунгало располагалось всего в пяти минутах ходьбы от моря, но мы временно не купались и не загорали, потому что в день нашего приезда произошёл «запланированный» выброс городской канализации в море, и пляж, на несколько километров по побережью, сменил цвет воды из чёрного в бурый. Ну и, конечно, запах...
Кстати, выброс был приурочен к какому-то красно-календарному дню, так что местное население ликовало по этому поводу повсеместно, и на временное изменение экологии обратили внимание только капризные курортники.
Пока ветра и морские течения воевали с фекальными выбросами мы с подругой развлекались тем, что изучали конструкцию панцирной кровати. Когда это занятие утомляло, мы выползали из будки, садились на скамейку под сенью экзотического южного дерева и общались с сыном хозяйки по имени Шура. Говорили в основном о политике. Меня тогда волновали судьбоносные постановления партии и правительства: «Об усилении борьбы с пьянством — алкоголизмом среди населения» или «Об усилении борьбы с населением среди пьянства и алкоголизма», (сейчас точно не вспомню), и отношение ко всему этому слоёв беднейшего крестьянства.
В возрасте сорока лет хозяйский сын Шура — законченный хронический алкоголик, нигде не трудился и речь его была полна неологизмов. Кроме того, Шура оказался человеком любознательным. Он постоянно подглядывал через тюль, в наше бунгало.
Но его можно понять. Своей женщины у Шуры никогда не было. Вероятно он хотел посмотреть как там «у них» все это устроено.
На мой бестактный вопрос: «Почему, Вы, Алекс, не женитесь?», Шура оскорблёно дёрнул хохлатой своей головёнкой и сказал:
— Что вы в любви-то понимаете франты городские? — при этом Шура изобразил страдания на испитом лице, — Была у меня настоящая баба... (прикрывая глаза рукой) неземной красоты,..— Эх, любовь была... но, (глубокий вздох) характерами не сошлись.
Надеюсь, что Шура давно уже умер от цирроза печени и не сможет прочесть эти строки.
Из общения со словоохотливым аборигеном выяснилось, что на всём побережье спиртное можно купить только в одном месте, по страшному блату, в неком таинственном «Чапке». Дело это крайне «стрёмное» и даже «рисковое для жисти», но он, Шура, из уважения к новым гостям, с радостью сбегает куда надо и принесёт «без обману», потому что он, Шура, такой душевный человек. 
Что такое «Чапок», место или человек я уточнять не стал, а выдал хозяйскому сыну банкноту достоинством в десять рублей на приобретение поллитровки и бескорыстный Шура подняв облако пыли умчался по просёлочной дороге. Десятку он держал перед собой в вытянутой руке, как красный флаг, чтобы всякий видел, что у него, у Шуры, деньги есть. Видно это «рисковое для жисти» дело было для него не в новинку. Вернулся он довольно быстро и, ещё не отдышавшись, вручил мне сорок копеек сдачи и бутылку «Кубанской водки» ёмкостью 0,75 л. со словами:
— Вот, как обещал, чуть голову не оторвали!
Сдачу я с него не взял, не из пижонства, а из чувства благодарности. Всё-таки человек, почти вдвое старше меня, бегает как мальчишка, рискует здоровьем в «Чапке». Я предложил ему распить эту бутылочку в честь нашего знакомства, за здоровье его матушки, которая в это время корячилась на огороде пропалывая вечнозелёные помидоры.
Шура не стал отказываться. Он объяснил, что вообще-то малопьющий, так, только по особенным случаям, но сейчас видно настал как раз такой случай и, что бы не обижать дорогих гостей, он пригубит «толику», но потом сразу уйдёт, потому что ему нужно помогать по хозяйству старушке маме, которую он очень любит.
Я принёс из бунгало арбуз с целью заесть им кубанскую водку, а заботливый сын сбегал на приусадебный участок к маме и, громко полаявшись с ней, принёс на закуску разноцветные «памадоры».
На один из них, самый щербатый, самый грязный, он щедро поплевал, с любовью обтёр его о своё голое пузо и почтительно протянул моей даме.
— Попробуйте настоящего! — посоветовал он смущаясь, — В вашей бензиновой Москве такого фрукта не сыщите. Мама моя их натуральным навозом поливает, без всякой химии!
Обещав Шуре всенепременно попробовать, а пока закусить арбузиком, я галантно перехватил рябой овощ.
На правах хозяина бутылки я произнёс тост, какой уже не помню, но наверное очень весёлый, потому мы с Дульцинеей дружно рассмеялись, а Шура надолго задумался.
Улыбку с моего лица сорвало сразу же после первой рюмки. Кубанская обожгла мне нёбо и стала поперек горла. Я еле протолкнул её внутрь куском арбуза. На мою спутницу было жалко смотреть. Бедняжка закашлялась, забилась как рыбка на мелководье.
— Эх, хорошая водка! Прямо закусывать жалко! — сказал Шура и вонзил осколки гнилых зубов в «памадор», при этом забрызгав всё вокруг оранжевыми соплями.
Я не разделял  его первобытного оптимизма.
«Кубанскую» местного разлива похоже готовили не из сортов отборного зерна, как было указано на этикетке, а прямо из Чёрного моря. Но делать было нечего, не выливать же сей ценный дефицитный продукт из-за низких вкусовых качеств в помои. Пришлось пить, хотя настроение уже было подпорчено.
Когда в бутылке осталось на четверть, дама моего сердца почувствовала себя «не в форме». День близился к закату и она, поцеловав меня в сладкие арбузные губы отправилась отдыхать на наше панцирное ложе.
— Не задерживайся, я буду ждать тебя... — нежно шепнула она мне в ушко, и многообещающе качнула крутым бедром.
Общаться с окосевшим Шурой, который уже не попадал зубами в помидоры, мне тоже не очень-то хотелось и я, разлив остатки водки, собрался было последовать за своей  спутницей.
— Я тебя уважаю! — заявил в этот момент Шура, размазывая зелёные помидорные семечки по своей конопатой физиономии. — Ты меня угостил... отнёсся ко мне по человецки. Я в долгу ни перед кем... ни когда... понял?!
С этими словами он вытащил из ближайшего кустика две бутылки красного вина. Настолько красного, что оно казалось чёрным. В те славные времена, такую отраву, разлитую в ёмкости из под шампанских вин, ещё можно было купить на окраинах государства по цене «рупь две» назывались они: «огнетушители», «бомбы» или «фаустпатроны».
Я понял, что Шура не такой бескорыстный человек, каким рекомендовался при знакомстве, и купил он на мои деньги не одну «Кубанскую». Водку он отдал, а вино припрятал для личного пользования. Но видно широкая натура его, разогретая обстановкой взаимопонимания, потребовала продолжения банкета и Шура не выдержал, сделал широкий жест, что называется — шиканул!
Красиво жить не запретишь даже таким уродам как Шура.
Мимо нас с огорода прошла старушка - мама. Стало смеркаться и её подслеповатые глаза уже не различали где сорняк, а где благородная поросль. Мамин рабочий день закончился. Женщина задержалась около нас, с удивлением посмотрела на своего сына, потом на бомбообразные бутылки и сказала решительно:
— Не, он столько не випьить!
— Присядьте с нами, — предложил я, — Пропустите стаканчик.
— А чего ж, не присесть-то? Присяду. Ужинать будите, или как?
— Или как! — сделал свой выбор Шурик срывая осколком зуба пластмассовую пробку с горлышка. — У нас памадоры есть грядовые, нам больше ничего от тебе не надо.
В его словах по отношению к матери ощущалась горькая обида. Как могла она, его родная мать, перед гостем из столицы сказануть такое! «Он столько не выпьить!» Шура нарочно налил себе в большой стакан.
Старая женщина взяла арбузную дольку и пожаловалась мне:
— Руки у меня так и крутит. По утру нечто, а как в этот огород влезу, так и крутит. Что это? Радикулит, аль ревматизма?
— Это жадность! — поставил диагноз Шура. — Иди спать, не лезь в муцкой разговор, а то завтра с утра не подымисси на раскарачках полозить.
«Кубанская» по сравнению с «Розовым вермутом», так бесхитростно назывался напиток, показалась мне минеральной водой. Сквозь запах анилинового красителя явственно пробивался смертельный дух технического спирта. Так как, старушка-мама доела арбуз, то закусывать мне всё же пришлось немытыми помидорами, (что было страшной ошибкой, но тогда я ещё об этом не догадывался).
— Хорошее винцо, — сказала старая женщина. — Сладенькое.
Опьянение наступило сразу и решительно. Я даже не заметил как ушла Шурикова мама. Её просто не стало. Я ещё ругал громко политиков за отсутствие чёткого военно-политического плана по Афганистану, как внезапно исчез Шурик. Я проверил под скамейкой, его там не оказалось. Удивительно, но вторая бутылка осталась недопитой. Она стояла перед самым моим носом и раздражала меня.
Видно Ангел Хранитель улетел от меня этим вечером к фекальному морю, потому что я налил себе в стакан и выпил. И на этот раз ублюдочная гадость пролилась по моему горлу нектаром, — верный признак тяжелейшего алкогольного отравления.
Далее память моя обрывочна, как рваная кинолента. Мелькают разрозненные эпизоды, но не склеиваются воедино.
Эпизод 1: Ночь. Южная чёрная ночь и я... один в Мире... в кромешной тьме, из последних сил иду... Куда?
Эпизод 2: Я в тёмном бунгало шарю руками и не могу нащупать свою любимую. Жарко, невыносимо душно и я, абсолютно голый, куда-то проваливаюсь.
Эпизод 3: — Вставай! Вставай!
Меня трясут и толкают.
— Проводи меня в туалет. Я боюсь идти одна. Пожалуйста!
На дворе всё та же непроглядная темень. Туалетная будка на огороде. Почему нельзя облегчиться у крыльца? Что за условности?
— Вставай! Мне страшно!
Эпизод 4: Я чувствую, что тоже хочу и по маленькому и по большому и по всякому. Я чувствую что меня сейчас разорвёт.
— Хорошо пошли!
В голове... что с моей головой? Где она?
— Одень хоть трусы, — говорит любимая.
— Зачем, там же никого нет? Там темно как в... Где я сейчас буду искать трусы?!
Эпизод 5: Мы выходим из будки голые оба. Одной рукой она поддерживает грудь другой ведёт меня. Под ногами мокро. Справа угадывается высокий забор. Впереди ничего не видно. Калитка. Лопухи. Ноги мои скользят по глине. Вот наконец и чёртов туалет.
— Жди меня здесь, — говорит Дульцинея, — я быстро. А потом ты...
Эпизод 6: Терпеть нет уже никаких сил. Я схожу с тропинки и меня тошнит на лопухи. Я сгибаюсь, чтобы не уделать живот и из моего зада со свистом вырывается арбузовермутовая струя. Слышно как семечки щёлкают по листьям лопуха и пробивают их насквозь как пули. Не в силах больше стоять, я скрючиваюсь и меня несёт изо всех дыр.
Эпизод 7:  ...проваливаюсь в лопухи задом, в мягкий чернозём. Я хочу встать и утыкаюсь мордой в грунт. На зубах хрустит. Планета Земля подпрыгивает и крутится. Меня рвёт с такой силой, что я, как реактивный снаряд, отлетаю назад и опять куда-то срываюсь.
Мне плохо. Мне хуже всех на этом свете и может быть даже во всей галактике... я умираю... я уже умер. Царствие мне небесное! Прощальный салют в небо из непереваренных томатов — и всё!..
Эпизод 8: Наверное я уснул или потерял сознание или скорее всего попал в другое измерение, потому что обнаружил себя в совершенно незнакомом месте, на другой планете. Луны в небе не было. Её украли космонавты. Ни своей возлюбленной, которая обещала забрать меня, ни злополучного туалета типа «сортир» поблизости не обнаружилось. Ни огонька... только ночной мрак кругом.
Если вы захотите довести мужчину до зоологического состояния, если вам угодно сломать его волю, то не оскорбляйте его словесно, не унижайте физически,  просто снимите с него штаны, а потом делайте с ним что вздумается, он и не пикнет. Всё достоинство, всё самолюбие находится у мужчины в штанах.
Я понял это когда стоял посреди ночного мира, абсолютно голый, пьяный, совершенно не осознавая где я, в какую сторону следует идти. Способность размышлять логически покинула меня окончательно.
Сколько простоял я так, — не помню. Из оцепенения меня вывели знакомые звуки... в разряженном ночном воздухе гавкали цепные псы. Звать на помощь в такой ситуации было более чем глупо. Я чувствовал, что спасение где-то рядом, но не знал где. Наконец я принял решение идти куда глаза глядят, преодолевая любые препятствия, будь то забор или яма, а там, чёрт с ним, будь что будет...
В этот момент Ангел Хранитель, видимо, уже достаточно нагулявшись у моря, вернулся к своему хозяину.
Под ногами захлюпали раздавленные помидоры и вдруг я понял, что всё это время, прошу прощения за прозу жизни, дристал и блевал посреди хозяйского огорода. Спасение было где-то совсем рядом. Уже через десять шагов я наткнулся на бельевую верёвочку, где моя милка развесила проветрить кое-какое бельишко.
Сорвав полотенце и обмотав его вокруг бёдер, я вновь почувствовал себя Человеком с большой буквы. Чувство собственного достоинства, а вместе с ним смысл жизни вернулись ко мне в тот же миг. Бунгало было рядом, и в нём, на панцирной кровати ждала меня горячая от желания подруга. Я был спасён!
Иногда, когда не спится в жаркую летнюю ночь, я вспоминаю этот случай и думаю, а что бы случилось со мной пойди я другим путём? Куда завело бы меня помидорное поле?
— Где же здесь любовь? — спросит недотепа-читатель. — В этой книге нет ничего великодушного — одна только пародия на человека.
— Да чёрт с ней, с любовью, — отвечу я, — Ведь не любви Вы хотели на этих страницах, а порнографии.
Кстати, курортная Дульцинея стала моей законной супругой. Устраивает Вас такой финал?
Люсин выбрался из лопухов. Изображая запоздалого гуляку, он нарочито качаясь, обошёл вокруг дома, заглянул в сени, послушал под окнами. Всё было спокойно.
За свадебным столом ещё пировали; Клавочка, Нюрка, Жора из Нижних Бабарык, да городской пижон, новый друг Жоры. Сам Гундос растянулся на полу и, улыбаясь во сне, пускал слюни. Должно быть ему снилась первая брачная ночь. Пижон, явно бравируя перед дамами, пил из туфли невесты. Девушки смотрели на него с обожанием. Жора, всё ещё в тулупе наизнанку, по-гусарски пил из собачей миски. Ефрейтор подпёр дверь поленом, попрыскал вдоль стены из бутыли, прихваченной в сенях и, чиркнув спичкой, произнёс со слезой в голосе фразу достойную пера Шекспира:
— Я любил тебя, макака лупоглазая! За что же ты растоптала мою любёвь своими кривыми косматыми ногами? Огонь заметили не сразу, а когда заметили, тушить было уже поздно. Кто смог, повыскакивали в окна, причём, невесту тащили за ноги.
Нюрка залезла со страху в подпол, где и спеклась. Вокруг пожарища бегала мать Гундоса, рвала на себе волосы и глухо ревела: — Спасите сына! Люди, сына спасите! Разбираться приехала целая комиссия с учёной таксой. При раскопках пожарища нашли обгорелый труп пижона, спёкшуюся Нюрку, а Гундоса, почему-то, совсем не нашли, (ещё один сгинул без вести).
Избалованная такса подышала на головешку, закашлялась по собачьи и дальше нюхать отказалась.
Выяснилось, что пижон, вовсе не пижон, а популярный журналист Виктор Мережко, искавший в Бабарыках живые образы для радиостанции «Новое племя».           Ефрейтора, конечно, поймали, отбили ему почки, но что с того толку?
Уехала комиссия, прихватив с собой поджигателя и Жору, который с похмелья не помнил ни пижона, ни пожара. Говорили, что Люсину по совокупности преступления дали двенадцать лет лагерей, а Жора в КПЗ удавился. Спаси, Господи, их души. Отче всех скорбящих и обременённых, помоги нам, немощным, утоли скорбь нашу, настави на путь правый нас, заблуждающихся, уврачуй и спаси безнадежных, даруй нам прочее… Эх, ефрейтор, ефрейтор, что же ты наделал — сучий сын?!


                *************






 Двадцать четвёртая картинка про Андрюшу Менакера, Саньку Крякина и Бенедикта Пардонова.
  «Его Превосх. кандидату в депутаты г-ну Пичугину
от инициативной группы товарищей Заявление!
Выполняя свой гражданский долг, доводим до вашего сведения, что Крякин Санька ведёт амаральный образ и всячески поносит ругательными выражениями существующий государственный строй. Чем сам разлагается изнутри и разлагает свою жену и прочих. Ладно если бы сам дурак, так он из себя ещё воображает чёрте что. Убедительно просим, Вас, принять существенные меры к пресечению и изъятию Крякина, пока не поздно, из нашего общества.
С беспощадным пролетарским приветом, группа возмущённой общественности.»                Андрюша Менакер, сочинивший сей грязный пасквиль на Саньку Крякина, схватил сразу двумя руками с десяток цветных карандашей и наставил   под   «заявлением» множество разноцветных иероглифов, символизирующих подписи «возмущённой общественности».            «Вот тебе, гад! — злорадствовал Андрюша. — Говорил я тебе, не связывайся со мной? Будешь теперь знать, паразитская морда!»
Менакер выдернул из пачки чистый лист бумаги.  Левой рукой он намарал на нём:
                «Гр-ну начальнику ГУГБ товарищу Хмаре
от инициативной группы ветеранов.
Заявление!
Спешим уведомить, Вас, что в магазине № 8 по улице Мгама - Угома, заведущая отделом Мясо - Рыба, по фамилии Кабриолет, занимается хищническим расхищениями народной собственности, а так же...»
— Чтобы ей такого инкриминировать? — подумал вслух Андрюша.— Может валюту пришить? Наверняка у неё во все матрацы гульдены позашиты, а может даже франки или того чище — эскудо. Рациональное зерно в этом есть. А может...
Менакер даже хрюкнул от удовольствия:
«...слушает в рабочее время голоса вражеских спецслужб, клеветчущих на нашу горячо любимую Родину! Имея свободный доступ к продуктам питания, эта вражеская гидра, может запросто сыпануть в колбасу крысиный отравы или, ещё того похуже, произвести тем самым мор среди мирных жителей. Убедительно просим, Вас, во избежание международного конфликта, локализовать очаг эпидемии, пока не поздно. А то мы сами локализуем своими силами, как учит нас народная мудрость, «Не всё коту масло лаптем хлебать».
За сим, спешим раскланяться, с наилучшими пожеланиями, возмущённые покупатели №8.»
—  Что, съела? — спросил Андрюша воображаемую Кабриолет, — Умыл я тебя, да? Будешь знать, как со мной связываться. Дура толстая! Сало — восемь сисек! Бегемот беременный! Кто там ещё остался?
Менакер откинулся на спинку стула и, устремив взгляд в серый облупленный потолок, долго шевелил слюнявыми губами припоминая обиды за последнюю неделю.
Каждую субботу Андрюша садился за секретер и устраивал своим недругам «Судный день». По своему усмотрению он карал или миловал их, в зависимости от тяжести нанесённых ему оскорблений. Андрюша не видел в своих действиях ничего предосудительного. Напротив, он считал, что занимается делом благородным и справедливым. Он серьёзно считал себя «санитаром» общества, этаким хирургом, удаляющим злокачественную опухоль, а по большому счёту — скульптором, отсекающим от беломраморной глыбы всё лишнее.

«Кто же, если не я ?! — мысленно спрашивал Андрей генерального прокурора республики, — Ведь кто-то должен этим заниматься, пока, Вы, уважаемый господин Малютов голых девок в банях щупаете? Ведь я же предупреждал!»
Действительно, он честно предупреждал своих обидчиков:
— Лучше не связывайтесь со мной. Будет только хуже. Вы думаете, я сейчас с вами скандальничать начну, драться полезу? Нет, не дождётесь такого подарка. Я буду бороться с вами цивилизованными методами. Вы у меня ещё наплачитесь! Вы ещё за мной на карачках наползаетесь!
После подобных предостережений, Менакер неизменно получал  в ухо. С каждой оплеухой Андрюша ещё больше убеждался, что на этом свете скверных людей больше, чем добрых и по субботам садился за секретер устранять несправедливость.
В дверь постучали.
Андрюша закрыл секретер на ключ на ключ, а ключ спрятал под язык.
Будучи человеком не глупым, Менакер предполагал, что те, кому он пишет, рано или поздно, захотят познакомиться с ним поближе. Но он никак не предполагал, что это случится так скоро.
Конечно там разберутся, что к чему и в конце-концов извенятся, даже может быть наградят... посмертно.  Но пока выяснят, туда-сюда... в общем, в камеру ему не хотелось.
«Может показалось? — надеялся Андрюша подкрадываясь к двери на цыпочках, — Может не ко мне?»
Он прильнул ухом к холодной дверной панели и пропищал фальшивым голосом:
— Никого нет дома. Уходите незамедлительно.
—  Это я, открой! — решительно потребовали по ту сторону.
— Кто, это такой — «Я»? — завибрировал Менакер всеми членами.
— Ну, я — Санька Крякин, — признался голос.
— Опять  дебоширить  заявился!?
— Я, это, мириться хочу, — бурчало за дверью. — Не боись, у меня с собой есть. Открой слышь? По-человецки, пока, тебя прошу! Как сосед — соседа...
Впускать скандального Саньку внутрь не хотелось. Но Менакер знал, что «идиотина» просто так не уйдёт и, выждав ещё минуту, щёлкнул шпингалетом.
На пороге действительно стоял его сосед по коммуналке Санька Крякин и, пьяно улыбаясь, прижимал к груди две бутылки красного вина.
— Я к тебе мириться  стучусь, стучусь, бляха, — объяснил Крякин и, толкнув дверь квадратным плечом, вломился в комнату. — Где у тебя, лапоть, стаканчики гранёные?
— У меня нет стаканчиков, у меня только чашечки, — пискнул Менакер, пытаясь вытолкать Саньку обратно в коридор.
— Хер с тобой, бубен, давай чашки, — согласился Крякин беспардонно плюхаясь в продавленное хозяйское кресло.
— Да что же это такое, в самом деле, — негодовал Андрей. — Я болен! У меня темпиратура сорок два и два с четвертью и мигрень! Я занят сейчас, ко мне гости должны придти с минуты на минуту. Выметайся...
— Гости, это хорошо! — обрадовался Санька. — Гостям, морда, мы всегда рады. Я их шоколадными конфетами угощу и это самое...
С этими словами Крякин выковырнул из кармана брюк «закуску», слипшийся комок ирисок величиной с хорошее яблоко.
Менакер вздохнул обречённо и достал из буфета две чайные чашки с отбитыми ручками.
— Только не долго, — строго предупредил он визитёра. — Мне сейчас нужно будет уехать по очень важному делу.
Санька зубами сорвал с бутылки пластмассовую пробку. Сначала, по правилам хорошего тона, он налил хозяину, по краюшек, затем себе, на пол пальца меньше. Кокетливо оттопырив мизинчик, Санька поднял кружку и произнёс красивый  ёмкий тост:
— Веселись, негритянка!
«Начинается! — думал Менакер с отвращением глотая вонючую дрянь. — Для чего я пью? Почему, не вытолкаю нахала взашей? Такое просто невыносимо! Нет, это решительно нельзя  пить! НЕЛЬ-ЗЯ! НЕЛЬ-ЗЯ! НЕЛЬ-ЗЯ!»
Андрюша поставил пустую кружку на подоконник и произнёс с отвращением: 
— Хороший букет.
— На, откуси конфетку, — предложил Крякин.
— Спасибо, не хочу портить букет... — прошлёпал мокрыми губами Андрюша и передёрнулся. — Сейчас редко где можно купить приличное винцо. Особенно важно послевкусие. Чей это разлив?
— А бес его знает, — пожал плечами Санька, разглядывая блёклую бутылочную этикетку. — Портвейн Приморский, красный, восемнадцать оборотов. Про разлив здесь ничего нет. На, скушай ириску, обормот, не стесняйся...
— Нет, громадное вам мерси. У меня от сладкого прыщи выскакивают. — вторично отказался Менакер.   
По правилам «хорошего тона» Санька должен был просить собутыльника трижды, а Менакер обязан всякий раз тактично отказываться от угощения.
— Андрюшка, прости меня, что я тебе вчера по шее дал. — неожиданно сказал Крякин.
— Да ладно, я уже всё забыл...
— Забыл?! — удивился Крякин. — Ты, дятел, зачем мою жену руками лапал?
— Лапал?! Руками?! — в свою очередь удивился Менакер, — Да я ей помочь хотел! Вижу — женщина надрывается, сумки неподъёмные вверх по лестнице прёт, думаю, дай подтолкну. А она меня не правильно поняла. Я просто хотел ... п-пульс  пощупать.
— Как же... между ног пульс щупать?            
— Я ждал этого вопроса! — Менакер гневно сверкнул глазами. — И если бы ты спросил меня об этом раньше, вместо того, чтобы совать мне в лицо кулаками, я бы тебе всё разъяснил. Ответь мне, предельно честно, если бы вдруг, перед своим носом... такую... с двумя сумками. Помог бы ты ей или равнодушно прошёл бы мимо! Только честно! Санька откусил от конфетного комка вместе с фантиками, задумчиво пережёвывая плеснул портвейна в свою чашку, и вздохнул печально. На его физиономии было написано, — «Нет, не помог бы. Прошёл бы мимо».
— Вот видишь! — воскликнул Менакер подставляя свой чайный прибор под винную струю, — А я помог! Так всегда! Делаешь людям добро, взамен получаешь пинки, да затрещены. Я не виню тебя, нет. Чего ещё можно было ожидать?.. Воспитание, алкоголизм, другие объективные причины... В вечной книге сказано: «Так и Отец Мой Небесный поступит с вами, если не простит каждый из вас от сердца своего брату своему согрешений его».
После таких слов наступила неловкая пауза. Каждый задумался о своём, о главном.         
Крякин думал о том, что маловато накостылял вчера Менакеру и что неплохо было бы повторить экзекуцию.
А Менакер думал о том, что Крякин ярко выраженный моральный урод, и что хорошо бы было проводить на таких уродах биологические эксперименты.          
Напряжение разрядил громкий рёв за стеной. (Ревел соседушка Беня.)             
В этот момент оба собутыльника подумали одно и то же: «Опять обожрался, скотина!».
          Сны, маленькие и злые, всю ночь терзали Бенедикта Пардонова. (Ночь для Бенедикта было понятие условное. Когда лёг спать — тогда и ночь!)

Особенно донимал Пардонова сон про Великую Французкую Революцию. Бестолковый, глупый сон, где сотня попугаистых французов, распевая Марсельезу, волокла Пардонова на гильотину. Французские дамы кололи его зонтиками, щипали маникюрными ножницами и визжа от экстаза срывали с себя кружевные трусики.
Циклопический косой тесак — символ прогресса низвергался из поднебесья блистая и грохоча.
           Вж-ж-жик. Хрюк!
 И больная голова Пардонова кувыркалась в карзину, где уже щерились мертвенным оскалом Мараты - Робеспьеры.
— Бонжюр, — вежливо здоровалась голова Пардонова.
— Но пасаран! — отвечали Мараты - Робеспьеры.
Рукастый палач бесцеремонно выхватывал из корзины расчленёнку, высоко поднимал её за волосы над толпой и свежеказнённый видел, как с помоста волокут прочь его изнасилованное тело.
  — Падлюка! Сука! Падла! — ревела толпа попугаистых французов и отпускала в небо многоцветные воздушные шарики.
Французы ели эскимо на палочках. Французы пили шампанское. Французы сладко целовали друг дружку в губы. У людей был праздник! Во Франции, вообще, — умеют веселиться.
Бенедикт захлёбывался ужасом и просыпался, чтобы отдышавшись вновь впасть в состояние оцепенения.
Теперь Пардонов был аппаратом «Соки-Воды» на площади у Центрального рынка. Он послушно сглатывал медяки, а усатые джигиты молотили волосатыми кулачищами в его жестяную диафрагму и пили  стаканами его пенистую кровь, как сироп.
  Маленький мальчик рвал за руку толстую тётку и пищал:
— Хасю пить! Хасю, как те дяди, пить кровуски!
— Пойдём, миленький, — оттаскивала парнишку тётка, — это бяка-закаряка. Фу-фу! Заразу подцепишь.
Пардонова колошматили в грудь, заставляли глотать железные шайбы, пуговицы, часовые шестерёнки. Тёмные личности в кепках запускали в его внутренности стальные крючья и делали ему больно.
          — Вах! Жарко! — жаловались джигиты.
— Пить! Пить! — пищал пацан.
— Фу - фу! Сифилис! — кричала тётка.
Кричал и сам Пардонов. Ему не хотелось просыпаться. Пробуждение сулило Бенедикту похмельную головную боль, угарный кашель до рвоты и душевные муки, несравнимые по своей остроте с дурацкими снами. Он с трудом разлепил мокрые веки и неосторожно моргнул. Сей смелый эксперимент отозвался в его мозгах сотней там-тамов. Пардонов упёрся взглядом в старый обшарпаный буфет и с удовольствием отметил, что находится дома.
— О-о-о-о-о-о-о-о!!! — простонал Бенедикт.
И в этом стоне, раскаяние, стыд за вчерашнее слились с желанием нахлестаться вновь.
«Бедный я горемычный, — жалел себя Пардонов. — Зачем я шлифовал белое красным? Зачем я лакировал всё это пивком? »
Ах, вчера он посасывал пивко в Разлюли-Малине, закусывал спинкой минтая, хватал официанток за юбки и сладострастно дышал им в живот.
Официантки, отбивались от ухажёра мокрыми тряпками. Это было гадко. Сальная тряпка, которой невесть что тёрли, с характерным шлепком, залепляла  рот, нос, даже уши, мешая радоваться жизни.
— Хамство какое! — всякий раз возмущался Пардонов, обтерая физиономию блинами а-ля Рюс-с.
— Подайте жалобную книгу. В цивилизованых странах это нонсес. В Сингапуре все обезьяны имеют паспорт с фотографией, с отпечатками пальцев. Пусть у меня нет паспорта. Но я не обезьяна. Я лучше и чище духовно. Я венец. Меня нельзя по всякому поводу хлестать по рылу портянками... На свои гуляю... Ещё два портвейна!
Стоп!
Пардонов подпрыгнул на диване.
В голове шарахнуло и помутилось. Теперь он точно знал, что принёс домой две бутылочки портвейна. Целых две бутылочки!
Бенедикт сполз с дивана и подобрался к буфету. Пол вокруг был усеян гипсовыми черепками. Это ещё на прошлой неделе разбилась гипсовая балерина. Пардонов нечаяно смахнул её веником, когда гонял по  комнате  чертей. 
Бутылок не оказалось ни в буфете, ни под ним. В отчаяньи он перерыл всю комнату. Безрезультатно.
«Как же так? — огорчился Бенедикт. — Я точно знаю. Круглые такие бутылочки с пробочками. Пойти к соседям спросить? Может кто видел?»
Так как Пардонов спал одетым, то свой утренний туалет он закончил тем, что пригладил ладонью всклокоченные волосы.
Сыпанув в рот горсть чайной заварки, Бенедикт вышел в коридор. Первая дверь налево оказалась незапертой. Пардонов без церемоний вломился  внутрь.
— Где мой портвейн? — прошелестел он шершавым языком.
В комнате взвизгнули и в Бенедикта полетела массажная расчёска, тапочек, пудренница, ещё один тапочек, губная помада.
Нахал поспешно ретировался за дверь, так и не разглядев снайпера и уже из коридора повторил вопрос:
— Где мой портвейн!?
— Пошёл в жопу! — ответили ему женским голосом. — Алкаш поганый! Пропил уже небось, теперь ползает, ищет вчерашний день.
«Это Крякинская лимитчица!», — догадался Пардонов и пригрозил в дверную щель, — Вот я сейчас наблюю тебе на порог, сразу научишся с интелегентными людьми разговаривать. ****ь рваная! Подстилка...
Комната Менакера оказалась закрытой.
— Открывай! Я знаю, ты там! — потребовал Бенедикт колотясь о дермантиновую оббивку. — Опять анонимки сочиняешь, кривопис? Открой сейчас, а то надышу тебе под дверь перегаром. Еврейская морда! Колено собачье...
В комнате зашибуршились, лязгнул шпингалет и дверь приоткрылась. Из образовавшейся щели выскочила голова Менакера.
— Мы очень заняты. У нас гости! — заявила голова.
— Где мой портвейн?! — заревел Пардонов,  врываясь в комнату.
Опытный глаз сразу отметил две чашки на подоконнике и развалившегося в кресле Крякина. «Вот где мой портвейн!» — тут же сообразил Бенедикт.
— Это мой портвейн! — нахально заявил Санька. — Ты чего, мопс, волну гонишь? Приснилось чего? — Да что же это такое, — запричитал Менакер, — прямо житья никакова нет. Валите оба отсюда.
Из под кресла предательски выкатилась пустая бутылка, описала полукруг и, как верная собака, уткнулась  в  ноги  Пардонова.
— Пустая! — не поверил своим глазам несчастный Бенедикт.
Он подхватил бутылку и с надеждой заглянул в горлышко лиловым оком. Тщательно обследовав посудину, Пардонов вынес беспощадный приговор:
— Гады противные! Сейчас я вас буду бить, а вы будите падать и умирать! Падать и умирать!
— Беня, бляха, ты это... самое?.. — перепугался Крякин. — Ты уж, как-то сразу уж так... не по товарецки. Мы тут с Андрюхой миримся, понимаешь. У нас ещё бутылка есть. Андрюха, дай человеку кружку скорей, не видишь, его наизнанку выворачивает.
Менакер с опаской протянул Бенедикту уже полную чашку и наябедничал:
— А у Санки есть ириски. Тоже твои ? А я их не ел.
Пардонов дрожащими руками принял сосуд.
Его измученный организм бурлил и клокотал отвергая отраву. Горло сжимали спазмы. Желудок выталкивал бурду обратно. Два раза вино возвращалось в чашку, но Бенедикт с завидным упорством продолжал глотать, пока не вылокал всё до последней капли. Выпив, он отвёл руку далеко в сторону и замер, точно памятник похмельному синдрому, указуя чашкой в сторону светлого будущего. Глаза его подёрнулись мутной плёнкой, губы свело судорогой.
Менакер невольно обернулся в указанном направлении и увидел за окном нечто такое, от чего прошептал еле слышно:
— Мама дорогая...
На улице собирался дождь. Грязная фиолетовая туча зависла над пирамидальным тополем. Сумасшедший ветер, до этого трепавший ветви исполина внезапно стих — явный признак того, что сейчас ливанёт.
В другой раз Андрюша непременно растворил бы окно навстречу стихии, но теперь... 
Там, под тополем, стоят страшный человек с собакой. Это его Андрюша нечаянно встретил в  подъезде вчера вечером, когда возвращался из магазина. Страшный человек грубо схватил его за рукав и дыхнул в милое Андрюшино лицо могильной гнилью:
— Послушайте, гражданин, не откажите в любезности, подскажите на каком этаже  проживает некто Паскуда О. Пе.?
Менакер попытался освободится, но незнакомец неожиданно сильно прижал его к стенке и задал второй вполне миролюбивый вопрос:
— Колбаса есть?
Чем окончательно сбил с толку и напугал Андрюшу.
Странное дело, страшный человек не бил его, не угрожал  физической расправой, но Менакер понял, — сейчас будут убивать. И не из-за колбасы, а так, между прочим. Причём, каким-нибудь особенно извращённым способом.
Перережут глотку оконным стеклом или затолкают в анус пару ботинок. И он, Менакер, будет валяться в луже чёрной крови, и в его широко распахнутые глаза будут срать подъездные мухи. И ни одна тварь, проходящая мимо, не вызовет скорую помощь.
А тут ещё из подъездного мрака вылез второй персонаж — лохматая скотина неизвестной породы. Не мытая, не чёсаная, похожая скорее на выдру, чем на собаку, она по-простецки отобрала  у Менакера  авоську и вывернула всё содержимое прямо на пол.
— Дерьмач! Гомик! Колбасы не мог купить! — пролаяла  «выдра» человеческим голосом. — А ну быстро колись где Паскуда живёт, залупа  ты рваная.
Сердце сокращалось громко и часто. Время на размышления не оставалось. Надеятся на то, что его отпустят по-хорошему было глупо.
— Я по-ка-жу... — прохрипел Андрюша,  — Сейчас покажу... только пустите... меня... пожа... ста...
Страшный человек переглянулся со своей говорящей собакой и с явной неохотой ослабил хватку. Этого оказалось достаточно. Миг — и Менакер летел вверх по лестнице прыгая через шесть ступенек.
Заперевшись в комнате и отдышавшись Андрюша понял, что он не сможет даже пожаловаться на странного человека. Чего заявлять? Только спросили есть ли колбаса. Даже матом не облаяли, только обозвали неприлично.
Теперь Менакер с ужасом таращил глаза в окно.
Пардонов взирал в будущее, а Крякин разглядывал содержимое бутылки.
— Кажется прижилось, — вышел из оцепенения Бенедикт.
Бугры на его испитом лице разгладились В глазах появилось осмысленное выражение и даже непослушные волосы сами собой улеглись в причёску «Я у мамы дурачок».
 Пардонов решительно взмахнул чашкой и потребовал от Саньки:
— Плесни ещё, для закрепления эффекта!
Вторую порцию он проглотил не кривляясь, нижней губой не трепал, за грудь не хватался. Выпив, Пардонов в один момент опьянел и незатейливо стал расползаться в разные стороны, точно квашня.
Поразительные метаморфозы происходят с алкоголиком после похмелья. Ещё пять минут назад его душа была на излёте, теперь Бенедикту захотелось деструкции и он сознательно пошёл на конфликт.
— А скажи-ка мне, Саша Кря-кря-кряк-ин? От чего это, твоя сюпруга, маляр-штукатур широкого профиля, нижнее бельё не носит? Специалистка... Морду она штукатурить не забывает, а вот подштаники натянуть, — Пардонов развёл руками, — отказывается?
За окном начинался карнавал.
Первые пробные капли дождя размазались по подоконнику.
Необычайно глупая молния ухнулась об землю. Вопреки всем законам физики она жахнула не в специально сооруженный громоотвод, а в колодезный люк. Чёрная чугунная крышка подпрыгнула и покатилась прочь, а из люка, точно черви, полезли во все места «клоуны» — лица без определённого места  жительства.
Вторая молния попала куда надо.
Громоотвод, на крыше пожарной каланчи, вспыхнул электрической дугой, с искрами, с фейерверком и, в свете этой вспышки, Менакер разглядел то, что не смог увидеть в полумраке подъезда. У страшного человека не было живота.
Фееричное зрелище!
«Я с ума сошёл. — догадался Менакер. — Неуверенность в себе, нерешительность, тревога и сомнения, постоянные опасения за своё  будущее, склонность к бесконечным рассуждениям — психастения!           — поставил себе диагноз Андрюша. — На работу больше не пойду, за квартиру платить не стану, будут приставать — всех перекусаю.»

За его спиной бились не зная ни жалости ни пощады друг к другу.          
Соперники рвали друг дружку зубами с такой небывалой яростью, с таким бешенством, куда там французам.
— ПОШЛИ ВСЕ ВО-О-О-О-Н!!! — взвыл психастеничный Менакер.                И грянул гром.
И старая каланча пошла трещинами и развалилась к чёртовой матери вместе с громоотводом. Ливень стеганул по стеклу и смыл весь мир за окном.
    

                **************
Двадцать пятая картинка про Сашу Медузова.
Спецагент Александр Медузов, в сопровождении шестерых оперативников, четырёх криминалистов и двух кинологов с овчарками спустился по крутой лестнице в ресторацию Антуана Бранденмауэра.
— Всем оставаться на своих местах! — с порога выкрикнул Медузов фразу, которую давно мечтал произнести, но всё не представлялось случая.
Он даже специально репетировал эту сцену перед зеркалом с наганом в руке и, кокетливо, с папироской, в плаще или шляпе сдвинутой на затылок, так и сяк, в различных вариациях. Он менял тембр голоса, интонацию, выражение лица. Он даже пробовал красить губы (для страсти).
Фраза «Всем оставаться...» родилась не сразу. Вначале было грубое: «Всем стоять! Не двигаться! Перестреляю!»
«Все руки вверх! Стоять на месте!» — звучало просто пошло.
Нужные слова Медузов услышал случайно, в трамвае, от обыкновенного контролёра.
 «Граждане, приготовьте штраф. И не бегайте зазря по вагону, оставайтесь на своих местах!»
Сказано было до того сильно, что безбилетные пассажиры покорно полезли за кошельками.
«Вот оно! — озарило Александра. — Логично и элегантно! Ничего лишнего. Оставайтесь на местах, потому что бежать некуда. И побольше металла в голосе.»
Уже перед зеркалом, в поисках нового имиджа, он отверг револьвер и шляпу. Зато появился новый аксессуар — старый чёрный зонт с жёлтой костяной ручкой. Кепку-восьмиклинку, в простонародье «пидорку», он натянул на самый нос. Левую руку Александр сунул в карман плаща, в правую взял зонт, на подобии того, как носят стек английские офицеры. Получился вылитый комиссар Мигрень.
Этого показалось мало.
Тогда на свет появился огромный портсигар с таинственным гербом несуществующего королевства. Данный атрибут должен был извлекаться из кармана в критических ситуациях, и с треском раскрываться перед носом у предполагаемого злоумышленника, (видел в кино), тем самым сбивая последнего с толку.
Несколько лет ожидал Медузов настоящей схватки с преступным миром. Прямо рвался в бой, но начальство, зная о его безудержном темпераменте  и склонности драматизировать ситуацию, использовало его на более лёгкой работе.
 И вот, теперь, пробил его звёздный час!
 Двенадцать здоровых, вооружённых лимитчиков за спиной, придавали Медузову такую уверенность в своих силах,.. такую... этакую...
Александра прямо распирало от собственной значимости. Он взмахнул зонтом, клацнул портсигаром и с наслаждением повторил легендарную фразу:
— Всем оставаться на своих местах!
          — Пошёл ты в ****у! — был ему ответ из глубины зала.
          У Медузова отвисла нижняя челюсть. Он ожидал чего угодно, даже выстрела в упор, но не такой хамской рецензии. Как-никак репетировал, ботинки чистил... и тут — нате вам...
Самое обидное — непонятно кто послал.
Из посетителей, в подвале сидело три с половиной инвалида. Мятые костюмы. Мятые лица. Скомканная жизнь. Они уныло пили красное вино не чокаясь и глядя на них хотелось немедленно сделать флюорографию.
— Не извольте беспокоиться! — послышалось из глубины подвала. Это спешил к клиентам одинокий Робинзон Гера. — Девочки, у нас люди! Девочки у нас много людей с собаками!
— Спокойно гражданин, — осадил его Медузов. — Не делайте резких телодвижений.
— Вы как раз вовремя! — извивался Робинзон, как червяк на сковороде, — Повар только что достал из духовки свинтуса. Чувствуете амбре? Так это он, подлец, благоухает. Весь, от пятачка — до хвостика, покрылся такой аппетитной корочкой... просто Моцарт. Соло для Сальери.
По залу действительно разносился аппетитный запах печёного мяса.
— Предъявите удостоверение личности! — врезал Медузов.
— Сию секунду-с, — не растерялся ушлый Гера. — Прошу покорно присесть. Желаете лёгкой закуски, за счёт заведения?
— Мы сюда не жрать пришли! — отверг предложение Медузов.
—Ты это, Саш? — подал голос один из криминалистов. — Пусть несёт, чего ты? Мы с утра с пустым брюхом.
— А овчаркам мозговые косточки! — дружно сказали кинологи.
— Один момент! — обнадёжил Гера и, забыв предъявить документы, умчался на кухню.
Тут же появились официантки. Женщины толкали перед собой четырехъярусные сервировочные столики. Из кухни вылезли любопытные; повар, поварёнок и посудомойка. Губы их улыбались, но в глазах металась тревога.
— Нужно сначала всё  здесь хорошенько проверить. — попытался навести рабочий порядок Медузов. — Паскуда с меня голову снимет! Вдруг они улики попрячут? Вдруг кто убежит?
— Что ты, Саш? Кто убежит? Куда? — успокоили его оперативники. — Мы этому «Одному моменту», ща дадим по рогам, он сам  все улики принесёт.
Бригада расселась за столики. Бдительный Медузов остался стоять у входа сжимая в руках зонт.
Вновь появился Робинзон. На этот раз он сгибался под тяжестью огромной корзины из которой во все стороны торчали горлышки бутылок.
Компания встретила его появление одобрительными возгласами.
— Это ещё зачем? — закричал Медузов.
— Без этого никак нельзя! — объяснил Гера. — Изволите сами видеть. Без этого просто невозможно. Кусок в горло не лезет. Велите унести?
— Мы тебе унесём!... — в один голос воскликнули криминалисты.
Робинзон водрузил корзину на стол и сходу набросился на инвалидов, до этого безучастно взиравших на происходящее.
— Пошли вон! Ресторан закрыт на спец-обслуживание.
— Нет! Пусть остаются, — приказал Медузов. — Я с ними ещё не разобрался как следует. Мы ещё выясним откуда они для чего... И вот ещё... как тебя...
— Специально для Вас — Гера, — представился Робинзон и поклонился в пояс.
— Гера... Хера... Принеси-ка мне топор покрупнее или гвоздодёр.
— Уже несу! Уже одна нога там, — заегозил Робинзон. — У нас заведение! Европ-па-па! Уж таких китов кормили! Композитора Маткина, сто двадцать кило весу и того кормили. У нас и варьете имеется. Сейчас известный артист Писькин специально для вас даст изумительный прощальный гастроль. Разумеется, за счёт заведения.
— Топор неси! — крикнул Медузов, чувствуя, что упускает инициативу.
— Желание клиента для нас закон, — не унимался Гера. — С каким гарниром выносить? Имеются разнообразные салаты, винегреты. Осмелюсь посоветовать грибную запеканку. Наш повар большой мастак по этой части. Мы его из Махачкалы выписали...
— Принесёшь или нет!? — не выдержал Медузов и замахнулся зонтиком.
Робинзон умчался выполнять заказ. Причём, бежал он шиворот-навыворот, спиной к кухне — лицом к Медузову и ещё умудрялся кланяться.
Ему вдогонку хлопнули пробками винные бутылки. 
— Саш, а зачем тебе топор? — спросили из за стола.
— Полы буду вскрывать, — мрачно сказал Медузов.
Оперативники переглянулись и активней налегли на закуски.
Высветилась, заиграла огоньками эстрада.
Это шустрый Робинзон выталкивал кулаками артиста Писькина с гитарой. Балерон упирался и не хотел выходить.
— Иди, скотина, пой веселей! — сучил его под рёбра Гера. — Хоть раз прояви уважение.
— Сегодня же брошу ваш балаган! — противился капризный Писькин. — меня давно ждут в Марселе.
— Я тебя самого выгоню, на хер! Только знаешь, что пьянствовать да воровать, — пригрозил Робинзон и исчез со сцены, чтобы через минуту явиться перед Медузовым с круглым блюдом в руках.
— Что это? — спросил Медузов.
—Топор с кашей! — не моргнув глазом ответил Гера. По его честному лбу струились крупные капли пота.
— Я тебя целую дорогую, — застонал с эстрады балерон, — А вчера я целовал другую, самую красивую на свете, ах, голуби, за это вы в ответе...
Медузов, попросту, вытащил пистолет и приставил его к голове Робинзона. Щёлкнул предохранитель. Собаки сделали стойку. Инвалиды полезли под стол. Песня, не успев начаться, оборвалась на полуслове.   
— Всё понял? — бесхитростно спросил Александр.
— Так точно! — по военному ответил Гера.
— Пароли, явки, шифры, печатный станок?
— Всё на кухне... благоухает-с...
— Веди! — сказал Медузов и так посмотрел на оперативников,  что  те поперхнулись. — Всех впускать, ни  ко-го не вы-пус-кать. Криминалисты, — за мной!
— Саш, ты иди пока, а мы здесь отпечатки пальцев с бутылок снимем, — сказал самый опытный эксперт раскрывая свой фанерный кейс. — Формальность конечно, но процедура необходимая.
«В кои веки обломилась такая халява? — читалось на лицах сотрудников, —  Дай же хоть бутерброды доесть!»
Медузов, спиной ощущая ненавидящие взгляды оперативников, с торжественным видом проследовал на кухню.
Там уже собралась вся ресторанная братия; две официантки, посудомойка, шеф-повар, его ученик и кошка Мулька. Все кто оказался в этот трагический час на рабочем месте пили валерьянку пополам с бромом и только посудомойка дула арманьяк прямо из горлышка.
При виде спецагента, повар произнёс загадочную фразу:
— Судьба, что ворон. Покружит, покружит, да и сядет на падаль.
— Оставаться на своих местах! — поверг всех в трепет Медузов. — Кто дёрнется — разнесу башку к чёртовой матери!   
— А я говорила, я предупреждала... — заныла пьяная посудомойка. — Не надо было его жарить...
— Тихо, там, у меня! — прикрикнул Медузов одновременно щёлкая пистолетом и портсигаром — Давай, показывай...
— Вы действительно хотите  видеть? — спросил осторожный Гера.
— Ты поразговаривай ещё!
— Осмелюсь заметить, могут нервы сделаться, с непривычки-с...
— Мы и ни такое видали. В нашей конторе на завтрак космические корабли плевками сбивают! — не без гордости похвастался спецагент.
— Ну тогда, — Робинзон одёрнул целлофановую шторку, — извольте сами лицезреть...
Там, на железном столе, на огромном блестящем противне, источая аромат чесночного соуса, покоился жареный маршал Гонсалес.
Гера не соврал, маршал действительно покрылся аппетитной корочкой.
Легендарный полководец лежал на груди. Руки заведены за спину и стянуты в локтях стальной проволокой. Ноги, выкрученные в коленях, подвёрнуты под живот. Вместо глаз были вставлены сливы, изо рта торчал пучок петрушки, а в анальное отверстие, чья-то искусная рука воткнула страусиное перо.
— На чистом прованском масле, — заметил Гера и деловито потыкал в хрустящий зад маршала двузубой вилкой. — Эх, нужно было с сухарями панировать.
Из дырочек в ягодице вытек белый сок.
— Это... что?! Он настоящий?! — обалдело прошелестел Медузов не веря своим глазам.
          — Фарширован рисом с черносливом. Желаете снять пробу?
— Разве можно?.. Зачем?..
— А, так, смеха ради. Хохма-с! — охотно пояснил Робинзон. — Не хотел за шашлык платить. Свинтус! Ну, мы его, это самое... Фаршировали и — будьте любезны. Вам какой кусочек, попостнее?
Гера выхватил хирургическую пилу и взрезал «свинтуса» сбоку. Из маршала полезла каша.
Всё поплыло перед взором Медузова. Он выбежал из адской кухни в растрёпанном состоянии и подташнивая себе под ноги засеменил к выходу. Зонт портсигар и пистолет он где-то обронил.
— Саш, ты далеко? — спросили его из за стола.
Спецагент ничего не смог ответить. Он хотел, но не мог логически связать увиденное с человеческой речью. Разум категорически отказывался воспринимать омерзительное зрелище как реальность. Скрученные проволокой обгорелые локти и милые домашние лица официанток не склеивались воедино.
Медузов, хоть и был пронзительный негодяй, но сердце его ещё не задубело окончательно.
Впоследствии, когда из страшного подвала выносили блюдо с жареным маршалом, даже у опытных, видавших виды зубров криминального сыска,  волосы вставали дыбом.
(Робинзона звали Герасим Бузыка. Дома он держал хомячка и аквариумных рыбок. С тёщей жил дружно, называл её «Мамочка». Молодая жена очень любила своего мужа Геру и ждала от него ребёнка. Она уже купила всё голубенькое. Должен был родится мальчик.)
Медузов выбрался на свежий воздух. Ноги больше не держали своего хозяина. Противная дрожь в коленях заставила его сесть на скамейку, где ещё так недавно ефрейтор Люсин слушал «Страшную историю» от Бергамота. Было ли это случайностью или злой рок преследовал спецагента, но в ту же секунду над  Вторым Пролетарским тупиком грянул смертный гром трубами районного оркестра.
Под рыдание фанфар по тупику двигалась довольно странная, (если не сказать больше — диковатая), траурная процессия. Во главе шествия несли, увитый чёрными лентами, двухметровый портрет министра Дроздова в полный рост. Министр улыбался с портрета и делал ручкой. Перед светлым образом усопшего демонстрировались государственные награды, но не как полагается, на бархатных подушечках, а прямо на вицмундире покойного. Маленький вертлявый человечек, явно хулиган, напялил мундир непосредственно на себя и, выгибая грудь коромыслом, фланировал таким образом в авангарде. У всех проходящих мимо дам он громко спрашивал:
— А хер ты не сосила?
Наяривая джазовую композицию, музыканты то и дело сбивались на «Девочку Надю». Одеты они были явно не по случаю. Из под целлофановых дождевых плащей просвечивали малиновые трико в блёстках. И уж совсем ни к чему было присутствие оркестранта с неподключённой электрогитарой и двух ложкарей. Все казались возмутительно трезвыми.
Но более всего Медузова поразили не похоронные венки сплетённые из банных веников и мочалок, а надписи на них; «Собаке — собачья смерть!», «За что боролся — на то и напоролся!», «Поздно пить боржоми!».
А уж когда мимо понесли гроб, покрытый государственным флагом Аргентины, спецагент понял — он, Медузов, стал частью секретного правительственного эксперимента.
Гроб состоял из двух здоровенных жестяных корыт из которых обыкновенно кормят свиней. Несли его на деревянных шестах аж десять человек. Сразу за гробом силком волокли обезумевшую от горя вдову. Несчастная женщина изо всех сил упиралась каблуками в мостовую, явно не желая провожать покойного в последний путь. Ей выкручивали руки и пихали между лопаток.
— Что же это такое? — вырвалось у Медузова.
— Альтернативные похороны, — был ему ответ.
Спецагент не выдержал и пристроился к процессии.               
— Скажите Бога ради, — обратился он к чёрной даме с букетиком незабудок в руках. — Это действительно хоронят того самого Михаила Аркадьевича Дроздова?
— Ах! — печально вздохнула чёрная дама из под частой вуали. — Того самого, но не совсем его...
— А почему же под знаменем иностранного государства?
— Так мёртвому всё едино...
— А почему в корыте?
Последовало объяснение, которое не внёсло ясности, а наоборот ещё больше запудрило медузовские мозги.
По словам чёрной дамы, Михаил Аркадьевич, будучи скромным, но оригинальным человеком, в своей духовной наказал похоронить себя без гроба, еловых венков, отпевания и прочих пошлостей, как простого банщика.
Сегодня, согласно завещания, организована церемония для близких, друзей и всех желающих, а завтра будут хоронить Дроздова уже как государственного деятеля, со «всеми делами». Нормальный гроб повезут на орудийном лафете. Говорят, будет грандиозный бесплатный буфет. Уже закупили тонну омаров и рефрижератор чешского пива. Ожидаются правительственные делегации дружественных стран.
— А само тело, по причине сильной размазанности по асфальту, ещё вчера, кремировали при такой температуре, что даже пепел сгорел! — закончила дама свой минорный рассказ.
Лишь об одном обстоятельстве она умолчала. Весь этот балаган был организован по прямому распоряжению начальника ГУПБ Хмары.
Оркестрантов сорвали из театра-варьете прямо с репетиции. Близкие и друзья покойного на самом деле являлись сотрудниками управления. Сослуживцев пришлось пригласить настоящих в добровольно - принудительном порядке.
Сверхсекретная операция была спланирована с целью выявления вражеских агентов, которые, внезапно лишившись резидента, несомненно явятся на его похороны, (где же как не на поминках восстанавливать шпионские связи?). Сам Хмара принял участие в операции. Он, на пару с Серёгиным, нёс гроб-корыто в первой паре.
Обыватели не спешили примкнуть к шествию, только с десяток профессиональных нищих и городской дурачок с транспарантом: «Добро Пожаловать!», пристроились позади. 
Процессия болталась по городу с самого утра, но шпионы что-то не спешили попадаться «в сети» и первоначальный охотничий азарт сменился раздражением. Операция была на грани провала. Пора было уже давно придать «прах» земле, но вот где? В спешке об этом как-то не подумали.
Тюремный автобус, замаскированный под катафалк, остался без пассажиров, сжёг весь бензин и потерялся в городе.
Ситуация складывалась драматическая.
Обманутый Медузов решил выразить соболезнование.
— Да, прекрасный был человек, — сказал он неуверенно. — Талантливый руководитель. Я ведь знал его лично.
— Что вы говорите!? — совершенно искренне обрадовалась чёрная дама. — Наконец-то. А то идёшь, как дура последняя, все ноги в кровь стёрла. И вы думаете мне потом спасибо скажут?
— Ведь, в сущности, умереть это очень плохо, — продолжал развивать свою мысль Медузов, — ведь это на всю жизнь! Нет, конечно, мы не были с ним в отношениях. Просто... по службе сталкивались. По линии МВД.  Я у него в подъезде дежурил. Он со мной всегда за руку здоровался. Как сейчас помню, — предался воспоминаниям Медузов, (он всё ещё находился в состоянии шока и ему необходимо было выговориться), — Ладонь у него была всегда сухая и тёплая, когда на работу уходил, а когда с работы, — влажная. Он со мной по два раза здоровался. А то и по три. Не брезговал. Такой замечательный был человек.
— Что вы! — чёрная дама откинула вуаль, (это был сигнал: «Внимание!»), — Гнусный был негодяй. И умер не по-человечески.
Под вуалью у дамы обнаружились такие усы... как будто её маршал Буденный рожал.
— Ну и чёрт с ним, — не стал возражать Медузов и неожиданно для себя признался, — Я сейчас жареного человека видел. Вон там, в ресторане. Мне предлагали его съесть. Но я отказался. Мало ли... где он валялся? Накормят неизвестно чем, потом не знаешь от чего лечиться. Могут быть глисты, солитёр, да всё что угодно... Случайно получилось. Мы туда с друзьями пришли арестовать кое-кого. Знаете, это ведь моё первое серьёзное задание. Я готовился, зонт купил, портсигаром перед зеркалом щёлкал. Прихожу, а там, на тебе, — жареный урод на подносе. Перья из задницы... сливы в глазах... Я не то, чтобы испугался, видали мы и не такое, но что б вот так... А зонт я обронил, там, в подвале и пистолет, кажется, тоже. Вы, на моём месте, как бы поступили?
Чёрная дама обалдело посмотрела на Медузова и выронила печальные незабудки, (что означало второй сигнал: «Захват!»).
 Галантный Медузов нагнулся, намереваясь поднять цветочки, и получил сокрушающий удар в основание черепа. Это чёрная дама звезданула его по голове кастетом. Ничего личного, просто у неё такая работа.
Спецагент ткнулся лицом в брусчатку.
Испуганная душа его вылетела из поверженного тела и стремглав взмыла в поднебесье, даже не взглянув на своих обидчиков.
Асана! Ас-с-сана! Ас-с-с-сана!
Но Херувим с огненным мечом не допустил её до небесных врат.
— Рано ещё! — только и сказал вечный бюрократ, натирая подошвы своих сандалий канифолью.
— Что ещё за дела? — возопила душа. — Разве мало мучилась я  этим человеком? Мало претерпела? Взгляни на меня, старый пиндос, я стала серою от тоски. Так открой же скорей ворота, еврейская морда, и пусти меня в Райские кущи! Я вся ухандокалась! Господи, слышишь ли?!
Но Господь не слышал. Он сладко спал на перине из пуха ангелочков. Тушки ангелочков, общипанные Добрым Хозяином, валялись розовой кучей в сарае. Выбросить жалко, а в хозяйстве, авось, ещё сгодятся.
— Пошла вон! — строго сказал Херувим и опрыскал назойливую птаху нашатырным спиртом.
Спецагент Медузов открыл глаза и обнаружил, что лежит на злополучной скамейке у ресторана. И ещё, к ужасу своему, он почувствовал, что кто-то, пользуясь случаем, делает ему минет.
— Я жив? — спросил он безвольным голосом и услышал ответ от которого вздрогнул и сжался в комочек.
— Я хочу тебя! Прямо здесь! Трахни меня как следует во все дыры! Избей! Изнасилуй! У меня нет глистов! Дай я тебя в губы расцелую!
Это была чёрная дама. Она прильнула к Медузову, дрожа всем телом, и запустила ему в рот слюнявый язык. Язык был жирный и скользкий, как виноградная улитка, из её рта несло немытым козлом.
Медузова вырвало желчью.
— Вот так, милый! Наблюй мне в лифчик! Обоссы меня всю! — безумно прохрипела дама и укусила Александра за нижнюю губу.
— А как же похороны? — пискнул незадачливый любовник.
— Не бойся, глупышка, они ушли. Меня оставили присмотреть за тобой. Они так далеко со своим дурацким гробом. Да трахни же меня наконец! Сейчас! В сраку! Сделай мне больно!
Она задрала юбку и оказалась без трусов. На левой ляжке висела пистолетная кобура. Волосы на её лобке плотоядно шевелились.
На улице был белый день. Светило солнышко. Кое где прогуливались парочки пенсионеров. По соседней улице проехал автомобиль с надписью по борту: «Школьные завтраки».
Мир не взлетел на воздух, Земля не сошла с орбиты. 
Чёрная дама развернулась к Медузову невероятным задом. Её развратные ноги обтягивали дымчатые чулки. Восхитительные розовые ягодицы колыхались и вибрировали, буквально живя самостоятельной жизнью. От них исходила роковая страсть. Они требовали, чтобы их тискали, тискали и ещё раз тискали. На правой половинке красовалась синяя татуировка в виде переплетённых в поцелуе голубков под призывом: «Люби меня, как я тебя!».
На беду, отношения с женщинами у Медузова не складывались, (мешала любимая работа). Он грезил литературным образом Татьяны Лариной, писал на эту тему лирические эссе и полагал, что женщину украшает прежде всего скромность, а уже потом всё остальное.
Точно услышав его мысли, чёрная дама изогнулась по-кошачьи и пёрднула ему прямо в глаза. Смрадный зефир обдал целомудренное лицо моралиста фекальными брызгами.
  — СПАСИТЕ!!! — заорал дурным голосом спецагент и что было мочи лягнул каблуками сладострастную задницу.
Он соскочил со скамейки и бросился наутёк.
— Импотент! — взвизгнула чёрная дама, — Попадись ты мне...
Медузов бежал точно по маршруту поручика Вензеля, сшибал те же мусорные баки и даже «Помогите!» кричал в тех же местах.
Если бы установить дистанцию «Разлюли — Сиреневый куст» и поставить таймер, то спецагент пришел бы первым. Сказывалась серьёзная спортивная подготовка.
Этой же ночью в двери посольства Уругвапамы постучали так отчаянно, как не стучали прежде никогда.

               

                ***************















Двадцать шестая  картинка про Олега Петровича и доктора Малышкина.
— Доктор! Доктор!!! О, помогите мне, Доктор! — заламывая руки, простонал Олег Петрович Паскуда. — Ой, какой вы бледненький! — испугался старичок-доктор, очень похожий на сказочного Айболита, — Прямо коматозник ходячий! Давайте вот сюда, на диванчик присаживайтесь. — Медик обнял пациента за талию и помог сесть. — Что с вами стряслось, голубчик? — участливо спросил старикан,  поглаживая седенькую бородку. — Понимаете, доктор, у меня, с некоторых пор, начались некоторые психические отклонения мистического содержания. Одним словом, мерещится всякая дрянь, — пожаловался Паскуда. — Очень хорошо! — обрадовался Айболит. — Давайте, голубчик, для начала в журнальчик запишемся. Как вас величают?  — Нельзя ли без записей? Я служу в одной организации, где эти галлюцинации иметь не разрешается, — встревожился Олег Петрович. — Помилуйте, дорогуша! — всплеснул сухонькими ручонками медик, — Как же мы с вами лечиться будем? — Анонимно. Инкогнито, — предложил пациент. — Я слышал, это сейчас широко практикуется.
— Нет, так нельзя. Вы не Фантомас какой, без роду-племени, чтобы анонимничать. На чьё имя прикажете пиявочки выписывать? — ехидно улыбаясь, спросил эскулап.  — Пиявочки? Думаете поможет? — Не сомневайтесь. Всенепременно поможет. Такого случая в моей практике ещё не было, чтобы не помогло. Паскуда промокнул лоб платочком и тяжело вздохнул. Сообщать своё имя ему очень не хотелось. Он подозрительно посмотрел на доброго Айболита. — Надеюсь, доктор, этот разговор останется между нами?  — Естественно. Это будет наш маленький секрет. Как ваш лечащий врач, я унесу эту тайну с собой, — поклялся медик. — Куда? — на всякий случай поинтересовался Олег Петрович. — Куда надо! — неопределённо ответил доктор.  — А, чего уж там, пишите, Лермонтов Михаил Юрьевич, — брякнул Паскуда и залился стыдливым румянцем.
Ему было неловко обманывать такого славного старикана. Больше всего на свете он боялся, что Айболит попросит предъявить удостоверение личности, но доверчивый дедок, ничего не заподозрив, записал самозванца в толстый журнал и спросил: — Так, что же Вас беспокоит, уважаемый Михаил Юрьевич? — Вопросы здесь я задаю! — неожиданно рявкнул Паскуда, но тут же поправился. — Извините, сорвалось. Профессиональная привычка, знаете ли? Машинально вырвалось. По ходу работы мне приходится сталкиваться с разными людьми, по большей части, — отбросами общества. Поневоле начинаешь покрикивать на них. — Понимаю вас, голубчик. Ответственная, напряжённая работа. Подчинённые редкостные обалдуи, как на подбор. Возрастающая неудовлетворённость собой, окружающими. В результате — нервный срыв. Водочку попиваете? — Бывает, конечно. Но в строгих рамках.  — Наркотики? — Нет, нам не разрешается.  — Ну хоть нюхаете? — с надеждой спросил Айболит.
— Исключительно перегар.
— Жаль, — поморщился медик. — Ярко выраженных отклонений у Вас я визуально не наблюдаю. Даже странно... А вот как у Вас с наследственностью? Психопаты, самоубийцы, зоофилы? Помешательство на религиозной почве? Стигматы? Мама по голове часто била? Тоже нет?! Гм... Просто удивительный случай.
— Может мне анализы сдать? — уныло спросил Паскуда.
— Ах, машер, кому нужны ваши анализы? Попейте валерьяночки, попарьте ножки перед сном, побегайте трусцой и никакого секса. А больничный, я вам дать не могу! — Да не в этом дело! Не нужен мне ваш больничный! Всё гораздо серьёзней. Дело в том, — Паскуда понизил голос до шёпота, — на днях, из нашего учреждения, при загадочных обстоятельствах было похищено два абсолютно мёртвых тела... — Абсолютно мёртвых?
— Да, поверьте, они были на столько мертвы, что дальше просто некуда. Вдобавок они были подвергнуты глубокой заморозке.
— Очень интересно! — встрепенулся доктор. — Ничего подобного за всю практику. Продолжайте.  — Одно тело мы обнаружили. А второе, улетело… Я понимаю, что мои слова звучат дико, но это второе улетевшее тело стало являться мне в натуральном виде. И не одно, а с громадной крысой.  — Вот это да! — доктор удивлённо захлопал ресницами. — Вы, Михаил Юрьевич, просто закололи меня! И какого пола тело?  — Вы что, смеётесь? — разозлился пациент. — Помилуйте, голубчик! Разве можно? Я, как специалист, должен иметь полную информацию о характере галлюцинаций. Только тогда я смогу поставить точный диагноз. — Это не галлюцинации. Я их вижу, как вас! Они приходят ко мне по ночам, коньяк пьют на кухне, колбасу лопают из холодильника. Нажрутся и давай песни орать! Перед соседями неудобно. А один раз я колбасу спрятал, так они меня просто избили! Я их даже специально сфотографировал. Вот полюбуйтесь!
И с этими словами, Олег Петрович протянул доктору любительскую фотокарточку.
На снимке действительно были запечатлены два чудовищных урода. Корявый субъект обнимался с крупным животным, похоже — выдрой... или собакой. Зверюга стояла на задних лапах и, как показалось доктору, улыбалась. Живот у субъекта полностью отсутствовал. На его месте зияла кошмарная рваная дыра. Урод напоминал плюшевого мишку, которому злые дети распороли брюхо. Айболит нацепил на нос пенсне, внимательно рассмотрел фото и улыбнулся. По натуре он был славный человек и ценил хороший юмор. — Ну, Михаил, укатали вы меня окончательно. Сдаюсь! За годы моей практики многое случалось... Однажды ко мне на приём заявился молодой человек, балагур вроде Вас, и пожаловался на энергетический хвост. На коленьях ползал, умолял отрубить. Вот умора! Я, знаете ли, не живодёр, тоже люблю пошутить. Я ему, за небольшое вознаграждение, в качестве противовеса вырастил на лбу энергетический рог. Хе-хе! — доктор по-детски искренне рассмеялся. — Другой раз пришёл изобретатель Пузырьков. Может слышали? Непризнанный гений. Этакий капитан Немо. Просил выдать ему справку, удостоверяющую в том, что он, Пузырьков, действительно является носителем инопланетного разума. В доказательство своего внеземного происхождения, этот марсианин, приволок с собой обломок космического корабля, на котором якобы прибыли на Землю его предки. Из созвездия Лебедя. М-да-с-с! Заметьте, что характерно, в последние годы все гуманоиды являются именно оттуда. На Летней Дачке у нас уже целая палата набралась, и все лебедяне. Я уже подумываю, не написать ли мне реферат на эту тему? А Вы, значит, фотокарточку принесли? Ловко. — Мне не верят... — потерянно пробормотал Паскуда. — Впрочем, если бы мне рассказали такое... и фотография, конечно, глупо... — Отчего же? Я верю вам! Вполне допустимо, что Вам по ночам являются эти создания. Скорее всего, на снимке изображены именно они. С другой стороны, это всего лишь плод вашей воспалённой фантазии, следовательно, реально существовать они не могут. Логично?  — Помогите мне, доктор! — взмолился Олег Петрович. — Я хочу разобраться, понять природу этого явления! Я сам материалист и в загробную жизнь не очень... Мне страшно! Доктор, Вы думаете, я ненормальный? — Голубчик! Абсолютно нормальных людей не бывает. Каждого можно записать в придурки. Это я — Вам, как специалист заявляю. У одних отклонения выражены более ярко, у других менее. Возьмите привычку курить. Разве можно вообразить занятие глупее, чем умышленное вдыхание ядовитого дыма? Заметьте, добровольное вдыхание яда за свои же деньги! Какая необходимость? На лёгких сажа печная, изо рта вонь, кожа серая, зубы коричневые. В результате пациент имеет букет хронических заболеваний перед которыми современная медицина бессильна.  — Я не курю! — перепугался Паскуда.
— Да не о вас речь, — неожиданно распалился доктор. — Весь мир сошёл с ума. Множество людей питают страсть к собирательству. Тоже своего рода патология. Чего только не собирают? Одержимый коллекционер пойдёт на преступление из-за какой-нибудь дрянной консервной банки. Всё с себя продаст, сирот обворует, но своего добьётся. И никто не считает этих граждан больными. У меня в молодости тоже было маленькое хобби. Увлечение, можно сказать. Любил я мальчиков, — доктор интимно улыбнулся пациенту, — Да, любил! И сейчас люблю! Бес мне в ребро! Иду в получку на «панель» и покупаю...
— У нас детьми не торгуют, — угрюмо заметил Паскуда, — Их продают в Америке. Капиталисты... их делают из обезьян.
— Не знаю, в Америке не был. Сейчас я, конечно, не тот, что раньше, уже не балерон, но кое-где внутри ещё искрит. Да-с...  Как бы в подтверждение своих слов, Айболит достал из ящика стола набор дорогой дамской косметики и принялся красить губы перламутровой помадой.  — Ы-ы-ы-ы-ы?! — задохнулся Паскуда. — А больничный я Вам всё равно не дам. Рад бы, да не могу. Ежели не Ваша карточка, то обязательно дал бы. Что мне, жалко что ли? И пиявочек прописал бы и клизмочку поставил бы. Почему не сделать приятное такому симпатичному молодому человеку? Посудите сами. Дать вам больничный, значит признать ваше фото подлинным. Но ведь это нонсенс? — Да, этого не может быть, — подтвердил Паскуда и стиснул голову в ладонях с такой силой, что в затылке хрустнуло. — С другой стороны, не верить Вам, Михаил Юрьевич, у меня тоже нет оснований. Логично? — Что же мне делать? — обречёно спросил Олег Петрович. — Я уже докатился до того, что у меня часы пошли в обратную сторону. — Не драматизируёте понапрасну. Постарайтесь привыкнуть к своему новому состоянию. Подружитесь со своими инквизиторами. Тяпните с ними коньячку. Ничто так не сближает, как стаканчик доброго винца.  — Вы это серьёзно?  — Очень серьёзно. Тысячи людей так живут. Сперва психуют, бегают по целителям, а потом привыкают и даже влюбляются в своих мучителей. Человек  испытывает постоянную потребность в острых ощущениях. Самое острое чувство — страх. Согласитесь, всё передовое, от подтяжек — до баллистических ракет, изобретено человечеством на основе фобий. Представьте себе, люди перестали бояться? Да всё живое вымрет через неделю! Вообразят, что им всё можно и полезут туда, куда раньше было нельзя. Страх, это, если хотите, основа мироздания, заложенная в генетическом коде любого организма. Это ощущение сродни наркотику. Нехватка его приводит к тяжелейшим расстройствам психики. И поверьте мне, старику, то, что является Вам, — доктор ткнул пальцем в фотографию, — ещё не самое ужасное. Бывает и хуже. В постелю писаетесь? Айболит закончил макияж. Теперь он стал похож на резиновую куклу Зину. Говорил он вроде бы верно, в тоже время чувствовалось, что болтает полный вздор.  —Так как же мне быть? — который раз спросил Паскуда. — Как обычно. Идите себе... и трепещите. Природа наделила Вас замечательным даром. Пугайтесь себе на здоровье! Я от всего сердца завидую Вам, честное слово. Был бы я помоложе, — Зина-Айболит мечтательно закатил глаза, — Я бы специально убил бы кого-нибудь, только чтобы потом всю жизнь мучиться и терзаться! У Вас стул жидкий? — Что? — Я спрашиваю, у Вас стул жидкий, когда по большому ходите?  — Где? — вконец ошалел Паскуда.
— Где Вы гадите, мне безразлично. Меня интересует, когда Вы испражняетесь, какушки у вас крутые или икра кабачковая?
— Ах, это, — Олег Петрович задумался. — Не припомню. Не обращал внимания. Не до этого... Доктор поставил в книге приёма больных галочку, зевнул и, подмигнув пациенту подведённым глазом, сказал: — Всё, Михаил Юрьевич, до свидания. Передавайте горячий привет господину Белинскому.  — Да, но… — Идите, голубчик, не мешайте работать! И помните, крутой стул —залог здоровья! До свиданья. Паскуда, не попрощавшись, вышел. Доктор горько усмехнулся ему вслед. — Ишь, симулянты, с фотографиями уже приходят. Принёс бы ликёр, дал бы я тебе, болвану, больничный. Жадные до чего... А я, по их милости, вынужден спирт пить. Хоть бы одна скотина спросила, что, Вы, гражданин Малышкин, такой гадостью горло протираете? Что же Вы, на старости лет, ирисками закусываете? В этот раз Олег Петрович на службу не пошёл. Не явился он и на следующий день. Безрезультатно надрывались телефоны в кабинете следователя. Напрасно томились в ожидании свидетели вызванные на допрос по делу Булкина. Олег Петрович как в воду канул.
Хватились его только через неделю!
Лейтенант Остапов, откомандированный к следователю на дом, установил, что на звонки в квартиру дверь никто не открывает. Соседи по лестничной клетке в один голос утверждали: самого Паскуду не видели уже давно, но ночью, в его квартире, слышны возмутительные крики.    — Невозможно спать! — жаловались соседи, — Как будто цыгане поселились. Прямо житья никакого нет. Остапов, почуяв неладное, вызвал участкового и слесаря.
Местный слесарь-самородок, долго ковырялся в замке, потом в своём носу, затем снова в замке, утомительно, с перекурами, сверлил ручной дрелью, пока не заломал сверло. После чего, попутно посвящая лейтенанта в тонкости своего ремесла, принялся ковырять в двери шилом.  — Тут надоть с подходцем. Сухое шило, ты, хрен с маслом в щель запихаешь. Я вот ща слюнями плюну и оно проскочит. Жалко сверлилка поломалась. Видал? Лопнула! Ля, ля, ля — тополя. Я его круть-верть научным методом. Видать, не в ту сторону. Ха! И шило поломалось. Ох и хитрющая конструкция, уважаю! — слесарь развёл руками. — Инструмент весь спортил, придётся итить за поллитрой. Без её, родимой, нет никакой возможности. — Делай же что-нибудь! — не выдержал Остапов, — Битый час не можешь паршивый замок открыть, чёрт криворукий!  На лестничную площадку повылезали из своих квартир жильцы.  — Чего тут? Олега Петровича ищут? — спрашивали они друг у друга и тут же делали полные оптимизма дидактические выводы, — Допрыгался, сукин сын! Доигрался, мерзавец, камень ему в почку! Достукался, долбоёб мамин, чтоб ему кишки намотало... Слесарь-самородок взял разгон аж с верхней площадки и, испустив крик Тарзана из одноимённого фильма, вынес дверь.  — Всем оставаться на своих местах! — приказал лейтенант.
Приготовившись к самому худшему, он выхватил из кобуры воронёный наган.  Участковый, пожилой мордатый дядька, замахал на собравшихся руками.  — Осадите назад, гражданы! Дело сурьёзное! Не ровён час пистоля бабахнет и кому в лоб попадёт. Хлопот потом необерёшси. В квартире следователя всё было спокойно. Тишину нарушали лишь стоны слесаря, скрип половиц под ногами, да старинные напольные часы, громко тикая, отсчитывали вечность. Ни следов борьбы, ни стрелянных гильз, ни самого следователя, к своему удивлению, Остапов не обнаружил. Он заглянул в холодильный шкаф на кухне, (по мнению лейтенанта, закоренелые рецидивисты прячут свои жертвы именно туда). Кроме обычного набора продуктов; кусочка колбасы, пачки сливочного масла, вскрытой консервы килек в томатном соусе, десятка яиц, в холодильнике стояла баночка абрикосового джема. Остапов не удержался и залез в джем грязными пальцами. В гардеробе также ничего подозрительного не нашлось. Аккуратно сложенные вещи. Пара белья, драповое пальто, парадный мундир, всё скромно, по-холостяцки. На этажерке лейтенант заметил толстую ученическую тетрадь, подписанную: «Конспекты по политическому самообразованию Паскуды Олега Петровича». Надеясь прочесть что-нибудь поучительное и переписать для себя несколько рефератов, Остапов прихватил тетрадку с собой.
«Потом отдам», — решил он, запихивая конспекты под ремень. — Ну, что там?! — спросил взмокший от напряжения участковый, когда лейтенант, пряча пистолет в кобуру, выходил из квартиры. — Очень запутанная история, — заметил Остапов. — Но мы и не такие вывертасы раскручивали. — Неужто и впрямь убили?! — перепугался участковый. — Тело пока ещё не найдено, — авторитетно заявил лейтенант. — У нас намедни из морга покойники убежали, ничего, нашли. А этого и подавно сыщем. На всякий случай, во избежании провокаций, па-а-апрашу жильцов в ближайшие сутки, из дома никому не отлучаться, ни под каким видом!
Взломанную дверь забили гвоздём и опечатали. Слесаря отправили в травматологию с переломом ключицы. Паскуду, конечно, искали. Провели ряд следственных мероприятий, установили наблюдение за квартирой, пересажали в кутузку всех подозрительных лиц с кем Олег Петрович общался в последнее время, но всё безрезультатно. Наконец, когда сроки отпущенные на розыск истекли, дело о таинственном исчезновении следователя, сдали в архив, а самого Паскуду объявили героем, пропавшим без вести на невидимом фронте. Его именем назвали тупик в новом микрорайоне и прогулочный пароход. Отряд скаутов записал героя в свою дружину и стал гордо именоваться «Юный Паскудник». А лирик Запойный разразился по этому поводу целой поэмой под названием: «Баба мылом харю моет». Широко известный за рубежом, но почему-то не любимый на Родине, художник-таксидермист Евлампий Козявин, сработал приснопамятную фигуру Олега Петровича в натуральную величину и безвозмездно передал «шедевр» в дар краеведческому музею.
В центре зала, на специальный подиум поставили письменный стол, за которым работал Паскуда. За стол усадили муляж следователя, придав ему вид крайней деловитости, для чего со всех четырёх телефонов, установленных тут же, сняли трубки и вложили их в восковые руки Олега Петровича.
 В музее была развёрнута целая экспозиция, посвящённая героям нашего времени. Паскуда занял достойное место между египетской мумией и чучелом прославленного естествоиспытателя Пузырькова.* Пузырькову впервые в мире, в лабораторных условиях, удалось получить и привить себе ранее неизвестный науке вирус. Естествоиспытатель отправился на тот свет в страшных корчах, чем, несомненно внёс неоценимый вклад в развитие отечественной микробиологии.
Предсмертные хрипы Пузырькова предусмотрительно были записаны на магнитофонную плёнку его учениками и теперь посетители музея могли слышать, как, презрев физические страдания, гениальный учёный довёл свой смелый эксперимент до логического завершения.
Лейтенант Остапов  долго  колебался, размышляя, отдать конспекты или самому тайно обладать ими? Пролетарское воспитание не позволило ему утаить от общественности бесценную реликвию. Подавив в себе мелкособственнические инстинкты, он принёс тетрадь в музей. Таксидермист Козявин крепко обнимал и целовал лейтенанта взасос. — Ты даже представитель себе не можешь, что ты натворил! —ликовал Евлампий. — Этого последнего штриха, как раз и не хватало. Я и книги всякие на стол клал и портреты вождей, ничего не получается. А это... — то, что надо! Теперь всё выглядит иначе! Одновременно с монументальностью образа приходит смелое живописное обобщение. Озабоченная поза, строгие линии костюма гармонируют с художественным беспорядком на столе. И эта тетрадь — отзвук романтической печали, отожествляет что? Правильно! Яркое жизнеутверждающее начало. Пузырьков - Основные труды по магнетизму и тектонике. Вывел новый вид семейства насекомых отряда двукрылых - пуху.(Пушистая муха) Пуха питается навозом, а даёт шерсть. Из килограмма навоза получается два килограмма высококачественной пряжи.
 / Далее и везде – информация из секретного архива ГУПБ/.
           Просто и правдиво передаётся душевное состояние следователя. Как выразительно смотрит он на конспекты! Боже мой, как смотрит... Прозрачные лёгкие рефлексы оживляют его лицо. О чём он думает? — Не знаю… — пожал плечами Остапов. — Да! Он думает, своим личным примером утверждать нормы морали и нравственности. Расширять свой кругозор, обогащать ум всё новыми и новыми знаниями из сокровищницы человеческой культуры. Вот как он думает. Вглядись пристальней в его лицо. Глубже! Ещё глубже! Что ты ощущаешь?  — Чувствую, что пора мне стакан имбирной принять! — честно признался лейтенант. — Вот она, — самовосторгался Козявин, — великая сила искусства! Ну, разве я не гениален?! У меня даже версификация родилась на эту тему. Только послушай!
Стихи!!!
                Как мы порой не ценим их, покуда
                Такие люди среди нас живут,
                Как например Олег Паскуда
                Пропал неведомо куда...
                Исчез неведомо откуда,
                Журчит ручей, текёт вода,
                Мы не забудем никогда!
        Как одногорбого верблюда!

— Какого верблюда? — не понял Остапов.
— Не важно. Это так, деталь.
Позже, когда страсти вокруг этого дела улеглись и про Паскуду стали понемногу забывать, открылись новые подробности проливающие свет на загадочное исчезновение Паскуды.
            (У нас почему-то очень быстро забывают своих национальных героев. Спросите нынешнее поколение школяров, кто такой Миклухо-Маклай? А кто такая Танька Сопля? Чем знамениты? По какой статье шли? Ни за что не скажут!),
           Музейный архивариус Нюня Циндель, без разрешения администрации, самовольно взял со стола следователя конспекты и там на последней странице обнаружил следующую запись: «Находясь в здравом уме и доброй памяти спешу заявить, что с некоторых пор. /Зачёркнуто/.
  Ощущая себя объектом злонамеренных провокаций, со стороны спецслужб, заявляю! /Всё зачёркнуто/.
Меня просто так на хлеб не намажешь. Я не такой идиот, как вы думаете. Посему, разрешите раскланяться. Напрасно не ищите. Оревуар, Олег Паскуда!»           Грамотный Нюня моментально настрочил о своём открытии письмо в отдел культуры, где настаивал на причастности к исчезновению Паскуды таинственного Оревуара. За это письмо, директор музея выругал Цинделя, как последнюю шельму, и уволил с должности. Архивариус пробовал жаловаться на произвол администрации, но потом плюнул на всё и уехал на историческую Родину. Но это уже другая история, грустная до невозможности.


               
                *************               





5. И назвал Бог свет днём, а тьму ночью.
                Бытие. 
              Двадцать седьмая картинка — лирическая....
На изломе ночи, когда в небе еле брезжит сырой рассвет, когда туманная дымка с пускается с городских крыш, оставляя на оконных стёклах ядовитые разводы, наступает лучшее время для работы любовников, воров, шпионов и крупных начальников. В час, когда все нормальные люди дрыхнут вповалку, на пожарных лестницах и водосточных трубах начинается активное движение.
Рассекая мрак, одни скользят вниз, унося на губах последний эротический поцелуй, другие, вибрируя всеми членами, карабкаются по влажному железу вверх, сжимая в зубах кривые отмычки. Иногда они сталкиваются друг с другом и вежливо раскланиваются:
— Доброго Вам здоровьечка!
— Наше Вам с кисточкой!
— Опять за барахлишком?
— А Вы снова от Таточки?
— Нет, сегодня от Симочки. Будьте осторожны, я Вас умоляю, там на четвёртом этаже не спит крупный начальник.
— Агромадное Вам мерси-с и успехов на половом фронте.
— И Вас туда же, к такой-то маме...
А крупные начальники дежурят у распахнутых настежь окон, прихлёбывают из гранёных стаканов обжигающий крепкий чай-чифирь, (посеребрённый подстаканник со звёздным орнаментом обязателен), и по-дружески предлагают измученным бессонницей секретарям:
— А давайте-ка закурим по папироске?
— Ни в коем случае, — «грубят» верные секретари-жополизы, — Вы и так уже сегодня выкурили целых шесть  штук. Это при больном-то сердце!
— Ну что ты будешь делать? — ухмыляются начальники в пшеничные усы, — Никакой персональной жизни. Чертовские перегрузки. Кажется весь мир навалился и готов расплющить.
— Не бережёте Вы себя! — «ворчат» несомненные секретари-жополизы, — На износ работаете. Вторые сутки глаз не смыкаете, мыслимо ли дело? Прилегли бы соснуть на часочек?
— Не время сейчас в постелю ложиться! — сердятся начальники, — Надо отечество из руин подымать! Потом отдыхать будем. После торжества... этого... как его, чёрта... Враг не дремлет!
А враг уже тут — как тут, крадётся по тёмным закоулкам, прикрывая свой звериный оскал накладной бородой, скрывая волчьи глаза под синими очками. Потайные карманы его специального шпионского плаща битком набиты поддельными паспортами, наркотиками и подрывной литературой. А под фальшивой коронкой пипикает рация.
Ночь! (Все великие злодейства свершаются именно в это время суток.) Я люблю её, чёрную, душистую... когда соловьи... и когда небо — пропасть без края, а звёзды, как пуговицы на мундире...
Особенно хороша дождливая летняя ночь. Бывало, выйдешь во двор, в одних кальсонах, вдохнёшь, до боли в лёгких, мятный воздух-сироп, да и бабахнешь из обреза по какому-нибудь шпиону. Кра-со-ти-ща!
А ещё, очень хорошо выпивать в это время суток. И здесь уже не важно, что пьешь, с кем, увлекателен сам процесс. То, от чего днём непременно отказался бы, ночью идёт за милую душу. Голова остаётся светлой, мысли рассудительными. Глобальными! Легко думается о судьбе человечества  в  двадцать первом веке и о собственной роли в этом процессе.  На душе делается удивительно спокойно и хочется жить красиво, но без пижонства.
Причём, если выпиваешь портвейн, то тянет куда-нибудь в филармонию. Во что бы то ни стало слушать скрипки. (Ближе к утру это желание улетучивается без остатка.)
С водки влечет на защиту государственных интересов. Хочется ходить строем и петь патриотические песни. Водка — напиток специфический, подчёркивающий индивидуальные черты характера и если кто-то не захочет выводить патриотические рулады, это его право.
Под правильную закуску за ночь можно принять грамм восемьсот без особого вреда для здоровья. Можно засадить и по полтора литра, но тогда забываются слова из песен, что, согласитесь, недопустимо.
Ну, а с коньячка так и манит заняться меценатством. В частности;  сдать пустую стеклотару и прямо на все деньги — взять, да и дать благотворительный бал, да такой чтоб потом все придворные фрейлины неделю говорили: «Слыхали? Граф Раздолбаев–Рюмкин из второго подъезда, намедни так надубасился с друзьями гусарами,  филантроп, ети его мать, что санитарную карету вызывали!»
Если днём настроение от застолья может подпортить ненастье, то ночью всякая погода хороша. Но особенно соблазнительна ночь полной луны. Есть в этом что-то мистическое.
 Именно такой ночью, в командирской столовой подразделения полковника Зацепы, отдыхал сам полковник на пару с начальником штаба Нанюхом. Офицеры деловито выпивали, закусывали и вели суровый мужской разговор.
— Я тебя уважаю! — сказал Зацепа.
— И я тебя уважаю, — ответил Нанюх. — А ты как меня уважаешь?
— Я тебя уважаю и люблю. Как человека и как офицера, — не стал скрывать своих чувств Зацепа.
 — И я тебя люблю. И твою жену я люблю. Она у тебя замечательный товарищ! — разоткровенничался Нанюх.
—Ты ещё её плохо знаешь. Её не за что уважать. Она ****ь. И ты тоже *****, хоть я тебя и уважаю.
— Ну, не скажи, — не согласился Нанюх. — Она в первую очередь женщина, твоя боевая подруга, а уже потом... всё остальное.
Полковник налил в стаканы, сверкнул глазами и пробурчал пьяно:
— Наверно ты прав. Давай выпьем за женщин. Твоя жена тоже женщина?
— Да, — согласился Нанюх, — Давай за них и за всех, кто сейчас ждёт и в холодных постелях не спит. И за тебя. Ты, мой командир. Хоть и хероватый, но всё равно командир.
Боевые друзья громко чокнулись.
— А ты меня за что уважаешь? — печально спросил Зацепа.
— За всё! — соврал Нанюх. — За образ жизни. За то, что ты честный, принципиальный, бескомпромиссный. Но больше всего на свете я тебя уважаю за твою мужскую суровость, за то, что ты такой... такой... Хочешь я для тебя щас краковяк станцую?!
— Отставить танцы! Ты — офицер, а не Кар Мэн. А я тебя, за то, что ты мой друг. В первую очередь, ты начальник штаба полка, а уже потом мой друг. Правда, если честно, начштаба из тебя, как из сисек — гири. Ты всё больше на меня доносы строчишь, а я всё равно тебя люблю. Иногда, так хочется тебе всю морду набить, снизу — доверху, но я говорю себе, он начальник штаба и мой друг!  И ты не смей на меня обижаться. Слышишь? Не смей губы надувать!
— Да я и не обижаюсь, — обиделся Нанюх и подумал про себя, — «Было бы на кого обижаться? Дурак маринованный! Морда оловянная! Сапог резиновый!»
— Кроме меня, твоего старшего боевого товарища, тебе ни кто правды не откроет, — убеждал Зацепа собутыльника. — Я ведь не за спиной у тебя это говорю, а прямо тебе в глаза. Подлец ты! Подлец и редкий подлиза! Вот, ты мне в любви клянешься, а я тебе не верю. Я никому не верю, но тебе — особенно! Смотрю в глазёнки твои свинячьи и не верю! Потому что вижу насквозь весь твой гнилой ливер. Хамелеон! Если бы ты был индеец, тебя давно бы выгнали из племени.
— За что ж ты меня так... из племени-то! — внезапно заплакал Нанюх точно дитя и настоящие горькие слёзы потекли по щетинистым мордасам. — Я тебе всем сердцем, всю правду... а ты...
— Опять нюни распустил, — поморщился Зацепа. — Слизняк! Если правду говорил, то поклянись тем святым, что у тебя ещё может быть осталось.
— Клянусь честью офицера и здоровьем своей жены! — с готовностью присягнул начальник штаба.
— Тю, удивил чем? Ты лучше вот что...
 Зацепа окинул взглядом помещение, потом выскочил за дверь и тут же вернулся. В руках он держал пластмассовый поддон с песком.
— На, жри! — сказал  командир устанавливая поддон перед Нанюхом.
— Что ещё такое? — удивился начштаба разглядывая на песке витиеватые узоры.
— Это кошки нагадили, — объяснил Зацепа.
— Какие ещё кошки?
— Мои кошки. Сиамские! — гордо произнёс командир. — Щас я тебе проверку устрою. Если любишь меня — жри!
— Ты, что же это?.. — оторопел Нанюх. — Серьёзно?
— Шутки кончились! Жри тебе говорят! — прорычал Зацепа.
— Изволь. Я съем! Тебе же потом будет стыдно.
Нанюх поддел вилкой самый большой кусок, распахнул пасть и сделал вид, что собирается проглотить. На глазах его вновь навернулись слёзы.
— Ну ладно, хватит! — смилостивился Зацепа убедившись в лояльности подчинённого и попытался убрать поддон.
— Нет уж, оставь! — взвизгнул Нанюх, как капризная баба. — Я теперь из принципа съем. Что б ты знал. Да я такой! Я солдат. И если командир прикажет мне жрать дерьмо — яволь майн фюрер!
— Приказываю прекратить!
— Прикажет пойти и умереть — я только улыбнусь на прощанье! — упорствовал Нанюх.
Зацепа уже силой вырвал у Нанюха поддон и выбросил за дверь.
— Что? Доволен, мерзавец? — зарыдал Нанюх, точно обманутая проститутка. — Будет с тебя?
— Прости, друг! — опереточно воскликнул Зацепа. — Прости, если сможешь! Ну, хочешь, ударь меня! Врежь мне по рылу!
— Отстань! Я тебя любил, а ты меня дерьмо заставил жрать, мерзавец.
— Ну, дай мне по харе! — умолял Зацепа. — Вот, видишь, на колени перед тобой встал.
— Отвяжись!
— Ну, дай! Дай!
— Да — на! Получи!!!
Нанюх наотмашь залепил командиру по уху. Некоторое время они сосредоточенно совали друг — другу кулаками в физиономии, потом притомились и тяжело дыша уселись за стол.
— Всем расскажу, как ты говно лопал, — пригрозил Зацепа.
— А я всем расскажу, что твоя жена развратная сучка, зоофилка, фетишистка, — обещал Нанюх.
— А это и без тебя все знают, — парировал Зацепа.
— Ох и дрянь же ты! — возмутился начштаба. — Совесть то у тебя есть? Или пропил уже?
— Что, испугался? Я тебя на всю армию ославлю, говноед.
— Тебе не поверят. Я с тобой стреляться буду, — захныкал Нанюх.
— Плакса ты! Сморкач! — Зацепа налил себе водки. — Стреляться хочешь? Сделай одолжение! В русскую рулетку? Будем стреляться до смерти.
— В прошлый раз было только до первой крови.
— А теперь — до смерти! Так ты мне надоел.
— Ага, нашёл дурака... — справедливо заметил Нанюх.
— Тогда будем яд пить по очереди.
— Чего ради. Я и так с тобой всю ночь яд пью.
— Ну, тогда... — Зацепа надолго задумался.
По зверскому выражению его лица Нанюх понял, что неприятности только начинаются.
А ветер за окном ревел и стонал. В вентиляционной трубе задыхался Барабашка и в этом жалком вое слышалось отчаянье. Где-то взвизгнула ржавой петлёй наполовину оторванная фрамуга.
И под этот аккомпанемент произошло следующее событие...
Редкие волосёнки на голове Нанюха стали дыбом и зашевелились, когда дверь распахнулась с треском и грохотом. 
Ап!
На пороге стоял убиенный Глушко!
Выбитый глаз бравый майор держал на раскрытой ладони. Его обезображенное лицо, свинцового цвета, несло на себе печать ужасных пыток. Из открытых вздувшихся ран сочилась бурая слизь и капала на пол. Удушливая трупная вонь наполнила помещение.
— Разрешите доложить? — козырнул Глушко и, не дождавшись разрешения, рявкнул, — ДОКЛАДЫВАЮ! Паразитом никогда не был. Потому, отвергаю страдания с вашей ущербностью духа и воли, с неизбежным крайним индивидуализмом. Даже сражённый пулей, я — член великого коллектива борцов, не выключился из общего дела. Меня спасла идейно-волевая закалка, которую воспитала во мне партия. Я остаюсь в строю, чтобы всегда служить Родине, партии, народу, служить своим трудом и всем горением мысли!
Произнеся такие пламенные речи, Глушко бросил глаз в растоптанную фуражку, нахлобучил её на свой искалеченный череп и эффектно растворился в пространстве.
— Етитские силы! — только и сказал Зацепа.
— Что это было? — спросил чужим голосом Нанюх.
— Галлюцинация.
— Массовая?
— По всей вероятности. — ответил Зацепа и полил себе на темечко из водочной бутылки.
Давешние обиды моментально забылись.
— А сколько сейчас времени? — поинтересовался Нанюх. — Кажется, мне давно пора домой? Уже поздно.
— Времени вообще больше не существует, — авторитетно заявил Зацепа. — Я читал закрытое постановление правительства. Отменили к чёртовой  матери.
— То есть как? — поразился Нанюх.
— Вот так. Один секретный физик доказал. То, чего нельзя измерить, означает полное отсутствие всякой энергии. Следовательно существовать не может. Так что, никакого времени нет. И вот, извольте, — результат. В расположении военной части бродят убитые майоры.
— А как же часы? — упорствовал некомпетентный Нанюх. — Время измеряется часами, днями, годами.
— Ты что, в школе не учился? Часы — механизм со стрелками. Его жулики придумали. Свет, температуру, даже электромагнитные колебания, всё можно измерить, поймать и заставить работать. Всё, кроме времени. Мы болтаемся в бесконечности. Чем измерить бесконечность? В космосе другой отсчёт. Слыхал про чёрные дыры?
— Это негритянки? — уточнил Нанюх, ожидая очередного подвоха.
— Ты в начальной школе учился? Бруно? Галилей? Коперник?
— Из какой роты? — вконец запутался Нанюх.
— Ну, а в мавзолее ты был?

— Этого не касайся! — вспыхнул Нанюх, — Это святое! Меня можешь унижать сколько угодно, но Это не тронь! Я не позволю глумиться над Светлым Образом.
— Там главная чёрная дыра... — Зацепа понизил голос до свистящего шёпота, — И в эту дыру засасывает человеков.
После таких слов в столовой сделалось невыносимо холодно, до того холодно, что Нанюха затрясло.
— Длиннющая очередь, — продолжал безумствовать Зацепа, —Много молодых. Матери с детьми. Приезжают специально из других городов. Туристы и просто зеваки. Заходят люди, а выходят... Кто выходит оттуда? Ты видел глаза их? Холодные, пустые, как у лягушек. Говорят одно, думают другое, а делают третье. И этот, вурдалак лежит, наблюдает... Вечно живой!
Оба здорово перетрусили. Зацепа испугался того о чём потаённо думал и так неожиданно сказал, а Нанюх испугался того, что услышал «ТАКОЕ!» от своего командира и теперь не сможет даже вставить это в рапорт, потому что никто не поверит.
«Убьют! — решил начальник штаба, — Теперь меня убьют. Министров убивают, а уж меня подавно. Пропал без вести. Не вернулся со службы. Очень даже просто. Зачем я слушал этого идиота? Отчего не родился глухонемым?»            
— Хорошо! — якобы согласился он, — Раз пошла такая тема, ответь мне по совести. Значит, если нет времени, меня тоже не существует? Стало быть, меня сейчас здесь нет? Следовательно, исходя из логики научного материализма, я, в настоящий момент, сплю со своей женой, далеко отсюда, что она и подтвердит... на следствии.
— Пусть будет так. Нас уничтожили задолго до нашего рождения, — обречёно сказал Зацепа. — По этому мы никогда не будем счастливы. Мы не сможем искренне любить и нас ни кто уже не полюбит. Никогда, во веки веков!
— Я ещё живой! — крикнул перепуганный насмерть Нанюх.
— Это жизнь? Пьянство беспробудное... ковыряния в самом себе... Вот это? Жизнь? Ты — дуралей, воруешь у солдат картошку, пишешь на меня инсинуации и думаешь, что живёшь? Нужно, необходимо немедленно что-то изменить. Готов ли ты к этому? — воскликнул Зацепа и, схватив начальника штаба за лацканы мундира, потряс требовательно, как грушу.
— А мне ничего за это не будет? — спросил осторожный Нанюх.
— Выпьем! — ответил командир и пихнул Нанюха так, что бедняга слетел со стула. — Выпьем! — закричал Зацепа забираясь на стол с ногами.
В него вселились ночные бесы. Хитрые черти проникли прямо в мозг, особенно в левое полушарие, и сорвали предохранительный клапан. Паровой котёл рванул.  Рассудок заволокло чёрной мутью.
Зацепа наподдал сапогом салатницу и та разлетелась по столовой праздничным салютом из капусты. Командир грянул строевую песню:
                Наша Таня громко плачет,
                Потеряла Таня честь.
                Честь, ****а мать, не мячик,
                Мячик можно приобресть!
                Соловей, соловей, пташечка-а-а-а ...
Полковник  маршировал  на столе давя каблуками столовые приборы и те, с жалобным хрустом, раскалывались на части. Обращаясь к невидимым войскам он призывал:
— Солдаты! Все вы — засранцы расхлистанные на босу ногу. Только и умеете, что в носу ковырять! В ваших венах вместо крови течёт одеколон, который вы пьёте из мыльниц. Вы давали присягу на верность Родине, которая вас не любит. Своими лживыми языками, вы произнесли святые слова клятвы, в тайне надеясь отлежаться меж бабьих ляжек. Своими мокрыми губами, вы прошлёпали героические слова, даже не вникнув в их смысл.
Смирна-а-а!
Сегодня вам выпала честь закончить свою гнусную жизнь по человечески. Сегодня, мы все, как один, подохнем в штыковой атаке! Если всякая сволота из писарей, поваров и каптёрщиков думает проскочить — хер! Писаря, свинаря и прочая шлумандень, пойдут в авангарде со своими поварёшками, чернильницами — херильницами и протянут ноги первыми. Я лично поведу вашу банду в бой и пристрелю каждого, на чей поганой морде замечу хоть тень сомнения в победе!
Солдаты! Смерть не страшна! Я знаю! Я уже умер...
Так встретим свою судьбу достойно, с гордо выгнутой диафрагмой! Туман омоет нас горькой росою. Чёрный ветер отпоёт по нам панихиду. И бульдозер закатает наши останки в братскую помойку. Мы вам спели и сплясали и нисколько не устали! Гармонист, гармонист, шишка фиолетова. Тебе девки не дают только из-за этова!
Внезапно Зацепа прекратил маршировать. Он протянул свои длинные руки в сторону Нанюха и произнёс с мольбою:
— Соня, жаль, что я всё откладывал этот серьёзный разговор до последнего. Настало время разобраться в наших чувствах. Я, Соня, тебя любил, а ты, Соня, держала меня за фантика. Пропади ты пропадом вместе со своей мамочкой, курва проститутская! Гадина!
Нанюх выпорхнул в открытую дверь, забыв свою клоунскую фуражку на вешалке и пустился наутёк, прочь от этого возмутительного места, подальше от полоумного командира.
Путь ему освещала  неестественно  красная Луна. До того красная, что казалось — Серафима зарезали. А может это Марс сошёл с орбиты?
Неприкаянный призрак майора Глушко болтался в небе на фоне карминной планеты. Майор свистел и улюлюкал.
За Нанюхом гнались безобразные длинные тени. Рукастые, они цапали его за горло холодными щупальцами, мешали вздохнуть полной  грудью.
Нанюх вырвал из дороги кирпич и запустил его в Глушко. 
В небе ослепительно ахнуло и красная Луна сгинула. (Это оказался прожектор).
 Около КПП части силы оставили начальника штаба. Он ввалился в кабину и повис на турникете, как медуза выброшенная на берег.
На шум из дежурки выскочили два солдата и бессонный прапорщик.
— Опять!? — схватился за сердце прапорщик. — За что мне это?!
Нанюх сполз с турникета и застыл бесформенной массой на полу.
— Убрать его! — закричал прапорщик кривляясь от злости.
На этот раз, солдаты, особо не церемонясь, ухватили удалого подполковника за короткие ноги и, протащив мордой по всей дежурке, забросили  на лавку, откуда он тут же свалился.
Под утро за ним пришла жена. Славная женщина, настоящая боевая подруга, уводя своего кормильца, сказала на прощание очумевшему прапорщику:
— Я этого так не оставлю... Ты его сапоги лизать не достоин, дрянь! Червяк! Рахит кривоногий!
А ещё не вполне протрезвевший подполковник добавил:
— Теперь тебе точно крышка, ты у меня на крючке...
И тогда распоясавшийся прапорщик крикнул вдогонку славной женщине, боевой подруге господина подполковника:
— А ты!.. А ты — дура толстая! 

               

                **************





Я решил заняться животноводством. Разводил коров. Сажал в землю кости, поливал, и каждое утро бегал смотреть, не пробились ли рога?
(Из записной книжки)
Двадцать восьмая картинка про Кондратия Кондратьевича и международных террористов.
Дед Кондратий сидел на своей скамейке, гладил по голове собаку по кличке Шиш и слушал в пол-уха супругу Катерину. Катерина ходила утром на похороны старухи Фаньки, Рассказы про смерть дед не любил, но зная, что словоохотливая баба не угомонится, пока не расскажет всё, слушал. Катерина чистила на крыльце ведёрный казан. Спешить ей было некуда, речь её лилась плавно, лишь изредка прерываемая восклицаниями: «Так ей суке и надо!» и «Чтоб её черти задрали!». Фаньку принесли на погост ещё с вечера, но закапывать не стали, всё ждали прибытия каких-то мифических родственников. (Каких родственников? Кто их вызывал?) С утра пораньше народ повалил, точно на праздник, (хоть какое событие). На «Фаньку» шли будто на индийский художественный фильм — семьями. У гроба образовалась нехорошая очередь. Односельчане припадали к покойной, как будто откусывали по кусочку, а в задних рядах буднично лаялись, — боялись, что не достанется.
При жизни Фаньку в Пенатах не любили. Мало того — не местная (эвакуированная), так ещё неизвестно, какого роду-племени?
Про покойную ходили самые невозможные слухи. Рассказывали, будто видели, как чёрной-пречёрной ночью старуха стояла на печной трубе и ситом ловила летучих  мышей. Ещё говорили, что если взять две пригоршни сухого куриного помёта, растолочь его в ступке с желудями,  добавить стакан просеянной золы, а затем обильно посыпать этим чудодейственным составом Фаньку, то она в ту же секунду превратится в кошку. Впрочем, здесь мнения расходились. Некоторые утверждали — в ворону, другие настаивали — в змею. В ожесточённых спорах дело часто доходило до драки.              Сельский интеллигент — киномеханик Никодим Дульский доказывал, что всё это брехня, потому что он, Никодим, собственноручно обсыпал Фаньку всяким дерьмом, но ни разу не заметил никаких превращений ни в кошку, ни в собаку, ни в попугая. И только два раза бабка приняла обличие агронома Лисицкого и один раз обратилась в знатного свекловода Лидию Чапорыжникову*. Но и за это, он, Дульский не поручился бы, поскольку, как сам признавался, был в состоянии лёгкого алкогольного опьянения.
Не верить Дульскому у односельчан не было оснований. Он считался мужиком авторитетным и если говорил чего, так в самую точку. С мнением Никодима в Пенатах считались. Уважение Дульский заработал тем, что ходил по вокзалам и скупал у пьяных балалайки. Знатный свекловод Чапорыжникова очень возмущалась по поводу глупых россказней киномеханика. — Вот что удумал, кабёл! — кричала она, грозно потрясая огромной грудью. — Фальсификатор! Я ему покажу, как дезинформировать население подрывными байками! Я ему хобот по харе раскидаю! Я его на нуль помножу! Всю пуповину на ломти похрумкаю! Бабы поддакивали ей: — Похрумкай, похрумкай его, милая, а то совсем расфулюганился! По улице пройтить не даёт. То обматерит, то смешилки состроит. Прямо оккупант, немецкофашист-с...  Катерина ополоснула казан из кружки.  — В дом к ней я конечно заходить не стала, — продолжала она рассказ, — Чё там брать? Уже всё вынесли… Глянула я на неё… Батюшки святы! Как смерть людей меняет? Если б не знала, что это Фанька, — вылитый Клещей Бессмертный в гробу лежить. Рот ввалился, нос аки сучок торчит. Тьфу! — сплюнула Катерина и утёрлась тряпкой.
— А Базель, сказал чего? — спросил дед.
Спросил не из любопытства, а так, для разговора.
Базиль Васильевич — местное начальство, непонятно кем назначенное, известный пустобрёх, авторитетом для деда не являлся.
— А то как же? Конечно вперёд вышел. Энтот не упустит, чтобы перед людями язык не почесать. Так, мол и сяк, дорогие... Фаня хоть и вела паразитический образ жизни, но зато была членом нашей трудовой ячейки. Светлая память об усопшей, навеки сохранится в наших сердцах. Так и сказал, чтоб ему пусто было... Ознаменуем, мол, такое дело новыми трудовыми успехами и возьмём на себя дополнительные обязательства, и слово имеет знатный свекловод, ударник, бригадир Лидия Чапорыжникова. Ну, тут Лидка всех своими сиськами растолкала и молвит такие бесстыжие речи, что слушать противно. Односельчане, говорит, Я, как орденоносица… Вот тоже, дали дуре орден! Теперь всем в глаза его тыкает, я орденоносица, я орденоносица! ****ь ты, а не орденоносица! Прости, Господи, мою душу грешную.
Катерина неистово перекрестилась. — Слышь, чего говорю? — крикнула она Кондратию. — Слышу, слышу, — пробурчал дед и неожиданно для себя подумал: «Интересно, была ли Фанька евреем?». — Так вот, — продолжала Катерина, — Лидка сиськи свои растопырила в разные стороны... одну налево, другую направо, ляжки свои толстопузые раскорячила и говорит, — Я, как эта самая, такая-рассякая, подхватываю почин Базиля Васильевича и беру на себя дополнительный встречный план! Так и сказала, сука рваная. Свекловодка знаменитая. Ну, тут бабы, у кого невры послабже, конечно слезу пустили. Я тоже хотела поплакать со всеми, да не вышло... так, слюнями намочила... никакого удовольствия.
Катерина, утёрла коричневые губы уголком платка.  — Дальше-то чаво? — спросил Кондратий.  — А ничаво. Взяли, да землёй закопали. Чего ещё с ней делать-то? Её и так мухи усидели. — Зарыли значит... — печально вздохнул дед, — Был человек и нету. И за могилкой поухаживать некому. Эх, зачем живёт человек? Для чего в муках рождается? Какая с него польза на земле? Одна только пакость. Катерина, слышь? Какая с тебе польза?  Деду никто не ответил. Хозяйка ушла в дом, а пёс Шиш был глупой собакой и не умел разговаривать, только скулил, когда жрать хотел.
«Вот и я помру, — размышлял Кондратий с мукой в сердце. — А вдруг врут про божью благодать? Ведь никак не проверишь, пока сам не представишься. У кого спросить? С того света ещё никто не возвращался,.. акромя хромого Архипки. Да и тот толком ничего не сказал. Припёрся на свои сороковины, снял с себя волосы, точно шапку, и спрашивает, — «Маня, где ж мой протез?». Все со страху под стол полезли. Нет, чтобы спросить, дескать, как там? Какой харч положили? Дают ли махорку? Живут отдельно, аль общежитием? Никакого соображения в людях нету! Из-под стола повылазили — ни Архипки, ни четверти самогона. Отец Мирон три ночи избу окуривал, нечистую силу гонял. Пока гонял, ещё четверть высосал. Сам на чёрта стал похож... От таких мыслей Кондратию сделалось не по себе. —Тошно мне, — простонал дед. — Пойтить водочки выпить?
— Вам плохо? — спросил женский голос из поднебесья. Кондратий поднял голову. Прямо перед ним стояла стройная девушка, одетая во всё белое. Из-за её спины выглядывали две строгие физиономии в шляпах «А-ля — ковбоец Гарри».  «Ангелы по мою душу! Всей Божественной канцилярией...» — струхнул Кондратий, но виду не подал.  — С вами всё в порядке? — участливо спросила белая фея и застрекотала крыльями на лилейном платье. — А то как же! Я завсегда готов! — бодро рапортовал дед. — Дозвольте с бабой своей попрощаться? А то она у меня дура. Спужаться может от неожиданного счастья.             Девушка удивлённо захлопала ресницами, потом понимающе улыбнулась и успокоила деда: — Не волнуйтесь, гражданин старичок. Эти господа, — она показала волшебным зонтиком на шляпы, — не из органов. Они обыкновенные иностранные туристы.       — Иностранцы?! — изумился Кондратий. — Пленные? — Других не держим, — подтвердила девушка. — Господа приехали к нам по культурному обмену. А я — их гид.
— Кит? Рыба?
— Валенок глухой... — нахамила фея и превратилась в обыкновенную валютную потаскуху. Девушка повернулась к туристам и что-то залопотала на заморском языке. Те, обнажив жёлтые обезьяньи зубы, покатились со смеху. Вдоволь насмеявшись один из иностранцев воскликнул: — О, фантастик! Мурен натюраль, пассик сюриаль. Кесе муар абориген Ваньюшка. Вотка! Акрочка! Балабайка!
(Вероятно он хотел сказать следующее: «Ах, какой коллорит! Просто потрясающе выглядит это местный житель, дедушка Кондратий. Он, наверняка, употребляет в пищу натуральные продукты питания и любит слушать народную музыку».
 А может он и не это имел в виду. Бес их разберёт, этих иностранцев.) — Чего он гонит? — спросил подозрительный Кондратий. — Господин Сочавичус и его спутник доктор Кант, интересуются историей. В частности доктор Кант спрашивает вас, как местного жителя… Вы, старичок, местный житель? — на всякий случай уточнила она. — А то как же! — не без гордости ответил дед. — Усю свою жисть на этой скамейке порты протираю. Вот такую мозолю на заду натёр. Помню лет пять назад произошла такая штука… Кондратий набрал в лёгкие побольше воздуха, намереваясь поведать одну поучительную историю, но переводчица опередила его. — Господа интересуются всем, что касается легендарной террористки Фанни Каплан. Вам известны какие-нибудь факты из её биографии? Господа хорошо заплатят за информацию. Два доллара удовлетворят Вас? — Это про Фаньку, что ли? — удивился дед. — О-о-о-о! — в голос взвыли зарубежные гости. — Да, да, что-нибудь из её жизни? Вы не беспокойтесь, я всё переведу, — клюнула носом бывшая фея и Кондратий заметил, какая она некрасивая, даже страшная.  — С чего мне беспокоиться? — пожал плечами Кондратий. — Это вам надо беспокоиться. Опоздали вы, господа-товарищи. Померла ваша, Фанька, царствие ей небесное. Усопла она. Откинулась, значит. Ласты вывернула. Короче, приказала долго жить. Так и переведи им... Чтобы понятней было, я те так обрисую ситуацию. Её, Фаньку, уже закатали на три метра под землю. Копец! Больше она своей хлеборезкой щёлкать никогда не будет. Она самостоятельно уже не отроется. Даже если кто, с дуру, её откопает, то току с того никакова не будет. В огороде её ещё можно будет поставить, заместо пугала, а жить с нею уже нет никакой возможности. Её мухи усидели. Ущучила? — Про это печальное событие мы знаем, — скорбно вздохнула девушка. — Именно по этому поводу господа проделали столь долгий путь, чтобы по горячим следам... собрать материал... из уст современников о жизни легендарной женщины. — Чё ж не приезжали покуда Фанька живая была? У неё самой бы и спросили.  Фея взглянула на деда, как на  придурка. — При жизни Каплан была просто, как вы сами выразились, Фанька, — пояснила переводчица. — Сколь это ни печально. Ну, а после смерти она стала великой террористкой всех времён и народов. Женщина — легенда. Женщина — символ. Её именем назовут детские сады, школы, улицы, корабли и паровозы.
— Паровозы? — не поверил дед. — Да её именем дрезину назвать нельзя...
— Это раньше нельзя, а теперь — трудовые коллективы зачислят Каплан в свои бригады и будут переводить зарплату в фонд реабилитации террористов. Так что, старичок, расскажите что-нибудь, пока по хорошему просят. Вы столько лет жили с ней бок о бок, дышали одним воздухом, делили и радость, и горе. — Не знаю я про неё ничего, — заупрямился дед. — И воздух мы с ней разный дыхали. Я с махрой — она с палочкой Коха. Хочешь  про Лидку Чапорыгу расскажу? Она у нас орденоносца. Если её за сиськи доить, я думаю, — кумыс будет. Про её даже в районной газете писали. А то, вот, ещё случай был, когда председатель правления сто тонн бурака в лото проиграл. А про Фаньку у нас всякую ерунду болтают. Слушать противно. Сплетни одни. — Это то, что нам нужно! — обрадовалась белая девушка и вся затрепетала. — Какие сплетни? Можете нам полностью довериться, господа отблагодарят вас. — Да так, всякие… Будто она ночью в лес ходила мухоморы собирать. Вот ты мне скажи, какой дурак ночью попрётся за мухоморами? Они и днём-то никому не нужны. Леса у нас дремучие, болота да ёлки. Ежили заплутаешь, то выбредешь аккурат... в Арабских Эмиратах. Пять лет назад тракторист Гуся уехал за дровами на тракторе  — до сих пор ищут. — Боже, как интересно! — переводчица всплеснула кривыми ручонками. — Зачем же ей понадобились эти мухоморы? — Шут его знает. Одни говорят, что коров она ими травила, другие говорят — сама ела. В общем брехня одна...  Девушка перевела услышанное иностранцам. Те одобрительно закивали шляпами и принялись записывать информацию в блокноты. — Господин Сочавичус спрашивает, что такое есть мухоморы? –  спросила бывшая фея.  — А ты разве не знаешь? — искренне удивился дед. — Так, в общих чертах… — смутилась девушка. — Тогда передай своему Сосявису. Имя какое поганое. Скажи ему, мухоморы   эти… — Кондратий на секунду задумался. — Это болезнь такая срамная, венерическая. На триппер похожая.            Внимательно выслушав переводчицу, господа иностранцы долго спорили друг с другом и, видимо, окончательно запутались.               — Господа извиняются за свою некомпетентность в этом вопросе. Они интересуются, как можно кормить этим животных и тем более употреблять в пищу человеку? — спросила озадаченная девица.                Дед состроил хитрющую физиономию.             — Да очень даже просто! Берём лукошко этих самых мухоморов, мягкие шанкры, картохи, маркушки для вкусу и томим в печке. Вся тонкость в том, чтобы шанкры не перетомились, а то твёрдые станут. Скусная штуковина получается. Был бы я лет на сорок помоложе, мы бы, с тобой, моль белая, такой супец бы сварганили — только держись! Их! — Кондратий гаденько захихикал.           Гид  закончила перевод и находилась в полном недоумении.
Доктор Кант, покачиваясь с пятки на мысок, пробуравил деда взглядом и коротко спросил:
— Крейзи?           — Ага, — согласился дед, — Крейзи! Яволь?           — Фак-ю! — сделал заключение доктор Кант.           — И тебе, сынок, фак! — ответил вежливый дед. — Я ведь тоже по-вашему могу. В своё время на фронте обучился. Их хабе, ду бист вер. Во! А ты говоришь, — мухоморы. У нас в позапрошлом годе, художник в сарае жил. Так он всё картинки рисовал. Уйдёт спозаранку в поле и до вечера его не видать. У него одних кистей штук сто пятьдесят было. А краски сколько извёл, пропасть. Мне аккурат хватило бы сени покрасить. Ежели ещё шкипидаром развести, то и на калитку бы ещё осталось.              Иностранцы переглянулись и молча протянули деду две изумрудные бумажки.
— Это зачем? — не понял Кондратий.
— Это американские деньги, — объяснила валютная потаскуха.
— Передай им, — я Родиной не торгую! — врезал Кондратий.
— До свиданья, — холодно попрощалась фея и выразительно покрутила наманикюренным пальчиком у виска.            — Фак-ю, — раскланялся Кондратий, — Скатертью дорога.            Троица быстро засеменила вдоль по улице.           — Фак вам! — кричал им вдогонку дед. —  Их хабе ду крейзи!           На крыльцо вышла Катерина.           — Чего разорался-то, оглашенный?           — Эх, бабка, — сказал Кондратий. — Никакого в тебе нету понятия. Одним словом — тундра. Я с иностранными делегатами щас беседовал по политицким мотивам. Культурный народ. По-нашему — ни бельмеса. При галстуках, пуговицы пришиты там где следует... платочки, шляпы. Дамочка при них, с белыми крыльями. А тут, захочешь в носу поковыряться, а платка нету. Дала бы ты мне какую тряпицу батистовую?              — Чё ты плетёшь, пенёк старый? — осерчала Катерина. — Кто ж в батист сопли сморкает? У тебя все ноздри махрой забиты. Какие иносранцы? Совсем умом подвинулся? Киснешь цельными днями на солнце, слепней кормишь, вот тебе черепугу и напекло. Иди, я те мозги тряпкой протру.             — Цыть! — прикрикнул дед. — Говорю, иностранцы по обмену опытом приехали. Такие настырные, что твой брат Мотя, покеда по мордам не схлопочет, не отстанет. Про Фаньку всё пытали. Вона идут. Вишь, как ногами вельможно колбасят?             — Ихде? — старая женщина привстала на цыпочки и вытянула, на сколько могла, морщинистую, черепашью шею.
— У тебя в манде, — пошутил Кондратий.
— Теперича вижу. Батюшки, и впрямь иносранцы! Слышь, дед? На что им Фанька, она ж померла? Чё у неё менять-то?            — Шут их знает. Говорят, террористка.
Кондратий поднял вверх указательный палец и многозначительно погрозил им, описывая в воздухе разнообразные кривые.               Что такое «террористка» Катерина не знала, но, уважительно проследив траекторию полёта дедовского пальца, глупых вопросов задавать не рискнула.             — Ах, ах, ах! — закудахтала баба. — Ай-яй-яй! Побегу Васильевне расскажу! Надо же, Фанька-то терасистка была! Это чё-ж, обратно откапывать будут?             — Во-во, побеги, — проворчал дед, закручивая «козью ногу». — Я хоть отдыхну от вас.            Но отдохнуть старику так и не удалось. В течении дня, его донимали, неожиданные гости и даже иностранные делегации.
Подъехать к Пенатам можно было только на тракторе, да и то, в сухую погоду. Побросав автомобили в чистом поле, туристы пробирались к деревне в пешем порядке. Издали заметив колоритную фигуру местного «папуаса» в лице деда Кондратия, они с воплями бросались к нему, теряя в непролазной грязи модельную обувь.
Вопросы задавались одни и те же. Иноземцам не терпелось узнать побольше сплетен про Фанни Каплан, и ни кто не хотел слушать ни про орденоносицу Лидку, ни про славную историю Пенат, ни про самого Кондратия.
Иностранцы, точно сговорились, называли деда Ваньюшкой, тыкали ему в лицо папиросками, хлопали по плечу, фотографировали и всё это с криками, с воплями.
 — Дикари! — морщился дед.
А одна очень полная дама в сиреневом парике, под гогот спутников, взгромоздилась к старику на колени и чмокнула щетинистую щёку. Вначале Кондратию было любопытно. Он чувствовал себя ответственным за что-то такое большое, общее, в государственном масштабе. Быстро освоившись в общении с пришельцами, дед вёл себя более чем раскованно.           — Хело, крейзи! — кричал Кондратий при виде очередной группы паломников. — Гутен морген, гутен так!          — Хэлло, Ваньюшка! Вотка, дрючьба, спасьибо! — дружно отвечали те, сигая через лужи.           Следом задавался набор вопросов относительно Каплан. Записав в блокноты «мухоморный рецепт», немного ошарашенные, но всё же довольные туристы отправлялись на кладбище.
Кондратий, победно размахивая лопоухой шапкой, кричал им вслед:
— Фак-ю и мать твою!
Вернувшись от Васильевны, перепуганная нашествием «шведов», Катерина сидела дома, наблюдая сквозь занавески, как её коммуникабельный супруг непринуждённо общается с иноземцами.
К обеду, Кондратию стали надоедать сытые, гладкие морды туристов. В глазах мелькало от фотовспышек и ненормально пёстрых нарядов.
          «Нашли к кому приезжать! — возмущался старик. — Подумаешь, террористка колченогая. Персона какая. Я, может, тоже в душе террорист-индивидуалист...»
Когда в очередной раз его потрепали по плечу и обозвали «Ваньюшкой»,  дед сорвался.               — Не Ваньюшка, а Кондратий, между прочим, Кондратьевич! —крикнул старик и замахнулся на иностранцев хворостиной.             — Ес, ес, — заулыбались в ответ «нехристи». — Кандрачка карачо! Вотка карачо!              Дед сказал серьёзно:            — Ну вас на хер! — и отправился восвояси пить чай с бубликами.           Вечером к нему заглянул агроном Лисицкий.
Пафнутий Анурьевич Лисицкий был потомственным агрономом в третьем колене, чего не стыдился, а наоборот, очень гордился этим фактом. За что односельчане уважительно называли его «Штымп Очкастый» и «Фуфнутий Колбасицкий». В основном же, между собой, величали ласково и просто, — «Фу-фу». Возраста он был самого неопределённого. Про таких говорят, — «Жених, от тридцати — до пятидесяти».              Поболтав при свете керосиновой лампы о том, о сём, агроном, как бы между прочим, заметил:             — Что-то комара нынче мало летит.             Кондратий промолчал, соображая, куда это клонит хитрый Фу-фу.             — Комара мало, — продолжал развивать свою мысль Лисицкий, — зато интуристов много.              — И не говори! — поддержал его дед. — Одолели. Понабежали, как собаки недорезанные. Полные карманы мусора во все места мне понасували. Во, полюбуйси.            Кондратий, не без гордости, показал на подоконник, где радужной кучкой лежали дневные трофеи. Агроном вытянул оттуда яркую упаковку и поднёс поближе к лампе.           — Хм… Не по-нашему написано... кан-дон, — прочитал Лисицкий и быстро спрятал коробочку в карман.         — Ты это зачем без спросу? — беспокойно заёрзал дед. — Может, мне тоже надо? Положь на место.         — Не волнуйтесь, это вам уже лет десять не требуется, — успокоил Кондратия агроном и выдал без всякой подготовки, — Признаюсь, по секрету, мне Базиль Васильевич говорил, что Фанни Каплан собираются ставить монумент.             Деду показалось, что он ослышался.
— Что ставить?
— Монумент, это памятник такой, мне Базиль Васильевич говорил.
— Не пойму... всю голову заморочили...
— Постамент  из натурального чёрного  мрамора,  а  на  постаменте  Каплан  с  наганом в руке. Общая высота десять метров. Уже звонили из главкультпросвета.           — Ах ты… — деда качнуло. — Не может быть! А ну, побожись!           — Зачем же мне вас обманывать? — оскорбился агроном. — Хоть я и убеждённый атеист, но для Вас сделаю исключение, пожалуйста...
 Лисицкий осенил себя крёстным знамением.         
      — Ох ты! За что ж ей? За какие такие заслуги?
      — Как за какие? Она же была известной террористкой, но в интересах исторической действительности об этом не принято было говорить.          
      — Террористка?! — В глазах Кондратия блеснули горькие слёзы  обиды. — Я две войны прошёл! Окопных вшей кормил! Три ранения имею! Я голодал! Я замерзал насмерть! Я лебеду жрал! У меня одних медалей килограмма четыре, а грамотами весь нужник обклеен! А эта фигура бессмысленная, на всём готовом...         
      — Успокойтесь, уважаемый, — Лисицкий похлопал ладонью по столу, отчего пламя в керосинке задрожало и ломанные тени запрыгали по стенам как обезьяны.
      — Как же мне успокоиться? Мне сегодня доллары сували, а я не взял, из принципа! Нас так учили... в неоплатном долгу перед Отечеством... три ранения... в штыковую атаку... похоронка на живого...
      — Никто ваших заслуг перед Отечеством не принижает. Вам тоже памятник поставят. Может быть... коллективный. Вас же уже поздравляли в этом году. Открытку от президента получили? Что вы, как маленький... Таких героев, не в обиду будет сказано, у нас сотни тысяч, даже, может, миллион, или два, а Каплан в своём роде - единственная.          
      — Нет, ну десять метров, — сокрушался дед, — лишку хватили! А поменьше нельзя? Метра полтора?            
     — Не знаю, — пожал плечами агроном, — это не в моей компетенции.
     — Ей и полтора много...
     — Я, вообще, противник культа личности, будь то Каплан или кто другой на её месте.         
     — Что же эта... такое отчебучила? — спросил дед, не без ехидства. — За что такие почести?   
     — Гм... точных сведений не имеется, и вообще, разговоры на эту тему чреваты последствиями. — Лисицкий перешёл на шёпот. — Мне Базиль Васильевич по секрету рассказывал, будто Каплан стреляла в одного немецкого шпиона. Но, то ли не попала, то ли попала, да не туда, только шпион остался жив, а Каплан, за то, что не попала или расстреляли, или в психушку упрятали. Вот такая тёмная история.            
     — Где тёмная? — пробурчал Кондратий. — В каком месте? Большое дело, из нагана шмальнуть, да ещё мимо. Я бы не промазал! Я бы этого немца под орех разделал. Да за такой памятник я б его в лоскуты порвал бы, голыми руками!         
     — Вы, уважаемый, даже не представляете о ком идёт речь.
     — И знать не желаю! Ты не гляди, что у меня в груди свистит. Мне ежели кто поперёк скажет, я того с дерьмом схаваю!
     Агроном прикрутил фитиль в лампе, отчего сделалось почти совсем темно и зашептал ещё тише:          
    — Не нужно. Нельзя так говорить, нас могут услышать. Между нами, этого шпиона ещё в колыбели надо было удавить. Я вам больше скажу, меня Базиль Васильевич послал предупредить, возможны всякие провокации со стороны иностранных спецслужб! Наказал передать старому коз… ну, в общем вам, чтобы к туристам близко не подходил, во избежании международного конфликта. Обстановочка в мире сейчас, сами знаете какая напряжённая. В Уругвапаме опять постреливают. В Анголе, мучают негров, а вы тут устроили... неизвестно с кем. Разве можно? Мир на грани третьей мировой войны, а он взятки берёт гандонами! Совсем обалдел, на старости лет...            
    — Нужны они мне! — оправдывался дед. — Сами пристают! И каждый норовит дрянь в карман сунуть. Конфетки всякие, папироски свои тухлые, будто я им пацан какой.            
    — Засиделся я у Вас, пора, как говориться... — Агроном притворно зевнул  и поднялся из-за стола.            
    — Может это? А? — Кондратий выразительно щёлкнул себя по подбородку. — Очищенная, слеза Иисуса.            
    Немного поколебавшись, Лисицкий решительно заслонился шляпой и с деланным сожалением произнёс:            
    — Поздно уже. И потом, вы же знаете, я не употребляю, врачи мне категорически запретили. В следующий раз.            
    — Ну, раз врачи, тогда оно конечно, — Сочувственно вздохнул дед, про себя же подумал, — «Знаем мы твоих врачей, Штымп очкастый. Сам вчера в стельку пьяный на скотном дворе валялся, а сегодня врачи запретили».          
    — Всего доброго! — раскланялся агроном. — И пожалуйста, помните Указания Базиль Васильевича.          
   — Да пошёл ты, — пожелал Кондратий вслед унылой фигуре агронома. — И ты, и Базиль твой шелудивый, и Фанька в придачу, и орденоносица ваша сисястая, вместе со своим орденом, и…          
    Когда Катерина, закрыв за Лисицким дверь, вернулась в комнату, дед всё ещё посылал в неведомые дали ответственных работников.          
— Случилось чего, Кондраша? — встревожилась супруга.          
— И ты тоже иди, куда подальше, переплётчица! — совсем уже напрасно нагрубил ей дед.            
Обиженно поджав губы, Катерина отправилась спать.            
Всю ночь просидел за столом старый солдат, думая горькую думу. Изредка он подходил к буфету, наливал себе в лафитник и, крякнув, выпивал.
Выпив, дед грозил в тёмное окно сухоньким кулачком и цедил сквозь последние зубы:
— Я вам покажу, падлы, десять метров! Ишь, гангрена!            Уже под утро он достал из комода десяток патронов, влез в валенки, накинул телогрейку и, сняв с гвоздика старенькое ружьецо шестнадцатого калибра, вышел во двор.           Верный пёс Шиш выскочил из-под крыльца и, радостно виляя хвостом, запрыгал вокруг хозяина.           — Вот оно! — сказал Кондратий собаке, похлопывая ружьё по прикладу. — Мы не хуже всяких Фанек и прочих там… Потому что я, как личность из народной массы,  имею полное право  на  пенсию,  на  каши  миску  и  на  говяжью сосиску, на сапоги и на картуз, и на нормальный профсоюз!             Произнеся этот странный монолог, дед задумался, взять ему с собой кобеля или не надо. Представив себя на постаменте вместе с собакой, решил не брать и посадил пса на цепь.            «Бронзу нужно экономить, — по государственному рассудил дед. — На псину, почитай, пудов десять уйдёт, да ещё позолоты сколько! Опять же, ей мраморную конуру не выдолбишь, только морока одна».            Занятый такими мыслями он бодро протоптал полтора километра и занял боевую позицию на подступах к Пенатам с той самой стороны, откуда появлялись назойливые иностранцы. Тщательно замаскировавшись в кустах бузины, Кондратий установил на носу очки с верёвочками вместо дужек, а верёвочки аккуратно намотал на уши.
Ждать пришлось недолго. Вскоре на дорожке показался одинокий путник. Фигура, размытая утренней дымкой, быстро приближалась к месту засады.            Кто-то из мудрых горцев сказал: «Человек на тропе, как слеза на реснице». Может быть он имел в виду именно этот случай?

«Батюшки, — удивился дед опуская ствол, — Так это ж Стаська! Эк, я его чуть не ухлопал. Вот конфуз бы приключился!»              Кондратий затаился, внимательно наблюдая за Бергамотом. Парень прошагал мимо, даже не подозревая, какая опасность поджидала его у родных Пенат.          В соседних кустах заверещала пичужка, да далеко за рекой печально заорал местный дурачок Проша. Что он там орал, было не разобрать, да дед и не старался. Всё внимание старик перенёс на тропинку.
Предательски каркнула ворона и повисла на осине зацепившись за ветку синими крыльями, её мучил ревматизм.           Они появились внезапно. Их было двое. Шли как-то странно, след в след и поминутно оглядывались.           «Всё ясно! — определил старый террорист, цепляя парочку на мушку. — Это не наши.» «Не наши» приближались. Теперь Кондратий мог разглядеть их как следует. Одеты по городскому. Идут осторожно, принюхиваются. Сделают несколько шагов, остановятся, слушают.            — Я вам покажу, десять метров… — прохрипел дед, нажимая на курок.            И грохнул выстрел. Синяя ворона кувырнулась с осины.
Первый Ненаш взмахнул руками, как в кино, и повалился на спину. Тут же бабахнуло в ответ. Ещё и ещё...            «Это что? — Удивился дед. — Я здесь не один такой?»            Над головой Кондратия свистнула пуля.             «Батюшки, да это ж по мне! — догадался террорист, заряжая ружьё. — Эх, мне бы бонбу щас!»
Растревоженный перелесок пульнул по оврагам эхом, предупреждая всех обитателей об опасности. Перепуганные зверюги прыснули к своим норам и ещё долго потом вдыхали ветер тревожными мокрыми носами опасаясь за свою короткую жизнь.
Ветер трепал былинки, бесшумно обламывал сухие, полуистлевшие стебли дудника, таволги и другую прошлогоднюю труху. Лёгкой, еле уловимой тенью порхал мотылёк. Мелкие птахи разлетелись прочь.
Сделалось очень тихо. Дед осторожно пригнул веточку бузины. На тропинке было пусто.
В то знаменитое утро, после совершения террористического акта, Кондратий, весь перепачканный глиной,  ввалился в контору.
— Я человеков убил! — врезал дед с порога и, как в плохих американских вестернах, бросил на стол Базиль Васильевича ружьё, отчего толстое стекло на столе пошло трещинами.              В присутствии безвозвратно обалдевшей секретарши Леночки, оперуполномоченного Сапогова и уборщицы Дуси, дед заявил, что укокошил вот из этого самого ружья двух иностранных граждан подозрительного вида. Ухлопал он их не из корыстных побуждений, не из-за личной неприязни, а из соображений чисто политических. Чтобы впредь не топтали, суки, своими заморскими башмаками наши тучные нивы и вековые дубравы. Рассказывая всё это, дед цыкал зубом, как вурдалак и плотоядно блестел глазами.
Впечатлительная уборщица Дуся погрузилась в глубокий обморок. Падая, она хрястнулась головой о книжную полку и раскорячилась на полу бесстыдно раскинув ноги в полосатых рейтузах, шитых сикось-накось из матросских тельняшек. С полки, как из Рога изобилия, посыпались брошюры «О половом воспитании подростков». Сапогов выплеснул на Дусю целых два ковша воды,  но та в сознание так и не пришла.              Довольный произведенным эффектом, дед понёс уже полную околесицу про мировую паутину сионизма, опоясавшую своей невидимой сетью родные Пенаты. Затем напомнил собравшимся, что идея социал патриотизма жива и жить будет, и никакие происки международной реакции не сломят дух старых борцов - каплановцев.
А когда он засвистел про монументы высотой в двадцать пять метров, всем стало ясно — старик свихнулся окончательно и бесповоротно.           Всем, кроме уполномоченного.
«Пригласив» в понятые Базиль Васильевича и Леночку, Сапогов потащил «террориста» на место преступления. Вернее, это дед повёл их, по пути рассказывая, как тщательно готовился к акции, изучая труды Ропшина (Савинкова), как пропитывал пули смертельным ядом кураре и как хладнокровно расстрелял иностранных подданных.             — Ни один мускул! — кричал дед в мохнатое ухо Сапогова. — Слышишь, охламон в погонах? Ни один мускул у мене на заду не дрогнул! Вона! Гляди!              Кондратий задирал телогрейку и демонстрировал мешкообразные перештопанные порты.            — Пришли! — радостно сообщил дед, подводя понятых к месту преступления. — Вона бузина, я в ней схоронился, а вон там…            — Ну? Где убиенные-то? — нетерпеливо спросил Сапогов, поигрывая наручниками.           Дед в растерянности забегал по тропинке. Трупов нигде не было.                Отсутствовали так же стрелянные гильзы и следы крови. Напрасно неугомонный оперуполномоченный самолично обшаривал все окрестные кусты и канавы в поисках хоть каких-нибудь намёков на вещественные доказательства. Ничего, что подтверждало бы заявление старого каплановца, обнаружить не удалось.               — Может, подобрал кто? — спросил дед насмерть перепуганную Леночку.               
Леночка взвизгнула и спряталась за могучую спину уполномоченного.              — В общем такое дело, — сказал Сапогов, снимая с погон паутину. — Ружо мы твоё конфиксуем. Дуракам нельзя ружо доверять.              И тут уполномоченного осенило.
— А ну-ка, дыхни! — потребовал Сапогов.
— Да, — подтвердил Базиль Васильевич принюхиваясь, — Пьяная морда. А за разбитое стекло и книжную полочку в конторе, вычтем из пенсии. Вот так-то! Будешь знать, как народ баламутить. Калека хренов. До седых мудей дожил, а того не знаешь, что под статью попал. Будет теперь тебе памятник  нерукотворный.
— Граждане дорогие, — взмолился дед. — Соотечественники, вот вам крест! Убил я их! Первого сразу, наповал, а второго, чуть погодя. Он, падла такая, сам в меня стрелил! Ей-богу, не вру! Туточки они лежали, тёпленькие, как цыплёнки. А кровушку, должно быть росой смыло.              — Всё ясно! — крикнул Сапогов. — Кровь росой смыло, а покойники собрали гильзы и скрылись. Ты, вот что, дед! Думаешь, ежели дурак, то можешь безобразить, да? Я ща вкачу тебе между глаз, старый чемодан, так ты у меня сразу уразумеешь!            — Да! — подтвердил Базиль Васильевич. — А за хулиганство оштрафуем из пенсии, чтобы другим неповадно было. И огород твой перемеряем. Вот так! Сарай на чьей земле поставил? Кто разрешал сарай ставить? Если у нас каждый начнёт... где вздумается... со своими сараями... Анархист!
— Я ветеран...
— Ты теперь никто! Ты — недоразумение! Так, имя прилагательное.             Несостоявшийся террорист сразу скис, обмяк и всем стало ясно, что это просто жалкий больной старик, к тому же ещё и не трезвый.               
Только у Сапогова, оптимиста по натуре, теплилась ещё надежда, что о пропаже своих подданных заявит некое иностранное консульство и тогда Кондратию настанет крышка. У оперуполномоченного просто руки зудели, так ему хотелось отвалдохать резиновой дубинкой нарушителя спокойствия. Об этом происшествии, может быть, никто и не узнал, если бы не секретарша. Девица вздорная и несерьёзная, Леночка, в тот же день разболтала по всей деревне про Кондратьевские подвиги.
Односельчане решили, что Кондратий «самоваром потёк», «соскочил с резьбы» и «сдвинул крышу на бекрень».              Последнее определение очень сердило старого каплановца. Зло своё он, почему-то, срывал на Лисицком. При встрече с агрономом дед хватал его сзади за подтяжки и ехидно спрашивал:           — Ты агроном? И папа твой агроном? Тогда растолкуй мне, где находится бекрень? Вот крыша, где у её бекрень? С какой стороны? И чему только тебя на народные деньги в академиях учили? Дрянь ты, а не агроном! Дурак паршивый! Лисицкий ничего не отвечал. Стараясь избежать конфликта он спешил ретироваться. Подтяжки растягивались до предела, и тогда дед с наслаждением отпускал их.            На фоне этого курьёзного случая осталось незамеченным ещё одно немаловажное событие — возвращение в родные Пенаты блудного Бергамота. Вернулся и вернулся, как будто и не уходил никуда.

                ПРОДОЛЖЕНИЕ  СЛЕДУЕТ


Редактор Мудейкин выхватил из моих рук последний лист рукописи, пробежал по нему глазами и воскликнул:
— А где же финал?! Изобрази, братец, финал. Ведь невозможно же читать такое. Должно же быть какое-то логическое завершение. Ну что же ты с нами делаешь, подлец ты этакий?
— А что вам, собственно, не нравиться? — обиделся я. — Свистунов одобряет. Что у вас за манера такая, всё конкретизировать. Я живописец, а не фотограф и это моя прихоть. Каприз художника, если угодно. Должна же остаться неразгаданная тайна? Должна же присутствовать улыбка Леонардо... я вас спрашиваю? Где вы теперь, герои нашего романа? Какие ветры треплют ваши кучерявые чубчики? Любят ли вас женщины? Не пучит ли ваши животики от капустных кочерыжек? А может, не дай бог, вы сгинули в вихре последних событий и ваши останки покоятся по соседству с бытовым мусором под чугунной крышкой сточного люка? До сей поры не известно, в какую сторону умчался полковник Зацепа на своей тачанке, и что стало с кузенами Бергамот?
Вот сколько тем для размышления оставляю я читателю. Пусть целуют меня во все места за такую интригу.
— Ну, я тебя прошу, пока по хорошему... Дай ты мне финал! Дай мне занавес, как в «Чайке», дай немую сцену, как в «Ревизоре»! — умолял редактор хватая меня когтистыми руками за горло.
— Да подавись ты... — сказал я и дал. Что мне жалко что ли? У меня таких финалов, как арбузных косточек в дыне:
                УВАЖАЕМЫЕ  ГОСПОДА-ТОВАРИЩИ!!!
Призываю вас активно содействовать заготовительным организациям в сборе макулатуры — это даст возможность увеличить производство бумаги для дополнительного выпуска ненужной нашему населению литературы!