Больше дед Мороз, чем Снегурочка (Валентина Лесунова) / Проза.ру

   Встречать Новый год с сыновьями – святое для Татьяны, - и не обсуждается ни невесткой старшего, Вадима, ни очередной девушкой младшенького, Стасика.
   Так было в семье, где она родилась и выросла. Мать и отец жили сами по себе, на нее не обращали внимания, но в новогоднюю ночь все трое сидели за праздничным столом. И, кстати, неплохо сидели. Отец их веселил, мать выглядела счастливой.
   Годы шли, Татьяна вышла замуж, и уже с мужем встречала Новый год. Других праздников, ни он, ни она не признавали. Жили плохо, муж ушел, когда младшенький только родился. Новый год уже встречали втроем: она и двое сыновей. И ничего, еще как радовались и веселились.
   Правда, у Татьяны случился непредвиденный перерыв на трехлетний срок ее посадки. Об этом она не любила вспоминать. Хорошо то, что вместо пятака по приговору она отсидела почти наполовину меньше. Выхлопотала.
   Так что праздничное застолье в тесном кругу самых родных семейная традиция: так было, так есть, так будет. Другими семейными традициями не обзавелась, тем дороже этот праздник.

   Тридцать первого декабря она встала рано, в приподнятом настроении, что в последние годы нечасто случалось. «Жрать, Танька, надо меньше, и кошмары не приснятся», - советовала подружка. Татьяна аж, взвивалась, аж, подпрыгивала от злости, да, что это такое! Не есть и не пить! Что, она не заслужила съесть конфетку или тортиком себя побаловать? Перед сном очень сладкого хочется. Еда бывает вкусной или невкусной, но не вредной.
   Пока росла и училась, а также в первые годы замужества, ела в основном картошку с капустой.
      Потом зона. Несправедливо. Посадили ее за растрату государственных денег, хотя в их конторе воровали все, крайней оказалась она, даже не главный бухгалтер, а так, девочка на побегушках.
      Кода вышла, никого не хотела видеть, естественно, кроме своих детей.
      Она ни о чем не жалела. Тем более, сейчас. Что вспоминать тяжелое прошлое, если к ним пришел достаток. Достаток скромно сказано.
      Старший, Вадим, купил квартиру в центре города, задумал большой дом, пока строил дачу, для жены и сынишки четырёх лет.
      К матери он иногда захаживает, знакомых у него на этой улице много, здесь прошли и детство, и отрочество, и юность, здесь девчонку нашел и назвал своей женой.
      Сейчас настали мирные времена, а было, ого-го, сколько лет прошло, кажется, совсем недавно, - до сорока иномарок собиралось для разборок под Татьяниными окнами. И кровь лилась, и киоски взрывались, и в окнах домов стёкла вылетали.
      Татьяна помогала сыну, а как же, бегала, благо ноги пока здоровые, вечерами от киоска к киоску с кошелкой. Не обязательно деньгами, иногда и товаром брала. Всё больше водку.
      Сколько всего перенёс старшенький, жутко вспомнить. Сколько пережила она! Порой не знала, как к сыну подступиться. Посмотрит на него, жуть! – лицо бледное, перекошенное, не лезь, мать. Она пугалась, хоть и сын, чувствовала, лучше не трогать, чтобы его в грех не вводить.
      Реализаторы в киосках, что девки, что парни, - вежливые были, с ними никаких проблем. Татьяна их ещё сопливыми ребятишками помнила, любила с ними за жизнь поговорить, если покупателей немного. Если много покупателей, брала у продавца заранее приготовленную пачку денег, совала в кошелку, не пересчитывая, и дальше шла. Никто ни разу не обманул ее. Вадима все боялись.
      Подрос Стас, и они уже вдвоем стали вагонами перегонять товар из одного города в другой. Стало еще опаснее: товар загружали, а на конечную станцию вагон приходил пустой или набитый хламом. Разборки, кровь рекой.
      Вадим рано начал вкладывать деньги уже в свои киоски, а там и в магазины. Правильно соображал, потому что крышеванием стали заниматься менты, понятно, с ними конкурировать опасно, от них надо держаться подальше.
      Теперь Вадим от крупных дел отошел, некогда, на нажитом капитале проценты наращивает.
      Невестка недовольна, зачем их столько много копить, когда магазины завалены товарами: бери всё, что душа просит, только плати. А душа всегда чего-то просила. Но кто ее, невесткину душу будет спрашивать.

      Татьяна жила вдвоем с немецкой овчаркой, кобелем Гордоном. Старалась в личные жизни сыновей не вмешиваться, но иметь свое мнение по поводу невестки ей никто не запрещал, ведь этим мнением она ни с кем не делилась.
      Ну, ее, невестку, злыдню неблагодарную. Если бы не внук, Татьяна бы показала ей, как надо себя вести в их семье: хочешь оставаться с нами, не высовывайся и никаких хотелок.
      Зачем только о невестке вспомнила, давление поднялось, лучше делом заняться. Она накрыла скатертью круглый стол под хрустальной люстрой. Под сладкий голос певца на незнакомом языке приоделась, в выжженные до яркой белизны волосы вколола голубой бант. Посмотрела на себя в зеркало: бант веером торчал над головой. Новый бело-голубой костюм ей тоже понравился. Правда, в любимом ярко бордовом платье смотрелась бы внушительно, но старший предпочитает холодные тона. В новой квартире стены сине – голубые.
      Все приготовила и села отдохнуть, хотя, что тут было уставать: не надо жарить, варить сутки напролет. Подогрела кое-что в микроволновке, кое-что нарезала и по тарелкам разложила. И без пельменей с картошкой обошлась. Какие могут быть ещё пельмени при таком сыро-мясном изобилии!

      Вадим пришел, как и положено, один, без невестки и внука.
         - Мать, ты у нас вырядилась как Снегурочка, - сказал он, сел в любимое кресло и включил телевизор.
      Следом за старшим пришёл Стас, трезвый и голодный. Обрадовался, увидев такой стол. Он всегда рад еде.
      Она оглядела стол, посмотрела на сынов, по правую и левую руку от нее, и последнего сожителя вспомнила: пришёл бы в гости да её богатство увидел. Она бы не стала возиться по хозяйству, как раньше было. Она бы музычку включила, вино, закусочка на выбор.
      Как раньше жила, жуть! Сожитель в телевизор утыкался, она борщи с супами готовила и стирала с утра до вечера. Нет, уж, пусть его теперешняя баба так живёт!
      Мужчина видный был, ничего не скажешь. Высокий, правда, плечи узковаты, но ноги длинные, стройные, гладкие как у женщины. Она радовалась, глядя на него, а он смеялся:
         - Никогда не видел таких толстых рож! Сядете за стол, ты, да сыновья твои, одни рожи, свет загораживают.
      Что спорить, действительно, большеликие, но черты лица, что у неё, что у сынов, аккуратные, мелковатые, но уж какие есть.
         «О чем думаю, вспоминаю, - спохватилась она. - Детки есть-пить желают»! Тряхнула головой, бант удержался в волосах.
            - Давай, сына, открывай шампанское, как положено, - обратилась она к старшему. – А ты, Стася, тост готовь.
            - Как скажешь, - согласился он.
      Старший неохотно, делая одолжение, стал открывать бутылку.
      Он молчаливый, будто зацикленный на чём-то, будто задачку решал, и всё решить не мог, - отцовский характер. Тот тоже всё молчал, и пил много.
      Стасик всегда ручным был, а старшего лупить приходилось. Может, Вадим ей этого не простил? Она однажды его спросила:
            - Что волком смотришь? Матери не доверяешь? Думаешь, деньги твои в свой карман складываю?
      Он ничего не ответил. Не хотел и не отвечал.

            - Давай, Стася, говори, нам надо успеть и старый год проводить и новый встретить, по Москве и по-местному.
            - Что ж, за единение, - произнес Стасик голосом актера из культового в их семье фильма.
      Татьяне тост понравился, Вадим тоже улыбнулся. Выпили, закусили.
         - Теперь сыны, выпьем за то, чтобы удача не отвернулась от нас.
         - Будут деньги, будет и удача, - буркнул Вадим.
         - Пьем за то, чтобы новый год был не хуже предыдущего, - предложил Стас.
      Выпили по второй. Татьяне хотелось произнести тост за себя, за мать, вырастившую таких сыновей, но решила не злить старшего, он не любил сентиментов.
      Его понять можно, когда ее посадили, Стасу было два года, а Вадиму девять лет. И без того нелюдимый, в отца пошел, за три года совсем диким стал. В школе дразнили его матерью, - люди иногда хуже зверей. Он дрался с обидчиками, жестоко, рос ершистым, задиристым, не позволял никому себя обижать. Да, ему досталось, ведь еще пришлось со Стасиком нянчиться. Отец ни разу не появился, жили втроем со старой, глухой прабабкой, пока Татьяна не вернулась.

      Младшенький вырос на две головы выше её, а она немалого роста и крепкого телосложения, - с соседями всегда вежливый, никогда не забывал здороваться. Так учила его. С соседями ссориться незачем. Ни с кем лучше не ссориться.

      Только Татьяна по-настоящему расслабилась, как говорится, кайф словила, Гордон запросился на улицу. Не хотелось одеваться и выводить собаку, да и сыновей напрягать тоже не хотела. Она встала из-за стола и приоткрыла железную дверь на лестничную площадку в надежде, что парадная дверь внизу открыта.
      Началась самая приятная часть праздника: уже выпили, но ещё не опьянели, только чуть-чуть расслабились, - она захотела петь. Конечно, не арии из опер, а нормальные песни, какие все поют хором, и старые и малые, - репертуар почти не менялся. Потому что песни народу близкие, а сейчас одну заумь сочиняют, - ни слова, ни мелодия в голове не укладываются. Поёт она, что сердцем поётся, и не надо слов вспоминать, они сами вспомнятся, когда их черёд наступит.
      Она запела «Калинку-малинку», а в это время сосед из пятой квартиры – участник боевых действий Великой Отечественной войны Прохор высунулся на лестничную площадку, посмотреть, не выставила ли Татьяна пустых и полупустых бутылок за дверь? Никто из соседей, кроме него, эти бутылки не брал, но всё равно дед караулил тару, вдруг заберут.
      Прохор высунулся ещё и потому, что захотел послушать Татьяниного пения. Голос у неё хриплый, не такой, как у его покойной бабки, - звонкоголосой была. Но песни, те же самые, что пела старуха, а он подпевал. Приятно слушать, не то, что включал сосед с нижнего этажа арии из опер. Прохору они напоминали заупокойное пение, тоска смертная.
      У деда есть дочь. Но она редко приходит. Дочь давно на пенсии, уборщицей подрабатывает, его смерти дожидается. Дождётся, конечно, но ничего ей не достанется. В прошлом году, когда жена умерла, он тоже умирать собрался и всё продал с помощью подружки – собутыльницы, дворничихи Кати, даже унитаз умудрился продать. Деньги пропил, но не умер. Теперь не жизнь, маята одна: готовить не на чем, холодильника нет, и на унитазе не посидеть в своё удовольствие.
      Дед замёрз в одних кальсонах, в шлёпанцах на босую ногу торчать на лестничной площадке. Куртку, правда, набросил на себя, дочь ему свою отдала. Но не уходил, присмотрелся и увидел, что Татьянина железная дверь приоткрыта. Он двинулся в ту сторону, собака не залаяла. Понятно, пёс бегал во дворе, вот почему Татьяна не закрылась. Как же, лишний раз зад от стула ей лень оторвать. Прислушался: Татьяна пела пьяным голосом, и сыновья ей уже не подпевали. Ухайдакались детки, - догадался он, – дошли до кондиции. А не попросить ли ему чего? Спьяну могут и угостить старого, чтобы тоже повеселился.
      Татьяна может дать, а может и послать, прет как трактор, всё насытиться не может. На жадности уже раз сильно погорела, говорили, хапанула много и зарыла где-то. Когда вернулась из заключения, быстро набрала вес. Мужики у неё не держались, потому и злая. На вкус деда грубая она и толстая. Он толстых женщин не любил. Бабка его аккуратненькая была, жалко себя, что она уже не живая, а ведь она должна была его пережить: не пила, по врачам ходила. Совсем муторно стало деду, страсть как выпить захотелось.
      Согреться бы, не только ноги, даже уши замёрзли. Он натянул на голову куртку и сам не заметил, как нырнул в Татьянину квартиру. Куртка широкая, с плеча его распухшей неизвестно от какой еды дочери, легко закрыла голову, осталась щель, чтобы видеть, куда идти.
      Троица за столом как замороженная, сыны головами в тарелки полегли. Татьяна на шорох глаза открыла - закрыла и стала раскачиваться, будто раздумывала, куда приткнуться: в тарелки как сыновья, или на диван, что за спиной, у стенки.
         « Ш – ш – ш – ш» - прошипел Прохор для верности, чтобы Татьяна не просыпалась, стянул со стола нераспечатанную бутылку, сунул за пазуху, под майку. Ему бы уйти, да жадность одолела, он вторую бутылку взял, посмотрел, оказался коньяк. Дед, конечно, патриот, водку предпочитал, но и коньячком можно себя побаловать. Хотел уже уходить, да на закуску позарился, сто лет такой колбасы не едал, мяконькая на вид, хотел взять, и сунул бутылку коньяка в карман. Кто мог предполагать, что карман сильно дырявый. Бутылка хлоп об пол и разбилась. Татьяна вздрогнула, но глаз не открыла. Стасик оторвал голову от тарелки, чудище страшное увидел и закричал:
      - Мама, чёрт рогатый! –– и под юбку к ней полез прятаться.
      Татьяна как услышала отчаянный вопль, даже не поняла, кто кричал, вскочила и хлопнула Прохора сверху кулаком, с расчётом убить чёрта на месте.
      Дед на пол осел. Татьяна пробормотала: «Не боись,- поправила бант на голове и на диван легла. Стасик рядом с ней пристроился. Вадим ничего не слышал, нервы закалил работой, на шорохи не реагировал, только стрельба над ухом способна пробудить его, пьяного. Это и спасло деда от явной смерти.
      Под утро Татьяна пробудилась, почуяла запах мочи и увидела на ковре соседа, в кальсонах и куртке, и ситуацию оценила не в свою пользу: знала за собой грешок: когда пьяная, скора на тяжелую руку. Сынов разбудила, старший быстро всё понял, до младшего с трудом дошло, что произошло. Татьяна деда потрогала, вроде бы тёплый ещё. Стали трясти его по очереди. Он глаза открыл, «Помираю», - сказал потусторонним голосом.
      Хрипло запричитала Татьяна:
         - Как же так, только зажили хорошо, из-за деда опять всё порушится.
      Старший сын сказал, как отрезал:
         - Деда подушкой придушим, труп вывезем, следы уберём.
         - А свидетели? Неужели никто не видел, как дед сюда пробирался? Нет уж, не будет по-твоему, сынок, слушай мать, наученную горьким опытом, кому надо, а всегда кому-то надо, докопаются. Мало ли врагов у нас? Дед живучий, не может от одного женского удара концы отдать, он ведь проспиртованный! НО стакан водки лишним не будет.
      Она прямо из горлышка бутылки стала лить в рот деда водку. Он сначала захлебнулся, закашлялся, водка потекла по подбородку, но, распробовал, присосался как ребёнок к соске. Татьяна поила его и приговаривала:
         - Пей, дед, поправляйся.

      Татьяна весь день провозилась с дедом. Не заметила, как не стало сыновей. Она носилась из кухни в комнату, садилась в кресло рядом с диваном, смотрела на костистое, старческое лицо, закрытые глаза и тормошила деда: «Прохор, проснись, Прохор, может, хочешь чего, скажи». Он кивал на стол, она подносила коньяк, бутерброд с черной икрой. Дед жадно ел. "Ест, жить будет", - думала она. Незнакомое чувство, никогда прежде не испытанное, овладело ею. Мучительно хотелось, до боли в сердце, чтобы дед жил. Ничего не надо, только бы жил. Такого она не испытывала даже с сыновьями.
      Жизнь сама по себе для нее никогда раньше ценностью не была. За сыновей, конечно, переживала, ведь мать, в муках рожала, но ни разу не сказала, чтобы они нашли себе безопасное занятие. Ей это даже в голову не приходило. Разве она не могла топнуть ногой: никакого рэкета! Нет, она сама их толкала, особенно трусоватого младшего Стасика. "Не боись, Стасик, хуже смерти ничего не будет, так мы все умрем. Извини, я не дева Мария, родила смертных сыновей".
         Почему-то сейчас, рядом с дедом, она вспомнила, как к ней приходила женщина, мать личного шофера Вадима. Шофер погиб, взорвалась машина. Вадим догадывался, кто, и ответил тем же.
         Мать погибшего шофера, обливаясь слезами, сидела на этом диване и рассказывала, как сын на первую зарплату, которую выдал ему Вадим, купил ей сумку. «У меня никогда не было бы такой сумки, я бы никогда не смогла ее купить», - повторяла она. Дешевка из кожзаменителя, много висюлек, цепочек, блестящих стеклышек.
      Татьяна в душе злорадствовала, глупая женщина, и сын ее, дурак, подставился. Что ж, жизнь сурова, выживает сильнейший.
      Но сейчас ей не хотелось так думать, что-то в душе сдвинулось, она вдруг почувствовала жалость к той глупой женщине, которая одновременно радовалась, что у нее была сумка, и горевала из-за погибшего сына.
      Ей было тревожно за деда.
            - Дед, а, дед, у тебя что-нибудь болит?
            - Болит? - удивлялся дед. – Нет. Сладенького не найдется?
            - И сладенького, и крепенького, - слезы умиления сдавили горло, голос ее хрипел.

      Вечером пришел Вадим, принес мандарины, положил на заставленный едой столик, рядом с диваном, где лежал дед, укрытый теплым одеялом.
            - Ты, мать, сегодня больше похожа на деда Мороза, чем на Снегурочку, - хриплым, сдавленным голосом произнес сын.