Смотрю, глаза у нее погрустнели, чуть прикрылись. Я замолчал, не задаю никаких вопросов. Она посмотрела на меня, в её глазах появились слёзы. Она достала платочек, приложила. Я спросил:
– Что такое, ты что?
– Да, знаешь, извини, никак не отойду от первого сентября.
– Что-то случилось, неприятность, какая?
– Да какая неприятность… .В школу дети идут, учебный год. Я ж учительница. Первое сентября для меня – мука.
– В чём?
– Как в чём? Когда приходят первоклассники, особенно, девочки, смотрю на них: банты больше голов, а платьица.. Из чего ж они сделаны, эти платьица… .А фартучки…. Всё шёлковое, всё такое чистенькое, такое пушистое. А туфельки…. Когда смотрю на туфельки…. Вот не поверишь, но видела детей первого сентября в туфельках, на которых натуральные бриллианты.
– Да брось ты, глупость, какую говоришь.
– Вот и не глупость. Сама видела. Конечно, не повседневные туфельки, а для праздника, для первого дня.
– Ну что ж, народ живёт хорошо. Дети и у олигархов есть, и у богатых. И внуки, и дети.
– Да уж, есть, – вздохнула она.
Её красивая грудь приподнялась, медленно опустилась. Мне хоть и неудобно было, но я смотрел на неё, на её губы. Она улыбнулась.
– Да, конечно. Я на год старше тебя, а в 47-м не пошла в школу лишь потому, что не во что было одеться. Отец мой погиб, а мама умерла сразу после войны, простыла и умерла. Я жила с бабушкой, она работала санитаркой. Ну, ты знаешь те годы, голод 47-го. Тогда не только учиться, но и выжить было трудно. Не знаю, как мы с бабушкой пережили те годы. Сейчас вспоминаю и не представляю, какое мужество надо было иметь бабушке, чтобы сохранить себя и меня, чтобы выжить. Так что в тот год в школу не пошла – ни одеться не во что, ни обуться. А если что и было, то бабушка где-то как-то меняла мамины платья на продукты. Вот и пошла в школу уже с вами, хотя на год старше была. Да и в то время незаметно было, кто старше, кто младше – все одинаково худыми были, дистрофиками настоящими. Конечно, получше выглядели дети, у которых отцы вернулись с войны и хоть как-то обеспечивали семьи. А нам сиротам, полусиротам.… Были все равны. Ну, сентябрь-октябрь в школу легко ходить. Самое трудное, когда наступали холода, дожди, вот тогда идти не в чем. Я ходила в бабушкином ватнике – хоть и худенькой была бабушка, но всё равно в её ватник можно было два раза завернуться. Верёвочкой подвяжешь потуже его, и тепло. Хуже с обувью было. Бабушка шила ноговицы. Знаешь, что такое ноговицы?
– Ещё б не знать. Я сам в них ходил, мне мама шила. Очень хорошая обувь. Одеваешь ноговицы, галоши и всё нормально.
– Да в том и дело, что с галошами хорошо, а вот когда их нет или они совсем дырявые… Я что делала? Бабушка отдавала мне свои старые галоши. Я в них листьев от початков кукурузы положу (хорошо, что они большие), потом одеваю и подвязываю верёвочкой. До школы дохожу, если листья сухие, то оставляю их, а если промочила (всегда с собой запас листьев в сумке был), то на обратный путь опять подложу сухих. Так и ходила в школу. По-моему, я во второй класс пошла, когда бабушке в больнице какая-то тётенька дала туфельки. У её дочери выросли ножки, вот и отдала бабушке. Я первого сентября вошла в школу в туфельках. Это такая радость была! Осень в них проходила. Зимой я их чистила, следила, чтобы не усохли, даже сальцем смазывала. А весной стала одевать, а они мне маленькие. Я вот так ножку поджала (и она показала свою ножку. Конечно, это не детская ножка, но красивая нога в шикарных босоножках, с педикюром, накрашенными ноготками. И она показала, как поджимала ножку, как пыталась в туфельку её вставить), втиснула, вроде всё нормально. Пошла в школу. Несколько дней сходила, ножки болели, а как-то однажды в школе сняла туфельки, а одеть никак не могу. Помню, сильно ревела, а ты подошёл тогда, спросил, почему плачу. Я сказала, что не могу одеть туфельку. Ты посмотрел и предложил: «Давай, я разрежу задник, он будет пошире, и ты оденешь. Станет босоножка». Мне тогда слово «босоножка» понравилось. Жалко было, очень жалко, ведь туфельки из кожи были, не какие-то тряпочные или чувяки, а настоящие кожаные. Ты сказал: «Ну чего жалеешь, ноге ведь больно, да?» Я согласилась. Ты достал ножичек (тогда все мальчишки ходили с ножиками, игра такая была – «в ножички»), стал резать задник, а мне так жалко его, ну, думаю, испортишь сейчас мне туфельку. Ты разрезал: «На, меряй». Я померила, а ножке-то и не больно. Я одела правый: «Ну, делай левый». И левый ты разрезал. Одела. И так проходила до лета. А летом пошла к сапожнику и попросила сделать босоножки. Он задники отрезал, носочки подрезал ножиком таким острым, застёжки пришил. Никаких денег не взял, сказал: «Давай, ходи так, дочка». И у меня получились, в самом деле, как ты сказал, босоножки. Я в них долго ходила. А помнишь, в четвёртом классе к нам пришла «картинка».
– Что за «картинка»?
– Ну, ты что, не помнишь? Элла пришла. Мы уже дней десять проучились, когда её привели. Мы, дети войны, смотрели на неё выпученными глазами, словно увидели чудо. У неё платьице шёлковое, а в косы вплетены настоящие шёлковые ленты, причём такие длинные, что если бы эти ленты взять да порезать на кусочки, то хватило бы почти на всех девчонок в классе. У нас-то какие уж там ленты… Тряпочки в косах. А какие у неё были чулочки... Представляешь, мы смотрели, что на пятке они вообще ни разу не штопанные. А о туфельках и говорить не приходилось. Ну, посадили её на первую парту. Начали шептаться: кто такая, откуда? Оказалось, папа – какой-то инженер из какой-то лаборатории, приехал, здесь работает, поселился в отдельном коттедже. Часто приезжал на машине, забирал её из школы. Надо сказать, она была не заносчивой. Иногда с собой брала бутерброды, а когда их разворачивала, по всему классу разносился такой запах, что мы из класса выходили. Но самое интересное, что она этими бутербродами со всеми делилась, никогда не жадничала. Если стояли около неё три-четыре человека, она делила бутерброд на четыре части, и себе всегда оставляла меньшую. У неё даже шоколад бывал. Придёт с плиткой шоколада, разломит, себе кусочек возьмёт и говорит: «Угощайтесь, девочки». Да какое там угощение…. Возьмёшь кусочек, чуть-чуть откусишь, а остаток подальше в кармашек положишь, чтобы дома потом его по маленькой крошечке кушать. А у неё целые плитки были. Мы не знали, чем её отец занимается, что делает.
Время шло. Вдруг, помнишь, в школах ввели форму: девочки должны ходить в платьицах и фартуках. Вы, мальчишки, ещё долго ходили кто в чём, а для девочек почему-то ввели форму. Вот здесь-то, представляешь, все и уравнялись, теперь она не выглядела такой «картинкой». Когда в пятый-шестой класс пошли, пацаны не на неё обращали внимание, а больше на меня, поскольку теперь вас интересовало не то, что надето на девчонке, а что под одеждой. А я быстро развивалась, быстро грудь стала расти. Я стала замечать, как мальчишки шепчутся да поглядывают на меня. Потом начали записочки подбрасывать. Но время шло, жизнь брала, как говорится, своё, налаживалась. Уже можно было и на бабушкину зарплату чего-то купить. А я начинала пионервожатой в младших классах и репетиторством, как сейчас говорят, занималась. Правда, с отстающими занималась не за деньги, а благодарные родители иногда мне кое-что давали. Тогда деньги не принято было платить, поэтому, когда обувь дадут, когда платьице. Не новые, конечно, но в то время и это было очень большим подспорьем. Так что я с удовольствием занималась со всеми, тем более что училась хорошо.
А когда пошли в седьмой класс, Элла предложила мне: «Давай вместе сядем?» Уж не знаю, почему выбрала меня, ведь могла выбрать любую девчонку. Сели за одну парту. Как-то раз она пригласила меня к себе домой. Никогда никто из девчонок у неё дома не был. Ну что ж, пошли к ней. Отдельный огороженный коттедж, сад, охранник, домработница. Представляешь, в то время у них в доме были тапочки. Вошли, разулись, она и мне подала тапочки. И самое удивительное (мне уже было четырнадцать лет) – я впервые увидела в квартире ванну, самую настоящую ванну с горячей водой. Она могла ежедневно принимать ванну хоть с тёплой, хоть с горячей водой. Ей не надо ходить на улицу с ведром, чтобы воду подогреть для умывания, а просто открыла кран – и оттуда идёт горячая вода. А если хочешь, можно наполнить ванну да в тёплой водичке лежать или душ принимать! Такого блаженства мы, дети войны, и представить себе не могли, а вот, оказывается, рядом жила девочка, которая могла такими благами пользоваться. Потом она пригласила меня пить чай, что-то сказала домработнице. Мы прошли на кухню, а здесь чего только не было… И чашечки для кофе, и чашки для чая, кружка для молока, стаканы и прочее, и прочее. У нас с бабушкой по ложке алюминиевой, по вилке алюминиевой, две миски, сковородка и чугунок – вот и вся наша кухонная утварь, а здесь чего только не было: кастрюля большая и кастрюлька маленькая, сковородочка маленькая и сковородка большая, а в зеркальном шкафчике всякие красивые вещи: какие-то бокалы, фужеры, стаканы, которые переливались всеми цветами радуги. Потом домработница нам поставила чашки, чай и печенье. А печенье, какое было… Ой!... Ужас! Мне хотелось всё это скушать, но я, конечно, сдержалась, съела только две штучки. А Элла говорит: «Хочешь – ешь, хочешь – с собой возьми». А как с собой возьмёшь, хотя так хотелось взять...
Попили чаю, пошли в её комнату. А в той комнате!... Кровать, стол письменный, стол журнальный, диван, на полу ковёр очень мягкий. Мы поиграли в игрушки. Да, это у нас были куклы тряпочные, а у неё настоящие куклы, из плексигласа, с головами и глазами. Одна кукла могла даже разговаривать – возьмёшь её, положишь на руку, и она говорила «мама». Одна из кукол на меня была похожа: такие же волосы и глаза. Элла говорит: «Вот, смотри, на тебя похожа, ну прямо как твоя дочь». Потом сели делать уроки. Вдруг раздался стук, и мужской голос: «Можно к вам?» Зашёл Эллин отец. Господи, я как на него посмотрела, так и не могла глаз оторвать: высокий, стройный. Подошёл: «О, какая красавица к нам в гости пришла!» Положил руку мне на голову, а я не могу ничего вымолвить, не могу ничего сказать. Чувствовала тепло его руки, такой сильной, тёплой, и мне так было приятно, что я обомлела, у меня перехватило дыхание – не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть, а сердце, казалось, сейчас выскочит из груди. Он посмотрел на меня: «Как тебя звать, девочка?» А я не могу слова вымолвить, за меня ответила Элла. Он одной рукой держал мою голову, вторая лежала на столе. Я посмотрела на его руку, пальцы… Они были чистые, ногти ухоженные, не было ни одной заусеницы. И посмотрела на свою руку с обкусанными ногтями, заусеницами, чернильными пятнами на правой руке. Он ещё что-то сказал, а потом: « Вы не засиживайтесь, составьте мне компанию поужинать», повернулся и ушёл. Господи, я смотрю на свои руки и думаю: «Этот человек видел мои руки! Наверное, подумал, какую замарашку привела дочь в свою комнату». Мне так стыдно стало, так неудобно, что стала собирать свои тетрадки в сумку. Элла спросила: «Куда?» «Извини, забыла сказать, что бабушка просила вернуться сегодня пораньше». Я схватила сумку, выскочила из дома и убежала. Пришла домой и не знала, куда деться. Передо мной стоял этот человек, высокий, красивый. Я вновь почувствовала его руку на своей голове. Не понимала, что со мной творилось, но так было приятно чувствовать его руку.
VN680036 . Она замолчала, посмотрела на меня, улыбнулась: