На стропилах под самой крышей

Владислав Кузнецов
Голуби, усердно ворковавшие пару недель назад на стропилах под крышей моей каморки, уже свили гнездо, и голубка, сидя в нём, косит временами на меня своим невинным монашеским глазом. Мне голубка не мешает, но вот её супруг каждое своё возвращение домой обставляет с шумом, треском, хлопаньем молодецких крыл, и от всего этого поднимается пыль, летит пух и оседает на кресле. А кресло должно быть всегда чистым, ведь ни за что не знаешь, когда придут...
Я обмахиваю кресло влажной тряпочкой, протираю сухой и жду. Я умею ждать. Наверное, я умею делать это лучше всего. И я одинаково рад – и когда жду, и когда дожидаюсь. Обычно это бывает так: тишина, изредка воркование или шум крыльев, снова тишина, расчерченный накрест круг света от окошка под потолком взбирается на неровную половицу, снова шумят крылья, летит перо, оно окунается в поток света, мгновение сияет нежным белым пухом, выныривает и ложится потускневшим на изголовье кресла, я протираю его, снова тишина, круг света переваливает через спинку стула, срывается вниз, тишина... и вдруг стук в дверь. Дождался.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Можно?
- Конечно. Проходите, садитесь. Что сегодня?
- Служащий банка. Новенький ещё, - и будто извиняясь, - Новая постановка. Сцены из жизни заурядных людей. Так, вроде бы неплохо должно получиться...
- Простите... а прежнюю не напомните?
- Конечно. Славный малый. Из студенческого капустника.
- Ах, да. Точно-точно. Усаживайтесь. Вот так. Ну-с, начнём.
Как приятно размять грим отдохнувшими праздными руками. Это как первый утренний глоток воды. Как первая капля дождя на ладони. Руки, умелые и жадные, обретают собственную волю и с аппетитом, с радостью узнавания мнут и ласкают бездушный пока грим, готовясь вдохнуть в него жизнь на этом славном доверчивом лице...
Все, кто приходит ко мне, - разные. Этот вот тихий и покорный. Свой новый землистый цвет лица и робкую, но подающую надежды залысину, рассматривает в зеркале почтительно и смиренно. И зеркало рассматривает его – благосклонно и внимательно.
Кресло и зеркало, они всегда вместе, всегда друг напротив друга, они будто не существуют по отдельности. Действительно, зачем нужно кресло, если нет зеркала перед ним. И наоборот.
- Ну-с. Готово. Как Вам?
- Н-неплохо... наверное. Спасибо, - он затрудняется с обращением, - спасибо маэстро.
- Ну, что Вы, что Вы, - я усмехаюсь, но, надо признаться, несколько польщённо, - Достаточно просто «мастер».
- Спасибо, мастер. Всего хорошего.
- Всего хорошего.
Скрипнула дверь.
Тишина, пятно света разлило апельсиновый сок на комоде, робко о чём-то спрашивает голубка под крышей. Я жду. Когда долго нет людей, приходят мысли. Я думаю о многом. Часто просто перебираю всё, что вижу вокруг. Кресло, зеркало, окно, стену, комод. Останавливаюсь взглядом, держу мыслью, будто на весу, и – отпускаю. И комод медленно уходит в сумрак. Это – как отпустить выловленную в воде корягу. Она чинно, без всплеска ныряет под воду, теряет свои очертания. Вот последний янтарный блик нашёл почерневшую подводную кору. И пропал. Коряга ещё здесь, неглубоко. Где-то на границе зрения, её даже можно снова выловить, пошарив рукой в текучей, изменчивой воде...
Тишина. Пыль в столбе солнечного света лениво переступает с места на место, как в церемонном, тягучем танце. Стук в дверь.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте.
- Узнаёте меня?
- Конечно. Прекрасная нимфа, античная пьеса в современных декорациях. Главная роль и овации. Я ничего не напутал?
- О, да, - она даже немного смущена, какая прелесть! – всё так и было.
- Я рад. Правда, очень рад. Что же тогда сегодня?
Она молчит и мнётся. Знакомая история. Повздорила с режиссёром, выгнали из труппы, или ещё что. Наконец, она решается.
- Домработница, нет, то есть, домохозяйка. Скромная, с хорошим воспитанием. И подающая надежды! – это почти с вызовом, - Это новый... экспериментальный... семейный театр.
- Ну, конечно, конечно, - я опускаю глаза, - присаживайтесь.
Да, тут придётся постараться. Оставить все черты античной нимфы, придав им мещанскую добротность и домашнюю непритязательность – это задача для мастера! Ну что ж, возьмёмся и сделаем.
Я подхожу к креслу. Она плачет.
- Вы знаете, мне очень... очень нравится эта роль,  - говорит она очень убедительно своему отражению в зеркале, - столько возможностей...
И плачет.
- Ну, ну. Успокойтесь. Всё будет хорошо. Вот, возьмите.
Она вытирает моим платком слёзы и теперь совсем по-детски доверчиво смотрит на меня из зеркала.
- Я ведь правда не сильно изменюсь? Ведь правда?
Я молчу. Я накладываю один штрих, другой. Чуть утяжелить веки, поджать выразительные капризные губы. Морщинок вокруг глаз, совсем чуть-чуть пока. И одну – поглубже – справа, возле уголка рта.
- Вы знаете, так неожиданно всё вышло, - она вздыхает и украдкой всхлипывает, - новая роль, новый театр. Так же бывает, да? Ничего страшного?
- Конечно.
- А ещё... я ведь привыкла к главным ролям, а тут... Но это же тоже ничего?
Она ещё и болтлива. Я промолчу, пожалуй, так лучше будет. И вправду – притихла. Вот умница.
Волосы собрать по-другому, конечно. И ещё поработать немного с цветом.
- Вот. Смотрите.
- Ой! Правда, хорошо. Совсем чуть-чуть по-другому. Спасибо! Спасибо большое!
Она выпархивает за дверь. Я улыбаюсь. Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, она скоро придёт опять. Я редко ошибаюсь.
Тишина. Её так много в моей каморке, что нередко я чувствую себя у тишины в гостях. Она стоит на пороге, лежит в кресле, когда оно пустует, обнимает каждую мелочь и обволакивает, затягивает безголосой тиной мой светлый и глубокий омут. А я, как вежливый гость, стараюсь считаться с привычками хозяйки. И сижу неподвижно в невесомых объятьях тишины, принятый и успокоенный ею. Мне хорошо ждать. Ну, а когда стучат в дверь, это же не я. Не я нарушаю покой хозяйки, и у меня есть полное право встать, мягко высвобождаясь из-под беззвучного покрывала, и встретить бестактного гостя, чтобы избавить тишину от беспокойств по его поводу.
- Добрый день.
- Добрый, - разве день? Впрочем, неважно.
О, гостей сразу двое. Нечасто, нечасто такое бывает. Обычно ко мне приходят по одному.
- Я не себе. Ему, - женщина решительно выдвигает вперёд светлого мальчугана, который часто моргает белёсыми ресницами и крутит головой по сторонам.
- Но он ещё так молод... Думаете, пора?
- Да, ему пора на сцену!
- Ну, хорошо, хорошо. А какая роль?
- Очень. Очень одарённый мальчик, гордость школы.
- Что ж. Присаживайтесь, молодой человек. Не вертитесь, не улыбайтесь, но думайте о чём-нибудь приятном. Начнём.
Женщина шумно и успокоенно вздыхает. И присаживается на краешек стула. Через какое-то время не выдерживает и придвигает стул ближе. Потом и вовсе встаёт, подходит и располагается у меня за спиной. Не люблю я этого. Я всегда стараюсь работать тщательно. Но в таких условиях... Я заканчиваю несколькими лёгкими мазками.
- Готово.
-  А.., - она медлит и подбирает слова, - А нельзя вот эти морщинки. На лбу. Нельзя их на следующий раз оставить? И глаза...
- Что Вы, сударыня, так совсем ненатурально получится. Фальшиво.
Она вздыхает.
- Теперь Вы, сударыня.
- Что... я?
- Присаживайтесь.
- Но я... я же не себе, - она протестует слабо и бестолково, - я – ему.
Я жду. И молчу. Она смахивает слезинку и устраивается в кресле.
- Не беспокойтесь, сударыня. Вам будет идти.
- Только подбородок... не делайте его слишком толстым, ладно? – это уже почти жалобно.
- Конечно.
Я работаю. Снова и снова разминаю грим, развожу тушь и превращаю их в лёгкие, едва заметные штрихи, оживающие, кажется, от моего дыхания.  Женщина так обречённо смотрит в зеркало из-под век, тяжелеющих от каждого прикосновения, что мне становится её жаль. Вообще-то, так не полагается,  ну да ладно. И последним взмахом я добавляю ей ямочку на округлившемся подбородке. Милую девичью ямочку, какая, наверное, и была у неё когда-то, до начала великой битвы с лишними килограммами. И зеркало благодарно улыбается мне.
Вот и они ушли. Как-то там мальчуган? Удобно ли ему с новым гримом? Странно, я редко думаю о людях, тем более, об их ролях. А тут вот...
Хлопают крылья, летит пух. Он летит медленно и ложится прямо в мои подставленные ладони. Он почти невесом, и в нём нежность уютного гнезда и голубиного воркования. Я улыбаюсь и снова думаю о мальчугане. У него всё будет хорошо. Наверное...
- Привет.
- Привет. Садись.
- Хорошо у тебя.
- Я рад, что тебе нравится. Как сегодня?
- Покороче. И... ну, ты сам знаешь.
- Ага.
Я, вообще-то, не парикмахер, но тут уж ничего не поделаешь. Столько ролей, и все уже давно сыграны. Только подстричь. И седины немного добавить. Как обычно. Ну и ещё кое-что сегодня...
- У тебя соседи? – он смотрит наверх.
- Да, приблудились. Я не гоню, пусть живут.
- У них птенцы скоро будут.
- Ага.
Тишина. Я взмахиваю ножницами, прихватывая вместе с волосами лоскутки тишины. Она тут же смыкается, глотая металлический шорох, и снова ждёт. Она, как и я, умеет ждать. И мой гость тоже.
- Послушай, к тебе отец давно заходил?
- Да, был. Но давно. Очень давно. Кажется, новая роль. Какая-то постановка южная. Курортная. Так, однодневка, скорее всего. Герой-любовник, кажется. Да, точно, я ему ещё бакенбарды клеил. А что?
- Да ходит он здесь неподалёку. Мается. Сейчас видел. Подходит к двери, а зайти боится.
- Скоро придёт, наверное.
- Да. Ты уж полегче с ним, ладно? А то он и так не любит к тебе ходить.
- Это уж как получится. Смотря когда придёт.
- Ну да.
Мы молчим.
- Готово?
- Да. Почти.
Я протягиваю руку в самое сердце тишины и зачерпываю пригоршню.
- Возьми.
- Что это?
- На  бис.
- А... Пора?
Я молчу. Он медлит. Наконец, протягивает руку и бережно принимает горсть тишины. Разворачивается, ссутулясь, и вдруг останавливается.
- Я тут... принёс тебе кое-что. Так, пустяк. Возьми.
Он протягивает мне свёрток, завёрнутый в пергамент и перевязанный шпагатом.
- Мне всё равно ни к чему уже, - он вздыхает, - да и она уехала... давно уже. Ты помнишь, наверное. Ты же сам готовил её к дороге, да?
Я молчу. Он сам всё знает.
- Ну... пока...
- Счастливо...
Скрипнула дверь. Я закрываю глаза, жду, потом шепчу тихо: «Занавес»...
Я сижу в тишине. И держу на коленях свёрток. Я почти знаю, что в нём, но всё равно бережно и медленно разворачиваю пергамент.
Скамейка, парк. Солнце садится, его лучи ещё держат в золотых рамах глубокие расползающиеся тени. Их двое. У неё сияют нимбом, выбившиеся из причёски, пушистые локоны, у него золотится недобритая щека. В глаза – серые и зелёные – входит сумрак летней тёплой ночи и волнуется там, где-то в тёмной глубине... Тёмно-серой и тёмно-зелёной глубине...
Новый слой пергамента. Ватное тусклое небо за окном. Возле окна стол и лампа с коричневым абажуром. С цветочками абажур. Она читает и всё время поправляет сияющий локон, который всё падает и падает ей на глаза. Он  обнимает её за плечи осторожно, будто держит бабочку, и зачем-то дует ей в затылок из сложенных трубочкой губ.
Ещё, ещё слои. И наконец, маленький, неровный, будто из тусклого металла – слиток. Я беру его в руку, он тёплый, он греет мою ладонь, и от неё – плечо, шею, всего меня, сердце... Вокруг поднимается какое-то смутное движение и где-то в глубине меня слышится? Чудится? Нежное и страстное воркование. И вместе с ним – ожидание счастья.  Я поднимаю глаза и смотрю на свою каморку. Она так прекрасна! Уютная и просторная, высокая и светлая с нескончаемой круговертью перечёркнутого накрест солнечного апельсина. Кресло, вальяжное и благородно матовое, смотрится в зеркало. А из него мне будто кто-то улыбается. Тишина? Ну да, наверное, она. Моя верная, нежная, молчаливая подруга. И я так счастлив вдвоём с нею... Ведь счастлив?..
Я бережно заворачиваю слиток в платок и кладу его на комод. Потом собираю листы пергамента и несу в угол, в корзину для мусора.
Приходят люди. Я работаю. Потом уходят. Я жду. Дожидаюсь. Снова работаю. Солнце чертит перекрестьем то стену, то комод, то кресло... У голубей вывелись птенцы. Они порою галдят, но я терплю. Пусть растут.
- Здравствуёте.
- Здравствуйте.
- Спасибо.
- Не за что. Приходите.
- До свиданья.
- Всего хорошего.
 Птенцы пробуют летать, шумят. Они пошли в отца, так же трещат крыльями и разбрасывают пух и перья. Я протираю тряпочкой кресло. И виновато улыбаюсь тишине – это же я пустил голубей на стропила. Иногда я смотрю на слиток на комоде. Но никогда не разворачиваю его.
- Здравствуйте.
- Здравствуйте, молодой человек.
- Можно к вам?
- Конечно. Присаживайтесь. Что Вам?
- Знаете... на Ваше усмотрение.
- Но...
- Я не играю больше. Нет-нет, - спешит он объяснить, увидев мой оторопевший взгляд, - ничего особенного, меня не выгнали, и я не провалил ни одного спектакля. Просто не играю.
- Простите меня, конечно, но так не бывает.
- Ну, хорошо... Тогда скажем так: роль для театра одного актёра. И одного зрителя. В одном лице. Мне хорошо одному.
Он улыбается. Хорошо улыбается, беззлобно и доверчиво.
- Ладно... приступим.
А что – приступим? Как? Я в растерянности. Тишина, подскажи мне, что делать. Но хлопают крыльями голуби, и тишина, поджав губы, отсиживается по углам. А я действительно не представляю, как мне быть. Все люди разные и роли разные, но все хотят одного. Новую роль. Новое лицо. Они уверены, что так будет лучше. А мой гость – нет? Как он сказал? «Мне хорошо одному». Он ведь, может больше и не придти, если я сейчас ошибусь. И как тогда ждать? Ведь я всегда дожидаюсь...
- Знаете... давайте в следующий раз, - наконец, говорю я и сам удивляюсь этой нелепости.
- Ну, хорошо, - он пожимает плечами и снова улыбается, - Я тогда пойду.
- Да..., постойте, - меня вдруг осеняет – вот оно! – у меня для Вас кое-что есть. Возьмите.
И я беру с комода слиток. Он удивлён и, кажется, рад.
- Что это?
- Так, пустяк. Потом посмотрите.
- Спасибо мастер. До свиданья.
- Всего хорошего.
Я улыбаюсь. Он придёт. Я думаю, он придёт. Я редко ошибаюсь.
Закрывается дверь. Тишина. Тишина стоит передо мной и торжествующе улыбается и обнимает, как раньше. А, вот оно что, - голуби улетели... Так странно - редко, кто уходит от меня без грима. Или без подарка. Ничего, зато тишине теперь спокойнее. Она снова хозяйка в моей каморке. И снова заполняет её всю. Лежит в кресле и окутывает стропила, обнимает меня за плечи и смотрит на дверь. Кто придёт? Что попросит?
А я... я снова жду... Жду, когда высоко-высоко надо мной, на стропилах под самой крышей, снова послышится нежное воркование. Прости Тишина...