Шубштадт, или русско-американское воплощение денди

Валерия Шубина
   От них за километр веяло Англией. Одетые с иголочки, британские манекены, сотворившие шедевр из собственной жизни, улыбались из-за стекла витрины и не желали знать никакой новой России, никаких сломанных судеб, падений, трагедий... Вот уже сто лет они оставались на высоте своего последнего вздоха и ничуть от этого не страдали. Они, созданные для восторгов и крупных денежных сумм!

Их вид пересекался со строкой Пушкина: "Как dendy лондонский одет"... И совпадал с образом Уайльда: "Надо или быть произведением искусства или носить произведение искусства". И не совпадал с образом другого Уайльда, узника и изгнанника.

Джентльмен, которому эти разодетые, эти с иголочки были обязаны своим появлением, скромно стоял в сторонке, в тени чужого пластикового самомнения. Всё в нем выдавало самого-самого, неважно какого, важно, что ПЕРВОГО, и важно, что денди, особенные манжеты, шейный платок узлом при том, что и "панталоны, фрак, жилет", да еще одиночество, подчеркнутое, специальное, делали джентльмена фантастически! чудотворно родным. Впору было подобно пушкинской Татьяне начертить напротив него на витринном стекле: "ОЕ" - так щеголь напоминал Онегина. И не только его. Шейный платок... Сорочка в английском духе... Воротничок острыми углами вверх... Обращали память к доброму приятелю Онегина, да-да! самому Александру Сергеевичу. Эти детали  с гениальной небрежностью по сей день присутствуют и свидетельствуют на двух его знаменитых портретах. А помнится, учителя, экскурсоводы твердили: "изображен художником Тропининым по-домашнему", указуя на плечи действительно под халатом, "...и строго, возвышенно - художником Кипренским", - и тыкали в задний план с видом на музу. А про "Одеваюсь небрежно", если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторане, где читаю или новый роман или журналы..." ни слова. Надо было увидеть заморское пришествие моды, эту витрину, чтобы уразуметь: да ведь и Пушкин немного денди!, По крайней мере в том, что касалось одежды.

Итак, нашего джентльмена в сторонке звали Джордж Брайан Бреммель. Он был из папье-маше. Поза, томность, нарочитая ирония, демонстрация своей драгоценной персоны тоже были при нем. Но из-за столпотворения подражателей его жизнь давно превратилась в подвиг незамеченности. Из своего 19 века Джордж Брайан не без грусти смотрел на праздник подмены возле себя, удивленный тем, что его вообще не забыли. Увы, стекло витрины делило жизнь на сверкающую и не очень соответственно поговоркам: "Бесятся с жиру" и "Не до жиру, быть бы живу". Сверкающей было меньше, совсем ничего, поэтому и в зорких глазах Джорджа Брайана можно было прочесть:

   "Имейте в виду, человечество вымерло не столько от эпидемий, сколько от зависти".

   И кусок Лондона, выпавший на долю нашего джентльмена, готов был стоять за эти слова до последнего клока тумана, до высшей точки Иглы Клеопатры, до легчайшего взлета самого английского из мостов.

   "Это не зависть", - хотелось всех успокоить: и Лондон, и Джорджа Брайана.

   "А что?"

   "Это гораздо хуже - слабость".

   На это у Джорджа Брайана хватило такта впасть в другую народную мудрость, смысл которой на всех языках одинаков:

   "По одежке только встречают..."

   "Так было. А теперь и провожают по ней и выталкивают в дверь".

   С тем можно было уйти в собственное скудоумие и податься своей дорогой. Но в голове пульсировало: "Интересно, а что пишет о Джордже Брайане История моды?"


               
    1. Американка
            
Была у меня такая где-то на полке, между "Историей нравов" и "Образами Италии". Но это казалось, что книга там. Придя домой, я ее не нашла. "История нравов", как и полагается, стояла на месте, "Образы" – подавно, как вкопанные, а вот "История моды"... Не было ее ни на других полках, ни в других шкафах, ни на письменном столе, нигде. Сквозь землю она провалиться не могла, оставалось подумать о посетителях того проходного двора, в который еще недавно превратилась квартира. А превратилась благодаря доброй американке Мэйрин.

Надо знать Мэйрин, чтобы так говорить. Если не считать гражданства, от американки в ней был лишь  акцент. Остальное же... Например, вечные кеды, джинсы, а также явная склонность к депрессии, а еще невозможность жить без компьютера и ежедневного душа - всё это вошло в мировой обиход и даже было освоено денди.

Мэйрин принадлежала к породе вечных студентов, когда-то нашему национальному типу. Она училась в Московском университете, уже имея диплом Калифорнийского, собиралась в Российский гуманитарный, тоже на какое-то ускоренное отделение, по возвращении в Америку метила в Йель, а завершить образование желала в Гарварде, не чураясь при этом политологии в Беркли, социологии в Принстоне, культурологии в Стэнфорде, историографии в Хьюстоне, курсов кройки и шитья в Анн-Арборе. К университетам она относилась, как Дон-Жуан - к женщинам: ей хотелось перебывать во всех, а к курсам кройки и шитья – как женщины к Дон-Жуану: все мечтали наколоть его на булавку. (Боюсь, от невозможности найти место на этой земле.) Что сподобило Мэйрин заняться Россией, сказать трудно. Она и сама толком не знала. Сначала она объяснила: "У вас люди любят друг друга", - но это такая ерунда, что она сама рассмеялась. Та-а-ак любят, что готовы сожрать друг друга без соли и с потрохами. Потом она объявила: "У вас нормально относятся к деньгам", - но это уже не просто ерунда, а ерунда двусмысленная, требующая уточнения: а что такое   н о р м а л ь н о? Наконец, она изрекла что-то похожее на правду: "У вас жить интересно". Чехов тоже считал, что в России живут талантливей, чем заграницей. А что сочинял?..  "Почему вы всегда ходите в черном?" - вот эпиграф к чеховскому явлению. Так что и с "жить" можно поспорить. Но зачем? Самоедам всегда приятно, когда о них хорошо говорят. К тому же для меня она была не просто студенткой, но и квартиранткой, ее и н т е р е с н о могло начинаться отсюда.

Первое, что она сделала, когда появилась вслед за чемоданом, который катил шофер, - подарила мне коллекционную куклу в клетчатой шотландской юбке, в высокой бархатной шапке с пером, и поставила в известность, что предки ее родом из Шотландии и, где бы она ни была, она поддерживает всё шотландское. По той же причине для нее неприкосновенны пауки, в Шотландии культ этих животных. Позднее выяснилось, что она симпатизирует не только паукам, но и всему живому, она не ела мяса и не носила ничего из натуральной кожи и натурального меха, даже туфли купила из какого-то суперсовременного материала. При этом не упустила случай заметить: "Там, где  с к о т, я ни при чём", обыгрывая английское звучание родины Вальтера Скотта.

Возможно, предки ее имели особенные шотландские черты, сама же Мэйрин выглядела типичной южанкой: карие глаза, смуглая кожа, было в ней даже что-то от арапчонка, какой-то неуловимый подтекст во всём облике, особенно в кудрявых черных волосах. При этом ничего яркого в одежде, никаких побрякушек, и речь без эмоций, скорее наоборот: "э-э-э", "м-м-м" - медленная и старательная, на стенку полезешь, пока схватишь, о чём. Она волновалась - понятно: кто знает, что ждет в этой холодной России, в этом чужом доме, с этой незнакомой хозяйкой...

Конечно, и мой вид не грел: с одной стороны, "Гуд дэй, Америка!", а с другой - назад к коммуналке. Деваться же некуда: мне тоже хотелось быть денди (еще до того, как увидела кусок Лондона снизу вверх), а денди – это бо-о-ольшие расходы. А кроме того, интересно, как знаменитая американская предприимчивость ушибется о нашу российскую лень.

Лос-Анджелес, где Мэйрин жила и откуда прилетела, не вызывал у нее прилива восторга, хотя там она родилась, там остался ее друг Макс, наконец, близ этого города был развеян прах ее матери, которая умерла молодой. Об отце она сказала: "он – сволочь", не то что отчим - музыкант и прекрасный человек, но и он тоже умер.

Такое предисловие как-то не вдохновляло. Жалость - хорошее чувство, но не с него хотелось бы начинать.  Тем более, что в отношении своих родных хвастаться особенно нечем. На этот счет есть поговорка: "В чужую семью без топора не входи".  Вариант этой поговорки звучит утешительней:

   - Под каждой крышей свои мыши, - сказала я.  Ну, вроде: еще поискать такую семейку.

   Мгновенно откуда-то были извлечены карандаш и тетрадь.

   - Как-как??? Мышки-крышки?

   Я рассмеялась и повторила.

Как в компьютере мышь снует по экрану в поисках нужной строки, так в нашем разговоре... Эта самая  м ы ш ь  обнаружила неожиданное. Оказывается, Мэйрин любила Стейнбека, его повесть "О людях и мышах". Странно, но я тоже любила эту повесть. Таких же героев, которые никому не нужны. Джон Стейнбек, человек из Калифорнии, сначала изгнанник, потом желанный, обласканный и увенчанный, нас и породнил. За ним просвечивало кое-что и свое: детство, чужеродность рядом живущих, их отторжение, враждебность. Отношение родственников часто  исчерпывается качествами лежалого пресного сухаря, который помещается на месте сердца, просто не желательно, чтобы это касалось тебя. Но, как ни крути, а любовь – редкий гость на этой земле, потому любви особо никто и не ждал. Так… иногда хотелось меньшей непробиваемости, хотя бы двоюродной или троюродной, вровень родству, но и этого не закажешь, значит надо жить в том, что есть, то есть в серной кислоте, принявшей вид воздуха. Вот и папаша Мэйрин ничего не придумал, как тыкать в маленького человечка пальцем и вопрошать свою женушку: "Скажи мне, Элизабет, кого ты произвела на свет? Разве это ребенок! Это какой-то ублюдок!" За этим следовало: "Ты не состоялась как женщина, ты не состоялась как жена, ты не состоялась как мать, ты не состоялась как полезный член общества". Но Элизабет было довольно и одного греха: при ее рождении ее собственная мать умерла. Элизабет принимала нападки как должное и сделалась чем-то вроде козла отпущения. Не мудрено, что утешением ее стало чтение Достоевского. Она обращалась к далекой стране, где страдание сделалось нормой, и говорила самую загадочную фразу из всех, какие Мэйрин слышала от нее: "Раша, мазер..." Но я отвлеклась, ведь речь у нас шла о Стейнбеке.

На радостях я притащила кучу журналов "Америка"- стойкий дефицит прежних времен - мне перепадал от случая к случаю - и открыла первый попавшийся. Чёрт бы меня побрал с моим интересом к Америке! Со страницы глазела неприлично расплодившаяся семейка президента Буша-старшего, сплоченная, дружная, сытая и в силу этого слегка туповатая на морды.

   - Когда я смотрю на эту фотографию, - сказала Мэйрин, - мне хочется плакать. - И ушла в свою комнату.

   - А мне что, не хочется?! - закричала ей вслед. - Но, когда хочется плакать, надо смеяться.

   
На следующий день она подарила мне высокую кружку с надписью "Не падай духом". А я приготовила ей изречение: "Выигрывает тот, кто не признает себя побежденным". Запомнила ли Мэйрин его, не знаю, но мне ее кружка напоминает с тех пор, что ведение диалога - не самая сильная черта самоедов. В отличие, например, от англичан, которые предпочитают не забивать в разговор гвозди, а прибирают к рукам щекоткой, как ловцы крокодилов и политиков  - простофиль. Известно, нежные тиски душат вернее.               
      
  2. ДЕНЬГИ 
 
На что она жила, где брала деньги, какое-то время оставалось загадкой. Для бедной она слишком много тратила на книги, театры, телефонные переговоры, интернет-клубы, кафе. Для богатой - не позволяла себе излишеств вроде казино, ресторанов, драгоценностей. Университет она посещала четыре раза в неделю и скорее записалась бы еще на какие-нибудь курсы, чем пропустила бы хоть одно занятие.

   Как-то она пришла домой и швырнула пальто чуть ли не на пол.Ей, наверное, казалось, что такие жесты – это по-русски, вроде как хватить водки и закусить стеклянным стаканом; подобными "русскими" сценками пробавлялась фабрика грез на экране. Но чужое воспитание так же, как выпады по поводу Голливуда, не входили в мои планы, поэтому до поры до времени я на всё смотрела спокойно. Из пальто полетели деньги. А всякие там монеты, в рублях ли, копейках, Мэйрин за деньги вообще не считала. Они валялись по всей квартире, так что, будучи совсем на бобах, можно было в любом углу, под диваном или шкафом, наскрести на приличный завтрак, обед или ужин. На сей раз она засеяла монетами кухню.

   - Хорошо бы их подобрать, - сказала я. - Пригодятся…

   - Знаете, - спросила она, глядя в окно, - зачем нужен ветер?   

Я молчала.

   - Ветер нужен, - продолжила она мечтательно, - чтобы я бросала на него деньги. Чтобы они летели, как листья, всегда зеленые...

Столь эффектные фразы обычно производят впечатление. Мне тоже было как-то приятно услышать такое. Одно дело читать у Достоевского, как Настасья Филипповна швыряет деньги в камин, и совсем другое - видеть российские замашки в американке. Правда, Мэйрин сильно бы огорчилась, узнав, что щедрость давно перешла у нас в рязряд вредных привычек.

   - Но здесь не зеленые, а деревянные,  - заметила я, намекая на родную валюту.

   - Дерево тоже ценно, если оно красное.

   - Ну, может, у вас, в Калифорнии... Разные там секвойи… А у нас всё красное в миг растащили на личное состояние. Впрочем... - я хотела выдать фольклор о плохом танцоре, которому известно что мешает, но заметила в ее руках карандаш и блокнот. И фольклор остался при мне как последнее прибежище, куда не ступила нога иностранца.

К слову сказать, на ту пору наши иллюзии относительно американской щедрости давно рассеялись, американцы слыли прижимистыми, если не скрягами. И фраза, с которой Россия начала новую жизнь: "Америка нам поможет", была продолжена: "как веревка повешенному". Откуда взялась эта фраза и с какой стати Америка должна помогать - неизвестно, но факт остается фактом: тема американской помощи плавно перешла в тему русского иждивенчества, развязавшую языки всем болтунам, начиная с политиков и кончая журналистами. Особенно упражнялись ведущие радио с фамилиями на "Б" и такими же голосами. В ход пошло слово "совок", в него вцепились, как некогда в собачью фамилию "Шариков" - этот булгаковский символ спеси и непонятного самомнения нашей интеллигенции, забыв, что шариковы – мы все. Правда, никому не возбраняется выделять себя в "само по себе", но то, что само по себе, примечательно тяготением к целому. От чувства своей недостаточности это случается чаще, чем принято думать. И потому, деваться некуда, а "совки" и "шариковы" - мы все без разбора и это свое утверждение возвожу к Рембрандту, к его картине "Распятие": среди воздвигающих крест Рембрандт изобразил и себя: "Я, как и каждый грешный, участвую в убийстве Христа".

   - А направление ветра имеет значение? - продолжила я тему денег. - Сейчас он дует с запада.

   - Мне всё равно. Я сама разберусь.

   - А кто спорит? Просто где запад, там деньги, а где деньги... В общем, имейте в виду - сорить деньгами у нас рискованно. В лучшем случае скажут, что вы плохо воспитаны.

   - Не трогайте мою маму, - предупредила Мэйрин.

   - А причем здесь мама? Вы уже сами можете воспитывать себя.
   
Она возвела глаза к небу:

   - Мама, прости ее. - И, подхватив пальто, замела им пол и разметала монеты.

Скоро жизнь стала напоминать сценку из какой-нибудь пьесы Мольера, когда к герою один за другим следуют учителя. Мэйрин наняла учителя игры на балалайке, учителя дикции и учителя старославянского. С таким же успехом она могла нанять и преподавателя ветеринарии. По крайней мере, был бы прок нашему котику Крузи: от кошачьих "сниккерсов" он стал чем-то покрываться под шерстью. Вся эта орава наставников исправно мучила своими предметами, Мэйрин усердно занималась, аккуратно выкладывала денежки, потом приходила на кухню, где теплее, и начинала мучить меня (а это она умела): "шестнадцать шли мышей и шесть нашли грошей..." По-моему, мышей и грошей было куда больше, если учесть, что поговорку она талдычила за вечер несчитано. На сей раз загнанная мышь не стала ее путеводным животным. Напротив, разлучила с учителями.

В один прекрасный день Мэйрин обнаружила, что денег в обрез. Где-то там, в Америке, "мани-мани" имелись, но друг и доверенное лицо Макс, который следил за деньгами Мэйрин на банковском счете, замешкался, кого-то где-то не подстегнул, и счет оскудел. В чем дело? Мэйрин запрашивала, Макс отвечал, что у него депрессия и что он хочет покончить с собой. На тот момент, прямо скажем, замысел не слишком удачный. Но Мэйрин, видно, привыкла к таким поворотам и положилась на время. Она знала, что депрессия в одиночку не ходит и потихоньку сползает в садизм, на нём исчерпывается, потом всё идет как по маслу. Каждый вечер она звонила в Америку и с интересом спрашивала: "Ну, что, покончил?" Видя мое удивление, она говорила: "Это нормально", - и так коротала время. И как-то добавила в том духе, что природный садизм человека выразился в допущении ада и представлениях о нём – и нечего изображать из себя. А с учителями настроилась на уроки в кредит. Как бы не так! Учителя заартачились. Занятия пришлось отложить. Но вот Макс пришел в норму, и деньги явились, но Мэйрин не торопилась продолжить занятия. Она уклонялась от телефонных звонков с такой же настойчивостью, с какой учителя напоминали о себе. Чувствовалось, люди кусают себе локти, но что толку?! Мэйрин обиделась, а в предприятиях подобного рода обида - аргумент столь же веский, как и чужая жадность.

Так место учителей в сердце Мэйрин занял Крузи - черный, элегантный и стройный котик на тонких, высоких ножках. Нежнейшее существо, которому не шло постоянно чесаться. Мэйрин взялась за его здоровье с той же дотошностью, с какой предавалась учителям. С котиком она приносила из клиники кучу лекарств и завела специальный журнал процедур. Бедный Крузи чумел от внимания и при виде Мэйрин сбегал как ошпаренный. Он забивался куда-нибудь под диван, извлечь его без помощи было сложно. И Мэйрин повадилась звать меня. Ее голос только и слышался. За вечер раз сто. В конце концов, взмолилась и я: "Хватит!"

   - Из-за вашего котика я не намерена сидеть за решеткой! - последовал ответ.

Я вытаращила глаза.

   - Если хозяин не в состоянии обеспечить животному полноценную жизнь, в Америке полагается штраф или тюрьма. Два года!

   - А что полагается, если не можешь обеспечить нормальную жизнь хозяйке?

   - У Хемингуэя было шестьдесят кошек, и он не жаловался.

   - По-вашему, это единственная разница между мной и Хемингуэем?

   - Если бы это было как вы говорите, то я не истратила бы на Крузи мно-о-о-го,  очень много денег.

Надо было склонить голову, но я полезла в бутылку:

   - А кто вас просил?! Тоже мне, благодетельница... Пускай общество защиты животных и ставит вам памятник.

   - Вы не смейтесь, потому что в первой клинике предложили его усыпить.

Такие фразы бьют в цель. Они не для тех, кто души не чает в своих питомцах, кто помнит завет Поэта: "ВЗГЛЯД ЗВЕРЯ ЗНАЧИТ БОЛЬШЕ ГРУДЫ ПРОЧИТАННЫХ КНИГ".

   - Это что? В России так принято - усыпить? - не отставала Мэйрин. - Лучшее средство от перхоти - гильотина, да?

И рассказала, как в центре Москвы, напротив дома Цветаевой, в клинике с приятным названием "Идеал" и т.д. и т.п... Словом, она подыскала настоящего доброго доктора, но он стоит дороже.

Я не просто расстроилась, я готова была усыпить самого доктора Смерть, но это обошлось бы еще дороже. Короче, шестьдесят хемингуэевских кошек призывали сделать хоть одно благое дело, желательно с последствием для врача.

Через час, когда, довольные, мы возвращались из ветеринарной клиники (а врача сдали без боя), к нам подошел солдат - "честь имею", как положено, в форме и, глядя на Мэйрин, тихо зашевелил губами. Мэйрин ничего не поняла и застыла в недоумении. Пришлось перевести лепетание: "Он просит денег на сигареты". (Подобное было не редкость.) Мэйрин фыркнула и отвернулась. И не дала ни копейки. Солдат отошел и стал искать объект повернее. Но опять его ждал отказ. Тогда Мэйрин выхватила из сумки деньги и побежала к нему...

Тут было над чем задуматься: почему кот Крузи был понят сразу, а наш защитник отечества - лишь со второй попытки? Тему денег и армии я отмела. Чести - тоже (гуд бай, "Капитанская дочка"!) Осталась Мэйрин как сплошное противоречие с уклоном в мужененавистничество. Но такое объяснение могло устроить, если бы, например, котик был лишен мужского достоинства. А это был действующий, любвеобильный типус, отец большого семейства, рассредоточенного по всей Москве.

   Загадку разгадал профессор Мак-Дэниэл, автор книги "Агония русской идеи" (наив в смысле "агонии" и ниже всякой критики в смысле "идеи"), он же - директор американской студенческой группы, шеф Мэйрин. Однажды он позвонил, чтобы узнать, все ли "о-кэй", и проговорился, что Мэйрин имеет привилегии, так как служила в армии. То-то я видела у нее вещевые мешки защитного цвета. Значит, и привилегии ее такого же цвета, да еще баксово шелестят. И представление о мужском достоинстве без метафор. Кстати, назад от солдата она побежала еще резвее и после весь путь прибавляла шагу, так стремилась от злополучного места, где все, кроме кота, глядели на нее по-собачьи.


               
          3. ПРИЗРАКИ

Тема получила перекрестное опыление в комиссионном магазине у Никитских ворот. Мы зашли туда просто так, посмотреть и уйти. Но "просто так" не для Мэйрин: цены, от которых непривычные падали в обморок, ее вдохновляли как "дешевизна". Потому я была начеку. Множество ненужных предметов уже осело в квартире. Мэйрин покупала, тащила их в дом и бросала на мое усмотрение. А "мое усмотрение" не знало, что делать с картинками, полушалками, подносами, лапоточками Арбата, платочками, фартушками Измайлова, кастрюлями, сковородками и щетками "Смоленского пассажа", тарелками, шкатулками, свечками "Седьмого континента". Правда, французским духам, записям музыки и кошачьим консервам оно находило применение. Но магазин "У Никитских ворот" подобным не торговал.

Сначала Мэйрин хотела купить черный, сталинского времени телефон. Потом настольную лампу с идейным абажуром в молотах и серпах, наконец, остановилась у шкафа.

Это был простой канцелярский шкаф. Простой, но не "дорогой и многоуважаемый", словом – не чеховский. На задней стенке его, с внутренней стороны, значилось "НКВД. Серебрякову, г.Куйбышев". Я сообразила, что адрес военный,  в Куйбышев эвакуировали правительство. На внешней стороне той же стенки стоял и другой адрес - Лубянки, и тоже Серебрякову. Это когда ведомство возвращали обратно. Мэйрин горела: она покупает. Самый подозрительный предмет всех времен и народов: шкафами вечно что-то заслоняли, перекрывали, оформляли тайные входы, создавали целые лабиринты; в них прятались любовники, дети, животные, мужья, в них обитали тени, привидения, запахи, призраки, тайны. Даже библейский ужас с отрубленной головой Олоферна и леденяще-скромной Юдифью имел отношение к шкафу. Сначала этот ужас сделался темой, затем картиной, потом стенкой шкафа у одного венценосного ценителя живописи и лишь под конец – экспонатом Дрезденской галереи, шедевром и классикой, и навсегда – прологом к мрачным тайнам специальных служб.

   - Зачем покупать? - спросила я, обалдев.

   - Я хочу быть с их душами.
 
   - Душами  т е х  или  э т и х? Палачей или жертв?
 
   - Хороший вопрос, но я не готова ответить.
 
Как не готова?.. А университетская долбежка? Старания преподавателей? Американцам преподносили только одну Россию - террора, жертв, коммуналок и диссидентов, как бы соответствуя фразе: "У русских непредсказуемое прошлое". Мэйрин знала: за каждой дверью стояли  т е  с а м ы е  и хватали... Она считала, что советский человек был задуман как хроник-герой для вечной революции, но из этого ничего не получилось, потому что в массе человеческая природа хлипкая.
В проницательности ей не откажешь. Однако здесь рассуждения Мэйрин не кончались. Для однозначности она слишком много читала. А чтение, как известно, ударяет не только в голову. Не зря же хитрые малороссы говорят:  "Така разумна, шо аж дурна".

   - Юджин О’Нил, - объявила Мэйрин однажды, - сказал: "Тот, кто верит в невозможное, ближе всех к подножию радуги". Вы верили в невозможное. Вы были у радуги.

Надо же, а я не заметила. Вот темнота. Правда, имя писателя знала. Еще бы! нобелевский лауреат, драматург великой депрессии. И видела его пьесы. И знала, что он, между прочим, отец последней жены Чаплина Уны... Но я никогда не думала, что нобелевские лауреаты - такие дети: им мало нагородить пышных слов, они желают всё напечатать. И в этом качестве участвовать во всеобщем психозе. А психоз, между прочим, вещь не столь безобидная: ставит на голову целые народы и тем доказывает, что миром правят вовсе не деньги – миром правят психические эпидемии!

   - Вы понимаете, - продолжала Мэйрин, - у меня ностальгия по Советскому Союзу! По невозможному! Я - совок. Зовите меня - Марина Ивановна Пушкина.
      
Вот что значит переборщить с отрицанием. Начинается жизнь фантомов.

   - Но у нас уже есть один советский человек. Это я. Второй - многовато для совместного проживания. Итак, «Марина - понятно почему, Ивановна - потому что ваш отец - Джон, а Пушкина?.. Из уважения к русской литературе?

   - Нет!

   - Потому что напротив церковь, в которой венчался Пушкин?

   - Нет! Потому что моя фамилия Ган, а "ган" значит "пушка"!

Так мир подобий дал знать о себе. По принципу бреда. Взял и спутал все карты, да еще задел что-то в душе. Уронил до разменной монеты, которую каждый может поднять и перевернуть как угодно.
 
   - Не обижайтесь, - сказала я, - но "ган" значит "балда". Пойдемте. Довольно и того, что дом у нас сталинский.

И простой канцелярский шкаф с обычным советским прошлым остался на месте.

   - Конечно, должны обижаться вы, - рассудила она позднее. - У меня тоже есть любимый поэт, и мне было бы неприятно, если бы его игнорировали.

Но здравый смысл - штука, которая не любит являться всё время. Тем более, когда один человек дотошный, а другой - взрывной, один - в своем праве, как при допросе, а другой - сыт "интересом" по горло.  Вместо того, чтобы продолжать идти молча, Мэйрин опять привязалась с вопросом о коммуналках. То есть лучшей темы для пытки не отыскала. Дело даже не в теме, а в предопределенности содержания. Вроде: надо ли наступать на грабли? Ясно - не надо, и спрашивать нечего. Но бывает, что отвязаться труднее, чем объяснить.

Разговор строился так: я пробовала растолковать, она пробовала понять. Я опять объясняла, она на глазах тупела. Я пробовала сохранять спокойствие, она... Конечно, я взъерепенилась.

   - Да чего тут неясного? Ежу понятно! Мы же с вами как в коммуналке. Так и раньше жили.

В ее невозможном лице наконец что-то протаяло, какое-то понимание. До центра Земли дошло бы скорее. Она изрекла:

   - Так они вам платили?

   - Кто?

   - Соседи.

Было ясно: предмет безнадежен. Он вне всякого смысла и даже всякого бреда. Но меня уже одолела нечистая сила.

   - Мало, что доставали меня котиком Крузи, мучили каждый день, мешали работать, теперь взялись "коммуналкой"! Вы - садистка, а никакая не Пушкина, вам всё равно чем изводить. Вы ничего не понимаете в нашей жизни. И дурацкая ностальгия по Советскому Союзу тут ни при чем!

Если бы можно было вернуть эти слова! Но когда один человек въедливый, а другой ошалелый… Если бы сделать их приложением к коммуналке!.. Социалистическая активность из них так и била. Но я уже выдохлась, и всё покатилось своим чередом. Во-первых, Мэйрин съехала от меня. Во-вторых, у нее началась депрессия. В-третьих, она пригласила в Москву своего друга Макса, в четвертых, у нее завелась русская подружка Маруся, в-пятых, спустя два месяца она запросилась обратно. И вместо одной пытливой американки я получила  небольшой коллектив: Макса, Марусю и Мэйрин.               

     4. КВАРТИРА

Две женщины и один мужчина - это огнеопасно, даже если мужчина напоминает тюфяк. Это выцарапывание глаз, таскание друг друга за волосы, склянки с кислотой, выплеснутые в лицо соперницы. Но скромная русская девушка Маруся из далекого уральского города Пермь нашла путь надежнее. Даже не тот житейский, объединяющий сердце мужчины с желудком. В один прекрасный день я обнаружила, что квартира превратилась в прачечную. Маруся стирала! Для Макса. Носки, джинсы, футболки... Если ничего подходящего не имелось, она хватала носовые платки. Если с платками было в порядке, бралась за утюг, чтобы погладить. Мэйрин презрительно усмехалась. Не много же против любовного арсенала в виде бесконечного пара, воды и огня. И продолжала занятия: утром в университете, под вечер - в читальном зале. Реферат по истории, реферат по литературе, то есть к одной разлучнице добавила двух посильнее.

В другой прекрасный день (а я появлялась, как красное солнышко, из Подмосковья, сада и лета) обнаружилось, что в коллектив влилась Марусина мамочка Люба. Мамочка всегда подразумевалась на рынке при пачках конфеток, печенья и чая. Она торговала с утра до вечера. Какая нелегкая сдернула ее с места и кинула на мою голову?! Видно, та же, что подняла из Перми от пьяницы мужа и повела искать счастья в столице. Помимо рынка, она обреталась у дяди Пети, родственника своих лет, который пускал ее на ночь. И вовсе не оттого, что любитель по женской части (это само собой) - у него была страсть посильнее - горькая, и стычками именно в своей коммунальной квартире на трех холостых мужиков он был по горло сыт, а ночь... Ночь примиряет всех - и тех, кто мозолит глаза шатанием, и тех, кто их закрывает для сна, и тех, кому некуда деться. Как женщина работящая мамочка и у меня не сидела без дела. Она вязала. А котик Крузи гонял перед ней клубок. Котик один и обрадовался моему появлению. Компанию ему могла бы составить Мэйрин, но ее не имелось в наличии.

   - Мой котенька создан для любви, - сказала я, поднимая Крузи на руки, как последнее свое достояние, чего он терпеть не мог и всеми правдами и неправдами начинал вырываться. - Он у нас настоящий Казанова.

   - А это что, порода такая? - откликнулась Люба, сгребая вязание.

Для обмена эрудицией желательно настроение. А какое настроение, если царапается, пускает кровь и сбегает даже любимый кот. А вместо него... Даже не хочется продолжать: настолько всё до боли родное. Состояние общества в лицах. Свои и чужие. От тех и других не того... Только одних жалко, а других... С другими русско-американские партнерские отношения. Ну, может быть, с элементами послабления. Человечности, если угодно. Всё равно это время я пребывала вне дома, когда главное - не удобства... Главное – почувствовать дождь, как его чувствует дерево.

Меж тем Маруся в любовном угаре стирала. Макс смотрел телевизор и растирал поясницу, а темная лошадка Люба, упрятав вязание, взялась окучивать меня тортом и полной кастрюлей супа.

Такое гостеприимство... обязывало. И что-то предполагало в ответ. Определенно, не выяснение отношений и не мою открытую пасть. Оно щекотало нервы, будило, если угодно, тон. На худой конец, - солидарность, уж очень торт был хорош, не кондитерское изделие, а полное обездвиженье! По рукам и ногам. Уйти можно было только в депрессию. Настал мой черед. Но нет, эта дама как роскошь меня обходила. Я плюнула и сказала:

   - Да за эти художества Америка должна платить мне ренту пожизненно. А она даже не знает, скольких ненаписанных страниц стоили мне ее граждане.  И это называется мировая держава! В двух шагах от посольства вы буквально открыли в моей квартире Шуб-штат - новый, пятьдесят первый, а квартирка-то, между прочим, была расстреляна в 1993-м. И не без участия вашего президента. Он давал "добро", когда наш спрашивал разрешение.  Да и посольство само… Захватило треть Конюшковской, а на этом месте, между прочим, наша школа стояла - №97, которую я окончила, чёрт бы вас всех побрал! – И уехала, откуда приехала, к себе в сад, под Москву.

Кажется, я сама не поняла, от чего  сбежала. Но, распилив пару бревен, наколов кучу дров, обработав несколько яблонь, наконец, догадалась. Многолюдие - ни при чем. Разве им на Руси удивишь! Как в иностранных энциклопедиях говорится о водке: смертельная доза - литр, но не для русских, так и здесь... Да это просто смешно! Для бывшего советского человека квадратный метр практически безразмерен. Вот тортик - это серьезнее. Нет, тортина, тортище, всесильные башенки с кремом, обставленные шоколадными бомбами. Кажется, их звали "мадлен". Перед ними нельзя устоять. Они метили в мою талию, а за нее тоже надо бороться, как Маруся - за Макса, мамочка Люба - за комнату дяди Пети,  а котик Крузи - за свою независимость.

                5. ТЕТРАДЬ

   Настал и третий прекрасный день, когда покладистую Марусю Макс увез в Америку за собой к большой растерянности мамочки Любы. По старой памяти она приходила к Мэйрин, но спрашивала почему-то меня:

   - Вы не знаете - Макс с дефектом?

   - Дальше кота мои интересы по этой части не простираются. А вообще-то я знаю, что ему сорок лет и что он - бухгалтер.

Любу мучили угрызения совести за свою дочку-разлучницу. Даже утешить хотелось.

   - Да не было у Макса с Мэйрин любви! Она просто выдала его за Марусю, чтоб действовал на нервы не ей, а Марусе. Понимаете?.. Специально. Одни предпочитают мужчин, а другие - университеты. Такая вот нетрадиционная сексуальная ориентация.

   Я действительно спрашивала Мэйрин, не жалеет ли она о приятеле. Какой никакой, но давний, опять же, доверенное лицо, а теперь - отрезанный ломоть. "Наоборот, - говорила она, - я очень рада".

   Это уже третий человек в моей жизни, который радуется счастью других. Первый - поляк Моравец - твердил: "Доброта - это гениальность" (восемнадцать лет лагерей в два захода: 37-й и 47-й гг.), второй ростовский интеллигент Рамзесов с присказкой: "Бескорыстие анонимно" (текущая крыша квартиры, рояль напрокат, кусок хлеба на завтрак), теперь - Мэйрин... русский вариант хеппи-энда, когда счастье конвертируется в страну проживания. Еще пара-тройка людей - и всё родное воскреснет.
Но Люба наахивала свое:

   - Ах! Нехорошо получилось...

   Так было положено основание для пирамиды из вязаных шапочек, шарфиков, носков, варежек, безрукавок... Так рукоделием мамочка Любочка взялась замаливать Маруси-разлучницы грех. Мэйрин сваливала всё в прихожей, под вешалкой, и скоро стало понятно, что для полного счастья не хватает лишь моли. Она, конечно, оживляла дизайн, но мое кашемировое пальто, которое висело на вешалке, мне было дороже.

   С этим неуемным рукоделием, похоже, и связано исчезновение "Истории моды". Скорее всего, Любаша тихо взяла книгу на время - попользоваться и вернуть. Кто знал, что меня вдруг зацепит понятие "денди" и я полезу его искать? Никто не мог представить себе и другое - что дядя Петя починит приятелю телевизор и тот в благодарность выставит самодельную брагу, ни много ни мало бадью! и дядя Петя приложится к ней, да так, что даст дуба, не успев ничего узаконить. Никаких отношений, и Любу как миленькую выставят вон его дорогие родственнички. Какая уж тут "История моды", какие денди! а с ними Джордж  Брайан Бреммель, объятый магией пушкинских строф.

   Но всё равно, книга от этого не переставала быть нужной. Я опять всё перерыла, но нашла лишь стопку тетрадей. На верхней обложке - надпись: "Отношения и ценности. Мысли Мэйрин Ган о России". Ах, даже так... Надо полагать, тот самый реферат, которым она занималась последнее время. Интересно, за что в нашем уважаемом университете получают "отлично"? А Мэйрин окончила его похвальной студенткой.

   "Отношением русского народа к жизни правят климат и размер страны, - начала я читать и дочитала до следующего:  в России любят собраться вместе, и сидеть за полночь, и рассуждать о великом. Даже в парламенте дебаты продолжаются не просто годы, но целые столетия. Они всё спорят, должны ли принять культуру Западной Европы, тогда как она давно у них под носом и преуспела в этом как в жанре плохой копии. Но русские так заняты своей жизнью, что ничего не видят и ничего не слышат. А если слышат, то тайный смысл слов от них уходит. Когда я сказала своей хозяйке, что моя фамилия "ган" в переводе значит "Пушкина", она решила, что это абсурд. Она даже обиделась, как будто Пушкин - их монополия и нечего  лезть. Если подходить к этой фамилии со стороны отца поэта Пушкина, то это абсурд. Если подходить со стороны фамилии его матери Ганибал, то никакого абсурда нет, а есть два слова вместе: "ганибал" означает "ядро пушки", можно "ружейная пуля".

   Их великий царь Петр был, как видно, мистическим человеком, он как будто предвидел, что через несколько поколений родится такой же великий человек, как он, и, предчувствуя его судьбу, заложил в фамилию "ганибал" свое видение. Это он дал ее арапу, которого ему привезли из сераля. И крестил его как Петра Ганибала. Но арап не хотел быть Петром и сделался Абрамом Ганибалом. Ганибал сопровождал царя во всех походах. Потом долгое время жил в Париже, вступил во французскую службу. Там же имел много детей от двух жен и любовниц. Остальное можно додумать и допустить, что за много десятков лет некоторые потомки арапа могли потерять заграницей часть фамилии и докатиться до "Ган".


   Так лучше, чем понимать "Ган" как абсурд перед "Ганибал". Моя хозяйка признает фамилию "Пушкин" только за одним человеком, которого они все не читают, но боготворят как Иисуса, а моя фамилия должна быть "Балда" - так, наверно, посчитала хозяйка. Я уехала от нее, чтобы самостоятельно сделать для русских что-то полезное и доказать, что я всё-таки в определенном смысле Пушкина. Душа для русских имеет самую большую ценность, если у кого-то или чего-то она есть. Когда я вышла на дорогу души, то вернулась к ней с Марусей и Максом, чтобы хозяйка видела всё сама и поняла, кто порочней..."

   Мэйрин, наверно, хотела сказать "любвеобильней", но перепутала слово. Но это ведомо только ей.

   Вот и узнай, что лучше - держать в руках эту тетрадь или жалеть об "Истории моды"?! Что нового дала бы "История"? Да и что такое история? На время застывшее время, сформированное людьми по ту и другую сторону правды, поднятое над самими собой, дань человеческому воображению, а в целом – зола, на которую смотришь глазами Судьбы: что-то там блеснет, уцелеет, что отзовется в грядущем. А тетрадь?! Я читала и думала: так кто же из нас балда - Мэйрин Ган или я? Кто острее, проникновенней чувствует слово? Кто, наконец, порочней? Если, конечно, любовь к России - порок. Да и что такое порок? То, что прежде считалось нормой. Определенно, американцы нужны, чтоб давать другим по мозгам и показывать перекрученность на свой собственный лад.

   А Мэйрин Ган с месяц как была далеко. Ею владел новый университет под названием Йель, где-то в Нью-Хевене. Близ океана.

                ПОСЛЕСЛОВИЕ. МОДА КАК СПОСОБ УБИЙСТВА

"История моды" отыскала меня сама. Правда, другая - подаренная свидетельницей моего нытья по пропаже. О денди в этой книге ни слова. Зато шанелей, кристиан-диоров, версачей  сколько угодно. Но это же так современно! Лишнее подтверждение того, что мода всесильна - не в смысле покроя одежды, а взгляда на вещи. Она, как политика, способна убить, вывести из игры, особенно тех, кто ее не обслуживал.