Любовники недоступной женщины, или Русский Хичкок

   


                1.
               
  Это было в глухом уголке на юге России, на берегу Донца. Я попала сюда с легкой руки Новожилова, директора заповедника. Наше заочное знакомство насчитывало несколько писем. Первое  Новожилов адресовал в газету, где были опубликованы мои записки о природе. Эта работа ему  понравилась, и он написал мне как своему человеку, с кем обнаружились общие интересы и кого для пользы дела хорошо бы заполучить в  сторонники.

  «Такого вы нигде не увидите, - сообщал директор. – Лоси, олени, кабаны, косули… На каждом шагу! Куропатки, зайцы… В лесу, камышах, степи! Дикие утки, фазаны прямо во дворе. Лебеди гнездятся второй год под боком станицы. На озере уток как на пруду в московском зоопарке. У рыбы тоже есть место, где можно спокойно резвиться, а не ждать, что тебя подорвут толом, подденут за жабры на стальной крючок или выловят капроновой сеткой».
               
  Новожилов приглашал, обещая показать  своих обитателей, желательно по весне, пока трава не вымахала в полный рост и не укрыла их с головой. 
               
  Я тронулась в путь, не слишком веря, что все в этих письмах правда. Однако сомнение не охладило мой интерес к поездке.
               
  Словно в отместку за мое неверие, на чужой станции меня никто не встретил. Легко вообразить мою досаду: предстоял еще долгий путь электричкой в дальнюю станицу, оттуда автобусом до усадьбы. Не то чтобы я не любила болтаться по незнакомым местам, - непредвиденная ситуация смущала сильнее. Напрашивались два объяснения: либо что-то случилось, либо, разбрасываясь приглашениями, директор сомневался, что дойдет и до дела.
               
  В станицу я добралась тем же днем. Здесь и одолжилась на ночь у первой встречной хозяйки. Словоохотливая и радушная, она как будто набрала в рот воды, узнав, что я к Новожилову. Чем он так насолил ей, понять было трудно. Что ни спроси, ответ: «Лесной человек… Тридцать лет середь диких зверей и птиц… Сам стал как зверь». Неприязнь этой женщины нашла во мне что-то вроде громоотвода. Хуже нет испытывать на себе чувства, предназначенные для других!..
               
  -  Сама попала впросак! – сказала я. – Видите, путешествую в одиночку. Ни провожатого не прислал, ни сам не встретил.
               
  - Диво было бы, - ответила хозяйка, - если б наоборот. Чего хорошего ждать от него! Только и знает шуметь. На днях опять с криком явился: наши козы его зверей объели. Сам-то скотины не держит, вот и привязывается к чужой. То выгоны не соблюдают, то гнездовья копытами истолкли… Толку от этих гнездовий! На что мне его куропатки?.. жаворонки-соловьи! А козы – это живые денежки, будущие пуховые платки. И вот примчался орать. Да не просто, а с грязью мешает. Послушали мы, козьи хозяйки, и решили порчу на него навести. Клинышки деревянные ошептали – и в веники их, и на Троицын день подношение. И вот ведь, ничего лешего не берет. Ну и дед же, гляжу, сивый совсем стал. «Ой, и постарели же вы, Василий Прохорович», - говорю. Он веники-то принял – и в сторону. «Будет, - говорит, - чем костер развести. В огне уже видел тебя. Приготовься. Не забудь, говорит, сказать детям, чтобы пригласили на твои похороны, хоть поем на дармовщину, а то от тебя проку, как от козла молока». Вот  его обхождение. А вы говорите – не встретил. Счастье ваше, что не сразу к нему, и добрые люди остерегут. – Помедлив, она не устояла перед собственным любопытством: - Интересно, а вас на какие посулы он приманил? Про хоромы, что ли, напел, а может, горы златые?.. Чего дома-то не сидится? Здесь чего позабыли?
               
  - Зверей обещал показать, которых развел.
               
  - А что их разводить, они сами разводятся! – был ответ, слишком знакомый в своем классическом и самодовольном невежестве. За ним последовало зеванье: - Всё не угомонится никак, чёрт лесной. Нечистой силы мало ему, опять за старое принялся.
               
  Утром я продолжила путь и под вечер добралась до директорской усадьбы.
               
  Отшельничий дом перед самым въездом в лес бросался в глаза своей основательностью: настоящая крепость, каменная, в три этажа, прожектор под крышей. Но ошарашивало не это. Посередине обыкновенного простого двора чинно прохаживался павлин. В стороне – другой павлин, расправляя хвост, веером поднимал его. Весь в полулунных отметинах, каких-то едва-едва, почти не проявленных,  он переливался одноцветным муаром, - павлин был совершенно, нет, сказочно! белый – зрелище до того редкое, что можно было остолбенеть. Наверно, так какой-нибудь принц королевской крови одновременно и отталкивает и восхищает своей хрупкой, болезненной красотой, этой нежизненной анемией, которая часто сопутствует всякому «чересчур».
               
  Ни огорода, ни сада поблизости, сухие ветки по всей земле, бурьян и груды камней. Несколько деревьев отделяли задворки, смыкаясь кронами над узкой дорожкой. Вдоль нее налезали одна на другую клетки и что-то наподобие будок.
               
  Пройдя ворота, я направилась к дому в надежде встретить живую душу. Напрасно. Дом точно вымер. Лишь в глубине двора беспокойно закричала какая-то птица. На шум высунулся сурок, и, щелкая от злости длинными желтыми зубами, встал возле решетки столбиком. Его темный блестящий мех фиолетово отливал на солнце. Рядом закружила за сеткой рыжая лисица. И тучей сорвались дикие голуби. Светлое перо приземлилось на горку зернышек, которые они только что клевали.
               
  Странная усадьба преображалась. Оживала словно по волшебству. За каждым листом, каждой травинкой обнаруживали себя обитатели. Снова трижды прокричала птица, и на узкую дорожку вылетел человек. Он был в просторной зеленоватой рубахе, широченных вельветовых брюках, тоже зеленоватых, калошах на босу ногу.
               
  - Где она? Где эта идиотка? – зычным голосом он словно  возмещал свое бесшумное появление. – Неужели не слышите? Десяток голодных ртов орут «караул!», хоть бы кто отозвался! – и принялся отчитывать наседку, которая бросила цыплят некормлеными. Тут он остановился, чтоб вытряхнуть из калош просо, и увидел павлина. - Серафим, - сказал он, - ты зачем пасешь чужую жену? – Павлин с царственной нерасторопностью двинулся в сторону, бросив индейку, к которой прибился, а человек продолжал: - Он, подлец такой, пасет индюшку. Индюшка глупа, от восторга млеет, еще бы, какой кавалер. Ведет его к своему гнезду. А ему только того и надо. Тюк-тюк – и расклевал индюшачьи яйца. У них межвидовая борьба.
               
  Я лишь глаза таращила, видя и слыша всё это.
               
  - Павлин на птичьем дворе – сущее наказание. Обожает, чтобы все ему подчинялись. Властолюбивый страшно. У Брема правильно сказано: перья у павлина ангельские, голос – дьявольский, а поступь – тайного убийцы. – Тут человек обратил внимание на стайку уток: - Вон та черная кряква влюблена в эту красную, а те двое красную охраняют.
               
  Нечего говорить, что досада моя прошла, я видела  замечательного оригинала и ждала его новых слов как выступлений артиста. Но он вдруг сменил тему, в голосе его послышались нотки оправдания:
               
  - Не проследи, и всё передохнет, зароется рогом в землю. СтОит на день отлучиться – и шкода готова. В прошлый раз уморили Бобку, он с голодухи наелся гнилых подсолнечных шляпок и вытянул лапки. Теперь мой сурок без пары. А вчера чуть не раздели павлина: давай выдирать ему хвост. Ну что за народ! На уме только деньги, по десятке перо, «а у него новые отрастут». Пришлось рассчитать бездельников. Теперь я на базе один, потому и не встретил.
               
  С этими словами он сел на крыльцо и преподнес мне новый сюрприз:
               
  - Ваша комната занята. Я поселил в ней двух сычей. А чтоб топор в воздухе не повесить, днем и ночью держал дверь открытой. И вот среди ночи сычи орут в клетках, волнуются. Значит, кто-то их беспокоит. Захожу и вижу: роспись посреди комнаты. Похоже на работу енота. Заглянул под стол – а там лисица. Большая, очень худая, какая-то вся облезлая, шкура да кости. Я вмиг дверь прикрыл,  и рыжая оказалась в плену. Чуть тихо становится, она давай рыскать. Птицы начинают бить тревогу. Я сразу к ним. Открываю дверь – лисица под стол шасть, только глаза сверкают. Худая до невозможности, совсем доходяга. Может, она из леса, а может, кто взял лисенком, выкормил, а она удрала… Моих индюшат штук двадцать передушила. Я ее со злости стрелял в сумерках, но темно, мушки не видно, и я промазал… Может, чем подлечу, если попалась. А выпустить – пропадет.
               
  С лисицей я соперничать не могла и без разговоров уступила ей свою комнату. Однако надо же было где-то остановиться: под открытым небом могли заесть комары.  Выяснилось, что Новожилов предусмотрел уже всё.

    
                2.
               
  Есть такое место на излучине Донца – оно называется Огибь. Когда-то в близкой степи за пойменным лесом гнездились здесь журавли, но давно, перекликаясь, они пролетали мимо. Не манила степных обитателей распаханная земля возле покинутого хутора. С высоты они видели крыши заколоченных домов, пустые дворы.
               
  Вымывая почву из-под корней деревьев, река тут делает плавный изгиб. Крут ее правый берег. Как плети, висят вдоль него оголенные корни. Промытые водой, иссушенные солнцем, они тянутся к воде и не могут дотянуться. Пройдет баржа, волны едва смочат концы и откатываются.
               
  После каждого прилива уносилась почва, обнажались новые и новые корни. А потом дерево падало вниз головой; неровная вмятина на круче да вверх торчащие вывороченные корни – вот и всё, что от него оставалось.
               
  Бывало, найти свой конец ему помогал какой-нибудь рыболов. Сталкивал с обрыва, чтобы в заводи под ветвями держалась рыба.
               
  Здесь, в лесном уголке, лет тридцать тому назад начал директор свое хозяйство. От тех времен сохранился дом, дозорная вышка и угодья, где летали, прыгали, бегали, плавали, ползали обитатели.

Все эти зайцы, косули, фазаны еще мелькали у меня перед глазами, когда по опушке леса машиной мы добрались до старой усадьбы. Вокруг сумрачной толпой стояли деревья.  Перешагнувшие через ограду, они теснили подворье к берегу, ведя за собою лес. Возле стволов уже собиралась дымка, и легкая сероватая марь висела над кучами хвороста. От нее-то так задумчиво было в лесу. И словно в лад этой задумчивости вел свою песню черный дрозд. Заливисто щелкал, как серебро рассыпал. О чем он пел в этот час, когда всё сумеречное тянется из укрытий?
               
  - Скажут же горе биологи, - усмехнулся Новожилов, - будто птица поет оттого, что дает сигналы: территория занята.  От избытка сил поет, от радости жизни!
               
  Возможно, у дрозда так и было, я же, в отличие от него, лишь косилась по сторонам, предвидя минуту, когда останусь в этой глуши одна.
               
  Директор меж тем вернулся к машине и, пожелав мне спокойной ночи, пообещал разыскать егеря и скорее прислать сюда.
               
  - Тоже, от чертей обрезки, - сказал он. – Самовольный стервец, ищет на свою голову приключений.
               
  Едва гул мотора потерялся за далью, как темная тишина обступила меня. Первозданная, чужая, без электрических огней, непривычная.
               
  По звяканью цепи в стороне я угадала собачью конуру. Слышалось жужжание летающих жуков, где-то вдалеке квакали лягушки.
               
  Увы, с отъездом Новожилова кончилась и моя выдержка. Я попятилась… Затем боком, боком… Укрыться…
               
  Дом был кирпичный, с высоким крыльцом. Я поднялась по ступенькам и потянула дверь. Скрип отозвался среди пустых стен. Нежилым дохнуло давнее пристанище директора.
               
  Лучом фонаря я повела впереди себя. Высветилась прихожая, за ней ход на кухню, дальше по коридору шла боковая комната. И вдруг… Луч фонарика упал на бордовый коврик. Он показался цвета запекшейся крови. А может, мой страх придал ему что-то зловещее. Да и не только ему… Другие предметы комнаты тоже выглядели необычно. Кровать, застеленная красным покрывалом… Женское платье, распятое на плечиках… Черное, в белых полулунных отметинах, как у того странного павлина. Полки книг… На полках – камни. Бросалось в глаза обилие горного хрусталя. Рядом на стене «Битая дичь» в багетовой раме. Луч света выхватил на картине поникшую голову мертвого лебедя. По соседству другой натюрморт, с изображением серебристого Марсова шлема под пышными белыми перьями и  черепа на переднем плане. Я сразу подумала о крючке, который набросила на входную дверь. Его ничего не стоило скинуть снаружи – лишь просунуть руку в широкую щель. Если обитательница пустого дома вернется и увидит закрытую дверь, то как испугается сама и как испугает меня?! Даже днем подобные встречи малоприятны, а ночью… Кто она? Почему директор о ней не сказал?
               
  В следующей комнате не было ничего, кроме голой кроватной сетки, прислоненной к стене, и пустого аквариума. Лучом фонаря я отыскала электрический выключатель. От вспыхнувшего света в разбитое окно сразу же бросилась птица. Я посмотрела вверх: под потолком было гнездо ласточки. Несколько крохотных головок высовывались оттуда.
               
  Привлеченная огнем, влетела медно-рыжая бабочка с черными крапинами. Покружилась и села мне на голову. Свою тень с бабочкой, неправдоподобно большую, я увидела на стене. Так же неожиданно, как села, бабочка поднялась  и опустилась в пустой аквариум, прикрепилась к зеленоватой стенке, и соединила крылышки.
               
  В третьей, последней, комнате оконные стекла тоже были выбиты. Как выяснилось позднее, птицами, которые спасались от ястреба.
               
  Мне снова стало не по себе: дверь мог всякий открыть, окна без стекол, егерь запропастился, рядом река. Если это гостеприимство, то я либо в фильме Хичкока, либо во сне. Вдобавок я ничего не придумала, как утешить себя, затворив пустые оконные рамы. Краем глаза я заметила мертвую змею под окном на земле. Она лежала вверх желтым брюхом.
               
  Я выключила свет и прилегла на одну из голых кроватей. Мне приснилось, что сюда, в эту дичь, брошенную даже егерем, пришла моя мама, чтобы ободрить и защитить. Она присела на край кровати и сказала: «Не бойся. Смотри, что я тебе принесла», - и протянула оправленную в овал голубую эмаль, на ней блестели осколки граненого хрусталя. Вглядевшись, я распознала изображение тира. Хрусталики означали мишени. Разглядывая талисман, я не заметила, как мама исчезла.
      
               
                3.
               
  Птичья возня на чердаке заставила открыть глаза.
               
  Уже рассвело, но дом был по-прежнему пуст. Под окном всё так же лежала мертвая змея. Мои страхи прошли. Сменились чем-то похожим на любопытство. Хотелось осмотреть эти владения.
               
  Со двора хорошо виднелся конек крыши. На нем по всей длине сидели голуби, под солнцем плавные продолговатые тела отливали перламутром. Завидев человека, голуби с шумом взлетели и сели  в загоне, опоясанном сеткой. Тут серые гуси и кряквы что-то клевали. Между ними прохаживался селезень.
               
  Он уже начал линять. От великолепного зеленого воротника уцелело несколько жалких перышек. Неряшливый вид бывшего утиного сердцееда подтверждал еще одну старую истину: вот что значит стать одомашненной птицей – всегда при подруге, вечно у нее на глазах, обабился, опустился, превратился в подкаблучника, а дикие собратья сыграли свадьбы да и вернулись к холостяцкой жизни.  Линяют себе  где  никто их не видит.
               
  Возле тростникового шалаша под ногами у взрослых путались темно-желтые утята.
               
  Гусиное население загона вдруг отделилось от крякв и гурьбой остановилось напротив меня. Писк, да и несчастный вид гусей говорил о том, что они истосковались по воде, что им не мил белый свет. Купель, выбитая в земле, давно пересохла, а ведра и тазы, расставленные по двору, пусты. Начинался длинный день, который, как и предыдущий, обещал быть жарким. За что безводная пытка плавающим птицам?!
               
  Шесть ведер из колодца – и купель ожила. Кряквы окружили ее, полоща клювы. Еще одно ведро  я поставила у плетня. Гуси кинулись, перегоняя один другого.
               
  Последним я наполнила таз. Возле него сразу же выстроилась длинная гусиная очередь. Сначала птицы пили, а после самая находчивая гусыня, наверно, самая главная, залезла в таз и, расположившись как в ванне, стала чистить перышки клювом. Остальные терпеливо ждали. Закончив туалет, гусыня вышла, и таз тут же заняла другая.
               
  Гоготанье прекратилось, когда выкупался последний гусь. Затем птицы чистились на суше, расправляли короткие крылья, трясли хвостами.
               
  Через некоторое время к тазу подошли цесарки, презрительные и чопорные, настоящие классные дамы в темных платьях  горошком. Выхватили плавающие зернышки и, судача, удалились.
               
  Огород тоже изнывал от жары. По капустным кочанам и цветущей редиске он угадывался на заросшей земле. Почти вплотную к нему подступал донник. В его благоухающих желтых зарослях можно было скрыться с головой.
               
  И здесь раздавалось воркование голубей, но пение иволг перекрывало всё. То было настоящее царство птицы-флейты. «Тиу-лиу» не умолкало. Изредка врывался крик драной кошки – так давала знать о себе сойка. Но  иволги брали свое, обрушивая пение с удвоенной силой. Если бы не мысль о запропавшем егере, я чувствовала бы себя счастливой.
               
  На его деревянном домике висел замок. Я решила спуститься к берегу, и тут впереди, на тропе, увидела человека. В фуражке с лесной эмблемой.
               
  - Ну, и попадет же вам от директора, - сказала я. – Он искал вас вчера.
               
  - Как бы ему самому не попало. Гляди , заклюют, как ястреб фазана, а перышки по ветру пустят.
               
  Такой оборот удивил меня, заставил посмотреть на егеря внимательней. Как видно, то был нелюдим, оберегающий свое одиночество.
               
  - Интересно, это Василий Прохорович, что ли, фазан?
               
   - Кто он после узнаем. Вскрытие, как говорится, покажет, - многозначительно ответил егерь и пояснил: - Люди пострелять приезжают, а у него присказка: «На охоте, как в бане, все равны»… Никого не уважит, знает долбить «любите природу в живом, а не жареном виде!». Вот и нажил врагов. Видано ли, озеро запалили! Камыш полыхал - за версту треск стоял. Пока хватились – глядь, и деревья рядом вспыхнули свечкой.  Так на виду и торчат головешками. Камышовки, фазаны, утки – всё погорело. Да и без пожара полно неприятностей. Несколько кубов леса, бревно на бревне, чёрт ногу сломит, лежат брошенные. Уже сгнили почти. Только глаза ими колют. А вывезти – тракторов не дают. Зато перепахать наш заказник – это мое почтение: и солярка, и трактора – всё нашлось. Зайчат, фазанят передавили начисто. Видано ли – пахать места гнездования! А вчера в лесополосе грохнули кабана. Кто? Чего? Неизвестно… Лужа крови да ружейная гильза – и ищи ветра в поле! – Оглядев меня с ног до головы, егерь спросил: - Ночевать хоть не страшно было?
               
  - А чего бояться? - сказала я, не моргнув глазом.
               
  - Дурдом неподалеку, оттуда люди сбегают.
               
  - Ну и пусть сбегают, мне-то какое дело?
               
  - А пристанище ищут здесь. Только пес и спасает.
               
  Эти малоприятные сведения озадачили меня задним числом. Я связала их с видом странной комнаты и мертвой змеи под окном.
               
  - А еще мышей прОпасть, - добавил егерь, - змеи вползают…
               
  Готовность, с которой он выдавал неприятности, показалась мне подозрительной.  Похоже,  егерь нарочно стращал, чтобы избавиться от меня побыстрее. Чем я мешала бестии, понять было трудно.
               
  - А приезжие горожане все одинаковые. День походят: «Ой, как у вас тут красиво! Вода, лес, птицы поют!» На другой день спрашивают: «У вас удочки есть?»  Даю удочки, садятся ловить. Скоро и это надоедает. «А с бабами как? Водятся?» - «В станице, - говорю, - на подбор, одна жарчее другой, только за этих баб вам ноги переломают и голову оторвут». Затылок почешут и говорят: «Давай ружье, пойду в лес, что-нибудь убью». Ружья, конечно, не даю, и они вскорости убираются. Вы-то как, не охотитесь?
               
  - Обязательно! За впечатлениями.
               
  - За вами ухаживать? – спросил он через некоторое время, опять оценив меня взглядом с ног до головы.
               
  - В каком смысле?
               
  - Как за женщиной.
               
  Неожиданное предложение снова заставило меня вглядеться в него. Вид у него был не самый счастливый. Большие глаза его казались веселыми, но эта веселость отдавала тоской.
               
  Я ответила, что он мне очень понравился, но, если бы он оставил меня в покое, то понравился бы еще сильнее.
               
  Егерь пожал плечами, заметил  в свое оправдание:
               
  - Если за женщиной не ухаживать, она может обидеться.
               
  - Ну, это по настроению.
               
  - А что, - заметил он с вызовом, - не по зазнобе ходок? Будьте покойны, вашим хахалям городским фору дам что с вашей сестрой дамою, что с бабою деревенской. Луна, небось, для всех одинаково светит.
               
  - А кто сомневается, - сказала я, желая покончить со скользкой темой. – Тем более если на шее метка. Свеженькая, как розан. Не лунной ли кошечки знак?
               
  Егерь ничуть не смутился, лишь потер ночную улику бешеной ли, неумелой ли страсти. Выждал минуту и тогда наконец сказал то, ради чего, по-видимому, и затеял весь разговор:
               
  - Мое дело – предупредить, а вы уж смотрите… Хотите верьте, хотите нет. Привидение здесь.
               
  В это время ручной ворон снялся с насеста и, перелетев двор, опустился на крышу подъехавшей машины. Из нее вылез водитель. Ворон перемахнул к нему на плечо и яростно закаркал. От неожиданности водитель пригнулся, замахал руками. В ту же минуту ворон узрел между зеленью егеря и полетел к нему, каркая еще требовательней.
               
  - Правильно, Карпо, - сказал егерь, - не поорешь – никто жрать не даст. Так и берем с тобой глоткой.
               
  Водитель меж тем отряхивался, хотя ни пера, ни какого другого «сувенира» Карпо не оставил ему на память. Ворон вообще не удостоил бы его внимания, если бы яркие кружочки на его рубахе не принял за ягоды.
               
  - Когда есть хочешь, не то перепутаешь, - сказал егерь, подойдя к машине, и, заглянув внутрь, спросил: - Он самый?
               
  - Обижаешь, - ответил водитель, вытаскивая на свет Божий тяжелый мешок.
               
  Егерь сразу же подхватил его, вместе они потащили мешок к сараю. Через какое-то время оба вернулись, но уже в компании огромного сонного филина, который сидел в корзине.
               
  Карпо точно ветром сдуло.
               
  - Нервы слабые, - сказал егерь. – У этой пернатой шпаны точно как у людей: что два заклятых врага, что ворона и филин.
               
  - Филимон, - представил птицу егерь, - филин-пугач.
               
  Я уставилась на мрачное существо, озадачивающее своим неподвижным пристальным взглядом.
               
  - На бахчи повадилось воронье, - пояснил егерь, - всходы выклевывает. Поедем сейчас с Филимоном воров шугать, а вы, смотрите, не обижайте Карпо… Он у нас молодой, в людях не разбирается.
               
  Объяснение этой загадочной сцены явилось позднее. Тогда я не знала еще, что филин, которого называют королем ночи и которого, говорят, побаиваются сами волки, используется для острастки ворон. Суть этой охоты проста. Спутанного филина сажают около дерева и начинают дергать за веревку. Он поднимает шум, бьет крыльями. Окрестные вороны, заметив привязанного тирана, тотчас слетаются, приглашая  товарок напасть всем кагалом. Но сначала они опускаются на одинокое дерево по соседству. Отсюда их и снимет дробью стрелок.
               
  Итак, охотники уехали. А я осталась в обществе ворона, сам вид которого настраивал на мистический лад. Те давние строки – они памятны многим: «Никогда! – O Nevermore!”  - не заставили себя ждать. Они пульсировали в голове, вызывая вспышки каких-то мгновенных прозрений. В одиночестве слова егеря о привидении уже не казались пустыми. Мысли вертелись вокруг странной комнаты, куда никто не явился. Туда почему-то тянуло. Фантазии моей хватило на то, чтобы оправдать свою тягу книгами, которые я заметила ночью под лучом фонарика. Да и талисман в виде тира, переданный мне мамой во сне, сыграл не последнюю роль. С ним я чувствовала себя под защитой.


                4.
               
  Меньше всего я ожидала увидеть томик старинного Часослова. Здесь, в этой глуши… В разбитом доме…  Давнее издание в кожаном переплете с желтоватыми, как пергамент, страницами лежало на столе, раскрытое на сцене соколиной охоты. Рисованная кавалькада кавалеров и дам на белых конях следовала за сокольничьим по странице, держа соколов на руках. Островерхий замок возвышался за ними. Его огибала река. Знойная жатва шла на одном берегу. И над всем этим великолепием в синем однотонном тимпане плыли изображения Зодиака: Лев и Дева, Дева и Лев. Их путь, отмеченный  как на шкале циферблата, шел по кривой, среди чисел и звезд, повторяя очертания сферы. Под ними Солнце вершило свое сияние на колеснице с невиданной белой птицей. И всякий, кто смотрел на это сияние, ощущал природу в масштабе Вселенной.
               
  «Я тоже так хочу», - было написано от руки рядом со сценкой галантной процессии. На странице хватило места, чтобы вместить и другую запись, явно не предназначенную для посторонних глаз. Я прочитала ее и решила забыть. И стала перелистывать книгу с таким чувством, словно в ней и есть та самая тайна, которая  жила во всей обстановке дома. Что означали эти картинки: главенство природы или всеведение мистических соответствий, или заброшенность человека в этом мире?
               
  - Поосторожнее там, - послышалось за окном. Я глянула в направлении голоса и увидела егеря. Нельзя было не отдать должное его бесшумной походке. Он подкрался как зверь. - С тех пор, как нашли ее мертвой, я туда не вхожу.
               
  - А где ворон? – спросила я, чтобы что-то спросить.
               
  - Я ведь предупреждал: в эту комнату последняя хозяйка является. Сам не видел, но другие рассказывали, будто является и шепчет: «Или я или звери». Она и при жизни такое условие ставила, но директору что…  У него  ответ наготове: «Женщин много, а работа одна». Прежние жены слушали и сбегали, а эта гордая, романтики захотела… Вот и влипла, художница. Ни одной путной картинки не наработала. Так… Зарисовочки. Да и те в печку бросила. Правда, сама была как картинка. Что она, что растрава душе. А мужик ее ни-ни-ни. В упор не видел такую бесподобную кралю. Не Танюшею звал, а Палашкой, вроде прислуги. Она терпела, терпела, а потом взяла да и приняла таблетки. Медикаментозное отравление. Он утром вышел сказать, чтоб затопила печку, а она на кровати мертвая. А ведь сама сюда напросилась, зверей наблюдать. Там всё как при ней… Кроме животных. Видано ли, не ступи ногой в доме – то черепаха, то уж, то хорек. Подстреленную косулю из леса припер. Из всех животных она лишь павлина любила. Ей вообще требовалось что-то такое… Аховое… Не житейское. После этого директор и снялся отсюда – к людям поближе. А что толку? Его не переделаешь. Он и новый дом заселил зверьем. Теперь, видно, решил новой женкой обзавестись, - и егерь многозначительно посмотрел на меня. -  Своих-то калачом не заманишь.  Дальних взялся отлавливать.
               
  «Как грустно всё на белом свете!» – подумала я. Как ни жаль было бедную Таню, но сердце ныло не только из-за нее. Кому-кому, а мне-то известно, какое оно – наваждение, которое громко зовется призванием. Ненавистное близким. Неразлучное с одиночеством. Берущее человека за горло.
               
  - Это по первости он герой, что-то из ряда вон, а приглядись – гад из гадов, - заключил егерь, словно печать поставил.
               
  Наверно, и я в чьих-то глазах вроде этого Новожилова, нелюдимая, грубая, жесткая… Ну и пусть. А по-другому ничего не получится. Хотя и так Бог гарантии на успех не дает.

Ночлег в брошенном доме, не слишком приятный в начале, теперь и вовсе не улыбался.  Присутствие егеря с его рассуждениями могло превратиться в пытку. Но выбора не было. Не за тем же пожаловала сюда, чтобы показать себя  искательницей удобств. И я задержалась. А может, мне просто не хватало адреналина в крови.   Правда, следующим утром выяснилось, что привидение оказалось понятливее егеря и не являлось ко мне. Но придись выбирать между ним и егерем, я предпочла бы привидение. Оно, по крайней мере, молчит и не топчется ночью под окнами.  Испытывать же выдержку егеря  впредь я не хотела. И пошла ему объявить, что ухожу. К рыжей лисице, назад.
               
  В домике егеря не было. Я поискала во дворе, и что-то обратило меня к сараю. Я сунулась туда и… обомлела. Белоснежный павлин маялся среди дров. Он, видно, только очнулся от обездвиживаюшего наркоза и думал, что он во сне. Я глядела на это диво, чувствуя, как подозрение отравляет мне жизнь: для редкостной, нет! редчайшей птицы павлин был слишком распространен в этих краях.
               
  - Серафим! – позвала я, решив, что птица сама выдаст себя.
               
  Мне показалось, что павлин встрепенулся. Конечно, визитной карточки он не мог предъявить, зато пустой мешок с веревкой, лежащий рядом, говорил в пользу моей догадки. Теперь стало ясно, что привез водитель в обмен на филина-пугача.
               
  Через несколько минут я была уже в дороге.

  Остается добавить, что егерь нагнал меня у сторожевой вышки. Он протянул мне платок, связанный узелком. Я развернула и увидела медальон, похожий на тот, который надела на меня мама во сне. Голубая эмаль с хрусталиками в виде тира. В отличие от моего, на этом было написано: «Лучшему стрелку от Фальц-Фейна».
 
- Я стреляю не хуже, - сказал егерь.- А эту медальку получил мой дед от самого владельца «Аскании-Нова». Дед там работал.
 
Я поняла, что мама подает мне знак – забыть белого павлина. Что с ним сталось, я так и не знаю. Возможно, он долго еще напоминал егерю о Танюше. А может, вернув павлина на прежнее место, егерь проникался убеждением, что для ее памяти сделано всё. Теперь мне кажется, что этого павлина и вовсе не было. А если всё-таки был, то не белый, а черный. Зато судьба егеря мне известна: ближе к зиме директор сообщил, что он застрелился. Тогда я позволила себе вспомнить слова, случайно прочитанные в Часослове. Под сценкой роскошной процессии на белых конях, под рисованными нарядными дамами с птицами на руках и галантными кавалерами в расшитых накидках, осененная зодиакальным изображением Льва и Девы, темнела карандашная запись: «Бог в дверь не стучится...»