Продолжая «Азбуку хорошего тона», под буквами «Д» и «Е»
мы остановились на двух загадочных знаковых именах: французском мыслителе Ги Деборе (1931-1994) и московском поэте Александре Еременко (р.1950).
ДЕБОР ГИ-ЭРНЕСТ
cобытия в Париже
В связи с парижскими событиями, конечно, вспоминается май 68-го. Визуально почти то же самое: Париж, пылают перевернутые автомобили, разбитые витрины, неугомонная молодежь, только вместо леваков-студентов – безработные арабы.
Студенты 68-го шумели под левыми лозунгами, красными знаменами, приказывали профессорам захваченных ими университетов читать Макса Горького. Точно также как и осенью 2005 французская полиция позволила молодежи покуролесить. Один из «серых кардиналов» 68-го Ги Дебор сделал печальный вывод: «они» превратили революционный всплеск в спектакль. Поскольку Ги Дебор был «своего рода марксистом», этим «они» должен был бы быть класс эксплуататоров. Но Ги Дебор имел на этот счет свою теорию. Теперь мировое зло называлось «обществом спектакля». Французский философ написал свой главный текст в 67-м с таким названием за год до событий 68-го года. Внешне «Общество спектакля» чем-то напоминало «Манифест» Маркса-Энгельса, чем-то знаменитый «цитатник» Мао-цзе-дуна.
В чем суть идей этого «последнего левого теоретика», «писателя, стратегического мыслителя и авантюриста», «оккультного гения», «серого кардинала майских событий», «неудавшегося вождя»?
Место реальности заняло зрелище. У «революционного класса» по мнению Дебора отчуждалась не просто прибавочная стоимость, созданная его трудом, теперь посредством зрелища отчуждалось сознание, «священное» историческое мышление.
Так что Дебор первый из теоретиков заговорил о маскультуре, о триумфальной победе медиакратии, развлекательного искусства, шоу-бизнеса, манипуляции сознанием, информационной войне. Пропаганда, реклама и прочие институты идеального, перешли из разряда вторичного, надстроечного в миропонимании Дебора в область фундаментального. Экономикой правили товарные отношения, как и у классического Маркса, но товар уже не определялся естественными потребностями, «спектакль» стал навязывать в качестве товара некую иллюзию, «геджет»-безделушку. Священный революционный класс согласился стать «зрителем», «зрелище» превратило его в «потребителя».
Чем-то знаменитый французский «экстремист» напоминал Петю из сказки «Петя и волк». С чистым благородством юного пионера герой забирается в кинофильм, чтобы предупредить Красную Шапочку. Но вот как романтичному Дебору совершить обратное, как выскочить из некого социально-культурного мира, напоминающего теперь мифологическую древнеиндийскую иллюзию-майю?
Дебор был отважен и правдив. Сильные мира сего боялись его ума, толпы почитали. Понятие «общество спектакля» становилось устойчивым выражением, пессимистических смысл идей Дебора даже увеличивал свою актуальность, так что Джорджио Агамбен вздыхал:
"Самая тревожащая сторона книг Дебора - это то, с каким ожесточением история стремится подтвердить его анализ". Из нынешних и наших нечто похоже, например, представил Сергей Кара-Мурза в своей книге «Манипуляция сознанием», объясняющий историю современной России информационно-идеологической диверсией пиарствующих СМИ.
Хотя уже и сам Маркс что-то говорил о «товарном фетишизме», но Ги Дебор, не отвлекаясь на излишние пререкания с классиком, старую политэкономию отправил в архив. Галльский ум Дебора не оставил камня на камне при анализе реального социализма: досталось и в чем-то ему симпатичному хунвенбинствующему Мао, и зрелищная механика советского строя получила изящное объяснение.
Не совсем он был и марксист-то, и его «Интернационал Ситуационизм» не был таким уж совсем «Интернационалом», скорее ещё один авангардистский артистический проект. Дежурный прием-метод его сподвижников назывался "detournement", что означало: используй старую терминологию для чего-то совсем иного, противоположного. Маркс, революция, Советская власть – это воистину пугало западную верхушку, и, как следствие, Дебор витийствовал в марксистских терминах, пел пролетариат, грозил грядущим коммунизмом.
трагичность
Ги Дебор диагностировал беднягу-зрителя:
«Чем больше он созерцает, тем меньше он живет, чем больше он соглашается признавать себя в господствующих образах потребностей, тем меньше он понимает собственное существование и собственное желание». «Спектакль» катится неумолимо как большое колесо, Дебор относился к им увиденному трагически, и, как следствие, беспробудно пил:
«Лучше всего в жизни я умею пить...».
Товарный гуманизм, по Дебору, принял в расчет «досуг и человеческий облик» и, таким образом, "завершившееся отрицание человека" взяло под свой контроль «всю полноту человеческого существования». С одной стороны, «общество спектакля» наступает, чтобы осуществить тотальный контроль. Но с другой, «спектакль» появляется как «аномальная потребность выставления себя на показ», как компенсация мучительного чувства – «существования на обочине жизни».
Как художник, создающий выразительный образ, Дебор театрально, эстетично призывал свой мистический рабочий класс "говорить по-русски" с господствующим классом, напевал своей спящей красавице об её "исторической миссии восстановления истины в мире". Но надежды, как им и положено, рушились, а пророчества – сбывались.
В 1972 Дебор распустил свой «Интернационал», позже отказался и от своего авангардистского контр-кино, потом стал вовсе вести жизнь отшельника, время от времени публиковал комментарии к переизданиям своего «Общества спектакля», много пил. Трудящиеся, оцифрованные зрелищем и потреблением, позабывали о своей миссии бродить революционным призраком по Европе. В 94-м году Ги-Эрнст Дебор покончил жизнь самоубийством.
почему Ги Дебор все ещё значим?
Что же позволяет идеям Дебора оставаться значимыми, несмотря на крах теоретических ожиданий? Ход каких именно мыслей философа сохраняет к нему интерес?
Сквозь стену левого и правого экономизма Дебор вдруг увидел некоего ещё более влиятельного субъекта общественной жизни, чем голод, холод, жажда власти и богатства – массовую культуру. Он первым констатировал репрессивный и политэкономически агрессивный характер маскультуры и эту культуру охарактеризовал в более резкой и стройной форме даже, чем советские критики «загнивающего и деградирующего Запада» или мусульманские разоблачители «Большого и Малого Сатаны». Ги Дебор увидел в урбанизме некое уже жестко физическое условие этих тенденций культурной деградации.
зрелище вместо бытия
Советский марксизм строил свой марксистский миф из так называемого «основного вопроса философии»: материя первична, сознание вторична, бытие-базис определяет сознание и всяческие надстройки. Для «ревизиониста» Дебора святая суть священных марксистской заповедей состояла в том, что прежние философы лишь объясняли мир, а надо его изменить. То есть, наука наукой, но революционная практика – ещё прекрасней, милее и первичней. Но, главное, что пока марксисты вдохновляли рабочих бороться за 8-ми часовой рабочий день, рост зарплаты, пособие по безработице, из «памяти» пролетариата удалили время, пространство, историю, историческое мышление, понимание своих классовых желаний.
В пушку теперь было рыльце невинно улыбающихся и кокетливо подмигивающих звезд эстрады. В 1952 под прицелом критики Дебора оказался посетивший Европу Чарли Чаплин, философ учинил скандал на его пресс-конференции, назвав знаменитого комика «мошенником чувств и шантажистом страданий».
Впрочем, самые яркие звезды, возмущавшие истину, восседали не на эстрадных подмостках, а на политических тронах. Дебор писал:
«Хрущев стал генералом, чтобы предрешить исход Курской битвы не на поле боя, а на ее двадцатую годовщину, став во главе государства. Кеннеди оставался оратором даже тогда, когда произносил панегирик над собственной могилой, ибо в тот момент Теодор Серенсен продолжал писать его преемнику речи в том же стиле, что писал для Кеннеди».
Сталин – друг детей
Сталин, «друг советский детей», «отец» и так далее,
был ещё более ярким примером такой «звезды».
«Захват государственной монополии на представление и защиту власти рабочих, оправдывавший партию большевиков, вынудил ее стать тем, чем она была: партией собственников пролетариата, по существу исключившей прежние формы собственности».
«Сталинизмом» Дебор называл весь советский политический уклад и даже шире любой государственнический марксизм. Провозгласив «бесклассовое общество трудящихся», политтехнологи-коммунисты должны были скрыть реальную суть, заслонить её иллюзией. В восточно-афористическом стиле своего тракта Дебор изрекает:
«При сталинизме… идеология уже не оружие, но цель. Ложь, более не опровергаемая, превращается в безумие. Теперь это - местный примитивизм спектакля, чья роль в развитии спектакля мирового, тем не менее, является очень существенной».
«Идеологически-тоталитарный класс у власти есть власть обращенного мира: чем он сильнее, тем более он утверждает, будто его не существует, и сама его сила служит ему, прежде всего, для того, чтобы утверждать свое несуществование».
«Повсюду выставленная на обозрение бюрократия должна быть классом, невидимым для сознания, так что вся общественная жизнь становится безумной. Из этого фундаментального противоречия и вытекает социальная организация абсолютной лжи».
«Сталинизм был царствием ужаса и для самого бюрократического класса. Терроризм, обосновавший власть этого класса, неизбежно должен был поразить и сам этот класс, ибо последний не обладал никакими юридическими гарантиями, никаким признанным существованием в качестве класса собственников, которые он мог бы распространить на каждого из своих членов. Его действительная собственность остается скрытой, и он превращается в собственника лишь посредством ложного сознания».
«Ни один бюрократ не может индивидуально удерживать свое право на власть, ибо показать, что он является социалистическим пролетарием, значило бы проявить себя как полная противоположность бюрократу, показать же, что он является бюрократом - совершенно невозможно, поскольку официальная истина бюрократии - это не быть».
«Бюрократические атомы находили общую суть собственного права только в личности Сталина».
«Но такое разоблачение само остается сталинистским, произвольным, необъяснимым, без конца корректируемым, ибо идеологическая ложь его происхождения никогда не может быть открыта».
деградация культуры
Сталин Сталиным, но «спектакль» повсюду:
«Вся жизнь обществ, в которых господствуют современные условия производства, проявляется как необъятное нагромождение спектаклей».
Масса потребителей утратила вкус, по крайней мере тот, которым обладал сам Дебор. Это – «движение банализации, усреднения, которое под броскими отвлекающими маневрами спектакля господствует в современном обществе по всему миру». Религии, ереси, одержимость политическими утопиями, реформами – всё в прошлом, наступил «спектакль, дурной сон закабаленного современного общества, который, в конечном счете, выражает лишь только его желание спать, и спектакль – страж этого сна».
Фантаст Станислав Лем, согласился бы с этим, так как, когда начало цифровой эры стало очевидным, он выказал опасение, что обеспечиваемая сетевыми операторами «СВЯЗЬ – теперь всё, а РАЗУМ – ничто».
И этот интернет по Лему делает то, что в преддверии эры digital исполняло деборовское «общество спектакля»:
«Спектакль как современная социальная организация паралича истории и памяти, отказа от истории».
Спектакль – идеология, но так, чтобы зритель никак в том не разобрался. Идеология похожая на шизофрению: «подальше от действительной жизни».
урбанизм
Урбанизм по Дебору – «поддержание атомизации трудящихся, которых городские условия производства столь угрожающим образом собрали воедино». Современный город – нечто отличное от «исторического города», преодолевшего безумную инертность «сельского существования». «Новые города» создают «технологическое псевдокрестьянство». Такой город так устраивает общественные связи, что девизом «нового города» может стать лозунг:
"Вот здесь-то никогда ничего не произойдет, и никогда ничего не происходило".
пустой экран
Ещё один урок французского полумарксизма. Критика – самая искренняя, героическая позиция, но в тотальной критике один побочный эффект – опасность безысходного, даже какого-то фетишизированного пессимизма.
У Дебора, конечно, были позитивные идеалы. Он желал некой "жизни вместо вечности". Во всех грехах против такой «жизни» он винил естественно «образную сферу», культуру и искусства, «фабрикующие грёзы», даже в своих кинофильмах он делал 10-15-ти минутные паузы пустого белого экрана – чтобы зритель «подышал чистым воздухом» своего личного внутреннего мира.
Всё так, левая идеология обанкротились. Но, кажется, Дебор отделял от идеологии теорию и корректировал изо всех сил догматизм левых диктаторов. Отделял, объяснял, находил понимание читателей, но депрессия оставалась. Отринуть, вычеркнуть – это жест идеологии. Но если не разобраться в однажды заданных вопросах, они всплывают как-то снова, и разум, нервозный и растерянный, оказывается в тупике, «обществе, где ничего не происходит». Как крепостной из рассказа Лескова, привязанный за нитку словно воробей, такой философски необустроенный человек впадает в неистовый безумный гнев. То, во что мы больше всего верили, оказалось неправдой, и даже если это был белый пустой экран. Любящая мудрость наука мысли – отрасль настолько серьезная и необъятная, что о неё обламывали зубы и древние церкви, и ордена ученых академиков. Оставались лишь одиночки «дон-кихоты», но их решимость к штурму бастиона, их всесильные, верные и остроумные теории оказывались лишь иероглифами на желтых повязках бунтарей-боксеров.
ЧИТАТЬ ПО ФИЛОСОФИИ ЕЩЕ
http://www.proza.ru/2010/11/17/431