Мне снилось, что я читаю новый роман Марка Твена. Читаю на английском, поэтому понимаю с трудом, но русского перевода пока что нет. Марк Твен рассовал свои рукописи по конвертам и в завещании указал, когда какую можно будет вскрыть и издать, и вот настало время очередного конверта, и в Штатах роман издали, а у нас пока что не перевели.
Я даже название романа не очень-то понял. Что-то вроде «Надзирание» или «Наблюдение» — но не просто наблюдение, а с обязательной фиксацией и донесением, написанием очень подробных отчетов наблюдения за человеком. Имя у главного героя (он же рассказчик) какое-то непроизносимое — для меня, читающего рукопись Марка Твена, только что изданную на английском. Поэтому, читая, я называл его Поднадзорный.
Сначала был очень сложный и потому жутко интересный пролог, посвященный психологическим аспектам надзирания и поднадзорности. В прологе очень наукообразно описываются и систематизируются реакции поднадзорных на сам факт надзирания за ними. С одной стороны, это раздражает человека, с другой — развлекает его, но самое страшное — у поднадзорности, оказывается, есть эффект привыкания, человек может «подсесть» на факт собственной поднадзорности и чувствовать себя весьма неуютно, когда за ним не надзирают.
А потом начинается собственно роман: что-то вроде дневника надзирания героя за самим собой и за своими надзирателями. Надзирают за ним везде: на службе в какой-то мелкой конторе, на улицах, в магазинах, дома (этим занимается кто-то из прислуги), на пикниках (один из друзей ГГ). За ним надзирают даже в общественном сортире (в кабинках установлены громоздкие, наведённые на стульчак, хитроумные фотокамеры, в которых с громким клацанием автоматически меняется фотопластинка каждые полминуты, и подробному техническому описанию этих фотокамер посвящена чуть ли не половина главы).
Понемногу начинает раздражать, что до сих пор (уже седьмая или восьмая глава из чуть более двадцати!) не объяснено, почему за героем установлено надзирание, в чем он провинился или в чем подозревается. Поначалу «дневник самонадзирания» воспринимается как маленькая месть надзирателям: «Вы надзираете за мной? Ну так я буду надзирать за вами!». Это кажется правдоподобным, потому что «дневник самонадзирания» надзирателями тоже прочитывается, и они даже не слишком скрывают это — герой то и дело обнаруживает признаки того, что его дневник опять открывали, читали и даже переписывали. Потом психологический вектор автора дневника меняется: он увлёкся процессом надзирания за собой, «подсел» на этот процесс, он тщательно фиксирует все свои действия, могущие показаться подозрительными. И только ближе к концу рукописи становится ясным, что в центре внимания героя — не он сам и не его надзиратели, а всего лишь один из его надзирателей (это женщина), остальные изображаются лишь постольку-поскольку, в моменты «пересменок» с той, за которой надзирает герой. И становится ясной жуткая мысль: в этом государстве все надзирают за всеми, у каждого гражданина есть несколько поднадзорных граждан, и за каждым гражданином надзирают несколько других. И пишутся подробные отчеты, весьма похожие на вот этот «дневник самонадзирания», — и не является ли этот «дневник» просто одним из таких отчетов? Отчет о надзирании за одной из своих надзирательниц...
Рукопись не закончена, она обрывается в самом начале двадцать какой-то главы. В предыдущей главе между Поднадзорным и его надзирательницей начинают завязываться личные отношения, осложненные фактом взаимонадзирания. Но очень даже возможно, что рукопись всё-таки закончена, что Марк Твен нарочно оставил рукопись незавершенной — точнее, придал ей вид незавершенности. Потому что никакая любовная интрига не может оказаться интереснее жуткой социальной идеи романа.
P.S. Между прочим, приснившаяся мне рукопись Марка Твена — очень даже в духе его собственной судьбы (того, что мы знаем о его судьбе). Марк Твен сам был поднадзорным своей жены, она жёстко и даже жестоко цензуровала его рукописи. Именно она внушила Марку Твену мысль о преждевременности многих его рукописей, именно под ее влиянием он рассовал их по конвертам и составил свое завещание, где определил сроки публикации: через 10, 50, или 125, или даже 500 лет после смерти автора... Он вполне мог ощущать себя Поднадзорным и написать такой роман.