Молодое солнце мягко золотит край горизонта. Воздух по-утреннему недвижим и плотен. По земле стелится пряный дурман минувшей летней ночи. Свежо. Тихо.
Егор Полунеправный, тщедушного телосложения мужичок средних лет, в обрезанных по колена брюках, расстегнутой рубахе навыпуск и босой, вышел, почесывая левую подмышку, на крыльцо своей избы. Бросив недобрый взгляд на петуха, нагло (но предусмотрительно у покосившегося плетня) разгуливающего, Егор сошел по скрипучим доскам крыльца и сел на нижнюю ступень. Ноги приятно захолодила ласковая сырость песчаной дорожки.
Нарождался новый день жизни. И душа Егора улыбнулась.
Привычно затуманились в сознании полусонные, еще невнятные фантазии.
Нежно колокольчиком от донки позвякивала вдали тенистая извилистая речка, за околицей бронзовели кроны сосен и елей, золотилась сочная июньская листва, от леса тянуло малиной, пробующей наливаться соком.
Посидев некоторое время в безмятежной неподвижности, Егор мечтательно провел рукой по небритым с прошлой пятницы щекам и достал из кармана мятую пачку «Беломора». Первая спичка ошалело отбросила в сторону шипящую огненную стрелу и не зажглась. Егор беззлобно отругал спичкину маму и закурил со второй попытки. Жадно прижав губами мундштук, выпустил изо рта кучерявое горькое облако. Вновь затянулся, но уже медленно, с наслаждением. И замыслился. Сквозь сиреневую змейку дыма всё подрагивало и меняло цвет.
Не вынимая папиросу изо рта, Егор, подвластный какой-то заковыристой своей думке, сосредоточенно сплюнул себе под ноги. И тут же потянул руку к земле. Как бы собирая в жмень песок, сжал кулак. Ухмыльнулся, глядя на тыл свой ладони, и другой рукой достал из-под ступеньки, на которой сидел, припрятанный граненый стакан. Будто пересыпая в него содержимое кулака, разжал пальцы.
– Ну что, приятель, поговорим теперь? – осматривая одним глазом нутро стакана, произнес Егор. – Обязательно поговорим. Чего притих? Боишься? Не боись, не трону. Давай-давай, шевели лапками. А, да тебе, видать, дым не по нраву.
Егор смачно напоследок затянулся и потушил окурок о потрескавшееся бревно сруба, оставив на нем очередную черную точку. Затем выпустил в сторону мощную струю дыма и ладонью заботливо помахал над стаканом.
– Я тебя, чертенка, сейчас разгляжу, – вращая перед лицом мутное стекло, обратился Егор к своему собеседнику. – Коли попался, так непременно. В лучшем виде. Какой же ты маленький, зелененький, лупоглазенький. Ну-ка, попрыгай. Так, так, сюда. Обратно хочешь? Можно и обратно. Хорошо. Теперь назад. Молодец!
Егор был явно доволен.
– Господи, до чего же ты крошечный и совсем еще глупый. Хвост-то когда отбросил? Вчера или сегодня? Опять притих. Обидел? Ну, прости. Ты прав, это не важно. Главное – растем, мужаем. Живем, одним словом! Курить ты, конечно, не начнешь, а шалить по-взрослому обязательно будешь. Ну-ка, еще разок прыг, прыг.
– С утра пораньше уже до бесхвостых чертей нализаться успел, – за спиной Егора, заполняя собой весь дверной проем, стояла его жена Маруся в халате и при неубранных после сна волосах. В руке она держала пустое эмалированное ведро. – Святые угодники, когда ж ты за ум-то возьмешься? Ведь сколько уже деньжищ пропил! Вторую избу можно было бы поставить.
Егор обернулся на беззлобное ворчание жены:
– И зачем тебе, скажи на милость, вторая изба, когда и в этой совсем не тесно? В БАБы что ли наладилась? – на Марусю смотрели трезвые плутоватые глаза мужа.
(Аббревиатура имени известного миллиардера была в деревне синонимом несметного, но бесполезного богатства.)
– Может, и наладилась. Жить бы в ней стала, а своего мужика-пьяницу в старой запирала.
– Вот, Маруся. Вот потому я и пью, чтобы с тобой под одной крышей бытовать. Но пью исключительно в хорошей компании, – словно готовясь произнести тост, он приподнял стакан, – Смотри, каков красавец!
И вслед звонко щелкнул пальцем по стеклу.
– Делать мне больше нечего, как на твоих чертей пялиться. Пусти, корову доить пора, – Маруся слегка пнула коленом плечо мужа.
Егор поднялся со ступеньки.
– Подождет твоя корова, молоко, небось, не прокиснет, – и свободной рукой попытался обнять жену. Получилось плохо, руки не хватило.
– Чем с чертями беседовать, лучше бы в избе притвор поправил, какую неделю о косяк цепляет.
Забота жены о старой избе Егору явно пришлась по душе:
– Притвор? Что притвор! Притвор – тьфу. На Иванов день (тут Егор лукаво подмигнул жене), ежели ты, родная, по доброте своей мне баночку поставишь, починю обязательно.
– Обойдешься. Без веселительного хорош. Серьезнее будешь.
– Нет, без баночки никак нельзя. Иначе косяк о притвор задевать начнет, непременно.
Рука Егора сползла ниже и, где природой полагалось быть талии жены, остановилась:
– Ты посмотри, какое утро занимается! Тепло, мирно. Красота, – и потянул жену к себе.
– Пусти,– миролюбиво проговорила Маруся. – Пусти, чертяка, кому говорю. И разбуди детей.
Освободившись от ласк мужа, пошла в хлев.
«Инфекция, – нежно обозвал Егор в своих мыслях жену, – как есть настоящая инфекция, притом липучая. У самой черти в каждом чугунке, когда стряпает. А дети? Дети пускай спят. Малы еще. Во сне все жизненные соки крепнут».
Розовело на горизонте солнце, новый день набирал силу.
Егор, не спеша, запалил новую папироску, еще раз заинтересованно глянул в стакан и выплеснул в траву крохотного малахитового лягушонка.