Я видела Венецию во сне

«До сих пор я никогда не видел ничего, что не решался бы описать, но я чувствую, что описать Венецию невозможно»
Чарльз Диккенс


Увидеть Париж

Из Венеции мы вылетали в дождь – как это и должно быть. Самолет на Париж стоял недалеко от дверей аэропорта. Девушка-итальянка проверяла наши посадочные талоны и выпускала нас в темное дождливое пространство, показывая, что бежать надо направо. Мы бежали по лужам. Они светились от огней аэропорта. Направо стояло несколько самолетов. Среди них надо было угадать тот, что летел в Париж.

Мы улетали ночью, в дождь. И из окна взлетевшего самолета не видно было, как по каналам плывут медленные вапоретто. Слово «Vaporetto» я выучила легко – и сразу поняла, что это – речной трамвай. А теперь, в темноте, их невозможно было разглядеть.

Самолет разбежался, овальные окна моментально покрылись быстрой скошенной сеточкой, словно с той стороны опустили ажурные шторки. Мы взлетели. И веселые французы захлопали, засмеялись, очень громко прокричали «у-у-у!», подражая взлетающему гулу. Невидимые каналы остались внизу – в дожде, словно Венеция было сном, словно мы не бежали по лужам к самолету, боясь ошибиться лайнером.

Я сняла мокрые босоножки. В самолете было тепло и шумно.

В Париж прилетели тоже ночью. Огромный город сверкал внизу. Но аэропорт Бовэ (Beauvais-Tille) оказался маленьким – мы вошли в дверь, взяли с движущейся ленты чемоданы – и сразу вышли в другую дверь, где стояли уже автобусы в город. Возле нашего синего автобуса – высокий афро-француз в темном строгом костюме, в галстуке – он почти сливался с ночным черным воздухом. «В Париж?» - спросила я по-английски. «Oui!» - ответил он по-французски, словно сыграл на дудочке вытянутыми черными губами.

До центра Парижа – восемьдесят километров. И далекий пригород – как все на свете пригороды – долгий, темный, безлюдный. Я смотрела в окно, мечтая поскорее увидеть Париж.

Эйфелева башня явилась все-таки неожиданно. Она засияла вдали – маленькая, золотистая башня. Утонченный символ Парижа.

Мне было чуточку досадно, что не я первая увидела башню, так похожую на фотографию из Интернета. Я смотрела в окно и ждала, ждала – когда же появится Париж. А Татьяна, сидевшая рядом, восхищенно и робко сказала мне: «Смотри!»

Улицы Парижа были безлюдны. И мне показалось это странным и удивительным. Мне казалось – нельзя спать в этом великолепном городе. Мне казалось – ночные улицы Парижа должны быть людными, шумными и счастливыми.

Потому что – увидеть Париж… Увидеть – и жить дальше. Увидеть – и стремиться к новой встрече. Просто – увидеть.

И уже в гостинице (у нее веселое название «Mister Bed City»), в крошечной комнатке, за окном которой шумел ночной Париж, я написала письмо домой:

«Венеция проводила нас дождем. Наверное, так и должно быть в Венеции! К самолету мы бежали по лужам. Автобуса не было.

Уже в Париже обнаружилось, что чемодан мокрый. И вещи в нем отсырели.

Но ведь снилась же мне когда-то Венеция! Я не помню точно сами сны – но красивый город на воде был точно таким, каким я представляла себе его. Так что он должен был проводить меня дождем.

Веселые тинейджеры громко кричали на взлете, подражали гулу самолета, хлопали. Короче, полет был радостным.

Прилетели в Париж с небольшим опозданием, но автобусы, слава Богу, еще стояли. Очень веселый водитель-франко-негр в строгом черном костюме пританцовывал от ночной прохлады. Я спросила его, идет ли автобус до центра. Он ответил, словно сыграл на дудочке: «Уи!»
Пригороды Парижа – как все пригороды мира. Темно, безлюдно, долго. Но когда открылась панорама города, когда вдали засветилась Эйфелева башня, когда блеснула в темноте Сена…

Наверное, не восторг. Наверное, что-то другое. Словно сбылось то, о чем мечталось. Сбылось то, в реальность которого невозможно было поверить.

Еще из автобуса я заприметила череду такси. Мы подхватили чемоданы – и уютный французский водитель, нарисовав на клочке бумаги цифры «55» (а кто будет возражать в час ночи?) отвез нас в отель.

Там нас быстро поселили в комнату. Красивый франко-негр помог мне подключиться к Интернету.

И вот сейчас половина третьего ночи. За окном шумит бессонный Париж.

И я знаю, что это не сон. И я понимаю реальность происходящего. И я очень люблю Россию. Но я понимаю также, что мир наш очень небольшой».

А другое письмо написала С.Н. Есину:

«Уважаемый Сергей Николаевич!

Только что прилетела в Париж. Сейчас почти три часа ночи (утра!).

Я, конечно, вряд ли решилась бы написать Вам, - но получила только что
письмо от В.К. Харченко. Она пишет, что выслала мне книжку о Ваших
дневниках.

А я ехала в автобусе и думала, что город этот, который открывался мне
в темноте, - город этот овеян в какой-то мере Вашим именем. И вот это
письмо от В.К. - оно словно некоторая реализация моих мыслей.

Спасибо Вам!

Г.А.».

Я вряд ли бы решилась написать Сергею Николаевичу. Но в ночном Париже, в этом необыкновенном городе, я получила письмо от профессора из Белгорода – Веры Константиновны Харченко. Вера Константиновна написала, что выслала мне три экземпляра своей книжки «Дневники С.Н. Есина: синергетика жанра». Я специально попросила ее прислать три книжки. Две из них я собиралась подарить своим аспирантам – Наде и Наташе. Надя уже защитила диссертацию по дневниковой прозе С. Есина, В. Гусева и Т. Дорониной, а Наташа пока трудится над своей работой, изучает прозу Non-fiction на материале романа А. Рекемчука «Мамонты».

Я пишу письмо Сергею Николаевичу и вспоминаю нашу случайную встречу с ним в Литературном институте. В каждый свой приезд в Москву я стараюсь приходить в Литературный институт. Я прихожу к часу дня. Заканчивается пара – и в кабинете моего профессора А.И. Горшкова начинается небольшое чаепитие. Приходит славная Маша Лежнева, приходит Юра Папян, и еще – Елена Алимовна, Надежда Васильевна, Александр Николаевич, Михаил Юрьевич…

А в этот раз мы с Татьяной опаздывали. Уже было пятнадцать минут второго – и я понимала, что торт, который я купила  «У Палыча» и с которым полдня ходила по Москве, - не будет востребован, так как чай уже начался. Все сидят вокруг низкого столика – и скоро разойдутся по делам.

Мы опаздывали – потому что долго искали офис, где заказали международную карту преподавателя, чтобы покупать по ней льготные билеты в музеях Европы.

Именно из-за этой карты мы и опаздывали. Именно поэтому и встретились около лестницы с Сергеем Николаевичем. И я узнала от него о книге В.К. Харченко. И потом в гостинице написала ей письмо с просьбой мне эти книги прислать.

Кстати, карта оказалась ненужной и почти липовой. Или мы не распознали ее достоинств? Билеты же в музеях Европы оказались не слишком дорогими. И что это за офис «Рога и копыта», невольно подаривший мне встречу в Литературном институте, - разбираться не хотелось. Карта пропутешествовала со мной, а теперь лежит у меня дома, напоминая о поездке и о том первом утре в Париже.

Утро в Париже – теплое, солнечное. Наша гостиница – благодаря моему сыну Ильдару! – оказалась как раз на автобусном маршруте к Лувру. Но прежде мы решили снять с карты немного денег. С картой Visa обошлось успешно, а родимый «Сберкарт» Татьяны прочно застрял в банкомате. И что теперь делать – малопонятно… Надо звонить в банк – но это проблемно без языка. Вокруг нас стала собираться толпичка – в выходной люди снимали в банкомате деньги. Что делать?

А что делать! Я очень кстати вспомнила любимую мною несколько лет назад песню «What can I do?» группы «Smokie».

«What can I do?» - спросила я стоявших рядом людей. Нам подсказали, что надо прийти в банк через день, утром, потому что в понедельник он не работает.

«Сколько дней вы будете в Париже?» - спросили нас по-английски.

«Три дня», - ответили мы и показали на освещенную солнцем гостиницу с веселым названием.

Но все-таки бумажки с евро мы получить сумели, денег нам должно было хватить.
В стрессовом состоянии отправились в Лувр. Узнали его не сразу. Около действующей церкви пятнадцатого века встретили группу русских туристов, спросили у них, где Лувр. Они пока тоже не знали. Они позвали нас с собой. И мы даже немного пробежались за ними – гид шла быстро, резво объясняя на ходу, где какие достопримечательности. Но потом мы остановились и вернулись к церкви, решив испытать собственный путь. Зашли в темный католический храм. Прихожане сначала немного смачивали пальцы в воде, налитой в каменную чашу, а потом молились. Я тоже смочила пальцы в древней чаше. Мы обошли храм, посидели на жесткой деревянной скамье. А когда вышли, - сразу поняли, что Лувр – вот он, на другой стороне. И уже узнаваемой оказалась стеклянная пирамида, прототипом которой была пирамида Хеопса. И фонтан, вода в котором, казалось, вот-вот перельется через край, - но она не проливалась, а медленными волнами приподнималась и опускалась у самого края, - фонтан этот тоже показался знакомым. Я уже не цитировала строчку любимой когда-то песенки группы «Smokie». Я села на краешек фонтана, и Татьяна сфотографировала меня. И как это часто бывает, - любительский снимок оказался удачным, потому что в объектив попал именно тот кусочек внутреннего двора Лувра, который чаще всего попадает на более известные фотографии, - это был двор Наполеона, главный вход в Лувр, один из символов Парижа. И я потом разместила на сайте Odnoklassniki.ru эту свою фотографию – потому что я на той фотографии очень хотела домой, в Россию. За спиной у меня остались Испания и Италия. Я просто была в Париже.

…Венера Милосская и Джоконда. На самом деле это совсем небольшие по размерам шедевры. У Венеры поражает изгиб губ – одновременно чуть надменный и капризный. Может быть, даже волевой. В то же время женственность. И странное ощущение живой жизни. И взгляд – он тоже очень живой. Она словно смотрит поверх нас. Но кажется, что ей чуть неуютно под нашими взглядами. Я все же обошла ее вокруг. Мне хотелось изучить, рассмотреть лицо. Не оставляло чувство, что я рассматриваю голограмму, что я просто перелистываю альбом с репродукциями… И поэтому я еще и еще раз обошла скульптуру. Лицо Венеры Милосской было живым, оно менялось.

Джоконду охранял человек. Он стоял около нее и охранял ее. Люди толпились вокруг, фотографировали и фотографировались. Я читала, что Стендаль упал в обморок, рассматривая картину Леонардо да Винчи. Явление получило название «Синдром Стендаля». С тех пор пострадало несколько сотен людей – им тоже становилось плохо от общения с Джокондой, имя которой переводится с итальянского как «веселая, играющая». Играющая с людьми?

Лицо Джоконды оказалось гораздо утонченнее, чем на репродукциях и фотографиях. И никаких нет в ней черт, на которые обращают внимание всевозможные «исследователи» - что-то вроде странной улыбки и т.д. Нет, я не увидела странности в ее улыбке. Она живая – да. Запечатлена живая жизнь улыбки – не то напряжение, которое фиксирует часто фотография, а именно энергия улыбки, ее истина.

…Текст мой был уже написан. И я многим из тех, о ком упоминаю, успела разослать его. И усталость от потери энергии меня не покидала. Именно в это время получила письмо от Марины Некрасовой из Китая. Марина – замечательный журналист и прозаик, учится у меня в аспирантуре: «Наверное, мешаю Вам. Но не могу удержаться. Про синдром Стендаля. Т.е. Вы совсем ничего такого не почувствовали?

У меня младший сын рисует. Так вот, как-то раз, недавно это было (почему я и зацепилась, очень в тему вышло Ваше упоминание о Джоконде), ему вдруг взбрело нарисовать этот портрет. Я его отговаривала, конечно: это очень далеко-высоко, ты не владеешь маслом совсем и т.п. Но он вредный очень. Трое суток пыхтел, быстро нарисовал все, кроме глаз, которые тер-рисовал-опять тер... Это было что-то... Такие пустые глазницы, в которых вдруг появлялась чья-то душа, которую он уничтожал, потом рождал другую (мною это так вот ужасно воспринималось). Он рисовал угольным грифелем, глядя на маленькую репродукцию в детском журнале))) И все говорил: взгляд не ее, взгляд не ее, и когда он это говорил, в его лице мне виделось что-то «джокондовское». Правда, до мурашек.

В общем, нарисовал. Все мы поразились. Это не Джоконда, конечно, вышла, но и не копия. Даже не знаю – интерпретация чувства, что ли. Вот в тот вечер он угомонился, наконец, оставив последнюю версию взгляда, и лег спать. А потом зовет меня: мам, убери ее из моей комнаты... )) Так смешно – нарисовал рисунок, которого сам боится (о Стендале он не знает).

Я повесила ее в дальний угол нежилой комнаты (точнее, в которой никто не спит). Она слишком значима, чтобы убрать ее в шкаф, и слишком человечна, чтобы видеть ее постоянно, никак не реагируя на ее присутствие. Так и живем теперь с новым членом семьи. Наверное, у Стендаля и иже с ним есть какое-нибудь психическое или психологическое «отклонение». (Ну да, что я говорю, это и есть ведь этот самый синдром). Которое есть и у меня, и у моего сына. Я побаиваюсь оставаться с ней наедине. Особенно вечером. Нет, никакой дьявольщины, нет! Знаете, на что похоже? Представьте, вы сидите вечером в своей комнате на диване, читаете книжку, и вдруг замечаете, что в комнате кроме Вас есть кто-то еще. Он, наверное, ничего плохого вам не желает, но вы ведь думали, что одна, а он, она т.е., смотрит... Примерно так.

))) Но все это так, к слову.

Я хотела спросить Вашего разрешения: можно отправлю Ваши путевые заметки своим друзьям, они собираются в Париж летом отметить годовщину совместной жизни? (увидеть Париж – многолетняя мечта подруги).

Спасибо,

Марина.

Почему мне кажется, что я Вам это уже писала?))»

Я долго не отвечала на письмо – думала, вспоминала. Картина висит далеко от зрителей. Народу много кругом. Но никто долго не задерживается – сразу отходят. Я смотрела с трех ракурсов. Когда смотрела, стоя напротив, – тоже быстро отошла. Это я потом уже оценивала – а тогда просто быстро отошла. Наверное, это тоже не случайно.

Лувр огромный. Трудно поверить, что в музее окружают посетителей подлинники. Мы же привыкли к копиям.

Несколько часов ходили мы по Лувру.

Пространство перед Лувром и рядом – это церкви, сувенирные развалы, мосты через Сену, песчаные или травяные площадки.

Среди сувенирных развалов много фотографий, акварелей, старых французских книг и газет.

Вышли на деревянный мост через Сену. Сквозь недлинные доски блестит река. Тонкое сетчатое ограждение увешано замочками – это новобрачные скрепляют свои отношения.
На песчаных площадках молодые люди играют тяжелыми металлическими мячами – бросают их, передвигают по площадке – что-то вроде огромного бильярда.

Много ярких цветов.

К концу путешествия по Европе все явственнее тяжелая мысль о несовершенности и даже отсутствии глубоких традиций у русских, у России. Еще и перестройку придумали! Было бы что перестраивать!

Нет у нас такой древней истории, как у римлян. Наше варварство, наш великорусский шовинизм – все это просто угнетает.

Может быть, сейчас – у нового поколения – немного расширяется кругозор благодаря тому, что доступнее стали другие страны.

Пора домой!


Сергей Николаевич ответил мне через день:

«Дорогая Галя! Спасибо за весть. Париж – это, конечно, счастье, я очень рад за Вас. Отчетливо представляю, как Вы едете по этому городу, который всегда история и всегда будущая история. Я совсем недавно в Париже был, и есть новая партия заметок. Мне кажется, опять что-то новое. Неделю назад был на дне рождения у Т.В. Дорониной и там сказал о той диссертации, о которой вы мне рассказали. Меня это тоже ошарашило. Придется Вам искать автореферат, а может быть, автор вышлет мне и электронную копию – подарю артистке. Часто Вас вспоминаю. С.Н.».

Мы были еще в Париже. Мы были в Париже три дня. Это был последний город в нашем путешествии. И когда я писала ответ, - мы уже побывали к тому времени в Лувре. Мы заходили в Нотр-Дам, от которого пешком шли вдоль Сены, в сторону Елисейских полей. Около деревянного моста через Сену стоял немолодой мороженщик, у которого мы уже покупали вкусные цветные шарики. Мы опять купили шарики – теперь другого цвета и вкуса. Мороженщик тоже узнал нас. У него – худое лицо, темные веселые глаза и славная улыбка.

Мы шли к Елисейским полям – и я, как и в других сказочных городах, которые остались позади, повторяла, чтоб не забыть, чтоб осознать, чтоб запомнить навсегда: «Я в Париже! Я в Париже!»

«Париж завоевывает сердце постепенно, – писала я на другой день домой, выстукивая буквы на маленьком ноутбуке, который сын дал мне в поездку. - Он располагает к неге и не слишком выраженному сибаритству. Он проникает в сердце и душу незаметно, но навсегда.

В Париже жарко, солнечно, радостно.

И, выйдя из автобуса и попив кофе в утреннем летнем кафе, почти сразу мы попали в Собор Парижской Богоматери. Он светлый снаружи, но темный внутри. Освещается настоящими свечами, которые потом тушит служитель специальным металлическим колпачком на длинной ручке. Он украшен множеством фигур. Он утопает в зелени. Он ловит отсветы Сены, омывающей остров со всех сторон.

Мы сидели на лавочке около Собора и громко разговаривали по-русски, не думая, что кто-нибудь будет слушать нас. Да и разговоры-то наши – даже в Париже! – касались во многом работы… И вдруг незнакомая девушка подошла к нам и по-русски спросила, где находится Нотр-Дам! Ах, какими бывалыми путешественниками мы почувствовали себя! С какой радостью, с каким знанием дела мы рассказали ей, где находится вход в Собор! Наверное, она слушала нас восхищенно… А мы потом сидели еще под солнцем Парижа, смотрели на химер, окруживших вершину Собора, и думали о неразгаданных тайнах Алхимика Нотр-Дама, о философском камне, об оккультных учениях, зашифрованных в архитектуре загадочного здания.
И когда мы уже почти вышли с территории Собора и к нам по-французски обратился немолодой мужчина, мы легко и уверенно показали ему путь, который только что прошли. Путь вокруг Нотр-Дама.

Из Собора мы долго шли вдоль Сены, купили мороженое в хрустящем конусе у вчерашнего знакомого продавца. Елисейские поля тянутся до самой Триумфальной арки. Толпы туристов идут через площади и скверы. Триумфальная арка – огромная. Наверх забираться на стали, так как количество ступеней (280) и высота (50 м) не вдохновили! Мы уже испытали себя в других местах.

Потом взяли курс на Эйфелеву башню. Она то выплывала в синем небе, то ненадолго терялась. Мы спросили у встречной немолодой женщины, как пройти к башне. На хорошем французском языке она написала на нашей карте название нужной улицы. Меня всегда восхищает это элементарное явление – вот, например, обычная женщина легко пишет и говорит на французском языке – а для нас это трудный иностранный язык, из которого мы едва знаем несколько слов, произносимых с жутким акцентом…

И вдруг башня проявилась вся – и оказалась она ажурно-воздушной, изящной по-французски, притягательной.

Лифт вознес нас на самый верх. Весь Париж раскинулся внизу – Лувр, Нотр-Дам, соборы и площади…

Вечером башня из светло-коричневой стала золотистой – когда осветилась изнутри. Мы ужинали на берегу Сены и смотрели на золотую башню.

Увидеть Париж… Просто увидеть…»


…Мы спустились вниз с Эйфеловой башни – и теперь сидели на каменной лавочке (почему-то каменные лавки часто встречались нам в Европе) и смотрели на башню снизу. Она остывала. Спускался вечер. Мимо бесшумно промчалась группа молодых людей на Segway – словно из фантастического фильма – или из будущего. Ах, как и мне хочется с ними, на этих чудесных машинках, под сводами ажурной башни, тоже лететь куда-нибудь – и чтобы стареющие мужчины и женщины прошлого века смотрели на меня с завистью…

Хочется есть. Но мы решили экономить свои евро – и купили мороженое. Цветные шарики только раздразнили аппетит – голод стал нестерпимым. Мы вышли к набережной Сены – и вдруг почувствовали, услышали, ощутили запах горячей еды. На цветных вывесках, сияющих над стойками, – по-французски и по-английски написаны названия блюд. Sausage! Сосиски!
Да нет, сосисками уже давно не удивишь нас в России! Но я вспомнила уроки английского языка в самом конце шестидесятых годов, когда наша Мария Владимировна звонким голосом учила нас выговаривать это английское слово – а мы неясно представляли себе сам предмет. «Sausage!» - выговаривала она. Мы повторяли за ней английское слово.

Сардельками нас в школьной столовой кормили. И во втором классе, когда я зачитывалась «Денискиными рассказами», я очень хотела именно так же красиво держать на вилке сардельку – и чтобы из нее брызнул горячий сок – и чтобы все смеялись. Но, наверное, в Москве были другие сардельки. У меня не получалось красиво брызнуть горячим соком.

А наша учительница английского говорила нам иногда в конце урока: «Сегодня отпущу вас пораньше. Будем смотреть фигурное катание по телевизору». У нас дома не было телевизора. Холодильника с сосисками и сардельками тоже не было. Ребята радовались и разбегались по домам. Я медленно шла домой – там ждали меня книги.

Конечно, это ничто по сравнению с девяностыми годами, когда баночные китайские сосиски у нас были, - и мы грели их на пламени свечи, так как не было света. Из еды у нас был большой мешок сухого гороха – я варила из него кашу. Мой взрослый сын и племянницы до сих пор вспоминают ее вкус – им нравилось! – но они не подозревали, что мне просто не из чего было варить им ужин! Каждое утро я начинала с того, что зашивала свои зимние сапоги и закрашивала нитки черным фломастером – дыра тут же расходилась, обнажая внутренность сапога. О, это не аллюзия к Николаю Гумилеву… По воспоминаниям Ирины Одоевцевой («На берегах Невы»), поэт на поэтическом вечере вышел на сцену, сел на стул и закинул ногу на ногу, презрительно выставив оторванную подошву. А на самом деле он очень робел – и ногу закинул, чтобы не увидели, как дрожат его колени…

Я не могла купить сапоги, потому что они стоили больше, чем я зарабатывала в месяц, будучи доцентом педагогического института. И я радовалась, когда находила на улице пятьдесят копеек, - я мечтала, как в детстве, найти много денег. Но в детстве я не знала, что стану делать с неожиданным богатством. А теперь я знала точно – я купила бы еду ребенку. Мы подобрали с сыном кошелек на улице. Мы знали, что это может быть подставой, что это очень опасно, – но мы схватили его, забежали за угол, вытащили мелкое содержимое, а сам кошелек выбросили в подвальное окошко.  Я до сих пор помню, как пятилетняя внучка наших знакомых брала телефонную трубку, когда мы им звонили, и вместо «алло!» кричала: «Газа нет, света нет, ничего нет!..»


…И вот когда пригодилось мне выученное в школе английское слово! «Sausage, please!» - сказала я молодому полноватому продавцу. Он подхватил упавший кусок картофеля фри, съел его и быстренько сделал нам две порции сосисок.

Мы сидели на высоких стульях и медленно ели горячие сосиски. Позади нас Сена. Перед нами – Эйфелева башня. Она уже горит оранжевыми огнями на фоне синего неба. Темнота сгущается. Башня светится и сверкает. В Сене отражаются огни. По ступеням к набережной спускается «золотой» человек, весь день простоявший на бульваре, развлекая гуляющих людей, – теперь ему надо отмыться, переодеться, отдохнуть – и завтра опять быть счастливым…

Я вспомнила «золотого мальчика» из пятнадцатого века. Он представлял Золотой век в замке миланского герцога Моро. И когда гости внезапно разъехались, так как заболела жена герцога, про мальчика все забыли. На другой день плачущего, дрожащего от холода мальчика нашел Леонардо да Винчи – но спасти «золотого мальчика» не удалось.

…Уже совсем поздним вечером идем мы вдоль набережной Сены. В руках уличных торговцев светятся огнями копии Эйфеловой башни. У ног бегают и тонко тявкают заводные китайские собачки. Молодые люди на роликах высматривают зевак. Мы еще раз оглядываемся на башню – она ярко сверкает множеством круглых ярко-желтых, почти оранжевых живых огней. Освещенные лифты все еще поднимают людей на самый верх.


«Уважаемый Сергей Николаевич!

Спасибо Вам за письмо!

Европа обрушилась на меня... Позади три страны. Каждая неповторима. Из каждой страны уезжала с сожалением, понимая, что встреча вряд ли
повторится. Мне кажется, я видела Венецию во сне. Мне кажется, я уже
видела тихое кафе в Гранаде, белые столики которого стоят на улице, на
скользких камнях. Мне кажется, ажурно-легкая Эйфелева башня, с которой
открывается прекрасный город, когда-то тоже была мне знакома.

Наш замечательный маленький мир. Его можно окинуть взглядом. Его так
интересно рассматривать.

Завтра последний день в Париже – и домой.

Сергей Николаевич, моя аспирантка написала мне, что отправила Вам
авторефераты. Если вдруг они опять не дойдут, - мы вышлем снова.

С уважением,

Г.А.».


Последний день в Париже.

Утром пошли выручать в банке сберкарту. Красивый молодой француз, выслушав наш горестный рассказ и прочитав переписанный от руки текст, который нам прислала из России Марина, жена Татьяниного сына, сказал, что прийти за картой нужно после обеда. Поскольку судьба карты оставалась неопределенной, мы решили, что надо продолжать экономить на еде. «Monsieur, je ne mange pas six jours!» Цитата из Ильфа и Петрова в исполнении непревзойденного Сергея Филиппова уже буквально висела в воздухе! Поистине, мир наш есть интертекст, как говорил французский философ Ролан Барт. В этом мире всё уже сказано.
Решили до обеда съездить в знаменитый Дом инвалидов – и не пожалели. Музей армии, саркофаг Наполеона… Да и просто парки Парижа, солнечный день, Эйфелева башня над крышами домов.

Потом вернулись на метро в банк. Метро изучили довольно неплохо. Оно, наверное, запутаннее московского. Но зато в нем никто никуда не бе-жит. И не так душно. И в вагонах больше места благодаря откидным сиденьям. Впрочем, вполне возможно, что мы выбирали вагоны первого класса – мы не знали о классовом неравенстве парижского метро!
Карту в банке легко получили. И слава Богу! Молодой француз даже помог снять с нее деньги, пошутив, что наша карта «dead», т.е. «сдохла», как выражается компьютерная молодежь. А в наших литературных головах, конечно же, пронесся Пушкин – «Дама ваша убита».

После обеда поехали на Монмартр. Там и веселье, и карусели, и рынки, и всевозможные развалы сувениров, распродажи, восточные ароматы, негритянские танцы. Мы пили кофе на Монмартре. Мы медленно и неторопливо пили кофе. Когда-то здесь были Ренуар, Ван Гог, Аполлинер, Пикассо, Модильяни, Берлиоз, Гоген, Дега, Сезанн…

Мы просто пили кофе на Монмартре.


Париж раскрывается медленно, неторопливо.

Проехали в метро станцию Stalingrad. И я подумала опять с сожалением о нашей полуразрушенной стране, в которой не только забыли все традиции, но к тому же уничтожили и высмеяли всех предыдущих руководителей. И наш искаженный капитализм превратился в уродливое отражение его – это разврат, проституция, бесконечная эротика, бандитизм.
И разве идеи Ленина были так уж ненавистны, так уж страшны? Ведь это мечты всеобщие – того же Кампанеллы, например. Может быть, и в самом деле «Город Солнца» и «Утопия» недостижимы… Эти книги стоят у меня на книжной полке. «Город Солнца», в черной твердой обложке, 1934 года издания, я купила за десять рублей в букинистическом магазине на новом Арбате, когда училась в аспирантуре. Может быть, и не бывает и не может быть всеобщего равенства. Но как тогда сделать Душу свою светлее, если перестать думать о высоком и благородном? Для чего жить тогда?

Люди в Париже, которые встречались на нашем недлинном, но достаточно сложном пути, - добры, отзывчивы, приветливы.

Может быть, это преувеличение с моей стороны, что такие простые человеческие качества – следствие правильной политики государства?..

Но даже отношение к Наполеону во Франции – это почитание, уважение. Хотя что он совершил, если посмотреть на это тривиально? Не сумел победить Россию. Отрекся от престола. Был сослан.

О, для нас этого было бы достаточно, чтобы заклеймить его, покрыть позором и изуродовать в карикатурах и анекдотах.

Но национальное достояние, национальная гордость Франции – это не затоптано, не осквернено. Это свято хранится. И потому – спокойствие людей.

Конечно, есть, как и во всем мире, - тяжелые и чуждые явления. Это бомжи прежде всего. Однако это странное явление – опустошенные люди – не следствие ли это заблудшей души? И всегда ли это связано с истинно социальными причинами?

Вот примерно такие мысли одолели меня в конце путешествия по Европе. И записала я их в аэропорту Орли, в двенадцать часов ночи, вновь выстукивая механические буквы на портативном компьютере.


Ночь провели в аэропорту. Огромное сооружение, состоящее из не-скольких терминалов, на ночь погружается в темноту и тишину. Тушится свет. И немногочисленные люди, приехавшие в аэропорт заранее, спят – кто в кресле, кто в спальном мешке на полу. Проходят секьюрити, следят за порядком. В пять утра всё оживает, зажигается свет, начинают летать самолеты.

В Duty Free я купила себе духи «Chanel № 5». Ну, просто принципиально я хотела именно в Париже купить легендарные духи, созданные в 1921 году и до сих пор волнующие женское воображение: «Тонкий цветочный аромат, раскрывающий вашу индивидуальность и обольстительность. Для романтического вечера. Нежность розы, иланг-иланга, нероли сопровождаются ароматами жасмина, сандала и ветивера».

Мы благополучно преодолели воздушное пространство. Нас с Татьяной опять накормили фирменным горячим блюдом за девять евро, но деньги опять не взяли. Я так и не поняла – почему! Потом уже сын объяснил мне, что он заранее оплатил нам воздушные обеды!
Устроились на один день все в той же гостинице «Университетской».

В Москве дождь. Березы вдоль дороги. Тихая моя родина… Николай Рубцов писал правильно.
Как приятно слушать русскую речь. Как хорошо читать русские названия улиц и станций метро. Как хорошо в России. Хоть и со всеми ее проблемами.


Пальмы, жалюзи, кактусы, фламенко


Я всегда полагалась в жизни на два принципа – это внешний толчок и судьба. И потому – то, что я оказалась в Испании, - как раз и является результатом моего понимания жизни, моего к ней отношения. Может быть, это похоже на то, как иные плывут по течению. Может быть… Или – на сказочного Емелю. Он, кстати, нравился мне в детстве. Нет, не бездеятельностью своей! И не волшебными реализациями желаний. Он загадочно увлекал меня именно этими неосознаваемыми мной в ту пору принципами, которые стали для меня главными в жизни.

Важным внешним толчком для меня, в результате которого я оказалась в Испании, оказалось то, что почти десять лет назад наш проректор по научной работе М.В. Константинов буквально заставил меня поехать в Москву, в Литературный институт заниматься докторской диссертацией. Было самое начало нулевых. В спину еще дышали девяностые годы. У меня не было денег и приличной одежды. Я донашивала пальто и сапоги, купленные в Китае, где мне посчастливилось работать в середине девяностых. И только этот счастливый случай, занесший меня «по моему хотенью», прямо на печи, в Москву, и спас от жестокой депрессии, которая начала овладевать мною. Она вновь, после девяностых, стала возвращаться ко мне в начале нулевых. Я понимала, что должна срочно менять свою жизнь. Я ждала толчка. Я ждала подсказки судьбы.

И когда я получила информационное письмо о научной конференции в Гранаде, я еще не знала точно, как поступить. А мой сын расписал мне маршрут путешествия по Европе, забронировал все гостиницы, заказал билеты, вручил путеводитель на английском языке – и мне осталось только реализовать задуманное. Зачарованно ждала я начала поездки.

Покорность судьбе, Богу, покорный фатализм настолько явно владеют мною, что даже когда нам дарили шелковые платки в университете Китая, - я растерялась, не зная, какой выбрать. Все члены нашей делегации быстренько расхватали подарки – но потом, разочаровавшись, быстренько их передарили. А я попросила, чтобы они сами выбрали платок для меня. И вот я ношу его уже второй год, а мои коллеги, бывшие со мной в Китае, восхищаются и с удивлением спрашивают, где я его купила. А это – просто судьба. Просто волшебное «по моему хотенью»…

Так, вновь лежа на печи, плывя по течению, - я и казалась в Испании. Или я видела уже когда-то узкие улочки старого города? Предвидела. Предвидела и знала, что пройду по ним. Знала и уверена была, что пальмы, кактусы, фламенко, а также снежно-белые столики уличного кафе ждут меня. Я жду встречи с ним.

Самолет летел над морем. А потом стал снижаться, и я увидела пальмы. И хотя я понимала, что Испания – жаркая страна, и хотя я хорошо помнила школьную географическую карту, на которой легко находила Испанию… Я вдруг удивилась внезапному морю и сказочным пальмам. И вот эти пальмы – они оказались самым первым впечатлением в Испании.

А второе – жалюзи на окнах. Я безусловно понимала и отлично помнила, что в жарких странах бывает сиеста. Но – как это происходит на самом деле? А на самом деле сиеста очень короткая – дневной сон не должен превышать тридцати минут. И в таком случае я, живя в своем суровом Забайкалье, как раз и следовала законам сиесты – еще со студенческих времен я привыкла засыпать после занятий буквально на пятнадцать-двадцать минут – причем это был полноценный, очень крепкий, со сновидениями, сон – а затем я просыпалась свежей и отдохнувшей, шла в библиотеку, занималась до поздней ночи. Так что сиеста в моей жизни была всегда!

Недавно в Мадриде прошел первый чемпионат Испании по сиесте. Победителем стал эквадорец Педро Сориа Лопес шестидесяти двух лет. Его назвали «королем сиесты» - он проспал семнадцать минут из положенных двадцати, его храп достигал семидесяти децибелов – он получил приз в тысячу евро!

В Испании меня поразили слепые окна, закрытые изнутри либо снаружи. Жалюзи, жалюзи… Почему?

Почему? – Пока не догадалась – сиеста!

Иногда приоткрыта узкая часть окна. Но – редко. Город слепых окон. Страна слепых окон.

Мы ехали в прохладном автобусе, где вовсю работал кондиционер. А за окном – сорокоградусная жара, влажный морской воздух, высокие пальмы и кактусы. И потому – слепые окна.

Кактусы оказались точно такими, как я любила рисовать их в детстве. Бледно-зеленые, плоские, высокие, со странными плодами на них. Мне нравилось рисовать именно такие кактусы. Я рисовала их самозабвенно, строила из них геометрические деревья, утыканные колючками. И вот они явились – в результате толчка извне. В результате судьбы.

Испания была первой страной нашего путешествия. Но когда мы летели из Венеции в Париж, когда я отогревала в самолете мокрые ноги, когда силилась разглядеть в иллюминатор печальные голубые каналы, - именно тогда придумалось начало воспоминаний, придумалось название. Я не стала записывать, я запомнила. Я хорошо запомнила дождь в Венеции, самолет, ночь – и начало своей книги.

Я не знаю точно, для чего написано это повествование. Но мне надо было высказаться, надо было опустошиться, выговориться, запомнить. Путешествие разбередило мне душу. Вот выплескиваю теперь. Будет ли это интересно читателям? Недавно прочла в Живом Журнале новые стихи своего знакомого из Израиля, поэта Александра Винокура:

Спешим куда-то не туда,
Стучимся в двери приоткрытые.
Но успеваем не всегда
Догнать вчерашние события.

Когда эпоха спринт бежит,
Души движение ускорено
И наша собственная жизнь
Уже становится историей.


Но сначала был транзитный Берлин. В Испанию мы летели через Берлин.

Когда мы добрались, наконец, до Гранады, я написала домой электронное письмо: «Ночевать пришлось в аэропорту Домодедово. Рано утром вылетели в Берлин. В Германии я никогда не была – и это была моя первая поездка сюда. В Берлине познакомились и пообщались с русской женщиной – Людмилой Ефремовой. Она живет в Испании, замужем за испанцем. Решила, что и мы приехали сюда искать судьбу. Насчет конференции ей было не все понятно. Недоверчиво спросила: «Что еще за конференция?»

Из Берлина полетели в Малагу – красивый испанский город. Оба перелета довольно длительные – по три-четыре часа. В полете нас даже кормили сэндвичами и поили соками и кофе.

А потом предложили какие-то блюда по 10 евро. Но денег с нас не взяли. А с других русских пассажиров взяли. Английские разъяснения стюардессы я не поняла…

Полет над морем при подлете к Малаге был страшноватым. Самолет уже начал снижение. Видны были барашки на воде, теплоходики и даже люди на пляже, и пальмы на берегу. Море красивое – синее, голубое, почти черное.

В Малаге все быстро разобрали свои вещи. Осталась кучка русских, прибывших на конференцию, - без вещей. Уже даже и славный щенок, не-сколько раз проехавшийся по черной ленте в своей конуре, был разобран, когда, наконец, выплыли наши чемоданы. Нас заставили еще раз протащить их под металлоискателем.

Интересно, почему к нам, русским, всегда такое предвзятое отношение в мире?

Но зато мы быстро сблизились и дружной кучкой отправились искать автобус. В автобусе ехали долго. Оказалось, что уехали немного не туда, вышли, отправились в пеший путь, потом на нескольких такси подъехали к автобусной станции, откуда отправились в Гранаду.
Разница во времени уже была восемь часов. Мы не спали второй день. Так что горы, скульптурного быка на обочине и веселые домики с красными крышами я видела сквозь сон.

В Гранаде оказалось, что наши новые знакомые из Москвы – профессора Альфия Исламовна Смирнова и Нэлли Михайловна Щедрина – забронировали ту же гостиницу, что и мы. Так что мы загрузились в крошечное такси и поехали ее искать. Это оказалось сложно. Искали мы ее на семь евро на четверых. В конце концов нашли, но въехать в узкую улочку наша машина не смогла.

Гостиница «Almona» чудная. Крошечный зимний сад. Маленькая гостиная. Узенький лифт. Маленькие лестничные пролеты.

Наша тринадцатая комнатка – темная из-за плотных штор и деревянных ставней, закрытых изнутри на красивые металлические крючки. Вот оно – слепое окно! Вот так оно выглядит изнутри. Мы открыли окно. С улицы доносились голоса испанской молодежи. Окна напротив плотно закрыты. Да и вообще все окна в городе прикрыты занавесками. Жарко. И слишком близко стена соседнего дома. Буквально рукой подать!

Но мы уже настолько устали, что все это казалось мелочью…»

Открытие конференции состоялось на следующий день. Мы позавтракали в кафе, снежно-белые столики которого стояли прямо на круглых скользких камнях.

Я надела утром красное платье и красные босоножки. Почти в таком платье танцуют фламенко. Мое было короче! Но тоже с небольшими оборками на подоле и с яркими красными цветами. На  регистрации красивый испанский студент сразу же спросил меня про мою фамилию и вручил мне сумку с материалами конференции и сертификат участника.

Я встретила замечательного Сашу Лукашанца, с которым вместе окончили аспирантуру в Институте русского языка и защитили в один год диссертации. Он был со своей женой – Леной. Она тоже училась с нами.

Сашу после окончания аспирантуры я видела лишь один раз – в метро, когда была проездом в Москве. Но мы и теперь сразу узнали друг друга. Пока еще узнали! Я подумала – хорошо, что я в красном платье. Мы обнялись с ним, чего раньше никогда не делали. Раньше и было-то – короткая поездка в трамвае, да встречи в Институте русского языка в узких коридорах, на старинных лестницах: «И – вверх, а он – вниз. И – врозь». Я читала в то время «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой и записала в своем аспирантском дневнике эти слова, словно они были сказаны о Саше Лукашанце, белорусском мальчике, похожем на Есенина.

Я разыскала Сашу в Интернете незадолго до поездки в Испанию – узнала, что он защитил докторскую диссертацию и руководит Институтом языкознания имени Я. Коласа в Минске.

Его жена Лена (в аспирантуре она была Леной Борисовой) тоже доктор филологических наук. Ее кандидатская диссертация, посвященная молодежному жаргону, до сих пор пользуется успехом и популярностью.

У Саши и Лены двое замечательных сыновей.

На открытии конференции (в здании Ректората Гранадского университета) выступил один из первых преподавателей русского языка в Испании. А русский язык в Испании изучается уже пятьдесят пять лет. И если бы не сказали, что выступавший – испанец, я решила бы, что он русский, настолько чистым и правильным был его русский язык. Выступила блестящая Людмила Вербицкая, президент МАПРЯЛ.

Гранадский университет – старейший в Испании. Участников конференции много – четыреста шестьдесят четыре человека, приехавших из тридцати двух стран, из двухсот двенадцати университетов. Одна треть из приехавших – те, кто был на первой конференции. Альфия Исламовна тоже была на первой конференции.

Я знала из программы, что среди участников есть и моя знакомая из Новосибирска – кандидат филологических наук Галина Михайловна Васильева, прекрасный переводчик с немецкого языка, тонкий, знающий, но очень ранимый и неуверенный в себе человек. Мы познакомились с ней в Москве пять лет назад, на Международном симпозиуме «Русская словесность в мировом культурном контексте», проводимом Фондом Достоевского. Мы выступали в одной секции. После симпозиума я задержалась в Москве, чтобы побывать в Литературном институте, а Галина сразу улетела домой. Когда я поездом добралась до Читы, в почтовом ящике уже лежало электронное письмо от нее. Я не сразу вспомнила ее, так как была переполнена впечатлениями от встреч, - но вот мы переписываемся понемногу уже пять лет. Видимо, наша общая неуверенность в себе заставляет искать друг в друге поддержку.

Здесь, в Гранаде, я увидела Галину. Но она не разглядела меня, а я не стала окликать ее – ведь я же руководствуюсь в жизни двумя принципами! К тому же – я слишком стесняюсь подобных встреч, когда оказывается, что говорить не о чем. Легче разговаривать, сидя у монитора… К тому же – общению с людьми мне мешают внутренние мои противоречия. Я остро нуждаюсь в поддержке, в добром отношении и добрых словах. В то же время я страшусь и не доверяю, когда чувствую по отношению к себе доброту и отзывчивость.

В общем, мы так и не встретились в Гранаде. Потом, когда я вернулась домой из путешествия и написала ей, что была еще в Италии и Франции, она рассказала мне о своей давней поездке в Рим. Да, конечно, судьба сталкивает меня со странными людьми. Странность их заключается в таланте, в непохожести на общую массу, в некоторой отрешенности от действительности.

Приведу некоторые выдержки из ее писем о Риме. Думаю, из Галины мог бы получиться неплохой прозаик. Она могла бы стать известным переводчиком. Или – она уже и стала? Состоялась, - да сама не догадывается об этом? Иногда мне кажется, что как раз хорошо знает и понимает – но просто стоит в тени и посмеивается над недогадливостью окружающих. Думаю, что и она, и все другие, о которых я пишу в своих заметках, простят меня, - если вдруг когда-то прочтут. Я стараюсь не высмеивать людей. А здесь я и фамилии не стала менять – просто кое-что чуть художественно украшаю. Ну, а как же без этого?

Галина много работает, причем даже и  в субботу, хотя последние годы суббота в вузах негласно превратилась в нерабочий день, а уж если работают в субботу, - то, главным образом, молодые ассистенты и аспиранты. У Галины нет компьютера, поэтому она сидит на кафедре до позднего вечера. У нее нет семьи.

Наверное, все эти «нет» не слишком конкретизируют человека, потому что свойственны многим.

Итак, именно поэтому Галина пообещала мне написать о своей поездке в среду – ведь компьютера у нее нет и она не может, как я, например, часами и сутками не отключаться от Интернета: «Милая Галия, обязательно напишу в среду после занятий. Я живу, проще некуда: такой грубый тяжелый быт. Мечтала вырваться из него, но не получилось. Да, обещаю, расскажу. При встрече – ведь будет же она! – покажу фотографии с Папой. Одна мне нравится особенно. И еще мне дорог был один старец – Томаш Шпидлик, знаменитый ученый, прекрасный человек, наставник Папы Иоанна Павла: сочинял для Папы духовные упражнения. К сожалению, он недавно умер. Милосердный: писал мне открытки, делился радостями. Да, здесь и в других встречах, например, с Вами, - Бог явил Лице Свое. Обнимаю, милая Галия. До среды!»

Я ждала среды – мне было интересно услышать рассказ о городе, в котором я была всего лишь один день. Я ждала среды и почти уверена была, что Галина не напишет. При своей бесконечной доверчивости к людям я одновременно им не доверяю.

Письмо, однако, пришло: «Галия, добрый ангел, приветствую Вас. В Риме я оказалась в 1993 году. Вы, конечно, помните это время перестройки. Тогда я  едва ли не каждый день наблюдала психологические парадоксы в себе и других, которые вызывали  у меня изумление. Впрочем, изумление переживаю  и сейчас. И правда, порой хочется написать «отходную миру».  Всегда жила трудно. Но в те годы после занятий собирала в аудитории пустые бутылки из-под напитков. И надо же, при этом впервые выехала в настоящую западную страну. Меня рекомендовал один профессор, оказавшийся в Новосибирске. Он немец: полгода преподавал в Риме, полгода – в Кельне. Жил в Италии. Обратился ко мне с просьбой, через моих бывших студентов. Я отредактировала его материалы, перевела с немецкого большую книгу  его учителя – все это бесплатно. Он витал в горних высях и не знал, как мы живем. Затем он решил, что было бы кстати мне побывать в Риме, в научном центре. В этот Центр в те годы приглашали на более или менее длительный срок пятерых гостей, на день-два приезжали многие, в основном, с Запада. Центр элитарный. До меня там не раз бывали С. Аверинцев и Ольга Седакова.

Дорогу из Москвы на самолете мне оплатили. И вот я с сорока долларами в кармане, 15 октября 1993 г, оказалась в Риме. В Центре жили профессора двух римских университетов, а также гости. В аэропорту учинилась какая-то конфузия: встречавший не нашел меня. Кое-как я добралась. Там меня уже не ждали и посмотрели с недоумением. Я почувствовала, что очень не понравилась им. И  записали меня в штрафную книгу. Эта неприязнь была стойкой. Недели три ждала, что мне предложат уехать (у них так принято). Спустя какое-то время одна из профессоров сказала мне: мы думали, что tu sei stupida, что ты глупая – настолько ты не уверена в себе. Нужны corragio, кураж, смелость!   Как хорошо: мы с Вами, милая Галия,  отдаем себе отчет в том, что пренебрежение несправедливо. Словом, моя неуверенность им не понравилась. Также перед самым отъездом я узнала, что всем гостям давали талоны на метро и автобус – всем, кроме меня. Но зато я исходила весь Рим пешком. И знаю его не хуже, чем Москву.

Поселили меня в замечательной комнатке: маленькой, с тремя окнами, выходящими в сад. Можно было рукой достать мандариновое дерево. Подружилась с уборщицей Лореттой, перед которой все трепетали. Я не сразу поняла природу такого к ней отношения. Она была когда-то горничной миллионера (венгра еврейского происхождения), который завещал университету этот особняк в самом центре Рима, рядом с храмом Санта Мария Маджоре. Лоретта была в ту пору, в 40-50-е гг., молоденькой и самоотверженно ухаживала за ним. Он в завещании оставил ей часть наследства и написал: она должна занимать в этом доме должность, которую сочтет возможной, равно как  ее будущий муж, и дети. Лоретта не была тщеславной: осталась в качестве уборщицы, муж был садовником. Сыновья – программисты в университете. С Лореттой мне было хорошо! Изумительная женщина.

Потом «насельники» Центра начали давать мне задания, кое-что спрашивать и говорить не только о том, как холодно в Сибири. Отношение стало получше.

Тогда же я поняла – или показалось: далеко, в Риме, я нашла свою «дополнительную дробь»: профессор, итальянский художник словенского происхождения. Наверное, так это и было бы, если бы встреча произошла лет на двадцать раньше. Видимо, от природы он когда-то, в отрочестве и юности, был очень хороший человек.  Но многое  уже было задавлено, да и не имело значения: «мне не к лицу и не по летам». Потом, уже дома, я года три пребывала в тяжелейшем состоянии. Зато теперь  обращаюсь к себе в тоне иронии; это едва ли не смешно. Все благо – в свое время.

Прекрасная встреча – с Томашем Шпидликом, ему в ту пору было года семьдесят четыре. Я приходила в его комнатку. Мы говорили или он молча смотрел и качал головой. Я лишь потом поняла: он молится за меня. Через какое-то время его ученики попросили меня перевести его книгу, как я догадалась, не особенно веря в успех. И вот в Новосибирске уже я стала переводить. Высылала им главы, они не отвечали. Звонила, они что-то теряли, путали, относились к труду и усилиям пренебрежительно. А для меня это снова было материально трудно: компьютера нет, я им не владею, денег на телефонные переговоры нет. Но Шпидлик писал открыточки, и даже звонил – рассказывал о себе, спрашивал обо мне. Завершив перевод, я заболела. Нагрузки в пединституте большие, перестройка продолжается. И вот там, в Риме, кто-то им сказал, что перевод «очень хороший», нужно с нею (со мной) дружить. И началось странное: пренебрежение (несмотря на доброе, покровительственное к тому времени отношение) исчезло, поздравления с Рождеством стали приходить не в феврале, как раньше, а ровно 23-24 декабря. И стали присылать книги. Прислал свою книгу и художник: ни о чем не просил, но он-то знал, что я все брошу и буду заниматься только  его книгой. А я поняла, что больше так жить не хочу: без своих занятий по Гёте, без денег, когда ни на что не остается времени – и при этом теплое ироническое отношение со стороны «продолжателей дела» Томаша Шпидлика, нещадно меня эксплуатировавших. И я просто поблагодарила за присланные книги, но переводить не стала. Этого от меня никак не ожидали: у них был образ безотказного, безответного существа, сиротки из приюта.
Теперь Рим – закрытая страница, наверное,  даже если будет возможность – я туда не вернусь. Но природа, памятники, улицы, Томаш Шпид-лик и Лоретта – всегда в памяти и сердце. В общем, я помню все.

Милая Галия,  обнимаю, ангельчик и Суворочка. С памятью о Вас, я.

Томаш Шпидлик умер в этом году. Он был очень добр ко мне, очень великодушен. И свое пособие я закончила несколькими строчками о нем. Высылаю их. Обнимаю. Буду собираться домой».

Приведу и эти строчки:

ДЕСЯТЬ-ДЕСЯТЬ. ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

                Значит, нету разлук.
                Существует громадная встреча.
                Значит, кто-то нас вдруг
                в темноте обнимает за плечи,
                и полны темноты,
                и полны темноты и покоя,
                мы все вместе стоим  над холодной блестящей рекою.
                Иосиф Бродский
 «От окраины к центру», 1962 г.


Хороший человек – самая лучшая новость. Даже малый знак приязни определяет жизнь. Она складывается из таких окликаний. В 1993 г. у меня произошла важная встреча. Томаш Шпидлик (17. 12. 1919–16. 04. 2010) – всемирно известный итальянский ученый чешского происхождения, эксперт в области восточно-христианской духовной культуры. В 1990 г. он был провозглашен Американским Библиографическим институтом «Наиболее выдающейся личностью». Профессор Томаш Шпидлик был ясно мыслящим тружеником. Вокруг него образовывалась Ясная Поляна, а его терпеливый труд придавал форму жизни. Почерк не покидал его и бодрствовал над ним неустанно. Многочисленные дела были для профессора не молот, но милые гости. Томаш Шпидлик жил со своим ощущением длительности. Он избегал иерархической структуры оценок, отношений, связей с миром. Именно поэтому мне, человеку «с окраины», выпало счастье перевести его книгу «Il cammino dello spirito» и написать предисловие к книге « La preghiera». Строками его работ можно дышать.  В них мастерство отчетливой мысли и сила сострадания. После таких встреч явственно понимаешь, что нашим делом мы занимаемся из-за «нищеты». Родились
неспособными к быстрому бегу, не могущими укрыться панцирем или защититься доспехами. Труд Томаша Шпидлика дает надежду, что «еще стрижей довольно и касаток». Новый день приведет радость, а радость принесет благо».

При прощании в Риме Томаш Шпидлик подарил мне стихотворение
чешского автора Петра Крички. Заглавие стихотворения по-русски звучит: «Десять-десять». Содержание его следующее. Старый, очень добродушный преподаватель начальной школы не любил ставить иные оценки за работы учеников, кроме одной, высшей: десять за содержание и десять за орфографию. Но как-то раз, говорит поэт, я представил моему учителю ужасно выполненное задание. Он начал исправлять его красным карандашом. Очень быстро всё моё писание утонуло в красном море исправлений и превратилось в едва ли удобочитаемую чернильную кляксу. Какой оценки заслуживала подобная работа? Старый учитель мгновение был в нерешительности, но не поддался сомнению. Внизу он написал: «Десять-десять». И в скобках: «За исключением орфографических ошибок». Поэт добавляет: «Как прекрасен был бы мир, если бы мы писали одно за другим: десять-десять, за исключением орфографических ошибок».
Мы часто получаем «сдачу» не там, где нас обсчитали. И рядом с такими людьми все возвращается к норме: солнце становится солнечным, дом домашен, дело дельно, юность юной, ум у-men».


Я всегда понимала, что Галина – человек непростой. Или даже – не простой. Я спросила, пишет ли она прозу.


«Милая Галия, я бы писала, да кому она нужна, моя проза. Но по просьбе Шпидлика написала ему молитву. Когда-то С.В. Тураев, германист, еще один мой «друг», просил писать обо всех впечатлениях дня и присылать ему. Я откликнулась на эту прихоть. И писала им с женой всякую-всячину. Он сказал незадолго до смерти: составлю наш общий сборник «лирической прозы». Теперь и его нет. Обнимаю, милая Галия. Говорила бы с Вами бесконечно, но дома ждут. Всего самого доброго!»


…А жизнь в жаркой Гранаде шла между тем своим чередом.

После открытия конференции мы пообедали в кафе. Компания у нас была хорошая. Доктора наук А.И. Смирнова и Н.М. Щедрина из Москвы, доктор наук К.Д. Гордович из Санкт-Петербурга и мы с Татьяной. Съели вкусный салат из овощей, чечевичный суп и кальмаров. Пили сок ананасный со льдом. Девушка-испанка объясняла нам названия кушаний на английском, испанском и жестовом языках. В мобильном у нее была функция перевода текста, из чего мы узнали, что будем есть «осадки из овощей». Электронный переводчик в Испании очень похож на on-line переводчик в Интернете…

После обеда слушали доклады в секции по литературе. Я специально выбрала секцию по литературе, а не по русскому языку. Кафедры русского языка всего мира отличаются удивительной схожестью друг с другом!

Потом немного погуляли. Мои попутчицы куда-то отошли, ко мне тут  же приблизилась пожилая приятная женщина. Сухое лицо, сухие руки. Глаза ее напомнили мне мороженщика из Парижа (это сравнение пришло ко мне, конечно, гораздо позже!). Она несмело попросила денег. Я дала ей два евро. Она поцеловала меня в обе щеки сухими губами, серьезно посмотрела в глаза и что-то ласково произнесла по-испански. Мне захотелось ее перекрестить…

Бомжи есть и в Гранаде. Лежат на скамейках, в центре города – грязные, одинокие, никому не нужные.


Вечером ездили в Альгамбру. Испанцы говорят – Алямбра. В самом деле похоже на земной рай, как и хотелось арабским завоевателям. Очень красиво… Кипарисовые и мандариновые деревья. Внутренние дворики и фонтаны. И еще арабская вязь на стенах. И еще дворик, где вместо крыши – небо. Я наклонилась к одному из водоемов и окунула руку – мне за-хотелось унести в себе частицу земного рая.

Возвращались уже затемно.

Ночной город очень оживленный. Гуляют и пожилые, и дети с родителями. И даже совсем маленькие дети – с сосками во рту – шагают за своими родителями по ночному прохладному городу.

И очень много собачек (у многих на поводках бегут сразу две собачки!) – домашних дворняжек, похожих на моих питомцев, оставшихся ждать меня в Чите. Мои найденыши – Чернушка и Желтушка – две маленькие собачки, которых нашел в грязной коробке мой сын. И вот уже пять лет они живут с нами, охраняя нас от опасностей. Я понимаю, что вызываю недоумение и даже неприятие у прохожих. И в самом деле – дама с двумя дворнягами. Мои верные собачки, начавшие свои жизни в грязной коробке, выставленной на жару, не верят людям. Приходится гулять с ними рано утром и поздно вечером. Они напряженно нюхают воздух, подняв головы вверх, - ловят запахи проходящих мимо людей – и либо злобно бросаются вслед, либо спокойно гуляют дальше. Ищут негодных бывших хозяев, бросивших погибать их в жаркий день у забора?

С моими собачками, в нашем печальном городе (печальным назвал его Захар Прилепин, приезжавший к нам пару лет назад с «Литературным экспрессом»), конечно, нельзя зайти в вечернее уличное кафе, как это делают в Гранаде. Уличные кафе работают у нас лишь несколько дней в году (июнь еще не лето, а июль уже не лето!). Все остальное время вечная мерзлота разбивает и крошит ледяные плитки тротуаров.

В Гранаде хозяева собак сидят за столиками на улице, пьют кофе. Собаки лежат на остывающих плитках, обдумывая прошедший жаркий день и готовясь к новому дню.

Окна в городе приоткрыты. На балконах люди. В кафе тоже много людей. Ночная передышка перед следующей сиестой.

Печальные новости доходят и до Испании. Умер вчера в Екатеринбурге профессор Н.Л. Лейдерман. Я познакомилась с ним в Москве, на том самом конгрессе, на котором встретилась с Галиной.

А у нас в Чите скончался бывший преподаватель философии В.А. Иванов. И как я теперь выражу соболезнование его дочери Юле, с которой мы общаемся в Живом Журнале? Ведь я просто не могу поверить в эту смерть!

Царствие Небесное!


С докладом я выступала в старинном здании Гранадского университета. Я разыскала среди каменных узких улочек в центре Гранады Facultad de Traduccion e interpretacion, где в крошечном внутреннем дворике бил небольшой фонтанчик, в нашей аудитории высились каменные колонны, в окно видны были  южные деревья. Руководитель секции, профессор А.Г. Коваленко из Москвы, сделал интересный доклад. В секции было совсем мало народу, так как многие выступили раньше, а заявлено всего пять докладов. Зато познакомилась с профессором Анной Варда из Лодзи и с Дмитрием Шмаревым, который уже много лет живет с родителями в Испании и сейчас учится в аспирантуре, изучает историю испанского языка. Родители Дмитрия прие-хали на работу в университет г. Овьедо из Академгородка, да так и остались жить в этом небольшом северном городе, где нет сиесты, нет корриды, но сохранились заповедные памятники дороманской архитек-туры VIII – IX веков.

С Димой мы теперь переписываемся. Он прислал мне свои переводы с испанского и с русского на испанский, которые я собираюсь опубликовать в журнале «Встречи». Дима занимается историей испанского языка, но очень любит русскую поэзию и русскую прозу.

После секции слушали в исполнении профессора из Москвы Галины Трофимовой музыку Шопена, Рахманинова, Свиридова. С Галиной Трофимовой я познакомилась два года назад в Варшаве. Мы выступали в одной секции, а потом шесть часов ехали в одном купе в Краков на экскурсию.

А вечером – фуршет. Уже почти ночью. Вверху сияла подсвеченная Альгамбра.

Я не люблю фуршеты, рестораны, всяческие подобные увеселения. Однако же здесь было по-другому. Как всегда бывает, когда собирается на конференцию народ из разных стран, - образуется колоссальная положительная энергия. Аура окрашивается в яркий светящийся ореол. И долго еще не тает в воздухе, не исчезает зримая, осязаемая, красивая энергия единых духом людей – именно она составляет ноосферу, неумирающую, вечную, в которой поистине взаимодействует человек и природа.

Последний день конференции был почти свободным. Утром позавтракали в кафе, на улице. Выпили кофе с молоком и съели нежный горячий круассан.

Потом побродили по магазинам вдоль пешеходной улицы. Стояли очень красивые афро-испанцы, продавали всякую всячину. Но никто у них не покупал. Время от времени они сворачивали свои товары и переходили на новое место.

Днем состоялось закрытие конференции.

В городе начали появляться студенты – занятия у них начинаются 15 сентября.

Пообедали пиццей в небольшом кафе – за крошечным столиком на высоченных стульях.

Потом опять побродили по рыночку с сувенирами, который уже начал засыпать от близкой сиесты. И в самую сиесту, на жаре в 38 градусов поехали на двухэтажном автобусе (конечно же, на втором этаже!) по туристическому кругу, слушая в наушниках испанскую музыку и комментарии на испанском языке. Особенно жарко было около Альгамбры – там долго стояли, ожидая туристов. Но была сиеста.

Вечером был концерт фламенко. Ехали туда долго, так как это оказалось недалеко от Альгамбры. Танец был в темном зале. А вместо задней стены – прозрачное стекло, за которым светилась все та же Альгамбра.

Я всегда наивно полагала, что фламенко – это нежный неторопливый танец – с веерами, кастаньетами, улыбками. На самом же деле танец оказался жесткой, страстной импровизацией любовных отношений. Две молодые девушки и одна женщина постарше вовсе не улыбаются. Напротив, лица их даже суровы, брови сдвинуты. Страсть, а не нежность. Ритм отбивается каблуками (сапатеадо), прищелкиванием пальцев (питос) или хлопками ладоней (пальмас). И никаких кастаньет, так как они ограничивают возможность страстной и выразительной игры кистей рук.

Исполнители фламенко называются «байлаор» (танцор) и «кантаор» (певец), есть еще «токаор» (гитарист). Голос певца хрипловатый, негромкий, в нем просьба и страдание. В ответ на его песни и откликается в страстном непокорном танце девушка с выразительным неулыбчивым лицом.

Я не готова была к такому фламенко. Наверное, только теперь, когда я больше узнала об этом танце, - я бы еще раз посмотрела знаменитый испанский танец, идущий от испанских цыган, а потом впитавший в себя кубинские мелодии, джазовые мотивы и элементы классического балета. Техника и ритм фламенко настолько сложны, что с трудом поддаются точной нотной записи – и потому искусство гитариста, танцора и певца обычно передается от мастера к ученику, т.е. является индивидуальным и неповторимым.

Назад возвращались уже в двенадцать часов. Лихой таксист, узнав, что мы русские и желая побыстрее доставить нас до места, летел по узким каменным улочкам и кричал «А-а-а!» Мы тоже кричали «А-а-а!»

По ночному городу, где мы без конца застревали в пробках (так что водитель даже выключил потом счетчик) гуляют семейные пары с детьми, сеньоры и кабальеро с собачками на поводках. К вечеру становится чуточку прохладнее – около + 29 градусов. И даже открываются иногда жалюзи. И выходят на балкончики люди. Я уже знала об этом. Я просто смотрела еще раз, чтобы хорошо запомнить ночную Гранаду.

В Гранаде таинственно пахнет специями, благовониями, цветами… Гигантские кактусы. Огромные пальмы. Апельсиновые деревья.

Испания!..


Двор Апельсиновых деревьев


Утром разбудили птицы. Они сидели в ветвях большого дерева и громко приветствовали новый день. Но ведь уже осень! Лето давно кончилось. А здесь, в Испании, зеленели деревья и пели утренние птицы, встречая зарю.

В Севилье мы были совсем недолго. Длинный путь из Гранады в Севилью и назад, проходивший среди гор и оливковых плантаций, занял около семи часов.

Площадь Испании (Plaza de Espa;a) – прекрасный городской ансамбль в неомавританском стиле. Татьяна сфотографировала меня в этом историческом месте – и сначала я досадовала, что в кадр влезла сувенирная палатка, в которой я чуть было не купила себе шляпу, чтобы спастись от  сорокоградусной жары, но потом, представив себя в этой шляпе на улицах родного города, отказалась от покупки. Теперь я понимаю, что торговцы сувенирами, веерами, платками – это тоже значимая часть Севильи, как и образы Сервантеса и  Дон Жуана. Не так давно мой литовский друг (мы знакомы с аспирантских времен, но с тех же времен не виделись), профессор Сильвестрас Гайжюнас прислал на нашу Международную конференцию замечательную статью о бродячем сюжете, связанном с Дон Жуаном, – и я вспомнила вновь свою счастливую поездку в Испанию, потому что именно в это время увлеченно писала свою «Венецию…»

В Севилье нам показали главную достопримечательность – Севильский кафедральный собор, который по-другому называется собор Мария-де-ла-Седе (Catedral de Santa Mar;a de la Sede). Этот крупнейший готический собор является самым большим в Испании и третьим по величине в Европе. Именно в этом соборе покоится прах Колумба. От праха осталось около двухсот граммов. Но, возможно, Колумб захоронен и в другом месте. С именем Колумба в Севилье связано очень многое. После открытия Америки испанский король даровал Севилье монопольное право на торговлю с Новым Светом. Отсюда уходили к берегам нового континента корабли купцов и конкистадоров. И даже крест собора, говорят, сделан из первого золота, привезённого Колумбом из Америки.

Но абсолютно точно известно, что в соборе погребен сын Колумба – Эрнандо Колумб, основавший при Севильском соборе Колумбийскую библиотеку. В ней теперь около трех миллионов томов, в том числе и подлинные рукописи Христофора Колумба.

Когда моряки возвращались из плавания, они видели, как возносится над городом Хиральда. Башня Хиральда была названа в честь флюгера – фигурки ангела, установленного на ней в XVI веке.

Наверное, это был первый ангел, которого я встретила в Европе во время путешествия. Еще одного ангела я сфотографировала в самом соборе Мария-де-ла-Седе.

Ангел потом встречался мне на пути и в других странах. Я увидела его перед поездкой, погруженная в легкий транс Татьяной Юрьевной, психотерапевтом из Читы. Я пришла к ней, чтобы попросить ее об этом, чтобы она помогла мне войти в транс. Мне хотелось знать, что увижу я за гранью, кто встретит меня там… Ангел, яркая светящаяся сущность, внимательный строгий взгляд Неведомого… Это был духовный порыв, вдохновение, творчество. Это было высшее «Я», освобожденное от условностей. Летом, на даче, у открытого окна мансарды, близко к звездам читала я книги гипнотерапевта Майкла Ньютона: «Если бы душа знала только любовь и покой, она не имела бы прозрений».


…Хиральда видна практически из любой точки города, а ее смотровая площадка находится почти на девяностометровой высоте.

Тридцать пять покатых каменных переходов ведут на смотровую площадку. Арабские цифры на стене подсказывают, сколько уже пройдено. Я прошла их все. И чем выше взбиралась, тем уже становилось пространство, тем меньше окна, тем больше развивалась клаустрофобия. На последних переходах стало темно. Но я все-таки дошла. Вид сверху прекрасный. Рядом как раз оказался Дима. Он показал мне  Золотую башню. Кирпичи из белой глины, из которой сделана башня, сверкали на солнце, - от этого башня казалась золотой. Увидела я и огромную круглую арену, где происходит бой быков. Увидела я сверху всю сказочную, великолепную Севилью.

Двор Апельсиновых деревьев я сверху не увидела. Я просто смотрела на древний город, ветер задувал в узкие окошки.

Двор Апельсиновых деревьев открылся нам, когда мы спустились вниз. Невысокие круглые деревья усыпаны были зелеными плодами. Я потрогала один из них – он был прохладным и шершавым. Руки пахли мандаринами, когда мы ехали в обратный путь – в Гранаду.

Мне уже не хотелось уезжать из Испании.


La Rambla


Я написала письмо домой – о счастливых южных птицах, которые радостно поют по утрам, о сказочной Севилье, о том, что не хочется уезжать из Испании…

Мой сын ответил мне: «Спасибо за подробные интересные письма! :)

Из Испании вы еще не уезжаете – впереди Барселона :) А вообще, сегодня утром как раз думал, что надо тебе минимум раз в год выезжать на вот такие научные мероприятия в разные концы мира. Надо раздвигать внешние границы для того, чтобы раздвинулись внутренние!

У нас все в порядке. Тоже стоит жара :) Днем до +30, ночи тоже теплые – настоящий июль. Но во вторник уже должны начаться дожди. Осень :)».


Да и в самом деле! Впереди – Барселона!

Из Гранады выехали утром. Дорога до Малаги – не совсем та, по которой мы ехали неделю назад, когда прилетели в Малагу. Дорога эта более суровая – горы с рыжими скалами, туннели в горах. Очень пустынно, немного одиноко. Я подумала, что фламенко, конечно, танец страстный и суровый – и он не может быть иным среди этих огромных жарких гор.

Добрались на автобусе до Малаги, потом ждали в аэропорту посадки, загрузились в самолет и через полтора час были в Барселоне. Этот самолет попроще, чем тот, на котором летели из Москвы в Берлин. Например, нет мониторов над креслами, в которых в течение всего полета менялся пейзаж – точное отражение того, что мы пролетали. Видно было, как и где пролетает наш самолет.

После посадки прозвучал приветственный радостный звук трубы – и все зааплодировали.

До отела ехали в такси. У серьезного немолодого водителя – крошечный монитор, на котором отражалось продвижение нашей машины.

В Барселоне жарко, душно, влажно.

Гостиница удивила оснащением – микроволновка, плита, телефон, холодильник, сейф. И даже посуда. Впрочем, запасов еды у нас не было. Купленные в Гранаде пакетики с чаем оказались ромашкой. Мы пили на завтрак отвар ромашки и ели маленькое печенье, которое купили накануне вечером, когда только поселились в гостинице. Поздним вечером прошлись по улице, заглянули в открытый магазинчик…

Окно в нашем номере есть, но оно выходит в служебный коридор, по которому изредка ходят люди. Так что жалюзи мы не поднимали. Спали с включенным кондиционером. Он висит в небольшом холле и потому не слишком мешает.

В комнате темно. Точно так же темно было и в Гранаде, где всегда плотно закрыты ставнями и шторами окна.

Утро в Барселоне прохладное. Но очень быстро стало жарко, воздух разогрелся до + 30.

С вечера мы наметили небольшой план на день. Очень выручил путеводитель, который сделал нам Ильдар. Правда, он на английском языке. Но неожиданно я вспомнила хоть какой-то английский и могла немного изъясняться. И даже произношение вернулось ко мне, хотя давно уже было невостребованным. Я благодарна кишиневским учителям – они поставили мне произношение, когда в середине первой четверти нам с братом пришлось переехать на два года в Кишинев, к бабушке и дедушке, пока наши родители учились в Москве. Я прибыла в Кишинев с немецким языком – в нашей читинской школе нас учили немецкому. И я до сих пор помню несколько немецких слов. Английское произношение оказалось трудным, я начала с нуля, с алфавита. Бабушка моя всегда поддерживала меня и говорила мне, что английский язык будет мне необходим в жизни. И вот это время настало. Поздно, но пришло – мне стал необходим английский язык. Всему свое время!

Мы беседовали с молодым стоматологом Людмилой Владимировной Мазьковой. Я уже почти год лечила у нее свои бедные зубы – и за это время мы успели поговорить о многом – хоть это были редкие минуты, когда мой рот был свободен от стоматологических инструментов! И когда я вернулась из поездки и сказала ей, что перестройка отняла у меня хорошие годы жизни, что я могла бы оказаться в Европе гораздо раньше, она ответила мне, словно это не она, а я была молодой и ожидающей совета, - она ответила мне: «Всему свое время». Да, видимо, в самом деле надо было приобрести жизненный багаж, надо было преодолеть перестройку и девяностые годы, чтобы острее, нежнее и глубже осознать подарок судьбы. В конце концов – это мой жизненный принцип!


Утром на автобусе поехали на главную пешеходную улицу Барселоны – Ла Рамбла. Моэм писал, что это красивейшая улица мира. Это довольно длинная, почти километровая улица, которую нам пришлось пройти трижды – в поисках интересных мест, которые сосредоточены вокруг. Когда шли по улице третий раз, решили попить холодной воды в одном из уличных кафе. За соседним столиком пожилая сеньора тоже пила воду, а у ног ее лежал маленький песик, лежал и терпеливо ждал, когда продолжится его прогулка по красивейшей улице мира.
Вышли на остановке Площадь Каталонии и пошли к монументу Хри-стофора Колумба, который возвышается в конце улицы на шестьдесят мет-ров. Площадь утром была почти безлюдной, но когда мы в очередной раз, днем, вернулись к ней, она уже переполнена была людьми.

La Lambra – это своеобразный Арбат, но без московской толчеи и су-матохи. Уличные артисты, художники, продавцы сувениров, кафе… На картинах художников – фламенко, La Rambla, монумент Колумбу, улицы Барселоны. Хотелось запомнить, сделать своим чудесным воспоминанием, частью себя, чтобы не забыть.

Оперный театр Гран-театр Лисео, открытый в 1847 году, - одна из достопримечательностей знаменитой улицы. Правда, стоимость билетов там зашкаливала – значительно больше ста евро, около двухсот. И причем это в амфитеатре. Поскольку карта преподавателя нам в Европе не помогала, а профессорский кошелек был значительно скромнее наших духовных запросов, пришлось слушать оперные арии в музее восковых фигур, который тоже искали на той же Рамбле довольно долго – а он оказался около Колумба.

Музей Пискассо, до которого добрались на такси, оказался именно сегодня закрытым. Зато погуляли по узким старым улочкам – они почти как в Гранаде.

Музей восковых фигур, может быть, и не такое высокое искусство, - но все равно интересно. Там и увидели Пикассо, а также Дали, Сервантеса. А потом – Гитлера, Франкенштейна, Дракулу и др. Фигуры «оживали» - стоило только к ним приблизиться. И мы, как дети, подходили к оживавшему внезапно Франкенштейну, вздрагивали от громких звуков, которые слышались из-за приоткрытых дверей, и путешествовали дальше по темным коридорам страшного музея.

Гуляя по Барселоне, увидели красивый Храм. Нам очень хотелось, чтобы это был Храм Святого Семейства. Скорее всего, это не так. Но какая разница? Мы зашли внутрь и посидели на деревянных скамейках. Людей в Храме мало. Возле поминальных свечек и иконок стояла женщина – она смотрела на свою свечку. Я прошлась вдоль этой стены, постояла тоже. Мне тоже было кого вспомнить – здесь, в Испании, в старинном католическом Храме, я вспомнила своего брата, бабушек и дедушек… Мы все равны перед Богом – в любой стране, каждый из нас.


…Мы долго искали вход в монумент Колумбу. Обошли несколько раз, перешли на другую сторону – нет и нет! Думали, ошибся путеводитель! Но наверху, прямо под небом, виднелись фигурки людей на смотровой площадке. И вдруг вход волшебным образом открылся нам! Мы просто внезапно увидели его – и все! Всему свое время, не правда ли? Надо заслужить подарки судьбы.

Внутри монумента оказался крошечный лифт на два-три человека. На нем с сопровождающим поднялись на самый верх – и оттуда открылся город. Горы с одной стороны, Средиземное море – с другой. И – черепичные крыши, улицы, проспекты. Казалось, мы чуточку раскачиваемся, стоя здесь, на самом верху, обдуваемые морским ветром. Смотровая площадка крошечная. От внешнего мира она надежно защищена решеточкой. Мы обошли ее несколько раз и спустились на том же крошечном лифте вниз.

Теперь мы уже примерно знали, что в какой стороне находится, - и пошли в аквариум. Я знала, что аквариум в Барселоне – крупнейший в Европе и что его подводный стеклянный туннель – самый длинный в мире. Почти пять миллионов литров воды.

А я просто никогда в жизни не бывала в аквариуме. А здесь, к тому же, - самая важная в мире по средиземноморской тематике коллекция морских обитателей.

Сначала – просто аквариумы. Потом – целая стена и потолок с водой – над нами плавали скаты, акулы. У скатов – как будто лицо – с глазами, ртом. Маленький кальмар, собратов которого мы съели недавно в Гранаде, поспешно спрятался от нас.

Потом вошли уже почти в туннель, а вокруг – вода, рыбы, водоросли… И – шум волн, крики экзотических подводных жильцов.


Напоследок решили подняться на гору Монжуик (кстати, наш отель называется так же и стоит у подножия знаменитой горы). На гору нас привез хороший молодой таксист, провез по территории, показал, где находится испанская деревня. Мы попросили его высадить нас около крепости. Вид с крепости на город – сказочный. Мы даже про жару забыли.

Вниз спускались на фуникулере.

Добрались до гостиницы, немного отдохнули, потом поужинали-пообедали на улице в китайском кафе, купили немного фруктов и пошли домой – опять собираться в путь.

В Средиземном море не искупались. Но я окунула правую руку в теплое далекое море. Оно все равно далекое, хотя сегодня и я коснулась его.


Рим. Ватикан


Наш самолет вылетает в Рим вечером, а из гостиницы надо было выписаться до десяти утра, так что в половине десятого выдвинулись и пошли потихоньку по улице. Посидели на вчерашней лавочке около кафе. Мы же прощались с Испанией! Будет ли еще в моей жизни такая возможность – кто знает…

Потом сели в такси.

Наш самолет – вечером. День прошел в аэропорту нормально. Там, кстати, есть свои бомжи. Все секьюрити их знают, кивают им, улыбаются. К вечеру мы уже тоже знали в лицо всех местных бомжей. Они возят в тележке свой скарб, покупают кофе в картонных стаканчиках, читают испанские газеты. Но деньги не просят. Странно, на что же они живут.

По просторам аэропорта каталась юная служительница на знаменитом скутере Segway, изобретатель которого не так давно погиб, прогуливаясь на собственном своем безопасном изобретении. Служительница, конечно, не каталась – она работала. Она внимательно оглядывала зал, снимала что-то на маленький фотоаппарат. Дутые колеса скутера были бесшумными и казались невесомыми. На нас она не смотрела, с бомжами улыбчиво здоровалась.
А за окном мы вдруг увидели громадный плакат: «Добро пожаловать в Барселону!» Слова были русскими – и в первую минуту я не сумела прочесть их, привыкнув уже к латинице в нашем путешествии.

Благополучно сели в самолет, благополучно долетели.

Итальянцы очень шумные. Только взлетели, как все отстегнулись, начали громко разговаривать, смеяться, сморкаться и т.д. За круглым иллюминатором – непроглядная ночь. Под нами – море. И мне все время казалось, что вдали, на горизонте, вспыхивают яркие молнии. Когда засветился огнями Рим, мы увидели освещенный Колизей – полуразрушенный, знакомый, словно мы разглядывали по-прежнему картинку из Интернета, а не видели под собой настоящий знаменитый памятник. Проплыли мы и над громадным Собором. Наверное, это был Собор Ватикана.

Наш автобус, который должен был привезти нас к метро, уже ушел. Так что доехали на другом автобусе до центра Рима. Итальянцы продолжали шуметь и смеяться и здесь, в автобусе. Двое мужчин нетерпеливо стояли в середине прохода, водитель сказал им по-итальянски, чтобы они ушли, - они присели на корточки, чтобы стать незаметнее. У одного из них, пожилого, за ухом торчал слуховой аппарат. Водитель остановился на перекрестке, бросил руль, подошел к ним и опять сказал что-то.

Когда автобус, наконец, прибыл в центр, все моментально разбежались, похватав чемоданы. Наши чемоданы остались затолканными далеко внутрь большого багажного отделения. Водитель тоже куда-то разбежался. Мы с Татьяной уже собрались лезть в нутро автобуса, как на помощь пришла девушка, быстро юркнула в темную полость, вытащила наши вещи и исчезла.
Мы, под влиянием юрких итальянцев, тоже бегом помчались искать такси в ночном незнакомом Риме. Наш таксист – с профилем римского императора – гнал на предельной скорости. Зеленые цифры на счетчике скакали, как сумасшедшие. Императорским жестом он иногда что-то подкручивал внизу, - цифры немного замирали и можно было даже разглядеть их, - а потом вновь неслись по кругу, отсчитывая наши евро. Но все-таки в гостиницу с красивым названием «Laurence» он нас привез. Около двери сидел рыжий котик. В холле китайский студент терзал Интернет. Я тоже пристроилась рядом, так как из комнаты подключиться к Интернету невозможно. Китайский студент разговаривал со мной по-английски так же медленно, как я разговариваю по-русски со своими китайскими студентами. Мы немного поняли друг друга.

Вход в комнаты – прямо из внутреннего дворика. Уютно. Но темно.

Утром рассмотрели дворики – необыкновенно красиво!

Позавтракали в гостинице – стоимость завтрака входит в оплату гостиницы. Кофе, булочка, джем… Мы привыкли обходиться уже без русских обедов и традиционных ужинов.

И опять гостиница наша находится на очень удобном месте – ближайшая станция метро на прямой линии с Ватиканом. Не устаю восхищаться Ильдаром!

Остановка автобуса – прямо у гостиницы. Два веселых итальянца пришли с противоположной стороны (при этом они просто перелезли через ограждение между проезжими частями и нам посоветовали сделать то же самое, когда мы вернемся назад) и подробно рассказали, как доехать до метро. Потом они немного забыли про нас и стали рассказывать друг другу, как лучше добраться до метро.

В метро очень чисто. Висят телевизоры – можно смотреть передачки. Через весь поезд можно пройти внутри. Перегородок нет. Народу утром мало. Прохладно. Сначала прошел молодой человек с гитарой – красиво пел песни. Потом мальчик на старой гармошке сыграл «Калинку» и «Катюшу» - мы, конечно, дали ему немного денег. Он, вероятно, профессионально уловил наш восхищенный русский шепот – и потому после традиционной «Катюши» еще раз медленно прошел мимо – а мы уже приготовили для него несколько евро.

Правда, другие ветки метро оказались не такие красивые. Один из поездов вообще был очень старый, душный, без всякого телевизора и разрисованный изнутри и снаружи граффити.

Итальянцы в метро напевают, насвистывают… А мы напряженно держали двумя руками свои сумочки, начитавшись перед поездкой о промышляющих в метро воришках. Слава Богу – они нам не встретились! Может быть, их и нет вовсе? В Интернете  ведь чего только не сыщешь…

Ватикан нашли довольно быстро. Вышли из метро на улицу, спросили полицейских, они подозвали своего молодого товарища. «Пепитто!» - крикнули они ему. Может быть, это было имя молодого человека. А может быть, это слово по-испански означало «франт, модник, щёголь»? Хотя мы же теперь в Италии. В Испании мы были вчера.

Пепитто легко объяснил нам путь.

Как и указано было в путеводителе, мы прошли вдоль стены, являющейся границей Ватикана (общая длина границы – около трех километров), купили не очень дорогой билет (а карта преподавателя – это по-прежнему просто блеф! На нее никто не реагирует) во все музеи Ватикана и отправились путешествовать по государству. По одному билету можно ходить хоть целый день из музея в музей.

Последним пунктом была Сикстинская капелла. Там очень много людей. Очень много секьюрити. Они громко кричат, что фотографировать нельзя (а в остальных музеях можно) и громко кричат «Чш-ш-ш!» - почти как в мавзолее. Последняя реставрация закончилась в 1994 году – и росписи требовали бережного отношения.

Мы немного посидели на каменной скамье, расположенной вдоль стены, рассматривали картины. Необыкновенное чувство.

Когда-то я читала книгу Ирвинга Стоуна «Муки и радости». Мне по-нятны полные сарказма строки, написанные Микеланджело:

Я получил за труд лишь зоб, хворобу
(Так пучит кошек мутная вода
В Ломбардии – нередких мест беда!),
Да подбородком вклинился в утробу;
Грудь, как у гарпий; череп мне на злобу
Полез к горбу; и дыбом борода;
А с кисти на лицо течет бурда,
Рядя меня в парчу, подобно гробу;
Сместились бедра начисто в живот;
А зад, в противовес, раздулся в бочку;
Ступни с землею сходятся не вдруг;
Свисает кожа коробом вперед,
А сзади складкой выточена в строчку,
И весь я выгнут, как сирийский лук.

В письмах своих он писал: Я не забочусь ни о здоровье, ни о земных почестях, живу в величайших трудах и с тысячью подозрений»; «Я тружусь через силу, больше чем любой человек, когда-либо существовавший».

Шестьсот квадратных метров. Двадцать метров над полом. Четыре года работы.


Почтовое отделение Ватикана казалось мне продолжением музея. Я купила открытку и отправила ее домой, приподняв и опустив металлическую крышечку стилизованного синего ящика с надписью «Poste Vaticane». Но знание английского языка меня подвело – я сразу же поняла, как только открытка упала в ящик, что допустила ужасную ошибку, перепутав слова «любовь» и «жизнь». Увы, увы мне! - как говаривал Иван Грозный… Но потом я призадумалась – ведь эти понятия совсем рядом друг с другом!

Пообедали там же, в Ватикане, – итальянской пиццей.

В Соборе Святого Петра встретился мне второй ангел, возле которого Татьяна меня сфотографировала. Среди множества магнитиков я выбрала маленькое изображение Святого Матфея и Ангела кисти Караваджо.

Третий ангел ждал меня в Париже, в Нотр-Даме. Я купила в Соборе маленького бронзового ангела, под крылами которого были человеческие фигурки.

На самый верх величайшего в мире Собора надо было сначала под-няться на лифте, а потом преодолеть двести двадцать ступенек. А перед этим мы выстояли огромную очередь, укрываясь от палящего солнца путеводителем. Последние ступеньки, ведущие вверх, уже совсем крошечные, и все держались за тонкий канат, протянутый сверху. Задыхаясь, мы останавливались около узких распахнутых окошек, ловя воздух. Было искушение нажать на одну из красных кнопочек «SOS» - они встречались через каждую пару метров. Но мы преодолели. И сверху открылся весь Рим, весь Вечный город.

Спускаться было легче. Но чтобы понять легкость, - вначале надо преодолеть восхождение. Тут и там встречались металлические краники с питьевой водой – и эта вода гораздо вкуснее, чем так называемая минеральная в бутылках. Все пили эту воду, набирали в бутылки, умывались. Жарко.

Женщины в одежде католических монахинь продавали сувениры в лавочках Собора. Серебристый браслет из Ватикана теперь на моей левой руке. Одна из надписей браслета гласит – «Millennium».


Так получилось, что Рим мы посмотрели совсем мало – если не считать, что мы увидели его с высоты птичьего полета.

Ну, а потом – Колизей! Вышли из метро, станция которого так и называется Coliseo – и сразу увидели его. Точно как на фотографиях. Точно – как в Интернете. Точно – как мы увидели его ночью, когда снижались на самолете. И даже гладиатор спешил к Колизею. Я его решила сфотографировать, и он потом всю дорогу плелся за мной и выпрашивал деньги – чтобы я сфотографировалась с ним! Да, не те пошли гладиаторы, не те!..

Еще с институтской лекции по синтаксису я помню записанную под диктовку преподавателя фразу (мы изучали прямую речь): «Гладиаторы кричали: «Ave, Caesar, morituri te salutant!» А когда еще школьницей я читала «Спартак» Р. Джованьоли, то была настолько увлечена чтением, что мне казалось, будто сверху за мной наблюдает кто-то… Кто? Не могу сказать даже и теперь. Но я читала, сидя на диване в родительской спальне, читала и восхищенно смотрела вверх, обращаясь к тому Невидимому, наблюдавшему за мной. К тому, взгляд которого я увидела в трансе? Я смотрела вверх и шептала восхищенные слова, поднимая вверх большой палец. Я читала и не слышала и не видела происходящего вокруг меня.

И вот теперь я в Колизее. Я незаметно опускаю и поднимаю большой палец. Я знаю – от этого зависит жизнь человека. Я знаю – в центре арены, не отреставрированной, почти полностью разрушенной, - еще остались следы крови, еще слышны стоны, еще поднимается вода для морских сражений.

Мы не сразу вошли в Колизей. Там мрачно и сыро. Там тяжелая энергетика. Но потом поняли – как же не побывать здесь, если уж мы преодолели тысячи километров?

Вход в Колизей тоже не слишком дорогой, хотя в общей сложности деньги разлетаются в Европе быстро.

Колизей впечатляет. Огромный. Посередине – остатки старого сооружения. А то, что предназначено для посещения, - хорошо отреставрировано. Высоченные ступени преодолеваются с трудом.

А вот обещанного множества кошек в Колизее не обнаружилось. Встретилась только одна черно-белая умывающаяся кошечка с грустными глазами. Я сфотографировала ее – она немного походила на мою, оставшуюся дома полосатую Муренку.

Спускался вечер. Влажно и холодно стало в Колизее. Сгущались тени. Надо было уходить, пока не появились из теней раненые гладиаторы.

Назад добрались на метро до автобусной остановки. Был час пик. Народу уйма. Уже совсем стемнело. Мы подумали, что в темноте перелезать через ограждение будет несколько уныло – тем более что совсем недалеко от гостиницы лепятся беднейшие домики с петухами и прочей живностью. Взяли такси, добрались до гостиницы и написали о нашем долгом дне в Италии письма домой.


Баркарола


Утром выехали из отеля. Правда, возникла небольшая заминка с кре-дитной картой – ресепшионистке показалось, что у меня нет денег не ней, так как вчерашний ресепешионист не оставил оригинал чека. Хорошо, что у нас чеки сохранились – и мы благополучно выбрались к автобусу. А то потом искали бы нас с Интерполом…

Народу в метро было много. Но мы довольно бойко разыскали необходимую станцию и вполне сносно добрались на электричке до аэропорта с ласковым названием Fiumicino. В самолет сели без приключений. Полет продолжался всего лишь один час – и совсем скоро под нами поплыли каналы Венеции, а по ним – кораблики и катера. Аэропорт Marco Polo тотчас заставил вспомнить знаменитого венецианского путешественника, исследователя Внутренней Азии. Он не был в России, но в своей «Книге о разнообразии мира» пишет: «Хочу сказать о России кое-что, что я забыл. Знайте, по истинной правде, самый сильный холод в свете в России; трудно от него укрыться».

Из аэропорта мы пошли по указателю к водному трамваю (vaporetto) - указатель резво обещал нам семь минут до станции. Наверное, мы шли немного дольше – пароходик уплыл на наших глазах. Но мы благополучно сели на другой. Трапик был хлипким, пристань качалась на волнах. Катер оказался широким, вместительным. Мы сели на деревянные кресла у окна – и я моментально влюбилась в Венецию! Именно такой я ее себе и представляла – красивые дома, которые словно стоят в воде, металлические ворота, мосты… По узким дорожкам гуляют люди. По каналам плавают гондолы с гордыми гондольерами. Стихи Алексея Апухтина, написанные им в 1874 году, хоть и не пришли мне в голову в тот миг, но вот теперь я нашла их – потому что они созвучны моей встрече с Венецией:

Венеция! Кто счастлив и любим,
Чья жизнь лучом сочувствия согрета,
Тот, подойдя к развалинам твоим,
В них не найдет желанного привета.
Ты на призыв не дашь ему ответа,
Ему покой твой слишком недвижим,
Твой долгий сон без жалоб и без шума
Его смутит, как тягостная дума.

Но кто устал, кто бурей жизни смят,
Кому стремиться и спешить напрасно,
Кого вопросы дня не шевелят,
Чье сердце спит бессильно и безгласно,
Кто в каждом дне грядущем видит ясно
Один бесцельный повторений ряд,-
Того с тобой обрадует свиданье...
И ты пришла! И ты - воспоминанье!..

Катер плыл неторопливо, немного устало и в то же время значимо.

На станции Сан Марко мы вышли и сразу попали в узкие улицы старого города. Хорошо, что не отправились самостоятельно искать гостиницу. Мы не знали еще, что Венеция – лабиринт. Мы бесплодно поискали такси, не зная еще, что машины по узким улочкам Венеции вообще не ездят. Несколько раз прошлись по каменному мостику туда и обратно, прежде чем обнаружили водное такси. Водитель был в светло-сиреневом шарфе, красиво завязанном на шее. Он негромким хрипловатым голосом спросил нас, куда нам ехать, потом взял наши чемоданы, потом помог нам пройти на кораблик по крутым ступенькам, потом долго говорил по разным телефонам, потом грустно сказал, что поездка будет стоить шестьдесят евро – для убедительности показал нам эту цифру на пальцах, скрутив после шести пальцев нолик, - а потом медленно плыл по узким каналам, стоял у руля и не пригибался, когда мы проезжали под низкими мостиками.

И он был так печален, так старался нам помочь, что даже мой английский вдруг выровнялся и зазвенел в ответ на его хрипловатые слова. Мы проплывали по темным каналам, под мостами, первые этажи стоящих в воде домов были безглазыми – в них никто не жил, они медленно уходили под воду. Может быть, где-то там оставались призраки свинцовых камер (Пьомби), в которых задыхались от избытка влаги заключенные в них люди и из которых совершил свой побег Казанова.

Наша гостиница была совсем рядом – но мы не знали этого в тот вечер, когда прибыли в Венецию. Мы отдали гордому корсару, грустному Казанове деньги – и он поплыл дальше, одинокий, гордый, печальный и стойкий.

На берегу нас встретила девушка, проводила в гостиницу, вручила ключи, сказала, что завтрак будет, что ванна и туалет общие, что свободный Интернет (Wi-Fi) есть. Свободный интернет оказался только в коридорчике перед комнатой.

Но зато – когда выглянули в окно – увидели узкую улочку (моя любимая Гранада отдыхает!). Накрапывал теплый дождик. Пахло свежестью и морем.

Мы оказались в самом центре старого города – в Сан Марко. Именно с этого места и рекомендуют все путеводители начинать осматривать Венецию.

А потом закончился наш единственный день в Венеции. А мне казалось – я не насмотрелась еще на каналы. Мне жаль уезжать из Италии.

С утра был дождик. Пришлось даже надеть куртку. Но все-таки тепло. Дождик так и не закончился. Мы улетали из Венеции в дождь – как это и должно быть.

Наша гостиница – в самом центре исторической Венеции, в двух шагах от знаменитой площади Сан Марко. Еще в Чите Ильдар сказал мне, что выбрал гостиницу «Casa Petrarca» - в здании XV века. Я нашла в Интернете этот дом – он печально смотрел из воды, а дверь охраняли два белых каменных льва с добрыми лицами. Венецианские гондольеры пели баркаролу…

Итак, мы пошли на площадь Сан Марко, как советуют все путеводители. Площадь огромная. Народу еще больше! И лавки, лавчонки… Кругом – Буратино в разных видах. Он же вырос в Италии!!

По пути съели необыкновенно вкусное мороженое.

Потом зашли в Собор Святого Марка. Он выстроен в XI в. Сверху посмотрели на Венецию, на каналы.

Описать Венецию невозможно… Повторяю вновь за Диккенсом.

«Паломничество Чайльд-Гарольда» я читала еще в школе. Потом, в студенчестве, перечитала еще раз. И вот обращаюсь вновь, потому что моих слов не хватит для описания Собора:

Вот храм Святого Марка. Он
Украшен россыпью колонн
Из яшмы, мрамора, порфира –
Богатой данью полумира.
Причудлив и могуч собор:
Восточный каменный узор
И минарет, ввысь устремлённый,
И купола... Скорей мечеть,
Чем церковь, где перед Мадонной
Нам надлежит благоговеть…

Вокруг площади – Дворцы, в которых теперь размещены многочисленные музеи Италии. За тринадцать евро пару часов бродили по музеям. Очень интересно – книги, картины, скульптуры, иконы…

Там же пообедали-поужинали теплым сэндвичем и чаем с молоком.

На улице съели нарезанные фрукты в стаканчике.

Вечером были в итальянской опере. Билеты нам вручила та самая де-вушка, встретившая нас вечером, когда мы с печальным корсаром пристали к скользким ступенькам канала. Она долго говорила по-итальянски, потом даже спела несколько нот красивым оперным голосом, была удивлена, что нам знакомы имена Верди и Россини. Билеты стоили по сто евро каждый – а это значило, что мы основательно опустошим свои кошельки. Но если уж нам не повезло с оперой в Барселоне, - то от итальянской оперы отказываться было никак нельзя.

В Венеции много концертных залов. Но они небольшие. Наш зал «Musica a Palazzo» (музыка во дворце) – он оказался в десяти минутах ходьбы от отеля. Это и в самом деле Дворец. Зрителей было немного – человек двадцать. Горели свечи. Мы пришли рано, задолго до начала. Молодой человек расставлял на ступеньках, ведущих на второй этаж, невысокие свечи – они освещали старое здание. Мимо нас прошел человек – мы видели его у канала, когда стояли там, ожидая начала спектакля. Он подплыл на лодке, причалил, вышел, накрыл лодку непромокаемой накидкой… Это был скрипач маленького живого оркестра.

Артисты пели без всяких микрофонов. Квартет играл тоже без микрофонов. Живой звук мощно отражался от старых стен. Все действие происходило в небольшой дворцовой комнате, без всякой сцены, прямо рядом со зрителями. Небольшой антракт употребили на то, чтобы пройти через дворцовые залы – и в следующем из них действие продолжилось. Финал был уже в третьем зале.

Потом я узнала, что «Музыка в палаццо» считается одним из самых значимых музыкальных событий Венеции и находится в самом центре города, на Гранд-канале. Перед нами выступали артисты с международной известностью.

Домой шли под дождем. Дождь теплый. Каналы голубели в темноте.

Вот и прощай, Венеция!


Из Венеции мы вылетали в дождь – как это и должно быть. Самолет на Париж стоял недалеко от дверей аэропорта. Девушка-итальянка проверяла наши посадочные талоны и выпускала нас в темное дождливое пространство, показывая, что бежать надо направо. Мы бежали по лужам. Они светились от огней аэропорта. Направо стояло несколько самолетов. Среди них надо было угадать тот, что летел в Париж.

Испания – Италия – Франция – Россия,

сентябрь – ноябрь 2010 г.