Свидание с Митридатом
Мы сидели с Димычем на прогретом солнцем песке в бухте Героевки, недалеко от кручи, за которой ведутся раскопки Нимфея. Бутылка сухого, бычки и хлеб на газете – наш ужин. Штиль полный, морская гладь сияет у мыса невыразимой синевой. Спешить некуда и незачем – ночлег обеспечен, городище осмотрено. В трехстах метрах от пляжа, на краю пустыря-городища рядом с хатой под черепицей стоит за акациями свежевыбеленная времянка – наш постой, за который заплачено хозяйке два рубля. На душе покой и благодать; хочется то опрокинуться на спину и безмятежно лежать, бездумно следить за облачком, то чайкой лететь к мысу, чтобы охватить взглядом весь пролив – древний Боспор Киммерийский и представить жизнь древних греков. Перед глазами стояла истоптанная ступенька каменной лестницы, ведшая к воротам города от нимфейской пристани. Нет города, нет причала и только лестница со стоптанной второй ступенью. Сколько же людей прошло по ней, сколько веков про мелькнуло здесь… По ней ступал и Гилон, дед знаменитого оратора Демосфена, передавший город боспорскому тирану Сатиру и предавший родные Афины.
В куче песка блеснула ослепительной искоркой песчинка, и мне почудилось, что разглядел я дальнюю, затерявшуюся в мареве горизонта путеводную звезду. Хотелось остаться в этом тумане навсегда, так легче и свободнее думать, мечтать, грезить и припоминать…
Что есть наша душа?.. А надо ли ее анатомировать, разбирать по частям?.. не важнее ли внимать ей, как внимаем чувствам, вдыхая запах далекого костра, что называем «дымом отечества»… Прислушиваться к шелесту деревьев над сонной станичной улицей, далекому гулу степного ветра.
Да душа моя, пожалуй, такой же осталась, почти не изменилась за эти годы. Конечно, поистрепалась, приуныла в суетных, казалось, таких важных делах. Самолюбие, самоуверенность, самомнение – грех и вздор. Труд, вера в добро и любовь, в то, что именно они правят миром – вот главные стержни, столпы. Самое дорогое на этом свете мы получаем бесплатно… А самое дорогое – наши дни и годы, наше время, тратим бездумно и опрометчиво. Мы гоняемся за иллюзиями, за надуманным счастьем. Всегда были и будут вещи, которые не купить ни за какие деньги: материнская любовь, душевный покой, родина и эти вечно юные небо и солнце.
Не знаю как Димыч, а я был счастлив тем вечером и часто мысленно возвращаюсь к той нашей крымской поездке. Погожим утром следующего дня я входил и выходил из склепа Царского кургана, сидел в тени одинокого деревца на кургане, фотографировал коридор-дромос, ведший в загробный мир – разграбленную царскую могилу и свет мира живых из темного, прохладного чрева могилы. Я готов был ужом ползти на пузе, чтобы глянуть хоть одним глазком на лик Деметры в другом склепе. Но то была игра с потусторонним миром, так играли мы в детстве в расстрел и войнуху, как играют многие люди с историей.
Но мне было суждено прикоснуться к изнанке истории, вернее ее таинственному духу. Я откуда-то возвращался, кажется из Херсона; ехал автобусом через Симферополь, надеясь успеть на последний катер, идущий в Тамань, но, увы, он ушел без меня…
…Керчь, которая прежде представлялась знакомой до мелочей, такой близкой, почти родной, оказалась чужым и неприветливым городом. О гостинице нечего было и думать. На железнодорожный вокзал не было сил и желания идти. Оставалось одно – заночевать на пристани, и под плеск смолянисто черных волн ожидать первый катер. А там во тьме блестел редкими огнями родной таманский берег. Там начиналась родная казачья земля. И среди тех огоньков, возможно, светились окна гостиницы, и того самого номера, с которого не раз смотрел я на этот керченский берег. Гостиница «Тамань» виделась мне на самом берегу пролива уютным домом. Там всегда находился для меня номер и койка.
Керчь - курортный город на берегу другого шумного и холодного мира. Этот холод по отношению к заезжим, вероятно, у него еще с тех времен, когда он был столицей Боспорского царства.
Мысль о том, что Ениколь, находящаяся в трех-четырех километрах отсюда, когда-то была черноморской паланкой и там казаки-переселенцы вместе с Антоном Головатым, измученные многокилометровым переходом, ожидали с таманского берега лодки, согревала душу.
…Ужас. Нет, жуть, с каждым шагом, с каждой ступенькой, охватывала меня все сильнее. Мне всюду мерещилась тень Митридата, чудилось, что он прячется за каждым кустом.
Мой подъем по этой залитой мертвым желтым светом лестнице теперь казался вызовом не только всему городу, ехидно смеющемуся внизу сотнями огней, но и здравому смыслу… Самой жизни с установленными ею нормами и правилами поведения. Временами город замирал и с холодным любопытством тысячью глаз взирал на мой вызов. Он снизу, а Митридат и сонм боспорских тиранов и воинов сверху следили за мной, за каждым моим движением. Добродушны, злобны или сочувственны были эти взгляды – трудно разобраться. Но чувство поднимающегося на эшафот смертника все больше охватывало душу, вытравливая из нее последние легковесные мысли и чувства. Я шел на встречу с Митридатом, как на свидание со смертью.
Каждый шорох в траве вызывал холодный озноб. Там наверху, за краем последней ступени притаились воины с обнаженными мечами и копьями, чтобы несколькими ударами покончить со мной и сбросить вниз бездыханное тело вниз. Меня отторгала тьма, спрессованная жестокостью, ненавистью и тщеславием.
«Куда идешь?.. Что тебе надо… Это место не для тебя! Ты хоть представляешь, кто Митридат и кто ты!..» - шипели зловещие голоса. И мысль заночевать на Митридате, так озорно мелькнувшая в моей голове полчаса назад, казалась теперь кощунственной и жестоко наказуемой. Сквозь непроглядную тьму мне зло ухмылялся Евпатор. Тот самый царь, что ради власти над Понтом всю жизнь закалял себя, не пощадил мать и казнил собственных детей... Здесь он ценой собственной жизни избежал позора, и остался на веки витать ветром в ночном мраке над притихшей горой и проливом как зловещее напоминание Риму о его неизбежном падении.