Так, между делом спросила на перепутье: "Кого переводите?" - проявила вниманье. "Агриппу д'Обинье", - ответил и собрался долго и нудно объяснять, кто это такой. Но Агриппа не нуждался в рекомендации. Сей поэтический властелин-гугенот состоял в тесном родстве с моими собственными литературными симпатиями, от него начинался путь к Скаррону - другому французу, безупречному мастеру острословия, который сейчас мало кого занимает. Тем лучше: ничто так не обязывает, как мода, и не претит, как юбилеи. Имя откликнулось именем и воссоединением целой семьи, в моей голове, конечно. Спасибо случаю: не каждый день попадается собеседник, отнесенный на три с половиной века от нынешнего серого дня.
Мы уединились на выставке, среди белых московских стен; это воплощение классицизма – старинный зал с колоннами, здесь мой собеседник, а он переводчик, смотрелся посланником замечательного гугенота, сама же я из всех своих лет ощущала лишь первые восемнадцать.
Но до шуток ли оставшемуся на бобах? Рыться, копаться в старофранцузском, договориться об издании книги и получить рукопись обратно: нет, видите ли, бумаги. Да кому это интересно после двадцати лет труда? «Бумаги куда ни шло! - сказал он. - Нет вкуса к эпическому. К настоящим литературным идеям. Да что там!.. Наше время просто не способно вместить такую фигуру как Агриппа. Слишком велик».
"Поэт, разбойник, герой...". "Колоссальная эрудиция, три тома "Всемирной истории", мемуары, роман..." - и это всё про Агриппу. Я же тянула в другую сторону, оглашая послужной список Константа, сына Агриппы: фальшивомонетчик, бабник, рогоносец, убийца своей жены. Что называется, оставлял желать лучшего. (Правда, в этом малоприятном наборе человеческих качеств репутация бабника меня отвращала меньше всего.) Тюрьма плакала по нему. И правосудие не заставило себя ждать. Константа упекли за решетку, чем крепко насолили будущей мадемуазель Франсуазе - внучке великолепного гугенота. Она появилась на свет в тюрьме, и можно представить себе, какое впечатление на ребенка производило бесконечное лязганье железных дверей. Кто кого соблазнил: Констант ли дочку тюремщика, она ли - Константа, но ко всеобщему удовольствию семейство состоялось в классическом вифлеемском виде. Географией бегства стала Америка, полагаю, не без помощи коменданта тюрьмы. Память о головах, насаженных на пики, вероломстве кровожадных католиков, беспощадной Екатерине Медичи не могла не помочь этому стражу законности устроить судьбу своих отпрысков-гугенотов.
В Новом Свете она сложилась так: авантюрист Констант стал губернатором Мартиники, затем отдал Богу душу, а тело оставил колониальной земле, вдова же всего и успела, что вернуться с чадом на родину, то есть во Францию, где в нежнейшем совершеннолетии малышка Франсуаза осталась круглой сиротой. Был еще братец Карл, но он известен настолько, насколько не обращал на себя внимания. Что же касается примечательного Агриппы, то не раскаявшимся гугенотом он почил на чужбине еще до рождения внучки.
- Гугенотом! Не то, что ваша Франсуаза-отступница!" - Так протестантство в лице моего собеседника подходило к самым тонкостям семейных религиозных пристрастий.
Его сощуренные глаза, очумевшие от чтения од гугенота, сквозили иезуитством. Нежные чувства он адресовал Диане - даме сердца Агриппы, окутанной стихами, а мне доставалось сплошное литературоведение, которое скармливал, проповедуя эпос, высокие идеи и монументальную форму.
И это прогулка в XVII век? Во времена утонченного стиля и галантной порочности. Во времена сумасшедших любовных романов, головоломных карьер и расцвета искусства. Скорее встреча назидательности с обидой. Ликами Сомова, Добужинского, Бенуа глядели с полотен современные художники. Месяц назад их открыли под ледяное шипение вермута. Одни статуэточницы провозгласили собственную независимость и представили фантазии светящегося фарфора. Бисквитная Карсавина делала ручкой Нижинскому. Голубая роза стыла под голубыми ангелами. Подвешенные за кафтанчики, они тянули шеи, как гуси. Успех, по обыкновению, запоздал. Вдохновительница фарфора Эльвира Еропкина разломала подручные формы и отплыла в Америку. Месяц назад вернисаж омывался и шумел своими гольфстримами. Устроители охотно роняли слова. Общелкивались репортерами. Сверкали два килограмма золота на Ю.А. Был приглашен Моцарт, который, как всегда, мешал. Его музыка делала слишком явным общее помешательство. Под неё излишняя простота человеческих проявлений прочитывалось как обыкновенное свинство. Смычковые люди, исполнившие квартет, не встали и не плюнули, потому что им заплатили. Бедного Моцарта поставили в угол. Еще несколько драм явили себя принародно. Например, художник - крошечный старичок Флейшман, прожив весь XX век, наконец-то, удостоился приличного зала. Возле него шныряли еврейские внуки - свидетельство его личной жизни. Эпилогом могла бы послужить сценка в гардеробе - беременная жена при муженьке в положении риз.
Отпраздновав, все расползлись. Белые старинные залы остались ждать посетителей. И мы явились. Достойные гардеробного жанра и яркого гнева Эльвиры Еропкиной.
Такова экспозиция. За ней числится еще воспоминание о замке в Наварре, где Агриппа залечивал раны, неверность Дианы, прочие искушения, но они завели бы нас далеко. Все-таки три с половиной века в глубь времени требуют стройного шага.
- Нет, что ни говорите, а эпический жанр уже тогда заболел романтичностью. Героизм стал мистификацией, а мистификация - подвигом. Ну, вспомните Дон Кихота: уже тогда нужно было прикинуться сумасшедшим, чтобы прожить достойную жизнь. Удивляет, как всё-таки сохранилась мера вещей. Видно, безрыбье не стало еще таким людным.
Он согласился, заметив что-то про обаяние века и про нашу зависимость от легенд.
Не знаю, может быть, обаяние, а может, что-то иное. Одного Людовика XIV довольно для геральдики стиля. Плохо ли, если правитель знает толк в искусстве? Судите, один деспот читает Горького и запечатлевает на полях собственную непробиваемость, второй пробегает глазами интимное письмо женщины и этого довольно. Теперь её имя стоит где-то поблизости от Расина и Сен-Симона - надежная компания. Более того, этот второй правитель имеет привычку к анализу и, прочтя письмо, сомневается в подписи: "Монтеспан". Он желает проверить догадку. И призывает свою фаворитку, чтобы спросить, кто автор письма? Пышка Монтеспан - само простодушие, её ответ Людовику XIV умиляет: "Кто автор письма? - переспрашивает она. - Воспитательница наших детей, ваше величество". - "А не могли бы, милочка, познакомить меня с этой дамой?" - "Конечно, сир", - ответила на свою голову Монтеспан. Бедная головка, забитая поисками драгоценностей. Сплошные алмазные копи взамен мыслительного вещества. Зато какие роскошные плечи! Многие мечтали о них.
Действительно, трудно поверить, что словесностью, обыкновенной изящной словесностью, можно завоевать сердце абсолютного монарха. Это настолько просто, что просто невероятно. А всего-то несколько строк записки! Утонченной предупредительностью воспитательница успокоила чужого любовника и тем обрела в нём будущего своего. Король же, прочтя послание, лишь отозвался на чары волшебной легкости стиля. Его поклонение литературе обычно существовало отдельно от обожания, однако в тех случаях, когда стремление к совершенству обнаруживала дама, всемогущий становился мужчиной. Талант он отождествлял с красотой, и его пылкому интересу не требовались уловки, чтобы разгореться и зайти далеко. Он жаждал рандеву. Монтеспан ошеломлена: "Моя грудь, мои плечи, а белизна кожи..." Вот что такое лень! Кто же отменяет свидания королям да еще поручает сочинение объяснительных писем своим гувернанткам!
Итак, воспитательница предстала, и оживленный Людовик нашел пикантным даже то, что она на несколько лет старше его, бонвивана, видавшего виды.
Далее всё ясно: циничному современному человеку ничего не стоит домыслить конец. И всё же...
Король добивался Франсуазы (а это она, постаревшая внучка эпического Агриппы), так вот, целых два года осаждал её король-солнце. Ну а потом: морганатическая супруга, владелица замка Ментенон - подарок Величества - за всё в эпоху Бастилии поплатилась своим прахом, вырытым из могилы и вздернутым на дыбы. (А кто-то утверждал, что гробокопательство - российское занятие).
Франсуаза сочинила так много писем, что её соотечественники позволили себе потерять половину. Ныне лишь какие-то сорок томов удовлетворяют любопытство ученых мужей. И никто, ну ни один человек не разуверит меня, что этот замок не воплощал тайну прозы, художественной, конечно, а не житейской. А что такое проза, если не разновидность воплощенного помешательства! Плюс самосожжение автора! На уровне виртуозного владения словом, к тому же дерзкой и жесткой мысли.
И тут, отступая, мой собеседник говорил, раз уж речь о Людовике... Он припоминал другую заслугу - король ввел моду на хромоножек. И называл Луизу де Лавальер, которая слегка припадала. У фаворитки одна нога короче другой - это достойно внимания. Еще одна подробность, не замедлившая отразиться в литературе. Корни пустить. Можно написать диссертацию о хромоножках Достоевского, Джойса, Бергмана и успокоиться на том, что теперь это достоинство считается недостатком.
Между тем на выставку принесло посетительскую фигурку, которая начала слоняться со своим огромным бантом от Нижинского к ангелам. Производить гулкие шаги. Потом шаги куда-то девались, а мы продолжали разговор о вырождении эпического жанра.
Возможно, всё началось с того, что судьбу Франсуазы вручили Манон, как водится, шиворот-навыворот, и бедняжка вместо дворца нашла тюрьму и могилу, а её создатель - смерть на дороге. Но куртуазное обаяние... Облетело весь мир. Бедное легкое дыхание... Оля Мещерская! Бунин. С тех самых пор мотив дороги упокоил не одну грешную душу. Даже леди Макбет Мценского уезда, даже донскую Аксинью.
О чем мы думали, болтая всё это?.. В пустом зале, накануне нового вернисажа. Единственная посетительница, и та провалилась. Только цветы дышали на холсте исторического старичка.
Потом я сказала: "К празднику получила открытку: "Желаю побольше радости в этой страшной жизни".
Он рассмеялся.
-Дурацкое поздравление. Ничего не читала глупее.
-Проще расценивать это как неудачную шутку.
Похоже, в тоске по Агриппам наш переводчик забыл, что и с комическим туговато. За примером не далеко ходить. Вот лавры вручаются на пиру. Победитель откликается Словом. Приятно, когда в сытом зале звучит Мандельштам. При стечении лучших людей. Правда, многим из них сам Мандельштам дал бы стакан полицейского чаю, а в руки - анализ мочи прокаженного, но это неважно. Главное - этикет.
-Вам не понравился победитель?
-Очень понравился. Но два килограмма золота на Ю.А., банкетный осетр и бесплатный вермут выступили красноречивее. Вслед за Моцартом в угол отправили Мандельштама.
- Значит, его выносили в футляре... – решительно сказал собеседник, подавая сигнал к новой теме, которая возвращала нас в покинутый век.
- Нет, в ступе, как бабу-ягу...
- Скорее, как тюк, - откликался он, - потому что одни мощи остались.
- А голова?.. С чистейшими голубыми глазами? Голова красавца и кавалера?..
- Была так скособочена, что любоваться не приходилось. Разве что шляпа с перьями, подвешенная на веревке. Но и она болталась, когда ему скрючило пальцы. Веревка не дергалась, и шляпа не взлетала с приходом гостей. Лютня, шпага и плащ тоже валялись без толку. Не говорю уж о карандаше: до рисования ли, если муху не в состоянии отогнать?
-А ведь прежде он пел как бог, и танцевал в балетах, и подвизался в своих же комедиях.
Свидетельство всех талантов - теперь он лежал разбитый, и наперсники по сумасбродству сами приходили к кумиру. Недавняя подруга оставила монастырь и поселилась с кузиной под боком. Здесь же обретались сестрички, любительницы повеселиться, пищал племянничек, колотили в дверь кредиторы, - словом, жизнь хоть куда. А сановник-отец, заклятый враг кардиналов, отошел в мир иной. И все сели на шею калеки притом, что он сам не имел ни гроша.
- Представьте, перебрала кучу книг... Но так и не установила причину болезни. Ни единого вразумительного объяснения. Одни пишут о зловещей лихорадке, другие - о чем-то похуже, третьи - о ревматизме, подагре...
Мой приятель ответил, что это неважно. Ну а вообще-то любовь к маскарадам причина. Мёд и перья вместо одежды. Живой пуховик был узнан, посрамлен и ощипан. У раздетого было ложное представление о расправе. Уверенный, что его изобьют, кинулся в реку. Фонтан ледяных брызг, искры из глаз - и тело приобретает черты буквы "зет". Конечно, выловили, растерли и разогнули. Но это был уже другой человек, хотя носил имя прежнего. Он назывался Скаррон.
С достоверностью известно: иссушило и скрючило не сразу. Больной волочил еще ноги, когда перед обедней встретил врача. Лекарь живо взялся за дело, на другой день пациент уже принял снадобье, а на третий его разбил паралич. Только руки не захватило - милость немалая, чтобы написать нетленную вещь, и скудноватая для всего остального, особенно для жарких любовных объятий, когда руки, бедные, одни принуждены заменять безучастное тело.
- Не странно ли, - сказала я, - богиня любви Афродита явилась из-под античного праха с головой, но без рук. Может быть, в назидание?
- Увы, время плохой учитель, но изощренный палач. Всё назидание в том, что для безрассудства достаточно одной головы.
- Объяснение для разума, а не для чувств.
- Похоже, идея единства не дает вам покоя. «Распалась связь времен» - разве это не про сегодня?
– Распалась в жизни, но не в искусстве. Оно, неделимое, не имеет границ, не признает гражданства. Его истоки часто за гранью нашего знания. Это как реки, которые берут начало далеко-далеко, а несут свои воды у нас.
Похоже, доброе старое время начало уставать, выталкивая нас в современность, из которой мы сбегали назад.
Когда Скаррон сочинял, непонятно. Было впечатление, что он только и знает, что потешаться над своими недугами. Слуга совал его в ступу и водружал на стол - конечно, не для проповеди поста вольнодумцам и жизнелюбам, которые за ним собирались. Сент-Эвремон, Ф. Бернье, Саразен... Какие люди, умы! Воистину, где прошлогодний снег? Ничего удивительного, что здесь родился бурлеск - этот шиворот-навыворотный жанр, язвительный пасынок литературы. Коль скоро природа вывернула гения наизнанку, то и гений волен поиздеваться над ней. А приступы тоски? Наверное, были, но их свидетели не оставили воспоминаний. Разве что сам признался в письме: боль такая, что без опиума невозможно.
Следующие двадцать три года, до самой смерти, двадцатисемилетний острослов отметил многими талантами, кроме одного - желания скулить. Он придумал новую должность - королевского больного и был в ней утвержден, поскольку двор не любил голодных писателей. Однако и тут Скаррону наскучило: начались баррикады, мятеж, Фронда... Из ступы по Парижу полетели сатиры, а всемогущие прощают всё, кроме убийственных колкостей. Наш сочинитель получил под зад, едва бузотеров рассовали по отдаленным местам. Хлебную должность прикрыли за неимением второго такого же оригинала.
Тут возникает некий командор с Мартиники - чудо здоровья, восстановленного под солнцем экватора. Зрелище впечатляющее. Почему бы и нашему пересмешнику не попытать счастья в Новом Свете? "Комический роман" почти написан, словесность, пересыпанная солью и перцем, освобождена от ходуль, сбережения вложены в новую компанию... Есть и спутница. Да какая! Нинон - неувядаемая куртизанка, на счету которой шеренга побежденных маршалов и прочих мужей. Нинон - ангел-хранитель и надежный товарищ. Но...
Но тяга к Мартинике прибивает путешественника к другим берегам. Шестнадцатилетняя сирота, вернувшаяся из заморских краев, приходит рассказать об Америке. Та самая - внучка эпического Агриппы, будущая морганатическая.
Это странно, не вмещается в голове, может быть, сверхъестественно! - не то, что он предложил брачный контракт, и не то, что Франсуаза ответила: "Да", а то, что за восемь лет супружества она ничего не утратила из своих достоинств, а лишь приобрела звание неприступной. Обстоятельные биографы почти убедили в этом, но человеческая подозрительность скорее найдет себя в собственной порочности, чем в их преданной лжи. Конечно, Франсуаза отреклась от веры сурового гугенота, но чего не сделаешь в память Варфоломеевской ночи? Что же касается остальных ночей – биографы это обходят. Словом, странная пара венчалась в сельской церкви, Людовик тогда ещё ничего не значил, то есть он был средоточием надежд и хорошего тона, обращенного даже на горничных, с коими имел обыкновение здороваться первым. Для полноты картины вспомним, что его современник - тишайший царь Алексей Михайлович собственноручно занимался вышибанием зубов у протопопа Аввакума и образумлением боярыни Морозовой с единоверцами.
Но оставим это ради последнего абзаца в жизни героев, а может быть, ради стилистики века, утвердившего себя в столь долговечных материалах, как смех, камень и фраза про государство и я. Заметим, однако: никогда ещё искусство, особенно художественная проза и архитектура, не были так избалованы вниманием, как при Людовике Х1У.
Мы вышли на воздух, к машине. Давешние гулкие шаги неожиданно возродились, когда я дернула дверцу. Я оглянулась и увидела единственную посетительницу, выданную собственным бантом.
- Этот калека... О ком вы говорили?
- Его имя вам ничего не скажет, - ответила я. - Мы ходим к нему, когда донимает жизнь.
- Обычно сюда? В это здание? Именно по субботам? Когда, в какие часы?
- Просто в чужой XVII век... Как отправляются слушать музыку.. Поскольку в своем - идиотизм и сплошная политика. И по-прежнему пахнет рабством.
- Но всё-таки именно в это время или когда?..
- Да нет же! Прием закончен и век опечатан. Моцарт с Мандельштамом в углу. Остальные опились вермутом; вселенское корыто посередине. А то, что школа калеки забыта, просто удача. К кому бы мы уходили, не боясь посторонних?..
Может быть, ошибаюсь, но мне показалось, что имена лучших учеников этой школы ей тоже ничего не скажут. Но их-то не утаила: она - маркиза де Ментенон, он - Мольер.