Писать о войне – не простая задача. Тут слишком много нюансов – и нравственного, и чисто технического характера. Тем более, непросто писать о войне тем, кто о ней только слышал. Поэтому ничего удивительного, что рассказ "Волчица" Марии Гринберг – безусловно, спорный, если воспринимать его как подделку под доументалистику, - вызвал бурные обсуждения с превалирующей негативной окраской. Тем не менее, если абстрагироваться и попытаться понять мотивы самого автора, то можно увидеть интересные вещи.
Во-первых, рассказ - это прежде всего мысленный эксперимент, причем, далеко не одномерный. На первом плане - попытка заглянуть во внутренний мир человека, поставленного перед нравственным выбором. Характер этого выбора нам хорошо знаком по книгам и фильмам (долг перед родиной или материнский инсинкт? пожертвовать невинными мирными жителями или предать?), но Мария моделирует свою систему напряженных связей и играет с ней, доводя антогонизм идей до пика. На втором плане - попытка вскрыть механизмы неподвластной нам жестокой правды жизни, когда ложь превращается в истину, а истины не знает никто.
Дальше - во-вторых: в рассказе (насколько удачно – другой вопрос) проявилась стилистическая полифония авторского метода, когда разным стратегическим задачам соответствуют разные стилистические решения: сухой официозный текст - там, где речь идет о внешнем, отсраненном, где задача - показать беспредел и безразличие "официальной" истории; живая простонародная речь там, где цель - показать преломление событий в глазах обычных людей, для которых своя беда понятнее трагедии чужого для них человека; отрывистая, подчеркнуто жесткая констатация - для отражения противостояния двух железных женщин, закаленных войной; и, наконец, - описание расстрелов.
От этих фрагментов, которые прокручивались впечатлительными читательницами, у меня появилось странное ощущение: я никак не мог понять, что они мне так яростно напоминают. Я говорю не о содержании, а только о стиле, образности и манере строить предложения - чересчур поэтичной, инверсной, до странного распевной. Например, вот этот абзац:
"В склонённый висок целила ей Линн, но за миг до выстрела ощутила взгляд палача, спугнутой ланью встрепенулась лесная русалка. Отразила зрачок ствола колдовская глубь ореховых озёр… и выплеснула их из орбит боль… под скулу, в горло вонзилась пуля, вспорола трахею и сонную артерию. Алая тугая струя хлестнула младшей в лицо. Схватилась за рассечённую шею, цепляясь задравшейся рубашкой, сползает по доскам смертельно раненая – горячим липким ключом бьёт кровь между пальцев, синева удушья залила лицо".
Первое впечатление было, что по ритму это напоминает русских авторов-натуралистов, вроде Пришвина с Паустовским ("...обагрилось, всыпхнуло предзакатное небо, последние лучи бросило на него уходящее солнце, и вот уже слышно - доносится со стороны леса тяжелое уханье старого филина..."), но потом мне пришло в голову совершенно другое сравнение: стилистически это ближе к русским былинам, летописям или восточным эпическим сказкам. Интересно понять, что заставило автора выбрать именно эту манеру: тональное противопоставление лаконизму внутренней речи Инны и цинизму Линн? Или же автор просто "упивается" и с восторгом воспевает момент снисхождения смерти? Возможно, лучше всего объясняет выбор подобной манеры мнение В.Ганчара, который считает, что стиль этих фрагментов напоминает обрядовый плач. Но даже в этом случае, с рассказом "Волчица" злую шутку сыграла чрезмерная литературная вольность: нарушение канонов. О войне так не пишут - просто не принято. Не принято устраивать стилистические игры с таким материалом, иначе - получаются "бесславные ублюдки", а это - уже совсем другое кино.
Дальше, несколько моих соображений по поводу дискуссий вокруг рассказа:
1) Согласен с теми, кто обвиняет Марию в довольно сомнительном желании отстраниться от реалий Великой Отечественной войны. Бессмысленно и глупо. С другой стороны, понимаю и Марию: рассказ явно не документальный, но при этом откровенно эксплуатирующий боль и чувства тех людей, кто реально пережил оккупацию. С моей точки зрения, самый простой выход - это дать понять читателю, что речь идет об альтернативной истории. Сделать это можно по разному, например, обозначив время и место действия: "...Ставка Верховного Главнокомандования назначила день и час решающего удара на 22 июля 1948 года, под оккупированным нацистами Минском".
2) Совершенно не согласен с теми, кто считает, что действие рассказа можно было легко перенести в любую другую горячую точку. Это "Кавказкого пленника" можно было безболезненно снять, перетянув действие в наши дни, а в рассказе Марии слишком много деталей, которые, как правильно высказались редакторы ОТ, крякают, а не рычат. Менталитет мусульман сильно отличается от менталитета немцев и русских (и Линн, и заложники вели бы себя совершенно по другому, будь они мусульманами, хотя Инна могла бы, конечно, быть русской в любом случае).
3) Практически все претензии к достоверности мне показались надуманными и несущественными. Голливудские фильмы намного менее реалистичны - и ничего, смотрим. В условиях "альтернативной истории" подобные претензии вообще стали бы абсурдны.
Всем - чтобы не было войны,