РАСКАЗАЧИВАНИЕ
(Исторический роман-эпопея)
Посвящается моему прадеду, Бойчевскому Ивану Леонтьевичу, расстрелянному коммунистами, и всем репрессированным и уничтоженным казакам Дона, Кубани, Терека, Астрахани, Яика, Оренбуржья, Сибири, Семиречья, Забайкалья, Амура и Уссури.
Содержание:
Часть первая. Кадеты набирают силу
Часть вторая. Последний рывок на север
Часть третья. Отступление
Часть четвёртая. Крымский капкан
Часть пятая. Махно
ИСХОД
Книга 3
(Исторический роман)
«Всем ответственным работникам в казачьих районах... Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления… Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно. Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью… Провести полное разоружение, расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи. Выдавать оружие только надежным элементам из иногородних...»
(Директива Оргбюро ЦК РКП(б) от 29 января 1919 года. Я. М. Свердлов)
Часть первая.
КАДЕТЫ НАБИРАЮТ СИЛУ
1
В лютую январскую стужу кровавого 1919 года, красные, отбив очередной, третий штурм Царицына белоказаками, перешли по всему многокилометровому фронту в решающее наступление. Первым бросило белый фронт верхнедонское казачество. Воспользовавшись этим, большевики захватили весь Хопёр, Медведицу и вплотную подходили к Вёшенской. В станице располагался взбунтовавшийся против атамана Краснова 35-й казачий полк, которым командовал некий урядник Фомин.
Повсюду верхне- и средне-донские казаки, побросав свои части, тайком разъезжались по станицам, не желая больше сражаться за генералов, порядком устав от пяти лет войны. Патриархальное низовское казачество, отчаянно сопротивляясь красному нашествию, отходило к Константиновке и Новочеркасску. Белоказачьи генералы и политические деятели во всех неудачах обвиняли атамана Краснова и, рухнувшую с недавней революцией в Германии, его ориентацию на кайзеровские штыки. Наиболее дальновидные уже устремляли взор на юг, в сторону победоносного движения окрепшей на Кубани Добровольческой армии Деникина. Стали поговаривать в кулуарах атаманского дворца, что приспело время сменить союзников и вновь прилепиться к англо-французской коалиции. Краснов, досадливо махнув на всё рукой и запершись в атаманском дворце, пил горькую с адъютантами и помышлял о бегстве в свой любезный сердцу Берлин. Казачьи полки, утратив боевой дух и веру в правоту своего дела, стремительно откатывались к нижнему Дону. В верховых Донских округах уже во всю хозяйничали вновь установленные органы Советской власти. Всё предвещало скорую победу над красновщиной и освобождение от контрреволюции всего Дона.
Но позади обескровленных, наполовину разбитых белоказачьих полков стоял захвативший уже Кубань и Ставрополье Деникин. Он наголову разбил 11-ю красную армию Сорокина и гнал её через глухие, пустынные степи Калмыкии на Астрахань. В Новороссийском порту каждый день разгружались английские и французские транспорты, привозя Деникину не израсходованные по капитулировавшим Германии и Австро-Венгрии военную технику, боеприпасы, обмундирование. По всей Кубани и Тереку формировались всё новые и новые казачьи полки и, оснащённые заморским вооружением, спешно отправлялись против отступающих на Астрахань остатков разгромленных большевицких дивизий Кавказского фронта. Формировались не только казачьи полки, – под зелёными знамёнами Ислама шли на помощь Деникину горцы Дагестана, Чечни и Ингушетии. Лихие адыгейские джигиты и, не знающие страха, отряды бесстрашных черкесов и кабардинцев. Почти весь Северный Кавказ, воочию испытав на своей шкуре все прелести большевицкого красного террора, – подседлав коней, взялся за шашки и кривые кинжалы. Грозная сила скапливалась на южных рубежах истекающего кровью в непосильной борьбе Дона. И Дон рано или поздно будет вынужден просить у этой силы помощи.
2
Вот наконец-то сбываются давние затаённые мечты Фёдора Громова. Он уже подхорунжий и командир сотни. Ещё с Германской всей душой стремился Фёдор к офицерскому званию. И, гляди, почти дослужился до него. Осталась последняя ступенька и он – офицер! Сам полковник Митрофан Ковалёв поздравил земляка с повышением и перед строем пожал ему руку.
Но почему-то не радует это Фёдора: видит он мрачное настроение казаков в своей сотне. Всё рушится, армия отступает. Далеко отсюда, на Среднем Дону, генерал Мамонтов всё лето и осень штурмовал Царицын, угробил под городом цвет и гордость Донского войска, но так и не взял волжской твердыни. Здесь, на низах, генерал Голубинцев завяз под Котельниковым и, не сумев его взять до лютых январских стуж, откатывался теперь к Дону. Низовские казаки не бросили фронта, как верхнедонцы, но настроение и боевой дух у них заметно упали. Снова ожила неприязнь к золотопогонным офицерам, как недавно, в семнадцатом… Было отчего задуматься Фёдору Громову.
Полк третьи сутки сдерживал стремительный натиск красноармейских частей под небольшим хуторком, уютно раскинувшимся в заваленной сугробами низине. Впереди, с господствующих над местностью высот, хорошо просматривались левобережные, утопающие в снегах дали. Позади полка, верстах в двадцати от передовой, сапёрные части спешно готовили новую линию обороны, а ещё дальше, за целым рядом степных хуторов и станицей Каргальской была станица Романовская. Там располагался штаб дивизии и интендантские склады, которые, с уходом немцев, были почти пусты. Казакам на фронте катастрофически не хватало снарядов и патронов, и временами им приходилось сражаться с красными одним холодным оружием.
За время отступательных боёв и отчаянных ночных стычек полк понёс значительные потери. Из сотни Фёдора Громова, которой перед тем командовал Тимофей Крутогоров, раненый в недавнем бою, выбыла почти половина казаков. Погибло и трое грушевцев, среди которых – младший сын кузнеца Лопатина – Илья. Пополненные кем только можно, лежали теперь сотни на крутом бугре перед хутором, ожидая очередной атаки красных.
В сотню Фёдора Громова с небольшим пополнением из Грушевской прибыл Афоня Крутогоров. Из дивизионных тылов добавили ещё несколько человек нестроевиков: одного бывшего писаря, кашевара, обозника. Всю эту, не нюхавшую пороха публику, Фёдор определил во взвод Николая Медведева, щеголявшего уже с лычками старшего урядника на погонах.
– Что, Колька, кончилась наша весёлая житуха, когда летом красножопых с Дону в Кацапию гнали? – поджучивал односума никогда не унывающий зубоскал Сёмка Топорков. – А зараз вот – в окопах сидим, вшей кормим да пустым брюхом снег утрамбовываем. Скука…
– Нехай, проживём как-небудь, – бодрился, по-медвежьи ухмыляясь, Никола. – Где наша не пропадала, не правда ли, Федот?
С полудня красные, после непродолжительной артподготовки, пошли в атаку. Цепь за цепью, неровными, колышущимися волнами, выплёскивались они в широкую, окаймлённую с обоих концов холмами, луговину. Без выстрела, молча, и оттого ещё страшнее, – бежали к казачьим ощетинившимся винтовками позициям. Не успели станичники сделать ни одного выстрела, как в балке на правом фланге злобно залились, залаяли пулемёты, торопливо забили частые винтовочные залпы. Это посланные в обход красные конники напоролись на белоказачью засаду.
Из хутора по наступающим красноармейским цепям резко и внушительно ударила артиллерия, убедительно заговорили скрытые на позициях казачьи станковые пулемёты. Фёдор видел как падали под пулями тёмные фигурки красных бойцов. Как рвались в их цепях, вздымая к небу комья перемешанной со снегом земли, тяжёлые снаряды. И красные, не выдержав удара, залегли в поле, принялись стрелять по высовывавшимся из окопов казачьим головам. Кто-то, задетый острой пулей, застонал, кто-то выкрикнул сгоряча матерное ругательство, валясь навзничь. Уронил винтовку, упал, раскинув руки, молодой казак-первогодок рядом с Фёдором Громовым. С Якова Берёзы меткой пулей сорвало папаху и он, побледнев враз лицом, как смерть, нырнул по-заячьи на дно окопа. Взводный рыжеусый вахмистр, третьеочередник из станицы Новочеркасской, подскочив как цепной пёс, пинками поднял Якова на ноги, заставил взять в руки винтовку.
Дальше всё произошло так стремительно быстро, что никто ничего толком не мог объяснить. На левом фланге прекратилась вдруг винтовочная беспорядочная трескотня, послышался грозный топот копыт и устрашающие крики. По окопу пронёсся ураган встревоженных возгласов:
– Красные, суки, обошли!
– Погибель наша идёть.
– Продали енералы, мать их так…
– Спасайся, братья станичники!
Позади, в хуторе, замолчала, поперхнувшись последним залпом, казачья батарея. Оттуда доносился неясный рёв сотен глоток, яростный свист шашек.
– Спасайся, братва, окружили! – дико взвизгнул – робкий после немецкого плена вояка – Яков Берёза и первый выскочил из окопа.
Между тем конский отчётливый топот и свист поющих в воздухе свою страшную песню шашек послышались и на правом фланге казачьей обороны. Приободрённые поддержкой, вскочили и снова ринулись в атаку красноармейские стрелковые цепи. Казаки, беспорядочной толпой полезли из опостылевшего окопа, как из собственной земляной могилы. Выскочив на ровное место, бросились к располагавшимся в крайних дворах хутора коновязям. С левой стороны бугра к хутору уже спускалась конная красноармейская лава. Виной всему была пехотная, набранная из иногородних разных станиц, рота, которая держала оборону на левом фланге и полностью перешла на сторону большевиков.
Добежав одним из первых до хутора, Фёдор Громов быстро нашёл своего коновода, недавно пришедшего с пополнением калмыка Утанасуна Шонхорова, взял у него Абрека. Вскочив на коня, Фёдор почувствовал себя спокойно и уверенно – верный друг, быстрый скакун, не выдаст! Громов стал оглядываться по сторонам, ища своих. К нему тут же подскакали верхами преданный Сёмка Топорков и бывший атаманец Медведев. Следом за ними – ещё несколько казаков: Афоня Крутогоров, александровец Лазарь Семенихин, другие.
– О чём задумался, командир? Уносить ноги надо по добру по здорову, – отчаянно крикнул Топорков, еле сдерживая разгорячённого, приплясывавшего коня. – Не то нам красные товарищи тута решку наведуть живо. Мало не покажется.
– Сотня, за мной галопом арш! – привстав на стременах, зычно, по-офицерски, скомандовал Фёдор.
Казаки гурьбой устремились вслед за ним по прибитой кривоватой хуторской улочке. По сторонвм – базы завалены снегом до самого верха плетней. При выезде из хутора наткнулись на конную лаву красных. Молниеносно взвизгнули клинки, шарахнулись, дико оскалившись, кони. Яростно закричали люди. Большевиков было раза в три больше, чем казаков.
– Станичники, за мной, пробьёмся! – не своим голосом орал Фёдор, острой шашкой прокладывая себе дорогу сквозь густую толпу нападающих. Страшной болью обожгло вдруг левое плечо. Громов пошатнулся в седле и чуть не выронил из руки шашку. Вынырнувший из сутолоки боя Семён Топорков отбил уже взметнувшийся над односумом красноармейский клинок, вторым точным ударом опрокинул противника навзничь. С другого бока вырос плечистый Николай Медведев. От его тяжёлых ударов красные кавалеристы отлетали, как воробьи. Кто-то всё же успел зацепить его концом шашки сзади: весь Колькин полушубок на спине был в крови.
Яростно рубясь, плотно прижавшись друг к другу, грушевцы вырвались из горячей свалки. Вслед за ними прорвалось ещё человек сорок казаков. Проскакали, бешено нахлёстывая коней, с версту. Увидели вырывающуюся с боку – наперерез им – внушительную группу неизвестных кавалеристов.
– Чёрт побери, никак опять красные? – с досадой выругался Колька Медведев и повернул коня навстречу накатывавшейся лаве.
За ним дружно последовали и остальные спасшиеся казаки. Поснимав карабины, открыли прицельный огонь. Среди нападавших несколько человек попадало в глубокий целинный снег, остальные с визгом продолжали лететь вперёд.
– Постой, постой, станичники, – свои! – вскрикнул вдруг Афоня Крутогоров, опуская винтовку. Теперь и остальные чётко различили на приближавшихся всадниках погоны.
– Вот те на… Кажись, промашка вышла, – сплюнул с досады Сёмка Топорков. – А ведь мы, Федька, кажись кого-то у них зацепили.
Фёдор отрешённо махнул рукой.
– Рази ж тут есть время приглядываться?.. Да и они – первые нас атаковали.
Впереди конных, размахивая над головой обнажённой шашкой, птицей летел разгорячённый полковник Ковалёв. Его казаки, разглядев своих, недовольно кидали на ходу клинки в ножны, придерживали коней. Некоторые, грозя нагайками, орали:
– Повылазило у вас, что ли?
– Со страху кругом красные мерещутся.
– Вояки, мать вашу за ногу… Трёх добрых казаков ни за грош укокошили…
3
По усыпанной снегом и телами павших в недавней схватке казаков луговине в хутор втягивались красные конники Бориса Думенко. Выставив дозоры на окраинах, – рассыпались веером по дворам, стали располагаться на ночлег. Командир эскадрона грушевец Евлампий Сизокрылов, управившись с делами, завернул в хату к землякам.
– О, вот и нашенский товарищ красный сотник прибыл, – с распростёртыми объятиями встретил его у входа в горницу Пантелей Ушаков. Ещё осенью прошлого года, под Царицыным, – попав в плен к большевикам, – Пантелей счастливо был избавлен от лагеря приездом Бориса Думенко, который набирал добровольцев в свою конную дивизию среди военнопленных казаков.
Евлампий Сизокрылов весело подмигнул Ушакову.
– Что, Пантелей, уже хлебнул малость с морозцу?.. Небось, победу над беляками празднуете, орлы?
– А цэ уж як полагается, командир, – подал голос из-за стола украинец Тарас Пивченко, не так давно прибывший в дивизию. После тяжёлого прошлогоднего ранения, Тарас некоторое время скитался по лазаретам, отступал с обозами до Царицына. В городе долго лежал в госпитале – врачи никак не могли поставить бойца на ноги. В начале декабря, наконец, выписался и был направлен во вновь формируемую Сводную кавдивизию Думенко.
Помимо Ушакова и Пивченко за столом сидели молодой вихрастый Петька Медведев и ещё человек пять грушевцев из иногородних, – опытные фронтовики недавно отгремевшей империалистической, служившие в драгунских полках.
– А ну-ка штрафную нашему дорогому сотенному Евлампию Никандровичу, – сделав полукруг по комнате, Пантелей Ушаков схватил со стола пузатый, дутого стекла, графин с самогонкой, не глядя, набухал полный стакан. – Давай – с земляками, одностаничниками, командир… За скорую нашу победу над супротивником. Не побрезгуй.
– Что ж, за победу можно, – присаживаясь к столу, принял Евлампий из рук Ушакова доверху наполненный синеватой жидкостью гранённый стакан. – Ежели, хлопцы, и дальше точно так же рубаться будем, как в нонешнем бою, так, глядишь, скоро и до Грушевской доберёмся. Освободим родную станицу от белой контры.
Сизокрылов смачно выпил штрафную, сытно крякнул, прищурив глаза, навалился тотчас на закуску. Петька Медведев взялся было за графин, но, поболтав остатками самогонки на самом дне, поставил обратно.
– Эй, дедусь, – окликнул он приткнувшегося на самом краю лавки старого седобородого казака – хозяина дома, – а ну-ка тащи ещё вина, али первача, да пожрать чего-нибудь пущай старуха твоя приготовит. Не видишь рази: сам командир эскадрону к нам на огонёк заглянул, нужно уважить.
– Зараз, зараз, сынки, усё будет. Я мигом, – дед засуетился. Вскочив с лавки, заковылял, прихрамывая, в кухню. Позвал старуху.
– Чуешь, Евлампий, – пододвинулся к Сизокрылову Тарас Пивченко, – ты Кузьму Лопатина знавал?
– Атаманца, что ли? – припомнил эскадронный.
– Точно, старшого сына кузнеца Дениса. Кузнеца, помнится, ещё в начале той весны в станице беляки порубали. – Тарас громко икнул, торопливо перекрестился, продолжил: – Мы с Кузьмой вместях в Гашуне, в полевом лазарете лежали. Так вот, командир, бачил я дней шесть назад братана его младшего. Я как раз среди побитых казакив бродил, шашку себе гарную шукал. Моя-то так… дерьмо жандармское. Одно слово – селёдка… Ну и бачу, – вроде, лицо знакомое. Пригляделся – так и есть, он самый, Илюха Лопатин. Мёртвый.
– Да, жалко, конечно, парня, – тяжело вздохнул Сизокрылов. – По всем статьям ему бы с нами нужно было итить, ан нет, – с офицерьём да с куркулями связался.
В горницу из кухни ввалился седобородый дед, хозяин. В обеих руках он нёс две мутного стекла четверти, по запотевшим стенкам которых каплями стекала влага. Следом, небольшого росточка, кругленькая старушка в цветастой шали несла большущую шипящую сковороду с картошкой и солёной капустой, поджаренных на сале с луком. По горнице сразу распространился аппетитный запах.
– Вот энто я понимаю, – обрадованно бросился на помощь расторопному дедку услужливый Петька Медведев. – Молодец, старик. Благодарность тебе от лица Советской власти.
– Да рази ж для своих жалко, – заулыбался беззубым ртом хозяин, наблюдая как старуха ставит на середину стола, на деревянный кружок, горячую сковородку. Отдал четверти с самогонкой Медведеву.
– Офицера, слышь, гутарили, что, мол, у красных одни жиды да китайцы, – продолжил старик. – А тут, гляжу, – все свои, казаки природные… И вон, вишь, начальник у вас тако же – из наших, из станичников, а не кацап, – прости, Господи, что скажешь.
– Это что, дед, – заговорил, поворачиваясь к нему, Евлампий Сизокрылов. – У нас и командир дивизии – простой мужик с Дону, Борис Мокеевич Думенко. Может, слыхал? Он тоже местный, с Сала.
Петька Медведев тем временем успел наполнить просохшие уже было стаканы. Дедок хозяин с похожей на мочало, длинной белой бородкой, тоже поднял стакан.
– Ну, помоги тогда вам Господь Бог, станичники, – он набожно перекрестил покатый морщинистый лоб. – Скорее заканчивайте всю энту катавасию на Дону, а то не приведи, что творится. У меня вон три сына было: один на Германской погиб, старшой Иван у белых воюет, младший Стёпка до красных подался… Помню, Степан всё допытывался: ты что ж, говорит, батя, за кадетов? Под ахвицерскую дудку пляшешь?.. Чуть было до драки у нас тогда с им не дошло… Иван появился и – тожеть за грудки: ах ты, грит, такой-сякой, а ещё родителем прозываешься!.. Почто большевикам с жидами продался? Вот и разберись тута, что к чему, кто прав – кто виноватый, – дед устало махнул рукой и выпил из стакана самогонку.
Красные кавалеристы, не сдержавшись, дружно расхохотались. Снова выпили. Петька Медведев лукаво подмигнул хозяину.
– А что, дед, девки у вас в хуторе красивые есть?
– Сколь хочешь, – заверив его, тряхнув в восторге белой бородой, общительный хозяин. – Могём тебя, паря, и оженить зараз. Токмо выбирай невестушку.
– Не, батя, жениться мне покель ещё не к спеху, – широко заулыбался молодой грушевский казачок. – А вот деваху пышнотелую, как пампушка, скусную – приобнять не помешало бы. Погреться чуток с морозца-то... А – старый греховодник? – подтолкнул он шутейно старика покатым плечом. – Признавайся: было по молодости? Бегал по хуторским девкам?
– Неча греха таить – доводилось, – хохотнул смущённо в кулак старик-хозяин, и с опаской лукаво стрельнул мышиными глазками в сторону стряпной: не услыхала бы бабка.
Заметно охмелевший уже Петька Медведев переключился на Ушакова.
– Эй, Пантелей Григорьич, айда, что ли проветримся на дворе? Покурим на свежем воздушке.
– Пойдём, Петро, – охотно встал тоже пьяный в дымину Ушаков. Его швыряло из стороны в сторону, словно осенний сорванный лист по ветру.
На улице трещал, как живой, мороз. Лез за пазуху, пробирал до косточек. Рыхлый рассыпчатый, словно белая мука, снег искрился при неярком мерцании луны, скрипел под сапогами, как битое стекло. Пётр Медведев с Ушаковым направились к центру хутора, к церкви, – месту традиционных молодёжных посиделок – игрищ.
– Какой бес по такой холодрыге на улице торчать станет, – остервенело сплюнув в снег, от души выругался Пантелей Ушаков – большой любитель крепкого, солёного словца. – Говорю тебе, Петро, – они в хате какой-небудь гуляют.
– Тс, тихо, – Медведев приложил вдруг палец к губам, прислушиваясь к приглушённой расстоянием, нестройной игре гармошки и голосам, доносившимся откуда-то справа, из-за хозяйственных построек на казачьем базу.
Подошли к просторной, с горящими окнами, хате, украшенной замысловатой узорчатой резьбой на фронтоне и стойках крыльца. Отсюда доносилась игра гармошки и весёлые разухабистые частушки. Не стучась, нагло ввалились в тёмные сени. Сразу же столкнулись с молодой, полнотелой казачкой в цветастой приталенной блузке, туго обтягивающей её грудь, и сатиновой, до самого пола, юбке. Девка несла большую глубокую миску солёной капусты. Петька поздоровался с ней как со старой знакомой, не разуваясь, попёр следом. Пантелей Ушаков – за ним. Медведев шутейно ущипнул молодуху сзади за мягкое место. Хохотнул, как застоявшийся в конюшне, стреноженный жеребец. Девка сейчас же обернулась к обидчику, полыхнула гневными очами, так что Петро даже малость оробел, отпрянув. Казачка рассмеялась. Упёрлась высокой тугой грудью в грудь Медведева, поигрывая лукаво глазищами, пропела:
– Что, казуня, руки никак чухаются? Потерпи ужо до ночи, – сама к тебе приду, герой красный…
– А нам, землячка, терпеть никак не можно, мы люди военные, – нашёлся что ответить, ляпнул Петька Медведев, – зараз живём, а назавтра, может, костьми в землю сырую ляжем… Так что, не обессудь… – Петька отобрал у девки миску с капустой, поставил её на полку у стены. Затем, решительно схватив казачку за гибкую крутую талию, с силой притянул к себе, поцеловал в губы, в сладкий засос. Та, неловко отстранившись, чуть не упала. Покачнувшись, задела рукой за миску. Та, грохнувшись вниз, со звоном раскололась, капуста спутанными лохмотьями рассыпалась по полу. Дверь горницы тут же распахнулась и на пороге вырос огромный, в защитной полинялой гимнастёрке и синих кавалерийских галифе, дядя. За его спиной была видно, что хата переполнена народом, в основном хуторской зелёной молодёжью.
– Эй, а кто энто наших баб соблазняет? Ты, Охрим, что ли? – Человек в галифе подслеповато щурился, пытаясь разглядеть в полутьме вошедших. По его разговору – на «о» Петька понял, что тот из Саратовского стрелкового полка. Отпустив казачку, вызывающе надвинулся на красноармейца.
– Ты, дядька, не очень-то тут командуй. Ишь, собственник нашёлся, бабий сплуататор. Рылом не вышел, чай… Девки ваши – будуть наши, понял?.. Мы красные грушевские казаки, лапоть саратовский.
– Что?.. Что такое? – верзила, который, как хороший медведь, был на целую голову выше Петрухи и в плечах ширше, опешил. Ему показалось, что он ослышался. Сжав пудовые кулачищи, попёр, словно танк, на Медведева.
– Ах ты, казуня, контра белогвардейская недобитая, – рычал он злобно, стараясь одним своим видом и словами испугать неожиданного противника. – Да я вас сейчас всех, как куропаток, перещёлкаю.
– Это я контра? – взбеленился в свою очередь Петька и, подпрыгнув высоко, как на пружинах, что есть духу хлопнул верзилу в синих галифе по зубам. Тот погнулся как ивовое дерево, но устоял на ногах. Выхаркнув на ладонь большой сгусток чёрной, запёкшейся крови вместе с белым, раздвоенным у корня зубом, выпрямился. Не успел он придти в себя, как сбоку ему влепил крепкую затрещину Пантелей Ушаков. Аж чуть руку не вынес из плеча, в котором что-то зловеще подозрительно хрустнуло – так ударил!
– Знай, мужик, казаков и своё мужичье место, – выдохнул Пантелей в перекошенное болью и недоумением лицо опешившего противника.
Молодая казачка молча собрала с пола в черепок рассыпанную капусту, бросила в мусор, и, будто ничего не заметив, как ни в чём не бывало прошла в хату, где продолжали играть на гармошке, пьяно горланить песни и веселиться.
Не давая верзиле из Саратовского полка опомниться, Петька с Ушаковым ударили его ещё по разу, да так, что он, стукнувшись башкой о рукомойник, со стоном сполз на пол и там затих как мёртвый. Победа была полной!
– Пошли отсель, Петруха, скореича, – потянул Ушаков Медведева на улицу. – Того и гляди зараз лапотники из хаты повыскакивают, худо нам тогда будет.
– Ни черта, Пантелей, выкрутимся как-нибудь из энтой передряги, – лукаво подмигнул ему Медведев, и открыл дверь в горницу.
Пантелей Ушаков, опасливо косясь на лежавшего без чувств верзилу в углу, последовал вслед за ним…
4
– Подхорунжий Громов!.. – полковник Ковалёв не знал куда деть от бешенства свои руки. Так и подмывало ударить этого Громова по физиономии, как в добрые старые времена. – Ваша сотня первая оставила позиции. Где ваши люди, Громов? Они разбежались, как зайцы, по всей степи. Вы со страха принимаете своих кавалеристов за красных, стреляете в них, убиваете несколько человек… Что это значит, Громов? Или я в вас ошибся, доверив сотню и повысив в звании? Что вы молчите, подхорунжий, или, может быть, я не прав?
– Господин полковник, – Фёдор стыдливо потупил глаза, – я сделал всё, что только было в моих силах, казаки дрались, не жалея себя. В сотне зараз едва ли наберётся пять десятков бойцов. Я сам был ранен и потому, господин полковник, прошу отпустить меня в станицу на поправку. Рана хотя и не тяжёлая, но чувствую я себя погано, а лазареты все забиты ранеными и больными…
– Хорошо, подхорунжий, поезжайте, – согласно кивнул головой Ковалёв. – Сотню сдайте хорунжему Замятину… И, мне кажется, что по возвращении в полк, вряд ли будет возможность доверить вам её снова. Только благодаря вашему отцу, с которым мне раньше приходилось встречаться в Грушевской, я не отдаю вас, Громов, под суд военного трибунала. Всё, ступайте. Отпускные документы оформите в штабе.
– Господин полковник, – Фёдор сделал нерешительный жест, – ваш приказ относительно хорунжего Замятина я выполнить не могу, потому что его в полку нет. Штабные офицеры сказывали: пропал без вести.
– О чёрт, – не выдержав, выругался Ковалёв, – тогда сдайте сотню, то есть то, что от неё осталось, какому-нибудь вахмистру или уряднику. Всё, я вас больше не задерживаю.
Фёдор понуро вышел из куреня, где располагался полковник, на улицу. Там у крыльца, перемешанные с конвойными казаками Ковалёва, ждали грушевцы Николай Медведев, Сёмка Топорков, Яков Берёза, Афоня Крутогоров и ещё несколько станичников из бывшей громовской сотни.
– Ну что, братцы, давайте прощаться, – проговорил Фёдор, с грустью оглядывая земляков, – может, больше и не свидимся, кто его знает по нонешним смутным временам…
– Давай, Фёдор!
– Не поминай лихом, Прохорыч.
– Поклон там от всех нас передавай, грушевцам.
– С Богом, односум.
Фёдор ловко вскочил на поданного вестовым, калмыком Шонхоровым, верного своего Абрека. К нему подъехал с забинтованной под шапкой головой Николай Медведев – он тоже был ранен в недавнем бою у степного хутора. Они вместе выехали со двора и тронулись мелкой рысцой по кишащей казаками, лошадьми, повозками и походными кухнями, заснеженной станичной улице. Выправив в штабе полка отпускные документы, Фёдор с Николаем направились за околицу. Пустив коней намётом, дробно поскакали по утрамбованной степной дороге в сторону главного тракта, соединявшего фронт с тыловыми станицами. По нему часто проходили в обе стороны крупные обозы. К передовой подвозили боеприпасы и продовольствие, обратно отправляли раненых, больных, обмороженных казаков. В ближайшие хутора и станицы увозили побитых, чтобы похоронить, как полагается, на местном кладбище, со своими. Дальних закапывали в мёрзлую землю здесь же, за передовой линией укреплений. Да зачастую убитых и не успевали подбирать с оставленного места боя, – так стремительно отступали доблестные донцы на запад, под сокрушающими ударами стрелковых дивизий большевиков.
Путь в Грушевскую был не близок и Фёдор с Медведевым пристроились к идущему в Ростов обозу с тяжело ранеными. Вначале ехали только верхами, потом, освоившись, познакомившись с санитарами и сёстрами милосердия, стали подсаживаться на лазаретные линейки, давая отдых притомившимся лошадям. В степи вьюжило, степной пронизывающий насквозь ветруган наметал по обеим сторонам тракта высоченные, в человеческий рост, сугробы. Возницы и санитары то и дело слезали с повозок и, взяв в руки лопаты, принимались расчищать занесённый путь. Фёдор с Медведевым, чтобы разогреть стынущую кровь, помогали им, рьяно выкидывая на обочину рыхлый, рассыпчатый снег.
Во встречных мелких хуторах старались не задерживаться: ночевать там всё равно было негде – все хаты были под завяз забиты едущими с фронта и на фронт казаками. Напоив и накормив на площади лошадей, покормив всухомятку раненых, закопав на хуторском погосте умерших, которых на каждой остановке было человека по три-четыре, с тяжёлым сердцем отправлялись дальше.
Висевшие над самыми папахами всадников, мрачные рваные тучи зловеще тянулись на восток, откуда не переставала грохотать, громя и перемалывая слабые казачьи заслоны, красная артиллерия. Фёдор Громов с Николаем Медведевым совсем уже приуныли, упали духом. Хотелось в тепло, на горячую печку, под мягкий, пропахший сладким домашним уютом, отцовский овчинный тулуп.
– Видать, Фёдот, табак наши дела? – осторожно взглядывал на друга печальный Николай Медведев. – Разваливается Донская армия, как худой плетень, – по жердочке. Атаманам с ахвицерами до нас никакого дела нема. Все бегут, все свою шкуру спасають… Конец войне, что ли? Как думаешь, односум?
– Деникин ещё своё слово скажет, – хмуро напомнил Фёдор. – Не забывай, Колька: за кадетами вся Кубань, черноморские порты, а там, за морем – союзники. Помогут… Должны помочь. Мы же им помогали.
– Поглядим, увидим, – тяжело, недоверчиво вздохнул Медведев. – А как же, в таком разе, Краснов? Лучший друг кайзера?
– С Красновым, брат, дело гиблое, – ожесточённо и безнадёжно сплюнул в снег Фёдор Громов. – С уходом немцев, у атамана нет больше союзников. Боеприпасы и вооружение брать неоткуда, сам знаешь, – добывали в бою у красных. Открылась западная граница с Украиной, а там – Петлюра и Махно, – самостийники. Супротив них казачий фронт держать надо, а полки откель взять? Жопа… Деникин с кадетами в Екатеринодаре Краснова не признают, кубанцев на нас натравливают. В Новочеркасске, в Войсковом правительстве – оппозиция. Атамана не сегодня-завтра скинут, а дальше что?..
– Что дальше? – как попугай, испуганно повторил Колька Медведев. – Красные опять придуть?
– Не угадал, – усмехнулся Фёдор. – Не красные придут, а кадеты. А энто для нас, казаков – одна стать… Хрен, слышь, редьки не слаще.
– Энто как же понимать, – удивился Медведев. – И кадеты казаков грабить и расстреливать будуть, как весной прошлого года – коммунисты?
– Расстреливать, может, и не будут, – объяснил Громов, – а токмо всем нашим казацким вольностям каюк придёт. Добровольцы ведь за что стоят? За единую и неделимую Россию. Значит – никаких автономий, никаких самостийных правительств, – всё как раньше, при царском режиме.
– Невесёлая байка, – враз погрустнел от его слов Медведев.
– Веселиться, брат, не от чего, – согласился Фёдор. – От таких делов волком взвоешь.
На следующий день добрались до Семикаракорской. Начальник обоза, седеющий пожилой штабс-капитан медицинской службы с остроконечной – клинышком – бородкой, в пенсне, решил остановиться здесь на ночёвку. Места, слава Богу, в станичных хатах хватало. Для раненых станичный атаман выделил помещение церковно-приходской школы. Казачки понанесли бедолагам хлеба с салом, кислого молока в кринках, сушёной и копчёной рыбы. Санитары достали самогонки.
Фёдор с Николаем Медведевым держались особняком от остальных обозников и тяжело раненых. На постой устроились в небогатой хатёнке недалеко от церкви. Пристроив в конюшне и накормив коней, попросили хозяйку дать им повечерять. Причём, в отличие от обозников, за всё тут же расплатились новыми донскими рублями, которые ввёл атаман Краснов вместо обесцененных керенок.
Когда не старая ещё, молодящаяся казачка с помощницей-дочерью накрыли на стол, в стряпную из прихожки вошёл хозяин, – степенный, бородатый казак запасного возраста. Он принёс литровую бутыль домашнего виноградного вина, которым славились на Нижнем Дону Семикаракоры. Грохнув её по серёдке стола, молча уселся на лавку рядом с Медведевым, давая понять, что присоединяется к застолью. Деньги, тут же протянутые Громовым, отклонил. Сказал, что за так угощает геройских защитников Дона, пострадавших от безбожных большевиков.
– Ну спаси Бог, отец, на добром слове, – обрадовано произнёс любитель выпить Колька Медведев. Тут же разлил вино в кружки.
Казак-хозяин пытливо вглядывался в лицо Фёдора. Когда впили по первой, как правило, – самой сладкой и желанной, – осторожно прощупывая настроение незваных гостей, заговорил:
– Вы, я гляжу, станичники, отвоевали своё? До дому правите?
– Домой, батька, – кивнул, с аппетитом угощаясь богатыми хозяйскими харчами, Фёдор Громов. – Токмо не подчистую, а на побывку. По ранению, вишь… Красные жмуть по всему фронту, много в последних боях наших казаков накрошили. Вот и нас с Колькой подранили.
– Издалёка будете? – спросил хозяин.
– Из станицы Грушевской под Новочеркасском, – сказал Фёдор.
– Путь не близкий по такой погоде, – посетовал старик. Потянулся к бутылке с вином.
Когда опорожнили по второй кружке, хозяин заговорил о том, что больше всего занимало и тревожило:
– Как думаете, казаки, красные до Семикаракорской дойдут?
– Кто его знает, – неопределённо пожал плечами Фёдор Громов. – Ежели кадеты с Кубани подмоги нам не дадут, – всяко может случится… Тогда, гляди, и до Новочеркасска докатятся… У них зараз – сила. А сила солому ломит, как говорится…
– Давай лучше выпьем, отец, – встрял в разговор не унывающий Николай Медведев, – да и завьём горе верёвочкой… А красные в станицу придуть, – бери берданку и становись в строй. Отражай злыдней до последнего… Зараз, что об этом мараковать. Раньше смерти всё одно не помрёшь…
– Утешил, бугай грушевский, – скептически крякнул старик. – Посля твоих слов, пустобрёх, – хочь бери бечёвку, да и вешайся в амбаре на брусе. Один чёрт комиссары повесют.
– А я тебе, старик, не поп, чтобы утешать, – раздражённо процедил Медведев. – Мы сами ноне, как по лезвию шашки ходим… Наливай давай, чего рот раззявил.
Незаметно за невесёлыми разговорами приговорили весь литр. Казаков с устатку потянуло ко сну. Хозяин постелил им на лавках в прихожей. Переночевав, выехали по утру с обозом дальше, на Богаевскую. Дорога пошла накатаннее и ровнее. За станицей Богаевской иссяк встречный поток воинских обозов и казачьих маршевых частей, которые шли севернее, через Бессергеневскую и Раздорскую. Громов с Медведевым понимали, что дают немалый крюк, пустившись через Богаевскую и Ольгинскую, но не хотелось отрываться от своих. Так и протащились с медлительными лазаретными линейками до самой Аксайской станицы, где пути их разошлись. Обоз двинул налево, в сторону станицы Александровской, с трудом преодолевая крутой подъём, грушевцы направили коней в Аксайскую. Отсюда было каких-нибудь вёрст сорок до Грушевки. В станице останавливаться не стали, хоть здесь жили родственники Фёдора, – родной отец его матери Степан Терентьевич Копейкин с семейством. Громов решил, что как-нибудь в другой раз заскочит, а зараз хотелось поскорее попасть домой, обнять истосковавшуюся в разлуке жену и родителей.
Проскакав, не слезая с коней, несколько часов, к Грушевской подъехали уже затемно. Едва показались крайние дворы и заснеженные шапки крыш под горой, как из пожухлого, прошлогоднего травостоя и припорошенного инеем, как мукой, бурьяна выскочили на дорогу трое вооружённых станичников.
– А ну стой. Кто такие? – грозно выкрикнул передний, сжимая в единственной руке пистолет.
Фёдор вдруг с радостью узнал в нём хорунжего Платона Мигулинова. Рядом с ним с винтовкой наизготовку стоял, еле держась на ногах под тяжестью здоровенной старой овчинной шубы, давившей на плечи, древний дед Архип Некрасов. Третьим был какой-то незнакомый подросток.
– Здорово дневал, дядька Платон, – весело крикнул с седла Фёдор. – Неужто своих не признал? Как там мой папаша, атаман Прохор Иванович Громов? Жив-здоров?
– Вот те раз, Платоша, – так это ж Федька с Колькой Медведевым, атаманцем, – смущённо опуская винтовку, прокряхтел старик Некрасов. Обратился к приезжим: – Табачку у вас, ребяты, случаем нету? А то вишь, оказия какая, – под сраку лет начальство воевать снарядило, а какой из меня вояка? По мне уже черти в пекле скучають, а меня – в каравул.
– Угощайся, деда, – с готовностью протянул ему полный кисет Николай Медведев.
Поговорив малость о том, о сём, казаки распрощались. Спустившись с крутой горы, поехали по почти безлюдным станичным улицам. Мороз загнал всех по хатам. Дробный цокот копыт их лошадей далеко разносился по притихшим окрестностям. Лениво гавкнула какая-то проснувшаяся сука в ближнем дворе, где-то загремела цибарка. Замычала не доенная бурёнка в коровнике. Фёдор торопил коня: не терпелось скорее добраться до дома. Пустил коня в намёт и Николай. Друзья стремглав помчались по хорошо укатанной, прибитой морозцем главной станичной улице, растянувшейся на семь вёрст до самой Грушевки и там, в конце её, переходящей в дорогу на Новочеркасск. Весь оставшийся путь преодолели минут за двадцать. У топорковского куреня Фёдор обернулся к другу, предложил:
– Ну что, Колька, заедем до нас, что ли?
– Не, Фёдор, я домой. На завтра лучше заскочу, спроведаю твоих. Бывай.
5
В жарко натопленной хате было полно девок, молодых баб и красноармейцев. Стол у стены ломился от тарелок, мисок с закусками, крынок с кислым молоком, бутылок с мутноватой самогонкой. Посередине помещения несколько казачек лихо отплясывали под гармошку зажигательный донской танец, громко стуча каблучками форсистых городских бареток. У стола стояла та самая девка, что была перед этим в прихожке. Увидев вошедших Петра Медведева и Ушакова, лукаво подмигнула и подошла знакомиться. Петька тут же, пользуясь моментом, подхватил деваху под руку и, скалясь, прошёлся с ней в танце несколько кругов по горнице.
– Как зовут-то тебя, бедовая? – спросил молодой грушевский ухарь.
– Марфа, – скромно представилась казачка. – А вы, гляжу, тоже не из робких… Ловко того дядьку в галифах приголубили. До сих пор, чай, лежит.
– Пущай отдохнёт малость, ему полезно, – ухмыльнулся Медведев. – Будут другие спрашивать, скажи, Марфуша, что он пьяный упился. Сам упал. Лады?
– Ну а то как же? Вестимо – сам, – с улыбкой согласилась казачка.
Пётр оставил её и подсел к рыжеусому гармонисту в потёртой, застиранной гимнастёрке, в расстёгнутом вороте которой виднелся треугольник матросской тельняшки. Попросил на минуту гармошку. Рядом сразу же появился Пантелей Ушаков с полным стаканом самогонки и солёным огурцом. Протянув всё это хозяйство однополчанину, попросил:
– Сбацай ты им, Петька, «Казачка», а поначалу вот выпей водочки, промочи горло. Чтоб легло на душу…
Пётр залпом осушил стакан, задвинул его под лавку, отвёл рукой в сторону Пантелея, чтоб не мешался, и, лихо тряхнув казацким, нависшим над левым глазом, чубом, резко рванул мехи на обе стороны, как будто хотел порвать гармонь напрочь. Девки и молодайки в центре горницы по особому, с воодушевлением взвизгнули, словно у них враз открылось второе дыхание. Ещё пуще пустились отплясывать «Казачка», так что стёкла жалобно зазвякали в рамах, а выходные цветастые суконные юбки вместе с поддетыми под них несколькими нижними – зоновками, – колоколами раскинулись вширь, юлой завертелись вокруг стройных, поражающих чистой девственной белизной, стройных девичьих ног. Красноармейцы из Саратовского полка, образовав тесный сплочённый круг, дружно хлопали в ладоши, пьяно выкрикивали, подзадоривая плясуний. Некоторые, не устояв на месте, сами пустились в бешеный, неудержимый пляс. Петька неистово нарезал разухабистого «Казачка» до тех пор, пока раскрасневшиеся, усталые девки в изнеможении не попадали в объятия стоявших вдоль стен красноармейцев.
Медведев, отложив гармонь, облапил уже знакомую молодую казачку Марфу. Утащив её в небольшую угловую спаленку, стал жадно лобызать в сахарные уста.
Пантелей Ушаков подсел к столу, налив себе самогонки, непринуждённо хлопнул по плечу сидевшего рядом хмурого небритого красноармейца в ватной, стёганой безрукавке.
– Давай, земеля, выпьем, что ли с тобой на пару. Всё одно война, бля…
Боец в безрукавке взял налитый Ушаковым стакан, небрежно чокнувшись с ним, выпил одним глотком как воду, даже не поморщившись. Надвинулся горой на Пантелея.
– Вот никак я не смекну, служивый, что вы за люди такие? Лампасы, гляди, на штанах, сапоги справные, подбитые… Сдаётся мне, – уж не лазутчики вы белогвардейские? Что скажешь?
– Ты чего, друг… что мелешь-то? – обиженно отстранился от него Пантелей Ушаков. – Да мы природные думенковцы из второго кавполка товарища Гончарова, – первой бригады Оки Ивановича Городовикова. Калмыка. Братуни, то есть… Скажешь тоже – лазунчики…
– А я всё одно вам веры не даю, казакам, – не унимался захмелевший красноармеец. – Хоть вы и перекрасились в наш красный цвет, а нутрё-то у вас всё одно – белое! Как волка не корми, он всё одно в тёмный лес смотрит.
– Да брось ты, товарищ, напраслину на казаков гутарить, – отмахнулся Пантелей Ушаков.
– Нет, не брошу. Ты меня, сволочь, с верного пути не сбивай, – загремев лавкой, сердитый красноармеец угрожающе вскочил на ноги.
– Будя, Антон, – схватил его за плечи сидевший рядом пожилой, бородатый боец с крупным носом-картошкой и широкими азиатскими скулами. – Нарезался, так иди лучше проспись. Вдруг прикажут командиры сейчас выступать, а ты и на коне не усидишь, свалишься.
Дебошир уселся на место, попритих. Пантелей начал было уже успокаиваться, потянулся за стоявшей поблизости бутылкой, как вдруг дверь распахнулась и в горницу, покачиваясь из стороны в сторону, как гнутый камыш на реке, ввалился давешний верзила в синих галифе, которого они с Петром оставили избитым в прихожке.
– Ага, вот вы где, голубчики! – победоносно вскричал вошедший и с дикими, вылезающими из орбит глазами подлетел к Ушакову. С силой ткнул его мордой в большую миску со свиным холодным.
– Караул, люди добрые, убивають! – взвизгнул не своим голосом Пантелей, пытаясь вырваться из цепких рук верзилы.
Увидев это, Пётр Медведев мгновенно подлетел к столу и не долго думая, двинул очухавшегося верзилу в синих галифе по уху. Тот взвыл, как подраненный медведь-шатун, и, бросив Ушакова, кинулся на Петра.
– А ну прекратить сейчас же! – поспешил их разнять бородатый красноармеец, заступавшийся перед этим за Ушакова.
Отбившись от верзилы, Медведев, не разобрав в горячке, хлобыстнул и его кулаком в волосатую скулу. Пантелей Ушаков, схватив миску с холодным, со злостью треснул ею по темечку пристававшего к нему до этого хмурого красноармейца Антона. Мигом взбурлила паника, бабы и молодайки, дико заверещав, бросились вон из комнаты. Пьяные красноармейцы из Саратовского полка, с воинственными воплями: «Казаки наших бьють!», – ринулись с кулаками на двоих смельчаков-грушевцев. Петра сбили с ног первым же увесистым – в переносицу – ударом. Начали катать по полу тяжёлыми сапожищами. Ушаков мёртвой хваткой утопающего уцепился за край стола, и его никак не могли оторвать от него. Кто-то из саратовцев догадался бить по пальцам Пантелея пустой бутылкой. Казакам пришлось бы не сладко, если бы в этот момент в хату не вбежал на шум побоища сам Борис Думенко в длинной кавалерийской шинели, перетянутой крест-накрест ремнями офицерской портупеи, с несколькими командирами в полушубках. Они проезжали в тачанке по хуторской улице и, привлечённые необычными криками и руганью, остановились. Следом за комдивом в курень ворвались бородатые, зверовато зыркавшие по сторонам чёрными, свинцом налитыми глазами, дагестанцы в больших лохматых барашковых папахах – личный конвой Бориса Мокеевича. Сразу же остановив драку, они безжалостно разогнали собравшихся крепкими ременными плётками и гортанными горскими ругательствами. Связали и увели зачинщиков и дебоширов.
6
На следующий день после возвращения Фёдора Громова и Николая Медведева в Грушевскую пригнали пленных большевиков. Было их человек шестьдесят, в окровавленном, изорванном обмундировании, под конвоем дюжины верхоконных бородатых казаков-отставников. Население высыпало на улицу.
– Гляди, гляди рожа вон у того, длинного в картузе, – восторженно подталкивал Митьку Вязова Маркел Крутогоров, – точно спелый гарбуз разрезанный, – вся в кровище.
– А у того, вусатого, – уха напрочь нема, – указывал щупленький Данила Ушаков на невысокого, кряжистого красноармейца в залатанных валенках, гордо державшего разбитую голову. – Страсть-то, пацаны, какая, – Ушаков, скривившись, отвернулся.
– Дядька Афоня сказывал, что все красные – мужики и бандиты, – Маркел Крутогоров, слепив увесистый тяжёлый снежок, швырнул его в толпу пленных.
– Ироды, супостаты окаянные, – выскочила из толпы глазевших на занимательное зрелище праздных станичников разгневанная Настасья Закладнова. В руках сжимала увесистую корягу. Подскочив к крайнему красноармейцу, ударила его что есть силы по голове.
– Вот вам за сына, за Ванюшку, мужики проклятые. Злыдни.
Толпа отозвалась одобрительным гулом. Послышались отдельные злобные выкрики в адрес пленных.
– Бей большаков, станичники! – взвизгнул в поддержку Анастасии чей-то визгливый, истерический голос.
Казаки-конвоиры, посмеиваясь в усы, отъехали в сторону, давая этим понять, что не препятствуют самосуду. Грушевцы с яростным звериным рёвом обрушились на не знающих куда деться пленных красноармейцев. Особенно лютовали бабы: били чем попало и куда попало. Несколько пленников уже без чувств валялось под ногами, а их всё били и били, – выколачивали палками и ногами, как бельё на речке во время большой стирки. Выломав из плетня увесистую дубинку, кинулся в толпу и Митька Вязов, за ним Маркел Крутогоров, восьмилетний Данила Ушаков. Зинка Ковалёва, дочка убитого красными купца, свалив на дорогу молоденького безусого красноармейца в обмотках, как кошка, раздирала ему когтями лицо, норовя выцарапать глаза. Таскала за мокрые от снега и сукровицы волосья. Парень кричал, как будто его резали, и катался по снегу, закрывая голову от сыпавшихся со всех сторон ударов. Рядом хмельной как всегда Мирон Вязов словно молотом валил наземь пленных единственной левой рукой. Полушубок его был расстёгнут, от взмокшей рубахи валил пар. Появилась с вилами-тройчатками в руках лишившаяся недавно старика Лидия Сизокрылова. Крякнув по-мужски, всадила зубцы до самого черенка в усатого, с оторванным ухом, красноармейца.
– Ах сволочи! Кацапьё! Москали поганые! – запыхавшись подлетел от правления с обнажённой шашкой в руке атаман Прохор Громов. Длинная седая борода его трепалась во все стороны, полы расстёгнутого тулупа развевались как крылья коршуна, приметившего добычу. Он саданул со всей силушки плашмя одного пленного, так что у того ватник лопнул на спине и пополз кусками. Затем, всё больше свирепея, – наотмашь рубанул другого остриём по бритой голове. У того так и застрял в горле кляпом предсмертный крик ужаса, фонтаном ударившая из раскроенного надвое черепа горячая алая кровь забрызгала лицо и бороду Прохора Ивановича.
Вскоре пленных угнали дальше, в сторону Новочеркасска. Десять человек забитых насмерть грушевцы навалили на две подводы, выделенные хозяевами по наряду правления, и увезли в балку за станицу – закапывать.
Сияющий Митька Вязов показывал друзьям окровавленный конец палки с приставшими волосами. Хвалился:
– Я кэ-эк трахну одного краснопузого по чугунку, у него так зенки и выскочили, и пена красная из пасти пошла, как у кобеля бешеного.
– А я, – не отставал от него, торопливо тарахтел Маркел Крутогоров, – свою дубинку об хребет одному сломал. Вдарил по спиняке, палка – тресь, и напополам.
– А я одному коммуняке за малым палец не отгрыз, во глядите, – Данилка Ушаков, раззявив широко слюнявый рот, пошевелил пальцем шатающийся зуб, гадливо сплюнул. – Во рту до сих пор скус паршивый, дохлятиной отдаёть.
Поделившись живыми впечатлениями от произошедшего, пошлялись с полчаса по станице, стали думать, что делать дальше.
– Погнали в Каменный Брод, что ли, с хуторскими подерёмся на кулачках. Давно они от наших не получали, – предложил заядлый драчун Егорка Громов.
– Не, нас больно мало, робя, – наподдают, – с сомнением протянул Лёшка Евстигнеев, оглядывая своих. – Нужно кодлу побольше собрать. Человек тридцать.
– Ну айда тогда до Ромки Сизокрылова, – потянул казачат Митька Вязов. – У него наверняка табачок найдётся. Посмалим.
Все сейчас же с ним согласились и дружной компанией направились к переулку, где стояла занесённая снегом хата Сизокрыловых. Оставив друзей у калитки, Митька один вошёл на баз к соседям и громко постучался в дверь дома.
– Чево тебе? – показалась в проёме двери растрёпанная, разгорячённая самогонкой и недавним смертоубийством пленного, Лидия Сизокрылова.
– Ромка дома? – оробев, пролепетал Митька Вязов.
– Пшёл к чёрту, босяк! – густо дыхнув на него противным сивушным перегаром, пожилая женщина сердито захлопнула дверь перед самым Митькиным носом.
Пацанёнок, осуждающе покачав головой, направился было к калитке, но вдруг заметил струившийся из низенькой саманной кухоньки в углу двора – дымок. Летом в таких кухнях стряпали еду, зимой – мылись в корыте, жарко раскочегарив печурку, или стирали вещи. «Ага, купается, наверно, Ромка», – решил обрадовано Митька и бросился со всех ног к стряпке. Дверь оказалась незапертой: на казачка сразу же пахнуло обжигающим банным паром. Когда белое плотное облако малость рассеялось, Митька Вязов увидел неясные очертания голой женщины, стоявшей на коленях в корыте и намыливавшей голову. Это была жинка Ромкиного старшего братана, воевавшего за красных, красивая казачка Оксана. Парень, на миг позабыв обо всём, залюбовался её прекрасной, хорошо сложенной фигурой. Ему хорошо были видны её большие, колышущиеся при движении тела, налитые, упругие груди с крупными коричневыми сливами сосков посередине. Живот был соблазнительно выпуклый, гладкий и блестящий от воды. Внизу чётко вырисовывался соблазнительный мысок чёрных волос, волновавший воображение. Кругом брызгала вода и летели хлопья мыльной пены.
Оксана, услышав стук входной двери, слегка поёжилась от залетевшего в стряпку морозного воздуха. Крикнула глухо, подумав, что забежала младшая дочь свекрухи:
– Марфа, ты? Чего тебе?
Митька Вязов, не отвечая, смущённо попятился к выходу.
– Марфутка, ты что ли? Что молчишь? – забеспокоилась женщина и принялась торопливо смывать с лица мыльную пену.
Пацанёнок, не дожидаясь развязки, как ошпаренный кипятком выскочил из летней стряпки. Поспешил поскорее прочь с чужого база. О случившемся друзьям не обмолвился и словом: в глазах всё ещё стояла бесстыдно оголённая, прекрасная, как изваяние древней языческой богини, фигура Оксаны Сизокрыловой…
Решили пойти, поискать Ромку в станичном правлении: паренёк служил там последнее время писарем. Благо, до управы было рукой подать, – напрямик через плац. Ввалившись шумной расхристанной гурьбой в правление, казачата застыли, как вкопанные. На просторном правленческом майдане шла нешуточная борьба: безрукий, как всегда пьяный, Мирон Вязов пытался повалить на пол тоже безрукого, но трезвого как стёклышко Платона Мигулинова. Сгрудившиеся вокруг казаки покатывались со смеху, хватаясь за животы, указывали на забавных борцов пальцами.
– Ты гляди, гляди – два калеки сцепилися.
– Рогом, рогом упирайся, Мирошка.
– Платон, не подкачай, задай ему жару.
Дед Архип Некрасов аж повизгивал от восторга, топоча обутыми в валенки ногами. Тряс длинной козлиной бородкой. Захлёбываясь, тоже что-то кричал подбадривающее. Мирон Вязов, угнув голову, как буйвол кидался на Мигулинова. Дядька Платон, увёртываясь, забегал к нему с левого бока, стукнув по плечу, валил с ног.
– А вот я тебе, борода, покажу иде раки зимують! – вскочив с пола – весь извалянный в пыли – снова пёр на него Мирон.
Платон ловко приседал и Вязов, под оглушительный хохот собравшихся, пахал опухшей хмельной физиономией грязный правленческий пол.
– Вот это да, глякось, Митька, – восторженно смеялся Данилка Ушаков, подталкивая локтем приятеля. – Твой батяня уж носяру себе расквасил. Умоется зараз красной юшкой.
– А ну его в баню, шута, – презрительно махнул рукой Митька. – Придурился, посмешищем среди казаков заделался и доволен.
Подошёл весёлый, жизнерадостный Ромка Сизокрылов, поздоровался за руку с казачатами.
– Что, пацанва, гуляем? А мне вот недосуг. Я при деле. – Ромка важно выпятил грудь, вынул из кармана испачканные чернилами руки, нарочито повертел ими перед лицами приятелей.
– Ты что чернила пил? – пошутил смешливый Маркелка Крутогоров. Ребята прыснули, оценив его шутку.
– Скажешь тоже, – незлобно хлопнул его по затылку Роман. – Я важные документы окружному атаману в Новочеркасск пишу. Сам Прохор Иваныч доверил.
– У тебя, Ромка, табаку нет? – просительно взглянул на него Митька Вязов. – Ежели есть, – айда с нами во двор, посмалим. Атаману скажешь, что – перекур с дрёмой.
– А мамка не заругает, Полипонка-то? – насмешливо парировал Сизокрылов, поминая уличное прозвище казачки, которая придерживалась старообрядческой веры.
– Ну ты брось энто, не шуткуй, – угрожающе надвинулся на него Митька – парень не робкого десятка, – а то не погляжу, что ты писарь зараз в управе – отделаю как Бог черепаху!
– Ладно, не серчай, Митька, пошли, – примиряюще похлопал дружка по плечу Сизокрылов. – А батя твой ничего, скучать не даёт.
Егорка Громов не сразу пошёл вслед за приятелями во двор. Завидев в толпе станичников на майдане старшего братана Федьку, вернувшегося вчёра в Грушевку, заговорщически поманил пальцем с майдана.
– Чего тебе, байстрюк, – недовольно спросил Фёдор, оторванный от весёлого зрелища, устроенного культяпым Мироном.
– Федот, достань самогонки, ребята просют, – шёпотом попросил младший братишка.
– Вот фрукт, – удивлённо уставился на него Фёдор. – Ты погляди, какой башибузук растёт, – весь в меня… Помню, меня тоже все соседи в детстве бандитом кликали. Я со своим потешным войском их сады и бахчи начисто обносил. Батька ещё порол меня частенько ивовой талиной.
– Не, братка, брешешь, – отрицательно качнул вихрастой головой Егорка. – Это большевики бандиты и разбойники, а я буду казак. И энтих большевиков буду рубать дедовой шашкой, как чакан на Тузловке.
– Вот это верно, – восторженно встрепенулся Фёдор. – Рубать их надоть, гадов красных, покель не позеленеют!
7
Худой облезлый волк с ввалившимися боками, с высунутым наружу красным языком, проваливаясь по брюхо в глубокий снег, брёл по степи. Понуро свесив голову, он едва передвигал лапы. Волк был голоден и одинок, он искал встречи с любым живым существом, – лишь бы утолить этот невыносимый, отнимающий последние силы голод. С трудом взобравшись по пологому склону на небольшой, покрытый полынью и прошлогодним редким бурьяном, курган, волк вдруг с опаской припал к земле, зорко вглядываясь в даль. Там, с трудом различимая в бескрайних снежных просторах, передвигалась какая-то тёмная точка. Волк весь напружинился, всматриваясь в приближающуюся добычу. Это, несомненно, – человек. Идёт на двух лапах и пошатывается из стороны в сторону. Наверное, тоже голоден, но какое дело до этого волку? Глаза его злобно сузились и заискрились хищным блеском. Легко спустившись с кургана, он, не выпуская из поля зрения фигуру человека, стал осторожно подкрадываться к нему между сугробов. Человек становился всё больше и больше, как будто вырастал на глазах. Расстояние быстро сокращалось. Вот и он заметил волка. Медлить больше нельзя. И степной хищник огромными прыжками понёсся навстречу жертве. Но что это? Человек вскидывает длинную железную палку – это ружьё! Гром выстрела, яркое пламя – в морду, и волк с диким визгом кувыркается в сугроб, окрашивая снег своей кровью…
Герасим Крутогоров, небрежно волоча винтовку по снежному насту, подошёл к убитому зверю, устало повалился рядом с ним в сугроб. Вот уже третий день как не держал Герасим во рту и маковой росинки. Пересилив гадливое отвращение, он склонился над трупом волка, стал жадно пить кровь, вытекающую из раны. Оторвавшись, зачерпнул грязной, заскорузлой ладонью белый снег, набил им горячий, окровавленный рот. Пожевав, выплюнул красное месиво. Стал снова зачерпывать ладонью и жевать, содрогаясь всем телом от тошноты. Но голод был сильнее. Герасим вытащил из-за голенища сапога остро отточенный нож и вонзил его в тушу убитого зверя возле раны. Располосовав, отвернул шкуру, принялся торопливо вырезать куски тёплой ещё, дымящейся на морозе сырой окровавленной плоти и с голодным стоном пожирать их один за другим. Мясо было жёсткое, солоноватое на вкус от крови, отдающее затхлым болотом, но Крутогорову казалось оно вкуснее всего на свете. Он никогда ещё не ел такого вкусного мяса. Оно так и таяло во рту, и смертный голод, сжимавший железной хваткой желудок, постепенно ослабевал. Герасим проглотил ещё кусок и в изнеможении отвалился. Лёг расслабленно на снег рядом с растерзанной тушей, как насытившийся добычей степной хищник. Он был похож теперь на заросшего до глаз колючей всклокоченной бородой первобытного человека, некогда забивавшего в этих местах камнями попавшего в западню мамонта. А вокруг, куда хватал глаз, не было современной цивилизации, а простирался дикий и безжалостный каменный век, где каждый боролся за существование в одиночку, как мог, один – против всех. И выживал только сильнейший.
Полежав немного и отдохнув, Герасим решил запастись волчьим мясом впрок на дорогу. До Грушевской ещё далеко, в хутора в таком виде показываться опасно, а в винтовке – всего два патрона.
Он аккуратно вырезал из туши самые лакомые куски, в основном окорока, сложил их в снятый башлык, крепко завязал. Перекинув его через плечо, а винтовку – через другое, снова пустился в путь. Он дрёл на запад по безжизненной мёртвой равнине, по гиблым сальским степям. Вид у него и вправду был дикий. На голове, перевязанной грязной, с засохшей ржавой кровью, тряпицей – старый лохматый малахай. Шинель без ремня, обтрепалась по низу бахромой. На ногах какие-то опорки от сапог, обмотанные всяким тряпьём.
Сбежал Герасим из полка и неделю уже скитался по степям, как заяц, хоронясь в балках и кустах от казачьих разъездов. Питался чем попало, ночуя в прошлогодних скирдах или, как медведь, в сугробах. Добраться бы только до Грушевки, там – дом, семья, маманя. Там быстро оклемается и встанет на ноги, а подставлять башку под большевицкие пули за здорово живёшь?.. Нет уж, увольте! Герасим на это не согласный… Своя рубаха ближе к телу.
Шёл Герасим только по ночам, степью и бездорожьем. Станицы и хутора обходил десятой дорогой. Хуже смерти для него зараз – снова оказаться на фронте, трещавшем по всем швам под ударами красных. Будя, – попробовал, повоевал за атамана. Второй раз уже бежит от этой проклятой службы. Эх, попасть бы сейчас в Ростов к старым дружбанам-товарищам. Снова бы ходить по ночам «на дело». Водку хлестать в ресторациях, да шалав валять по притонам. Не житуха – мечта!
Проклинал тот день Герасим, когда согласился с Лукьяном Родионовым ехать из Ростова в Грушевку. Нет, не по нему эта крестьянская жизнь. В город бы ему – на волю! Шёл и думал так Крутогоров. И со стороны шибко похож был на того облезлого, худющего зверя, волка-одиночку, которого убил перед этим возле степного кургана.
8
Фёдор не ожидал таких разительных перемен, произошедших в доме. Из госпиталя вернулся брат Максим. Малость отдохнув, оклемавшись после тяжёлого ранения, съездил с отцовской записочкой в Новочеркасск, в округ, и возвратился начальником расположенного в Грушевской дивизионного интендантского склада. Заявившаяся в станицу Анфиса Лунь покорно, без шумной показной свадьбы, перешла жить к Громовым. Они с Максимом сходили только на вечер в церковь, где их и обвенчал втихую отец Евдоким.
– Вот мы наконец-то все вместе и собрались, – не могла нарадоваться Матрёна Степановна на своё прибавившееся семейство. – И на что только сдалась эта война? Жили б да жили так, тихо-мирно, в достатке. Горя не знали. Нет же, удумали воевать…
Прохор Иванович не разделял радости супруги, хмуро расспрашивал Фёдора о положении на фронте. Горько вставлял свои замечания:
– Что же вы, Федька, оплошали? Вояки – мать вашу… Как так можно? Красные смутьяны опять почитай всю область заполонили. Того и гляди до Грушевки доберутся. Рази ж можно так воевать, спустив рукава? Али вы не казаки? Али сражаться разучились?
– А-а, батя, – Фёдор устало и безнадёжно отмахивался. Пил самогонку стопку за стопкой. – Обрыдло уже всё. И война энта, и прежняя, Германская… И красные надоели, и атаманы, и кадеты белые. Будь что будет, а воевать я больше не согласный. Всё… Вон верхнедонцы давно уж фронт кинули: живут себе по куреням и никто их не трогает. Коммунисты чай тожеть вумные стали, – не захотят, чтоб опять восстание полыхнуло как в прошлом году, здорово казаков притеснять не будут.
– Ну уж нет, с меня хватит, – яростно стучал себя в грудь кулаком Прохор Иванович. – Ежели подойдут сюда супостаты красные, – всех стариков соберу и поведу вольный Дон защищать. На вас, на молодых, гляжу, плохая надежда.
Приходил со службы брат Максим, раздевшись в прихожке, в синем кителе с погонами сотника, к чину которого был недавно представлен, тоже наседал на Фёдора:
– Как там, братуха, на фронте? Не разбежались ещё казаки по домам?
– Да ещё нет, воюют, – уклончиво отвечал Фёдор. – Ты-то по фронту, гляжу, не дюже скучаешь. Вон службицу себе какую отхватил: начальник склада… Это тебе не в атаке шашкой махать.
– А плохо разве? – Максим доставал из кармана пузатый пузырёк спирта, с грохотом ставил на стол в летней стряпке. – И выгодно главное. Иной раз что-нибудь и самому перепадёт, возьмёшь… Не я, так другой стащит, дело житейское. Почему бы не взять?.. Так что, брось, Федя, мозги попусту напрягать, а давай лучше выпьем по махонькой. За всё хорошее.
– А ежели красные придут, что будешь делать? Опять к ним переметнёшься? – морщась от выпитого спирта, торопливо закусывая, спрашивал Фёдор. – У тебя ведь это раз плюнуть, – перекраситься. Нынче за кадетов, завтра, глядишь, – за большевиков…
– Брось, Фёдор, – отмахивался Максим, – с красными меня зараз уже никакой верёвочкой не свяжешь. Да и супротив своих больше идти не хочу. Пусть будет всё так, как есть.
– А я вот думаю, Максимка, насовсем дома остаться. Чёрт с ними, с красными, – проживём. Понимаешь, братан, по жизни мирной, по работе стосковался. Иной раз по степу на горе скачешь и думаешь: вот бы по ней, – да с плугом пройтиться! Так, чтобы к ночи рубаху хоть выжимай от поту. Эх, жизня наша, бля, запутанная, Максимка… Несёт нас по ветру, как листья осенние с жердёл, а где к месту прибьёт – неизвестно…
На следующий день всю станицу облетела крылатая весть, которую передавали друг-другу бабы-сплетницы, шушукаясь у калиток: пришёл домой дезертировавший с фронта Герасим Крутогоров. К вечеру об этом уже знал станичный атаман Прохор Громов. В сопровождении безрукого хорунжего Платона Мигулинова и двух молодых казачат-сидельников с винтовками Прохор Иванович направился к Крутогоровым. Что у них там произошло с Герасимом неизвестно, только ночевал он уже в станичной тигулёвке.
– Вот шкура, – судачили у церкви станичники. – Поделом ему… Наши сыновья с красными бандами на фронте сражаются, себя в боях не жалеют, а он сбёг! Поглядел бы на непутёвого отпрыска покойный Моисей Ефремович, царство ему небесное, – небось, со стыда бы сгорел.
– А то он не знал, – вклинивалась в мужской разговор тарахтушка, любительница почесать языком, Зинаида Астапова. – Герасим ещё при жизни отца заместо казацкой службы в Ростове, в тюрьме сидел. С мазуриками, наверно, связался в городе. Их там не меряно.
– Не, – качала головой, опасливо оглядываясь, Дарья Ушакова, – люди гутарили, что он «политикой» был. Это те субчики – бородатые, длинноволосые, в очках, – что до войны супротив самого царя Николашки с бонбами шли. За то Гераську-то и в тюрьму упекли, право слово. Хотели в Сибирь на каторгу сослать, да Моисей Ефремыч большую взятку в Ростове кому-то из тамошних городских шишек отвалил, чтоб токмо Герасима в Ростове оставили.
– Что и говорить, – конченный человек! – поддакивала стоявшая рядом Агафья Топоркова.
В стороне, у церковной ограды баловались ребятишки. Восьмилетний Маркел Крутогоров ходил героем: это об его отце трезвонила зараз вся станица.
– Слышь, Маркелка, поди сюда, – заговорщически подмигнув, позвал его к раскидистой, заиндевевшей тютине Егор Громов.
– Ага, не проведёшь! – Маркел, слепив снежок, ловко хлопнул им Жорку по шапке.
– Да брось ты баловать, я серьёзно, – казачок, бывший лет на пять старше, схватил мальца за руку, привлёк к себе. – Ты знаешь, что я слыхал? Братан Федька пьяный напился, гутарил, что будто твово папашку назавтра в округ под стражей отвезут, а там расстреляют, как дезертира, понял!
– Вот те на, – заморгал удивлённо глазами Маркелка. С тревогой взглянул на старшего товарища. – А почто же тогда твой дед его в тигулёвку посадил? Я думал, что просто так, а потом отпустит.
– Ага, просто так, – злорадно протянул случившийся рядом Митька Вязов, по возрасту – почти ровесник Егора. – Вот шлёпнут его казаки в Новочеркасске, будешь тогда знать.
– Митька, а Мить, – Маркелка сделал умоляющее лицо, – давай его нынче ночью освободим, – пущай убегает куда-небудь. Ну давай, Митька, – у тебя наган есть…
– Ладно, посмотрим, – уклончиво ответил казачок…
– Поделом ему, Гараське-то, – рассуждали в правлении на майдане старики. – Кабы не було таких вот горе-вояк, твою мать… давно б красных к Воронежу отогнали.
Дед Аникей Вязов, не расслышав по старости о чём говорят, обратился к сидевшему рядом, белому, как лунь, знакомому старику из Кочевани:
– А правдоть слых идёт, Матвей Поликарпыч, что будто бы под Вёшками чигуня верховская фронт бросила и вся как есть в красные переметнулась?
– Гутарили, – уклончиво ответил почти восьмидесятилетний дед Матвей.
– Во, Колька, и тут об энтом, – толкнул локтем под бок односума Медведева Фёдор Громов. – Хоть сбегай куда-небудь из станицы нагад, – всюду одно и то же.
– Здоров ночевал, Федька, – рванулся навстречу, протягивая единственную руку, культяпый Мирон Вязов. – Навовсе домой, али как?.. Мож, выпьем по такому случаю?
– Во, явились собутыльники моему непутёвому, – туда бы их разэтак, в Бога мать… – витиевато выругался, сплюнув с досады, заядлый матерщинник Аникей Вязов. – Что, вояки, увесь Дон красножопым комиссарам отдали, и хучь бы рыло в землю уткнули со стыдобы такой. Ишь, орлами двуглавыми смотрют… Пропили родину, промотали Россию и прибегли под жинкиными исподницами ховаться.
– Заткни пасть, старый дурак, – грозно взглянул на него здоровяк Колька Медведев, угрожающе сжал кулачищи. – Не то я человек нервный, на фронте контуженный… Могу и зашибить ненароком. Твоим же костылём по лысой башке.
– Правильно, – поддержал друга Фёдор. – Ежели ты, дед, такой храбрый, – давай топай на фронт. Мож, тебе там красные кочан шашкою срубят.
– Эт что же, станичники, – взвизгнул, запенившись от гнева, Аникей Вязов. Со злостью стукнул в пол костылём, – вдругорядь, как в прошлом годе, катавасия зачинается? Почтенным старикам из станичного сбора молодые молокососы глотку затыкають. Начальство в грош не ставют. Воевать не хотят, по хатам на печи отслёживаются… Снова, знать, красные в станицу придуть, жечь и стрелять казаков будут.
– И что ты тут, батя, раскудахтался, чисто кочет, – перебил отца культяпый Мирон. – Тебе-то что энти красные большевики сделали? Дорогу у церкви перешли, что ли?
– Уйди, Мирошка, с глаз долой, и слухать тебя не желаю, – сердито затопал ногами старик Вязов. – Красножопые за кацапов и мужиков иногородних стоять, а правят ими – жиды московские. Они всему казачеству – враги лютые… Ладно, покель их верх берёт. Но придёт время, очухаются донцы, сгуртуются с кадетами и кубанскими казаками, и захлебнуться тогда комиссары своей поганой кровью.
– Пошли отсюда, ну их всех к сатане, – потянул друзей к выходу Николай Медведев.
Вышли втроём на улицу.
– Ну что, Мирон, – обратился к Вязову Николай, – давай выпьем, коль хвалился. Угощаешь?
– Мирон разочарованно передёрнул плечами.
– У меня-то, братцы, и нема ничего, я думал – у вас… Сами ведь знаете: Надька моя, раскольница чёртова, житья не даёт. Водку в хате не держит на дых… Спасу от неё нет – во где сидит. – Мирон с досадой постучал себе ладонью по шее пониже затылка.
– Ладно, знаем, – нетерпеливо остановил его Фёдор. – Айда, казаки, в склад к брату Максиму. Мож, он нам на радостях спирту по стакашку нальёт.
В складе Максим выдавал полушубки представителям какой-то воинской части. Увидев старшего брата с казаками, – обрадовался.
– Зараз я, Федька, по быстрому освобожусь, – крикнул, выписывая есаулу накладную на выданное зимнее обмундирование.
Интендантский склад располагался в доме ушедшей из Грушевки с красными семьи кузнеца Лопатина. Фёдор с друзьями прошли в небольшую комнатушку, служившую Максиму спальней, и уселись в ожидании. Вскоре туда же пришёл и Максим, держа в обеих руках по поллитровой бутылке спирта.
– Вот это я понимаю, Максим Прохорыч, – обрадовался, увидев дармовую выпивку, культяпый Мирон. Аж заёрзал на лавке от нетерпения. – Крепкая, небось, штуковина – шпирт?
– Зараз попробуем, – поставив бутылки на стол, проговорил Максим.
После первого стакашка беседа потекла оживлённее. Колька Медведев, громко скрипнув зубами, приник к Фёдору.
– Слышь, дружище, Федот, я ить вчёра Полинку свою дюже поколотил…
– Спьяну?
– Не, со злости. Брюхатая она, – вишь какое дело… Гутарит, что от меня, а я веры не даю. Чует моё сердце, что энто с того разу, как снасильничали её краснопузые… Ни в жисть не прощу! Кацапское отродье, что на свет народится, – своими руками удавлю… А с коммуняками, Федька, – я тебе вот что скажу, – ох, не по пути нам, казакам! Свои, донские большевики ещё куда ни шло, но пришлые, расейские мужики-лапотники – хуже горькой редьки. Первые враги они нам. А ещё евреи…
– Так ведь не осилить нам их, – вмешался Максим. – Россию всю рази ж одолеешь? Затопчут… Я там в семнадцатом был, в Кацапии. В самом Питере… Силищи у них – страсть подумать, казаки. Как саранчи – мужиков в деревнях. И по городам мастеровых – богато.
– Ничего, поживём увидим, – взяв в руки бутылку спирта, резонно рассудил Фёдор. – Вон, слых идёт, на Кубани генерал Деникин всю комиссарию истребил под корень. И не воняет уже там красными. Вот придёт он к нам на подмогу с кубанцами да с черкесами дикими, тогда, глядишь, и отсель большевиков выметем. А там и до Москвы рукой подать.
– Э, казаки, да ну её к лешему, политику энту, войну, – Мирон Вязов встряхнул пустым рукавом полушубка. – Я вишь ужо отвоевался. Давайте-ка лучше помянем земляков наших, что никогда уже не вернутся до дому.
– Точно, – встал с места Фёдор Громов. – Выпьем, станичники, за Митьку Луня, да Петруху Родионова, за Ваньку Закладнова, – пацанёнком ведь ещё был, бабы, небось, никогда не пробовал… За твово, Колька, братана Филиппа, – хоть и с красными он был, да ведь какой парень! Жалко.
– Ишо давайте выпьем, – вмешался Мирон Вязов, поднимая стакан с синеющим неразбавленным спиртом, – за брата моего, что в пятом году погиб, Евстигнея Аникеевича… Вздрогнули, казаки!
– Царствие им небесное и земля пущай пухом им будет, – закончил, припадая к стакану губами, Николай Медведев.
9
Поздно вечером, когда вся станица уже спала, к правлению со стороны двора приблизились две низкорослые фигуры подростков. То были Маркелка Крутогоров и Митька Вязов. Не доходя до здания нескольких десятков саженей, подростки остановились возле плетня, на верху которого кое-где намёрз шапками снег.
– А что ежели Ромка домой уже умотал? – с тревогой глянул на старшего товарища малолетний Маркел. – Как тогда замок на дверях тигулёвки отопрём?
– Да помолчи ты, шкет, – прицыкнул на него Митька. Приблизился осторожно к правлению и, обогнув его слева, остановился у крыльца. Спрятался в тени у стенки, под деревьями.
Через несколько минут Маркелка услыхал доносившееся оттуда громкое кошачье мяуканье. Если бы он не знал суть дела – подумал бы, что мяукает настоящий кот. Прошло ещё немного времени и Маркел, уже поёживаясь от пробирающего январского колючего морозца, увидел подходившего довольного Митьку.
– Ну что? – кинулся к нему с вопросом мальчуган.
– Всё в порядке, – Митька многозначительно подбросил в воздухе связку ключей. – А зараз айда к тигулёвке, будем ждать Галку, ежели она ещё не пришла.
Ребята, обойдя задами правление, с тыла прокрались к неказистому, покосившемуся саманному сарайчику, притулившемуся в глубине двора – станичной тюрьме. Улеглись в сугроб, откуда открывался хороший обзор на часть плаца и улицы, по которой должна была придти десятилетняя Галка Некрасова. Она принесёт повечерять деду Архипу, сторожившему тигулёвку, и тем на время отвлечёт его от службы. Что и нужно было ребятам.
Из своего укрытия подростки видели съёжившуюся от холода – старая кровь не грела, – закутанную в огромную донскую шубу, сгорбленную дедову фигуру. Поставив старинную берданку между ног, он прикорнул у самой двери сараюшки, на завалинке, и крепко, со свистящими всхлипами, похрапывал. Лёгкая позёмка обметала его обутые в большие валенки ноги. Мелкий снег сыпался на рваный треух и широкий отложной воротник шубы, поднятый стоймя от ветра.
– Слышь, Маркел, – тронул пацанёнка за плечо Митька Вязов, – а почто батька твой такой шалый? Не как все казаки в станице?
– Какой-такой шалый? Сам ты, Митька, таковский, – обиделся Маркелка.
–Так все об этом толкуют, – продолжал донимать его Митька. – Он почто против красных воевать не хочет? Все казаки воюют на фронте, а он сбёг. Значит, и взаправду – шалый?
– Мой папанька что… – возралил Маркел. – Вон у Ромки Сизокрылова братан старший – сам в красных, и ничего…
– Вот впоймают его казаки и повесят на тютине, – заверил Митька.
Так, лёжа в сугробе и шёпотом переговариваясь, прождали около часа. Замёрзли, как цуцыки. Несколько раз вскакивали и бегали друг за другом у плетня, боролись в снегу, чтобы окончательно не замёрзнуть. Наконец, на площади показалась с узелком в руке Галка Некрасова.
– Слава Богу, идёт, – обрадовался, облегчённо вздохнув, Маркелка. Толкнул приятеля в плечо. – Я уж думал, что не дождёмся, так уйдём. Замёрз, нагад, до костей.
Галка, приблизившись к сарайчику, стала теребить деда Архипа, стряхивать снег с воротника и шапки. Сторож проснулся, в страхе вскочил, отстраняя внучку – спросонья не узнал её. Взялся обеими руками за берданку. Галка что-то ему сказала, указывая рукой в варежке то на узелок, то на здание правления. Видимо, предлагала пойти туда, повечерять на майдане. Дед Архип колебался, с опаской поглядывая на тигулёвку. Галка горячо уговаривала. Наконец голод и разыгравшаяся не на шутку метель пересилили, и Архип вместе с внучкой скрылись за углом правления.
– Пошли, – бесшумно вскочил с примятого места в глубоком снегу Митька. На ходу подал Маркелке ключ от замка. – Иди, отпирай, а я на углу покараулю. Вдруг старый пень вернётся за чем-небудь.
Пока Маркел непослушными от мороза пальцами возился с висячим замком, Митька, вынув из кармана драной шубейки револьвер, стал на углу правления. С опаской вслушивался в неясные ночные звуки. Маркелке наконец удалось отпереть замок и он, отворив дверь, проник в тёмное – хоть глаз выколи, – сырое помещение.
– Батя, ты где? Выходи. Это я, твой сын Маркел, – свистящим, прерывистым от страха голосом шепнул он в темноту.
Тут же перед ним вырос, зябко кутаясь в изодранную фронтовую шинель, Герасим.
– Маркелка, ты? Вот бесенёнок, – молодца! – Крутогоров с нежностью потрепал сына за щёку, осторожно вышел вслед за ним на улицу.
– Вот, батя, возьми, – харчей тебе маманя на дорогу собрала, – протянул Маркел Герасиму небольшой узелок, который до этого прятал в снегу.
Не оглядываясь по сторонам, отец и сын быстро пошли вдоль садов и огородов к речке Тузловке, до которой было отсюда не больше версты по прямой. Вскоре их догнал запыхавшийся Митька Вязов.
– И ты, Митрий, мне помогаешь? – удивлённо присвистнул Герасим. – Ну, спаси Бог, казак, – быть тебе когда-нибудь атаманом.
– Маркелка попросил, а он – мой друг, – смущённо признался Митька. Достав свой револьвер, он с тоской взглянул на него, любовно протёр рукавом шубейки и решительно протянул Крутогорову. – Вот возьми, дядька Герасим, тут в барабанчике ещё три патрона осталось. Пригодится.
– Ну, ещё раз спаси Бог, браток, – горячо поблагодарил Крутогоров. – Вот фарт подвалит, как–небудь расквитаюсь… Ты чей сам-то будешь?
– Вязов я. Мирона Аникеича сын.
– А, знаю, знаю, – культяпого Мирона, Полипоныша? – Герасим крепко пожал ему маленькую узкую руку и повернулся к Маркелу. – Ну, прощевай, сынуля, не поминай лихом свово непутёвого, взбалмошного батьку… Вишь, атаман, Прохор Иваныч Громов, сволочью какой оказался, заарестовал меня и в холодную посадил. В Новочеркасск отправить грозился, а там неизвестно что бы со мной господа ахвицера сделали. Може, шлёпнули бы под забором, как бродячую собаку и дело с концом. Нет человека, нет проблемы… Но ничего, Громов ещё об этом пожалеет. Я, может, после загляну в станицу, как устроюсь… Матери привет передавай. Дядьке Афанасию, – ежели весточку с фронта пришлёт, – тоже… Давай, сынок, – Герасим, наклонившись, приподнял и крепко обнял сына. Опустил его на землю, плотнее укутался в свою шинель и, не оглядываясь, зашагал по льду замёрзшей Тузловки на противоположную сторону.
10
Так, сплошной чередой, как нескончаемый караван, шли морозные январские дни. Прохор Иванович в свободное от атаманской службы время стал готовиться к весенним полевым работам. Фёдор с жаром принялся помогать отцу. Однажды он с утра, наскоро поснедав, пошёл в сарай с сельхозмашинами. Осмотрел их пытливо, ощупал, подкрутил где надо гайки, зачистил наждаком, а после закрасил взявшиеся кое-где ржавчиной места. Сеялку, которая была в худшем состоянии, решил вообще свозить как-нибудь к кузнецу в Кочевань. Местные новосёловские кузнецы Лопатины сбежали с большевиками.
В дальнем углу сарая навалом лежали старые, проржавелые насквозь, как труха, бороны, сеялки, веялки, косилки. Фёдор, лазая по всей этой куче металлолома, даже взмок под меховой казачьей бекешей, не смотря на лютую стужу на дворе. Он выискивал сохранившиеся ещё годные детали, откручивал их, переставлял на другие машины. Собирал из двух – одну.
Не смотря на работу, на память всё время лез вчерашний вечер. Фёдор с ожесточением сплёвывал. Думал: «Опять эта Анфиса!.. Как чертовски она изменилась, похорошела, расцвела, можно сказать».
До этого, вроде, всё шло хорошо: Фёдор общался с ней, как с женой брата, о прошлом не напоминал и полусловом. Она – тоже. Как будто всё напрочь забыто… Но вот вчера Максим допоздна задержался на службе. Фёдор как всегда кормил и укрывал на ночь лошадей в конюшне, и вдруг вошла Анфиса. Плотно затворила за собой дверь.
Фёдор поначалу отказывался, не желая понимать того, что она от него хочет, с ужасом думал о последствиях. Но потом всё-таки сдался… Старая любовь вспыхнула с новой силой, как догоревший было костёр, в который подбросят хвороста. Повалив Анфису на кучу прошлогоднего, слежавшегося сена, крепко стиснул в объятиях молодое, мягкое, такое желанное тело. Девушка быстро приподняла подол юбки и дальше всё произошло мгновенно – как высверк внезапной молнии. Как удар грома… Только потом заметил с ужасом, что живот её белый, уже заметно распирает, как большой арбуз, нежданная беременность. Со злостью ударил её тогда Фёдор ладонью, пахнущей конским потом и степным летним травостоем, по мокрой от слёз, бесстыжей щеке. И тут же, пожалев, прижал крепко к себе и поцеловал в горячие, сахарные уста…
Фёдор ещё раз с остервенением сплюнул и принялся за прерванную на миг работу. Он осматривал старый плуг с затупившимся, ржавым лемехом, ворочая инструмент за чапыги. Не успел ещё сообразить, что с ним делать, как в сарай – испуганная – ворвалась жена Тамара. Прерывистым от волнения голосом проговорила:
– Федя, иди скорее на баз, там Медведев, брат Илья… Ой, не могу… Вязов Иван… – Тамара всхлипнула, не договорив, залилась горькими слезами.
– Что, что такое, Томка? – предчувствуя недоброе, Фёдор со всех ног кинулся вон из сарая.
На улице его поджидал Николай Медведев, Илья Астапов и ещё какой-то незнакомый, коренастый казак в белом овчинном полушубке и высокой лохматой, как у кавказских горцев, папахе, надвинутой на глаза.
– Что случилось? – подбегая к ним, крикнул срывающимся в тревоге голосом Фёдор, вопрошающим взглядом обвёл хмурые лица казаков.
– Федька, – чуть не плача, Медведев подошёл к односуму, приобнял за плечо, – крепись, Федот: Ваню Вязова убили.
Николай смущённо смахнул со щеки предательскую слезу. Сурово кому-то погрозил кулаком, не найдя что сказать, только махнул рукой. Отвернулся, чтобы скрыть непрошенные слёзы. Засопел сердито…
В хате Аникея Назаровича Вязова – полным-полно народа. Не протолкнуться. Родственники плачут. Над телом Ивана, лежащим без сапог на лавке посередине горницы, убивается, кричит мать Ульяна Романовна. Она уже обрядилась в чёрное траурное платье, на голове – чёрная же кружевная шлычка, приколотая позади к пучку волос шпилькой. На мёртвом – синие с лампасами казачьи шаровары, распоясанная суконная – защитного цвета – гимнастёрка. Лицо закрыто чистым белым рушником.
Протолкавшись к покойнику, Фёдор Громов несмелым движением приподнял край рушника и оторопело отшатнулся. Не красивое, живое лицо прежнего Ваньки Громова увидел он, а мёртвое, с застывшей на губах гримасой боли и ужаса, полулицо-полумаску. Череп был рассечён надвое страшным сабельным ударом, – волосы слиплись от крови, почернели.
Не помня себя, Фёдор, как пьяный, выбрался из горницы в стряпку, схватил за руку Илью Астапова.
– Как же так, Илья? Как его угораздило?
– Под Цымлянской дело было, – виновато, понурив голову, заговорил Астапов. – Пошли мы на вечор с Лукьяном Родионовым у разведку. Человек восемь нас, на конях. Сотня сзади поспешает походным порядком. Мы с полверсты – впереди. И токмо это до крайних станичных дворов дошли, вылетают откуда ни возьмись красные. С эскадрон, примерно, а то и больше. С фланга из балочки – ещё одна группа. В тиски нас короче зажали. Ну, рванули мы коней – обратно: я да ещё двое казаков вырвались, остальных красные окружили. Мы – к сотне своей бешеным аллюром. Стреляем в воздух, подымаем сполох. Покель наши на место боя прискакали, – токмо Лукьян Родионов с одним казаком тяжело раненым в живых и остались. Остальных красные порубали. Лукьян посля сказывал, что Ванька дрался как чёрт, вьюном в седле крутился, человека четыре краснопузых срубил, покель его не свалили. Самого последнего Ваньку кончили, чуть раньше подоспей мы – живым бы остался…
Хоронили Ивана на следующий день всей станицей. Могилу выдолбили в мёрзлой земле рядом с отцовской. Когда опускали свежесколоченный гроб в яму, мать Ульяна Романовна с воплем кинулась было следом. Её еле оттащили бабы, влили в рот самогонки, успокоили.
– Мы отомстим за тебя, Иван, – не сдержавшись, горько выкрикнул Фёдор и до боли в суставах сжал эфес шашки.
Когда всё было кончено и над земляным могильным холмиком водрузили деревянный православный крест, воздух разорвал прощальный винтовочный залп. Это Фёдор с казаками отдали последние почести погибшему обносуму. Громов не пошёл к Вязовым на поминки, вернувшись домой, нахлестался с Максимом спирта до одури. Бешено скрипя зубами, стонал и плакал весь вечер.
– Сволочи, какого парня сгубили! Нету им теперь от меня прощения и пощады. Кровью своей поганой будут расплачиваться за Ванюху.
Затем на что-то решившись, вскочил с места и кинулся к висевшей в горнице на ковре старинной дедовой шашке.
– Рубать гадов, кацапов-москалей и жидов пархатых! Рубать в кровь! В душу мать…
Максим с Прохором Ивановичем повисли у него на руках, вырвали шашку.
– Пустите, сволочи. Убью, гады! – изловчившись, он ударом ноги отбросил в сторону отца. Свободной рукой двинул по уху Максима и снова схватился за шашку. Вынутая из ножен, она угрожающе сверкала холодной сталью и со свистом рассекала воздух. Прохор Иванович с Максимом со страха бросились вон из хаты.
– Ага, краснопузые, испужались, – злорадно захохотал, сверкая обезумевшими глазами, Фёдор. – Зарублю за Ваньку!
Взмахнув шашкой, он со всей силы рубанул по уставленному тарелками столу. Тот, жалобно заскрипев, развалился на две половины.
– Что? Ещё кто хочет? – Фёдор снова занёс над головой шашку и тут перед ним вдруг встала, держа годовалого сынишку Терентия на руках, жена Тамара.
– Ну что же ты, Федя? Руби! – Она со слезами на глазах приблизилась к нему вплотную.
– К чёрту, Томка, – Фёдор с руганью отбросил клинок, повалился перед женой на колени, обхватив её руками за ноги…
* * *
Неспокойно было в этот вечер и у Медведевых. Отца, Степана Захаровича, с осени не было дома – уехал вместе с группой станичных отставников воевать куда-то под Лихую. Николай, напившись до положения риз (глушили убойный первач) с Ильёй Астаповым и его однополчанином, решил ехать с ними на фронт – мстить за Ваньку. Попросив казаков, чтоб подождали, Колька кинулся домой, принялся торопливо собираться в дорогу. Мать Надежда Парамоновна заплакала, начала отговаривать. Жена Полина бросилась к нему на шею. Разозлившись, Николай грубо отшвырнул жену в сторону, но она, вскочив, снова устремилась к нему.
– Да отойди ты от меня, постылая, – бешено сверкнув глазами, крикнул он на Полину и оттолкнул в другой раз. Казака прорвало. Со всей силы, не примеряясь и не соображая в ярости, что делает, он ударил женщину кулаком в лицо. Та, вскрикнув, упала навзничь на застеленную кровать. Повалив высокую пирамиду подушек, сползла с ними на пол. Лицо её залилось кровью.
– ****ь, потаскуха, сучка! – разъярённый хмельной Николай бросился к жене и с ожесточением стал бить её ногами: по голове, по животу, по грудям. Полина стонала и ёрзала, обессиленная, по полу.
– Ты что делаешь, сынок? Она ж в положении! – мать с криком поспешила на помощь невестке, закрыла её своим телом.
– Не хочу комиссарского вы****ка! Пущай выкинет…
Николай с бранью оттолкнул её и ещё несколько раз ударил жену сапогом по животу. Вдова погибшего среднего брата Филиппа – Лукерья с диким визгом бросилась вон из хаты. Ей показалось со страху, что Николай убил Полину. Та, вся заплывшая кровью, перестала даже стонать. Вздрогнув всем телом, перевернулась на спину и вдруг судорожно стала сучить ногами и выгибаться, как будто хотела сделать «мостик». Поняв в чём дело, к ней на помощь кинулась заплаканная Надежда Парамоновна, стала громко звать Лукерью:
– Лушка, поди скорее сюда! Рожает никак, бедняжка, – причитала она, суетясь над невесткой.
Николай с руганью выбежал на двор, оседлав в конюшне своего строевого жеребца, помчался к дому Астаповых…
В ту же ночь Полина от побоев разродилась выкидышем. А Николай, ничего не зная, злой на весь мир и на самого себя, уезжал с Астаповым и его однополчанином на фронт, искать смерти! После всего случившегося жить не хотелось, и единственным желанием было рубать и рубать проклятых коммунистов. Убивать, стрелять, топтать конём до тех пор, покель не убьют самого. А о смерти Николай думал с радостью – как об избавлении от всех забот и тягот земных, от всех горестей и печалей. На что нужна такая жизнь, если токмо одна водка и спасает на миг от суровой, подлой действительности. Даёт забыться и уйти в другую реальность. Да и то порой не всегда…
11
В ставропольской гиблой степи стояла лютая февральская стужа. Яростные ветры, гоня перед собой тучи колючей ледяной позёмки, из конца в конец продували эти бесплодные, никогда не паханые равнины. От Невинномысской по железной дороге на Пятигорск кое-как тащились избитые составы отступающих частей 11-й красной армии. Только немногие из них шли под паровозами. В голой степи совершенно невозможно было найти какое-нибудь топливо, и к составам припрягали худющих, измотанных дальней дорогой и зимней бескормицей, полковых кляч. На каждой разбитой, разорённой станции из-за дров вспыхивали настоящие побоища. Добровольческая армия Деникина шла по пятам и люди обезумело старались спастись от смерти. Вдоль железнодорожного полотна трусили ещё не растерявшие конский состав кавалерийские части. Тянулись многовёрстные скрипучие неповоротливые обозы с ранеными и беженцами. Пошатываясь и как попало волоча винтовки, в которых уже не оставалось патронов, брела по ухабистому бездорожью пехота. А сзади наседали передовые части деникинцев, их с трудом сдерживала героическая бригада Ивана Кочубея – почти единственная из всей 11-й армии не утратившая ещё боевой дух. Каждый день вдоль дороги, по которой тянулись отступающие части, оставались сотни умерших от болезней, голода и ран красноармейцев. Десятками падали обессиленные лошади. Всё это отдалённо напоминало бегство наполеоновской армии из Москвы по Старой смоленской дороге. Тут же, вместе со всеми, шёл и сводный Екатеринославский отряд революционных анархистов имени товарища Кропоткина под командой Петра Корзюка. Тот самый, что наделал однажды шуму в станице Грушевской…
Дойдя до реки Кумы, эшелоны стали переправляться по мосту на противоположную сторону, к Пятигорску. Петро Корзюк повернул свой отряд вместе с основным потоком отступающих, вдоль реки, на село Обильное. Налево, куда только хватал глаз, простиралась заснеженная степная пустыня. Заметно стал крепчать ветер. Тачанку, в которой ехали сам Корзюк, Мария Чирва, бывший военный комиссар Ростова Мотек Пушкаревский, его дружок Хаим Фельдман и Васька Бессмертный, едва тащили четыре запряжённые цугом усталые коняги. Худой, густо заросший чёрной щетиной, возница адыг, в надвинутой на самые глаза огромной, заснеженной папахе, злобно покрикивал на кляч на своём гортанном языке. То и дело со свистом охаживал их длинным кнутом по впалым, ребристым бокам. Лошади тянули повозку из последних сил, то и дело останавливаясь в глубоком снегу, с трудом преодолевая препятствия. Любая из четвероногих загнанных доходяг могла упасть в изнеможении в снег и больше уже не подняться. За ними тащилось ещё десятка три набитых закутанными в рваное тряпьё анархистами тачанок и саней – пехота. Дальше – около двух сотен еле державшихся в сёдлах всадников – арьергард. Вот и всё, что осталось от некогда многочисленного Екатеринославского отряда. Впереди и позади тащились такие же ободранные, деморализованные отряды и полки разгромленной белыми вдрызг бывшей 11-й армии…
Степной безжалостный ветруган завьюжил, закрутил позёмку ещё жёстче. Мелкое ледяное крошево наотмашь секло лица людей и морды животных. Мария Чирва, походная жинка Корзюка, на дне тачанки с головой закуталась в лохматую кавказскую бурку. Притихла. Еле передвигающие ноги лошади снова остановились. Кругом – только крученные снежные вихри и серая зловещая пелена. В двух саженях ни черта не видно. Выглядывавшее в небе на миг страшное разбойничье око белой луны, вновь затягивалось чёрными густыми лохмотьями набегавших с востока туч. Заунывный отчаянный свист ветра наполнял душу смертельной тоской и ужасом. Хотелось повеситься или застрелиться – всё равно не выберешься из этой взбесившейся ночной кутерьмы. Обессиленные люди прикорнули кто где. На тачанках и повозках места всем не хватило и кавалеристы, положив на снег лошадей, сами валились рядом. Укутывались в драные шинели и полушубки, заматывали головы башлыками и бабьими пуховыми платками.
Мотек Пушкаревский, воспользовавшись тем, что командир Корзюк пошёл вперёд разведывать обстановку, вынул из кармана завалявшийся, облепленный махоркой, каменный сухарь, сунул его под бурку Марии Чирве, к которой был не равнодушен.
– На что, Мотя? – запротестовала дивчина, кубанская казачка Мария. – Сйишь сам, мэнэ вже ничого нэ трэба. Помру мабуть скоречко.
– Не, Мария, вырвемся, – ободряюще тронул её за укутанное одеждами плечо Пушкаревский. – Не в таких передрягах бывали… Ты возьми сухарь-то, погрызи, всё веселей станет. До Обильного доберёмся, там, может, чего и раздобудем из съестного. Не помрём…
Сбоку, обходя их дремлющий в снегах отряд, замаячили какие-то всадники, похожие на бесплотных призраков в ледяной пустыне. Они были еле различимы в порывистых вихрях бурана, и то и дело пропадали из видимости. Бывший ростовский жиган, друг Пушкаревского, Васька Бессмертный, приподнявшись, слабым голосом окликнул их:
– Эй, отзовись, – что за люди? Какой воинской части?
– Таманцы, земляк, – ответил из пурги чей-то хриплый простуженный голос и сейчас же замолк, унесённый в сторону ветром.
Всадники, низко пригибаясь к растрёпанным гривам коней, понуро проехали мимо. Изморенные животные под седоками шатались и едва не падали, проваливаясь глубоко в сугробы.
– А ну трогай, – толкнул вдруг Мотек Пушкаревский сгорбившегося впереди на козлах адыга. – Корзюка срочно сыскать надо, сообщить, что подошли таманцы. Это важно.
У таманцев была давняя вражда с командармом Сорокиным, – бывшим фельдшером из станицы Петропавловской, – после того, как он расстрелял в Пятигорске командующего их группы Матвеева. Петро Корзюк во время отступления частенько бывал в штабе Сорокина на пьяных кутежах. Вероятно, направился он туда и сейчас. Пушкаревский решил предупредить Корзюка, а заодно и Сорокина об опасности.
Возница никак не отреагировал на толчок бывшего военного комиссара. Мотек Пушкаревский тряхнул его сильнее. Адыг, пошатнувшись, свалился, как мучной куль, на снег. Он был мёртв. Видно, так и замёрз, сидя на козлах.
Позади расположения Екатеринославского отряда вдруг послышался какой-то шум, захлопали, как бичи пастухов, приглушённые ветром винтовочные выстрелы. Сбоку опять нескончаемой вереницей замаячили конные и пешие люди. Потащились бог весть куда, еле выворачивая из снежного густого месива скрипучие несмазанные колёса, крытые фуры, длинные лазаретные линейки, тачанки и телеги.
– Белые гады пруть, спасайся, – неслись оттуда испуганные выкрики возниц.
Васька Бессмертный по молчаливому знаку Пушкаревского перебрался на козлы, взял в руки заиндевевшие вожжи и кнут. После первых же выкриков «но, залётные!» и чувствительных ударов кнута, кони пошли, стронув с места громоздкую, неповоротливую тачанку. Следом за ними тронулся, загрохотав, и пробудившийся табор отряда. На мгновенно заметённом вьюгой месте привала осталось с дюжину разного размера белых холмиков: замёрзшие всадники и лошади. Живые проезжали мимо них равнодушно, даже не глядя на печальную картину: до мёртвых никому не было никакого дела – самому бы не околеть в этом аду!
Малость не дотянув до Обильного, пала одна из четырёх запряжённых в командирскую тачанку лошадей. Васька Бессмертный, обрубив постромки, стал умело разделывать тушу.
– Брось, Бессмертный, – гадливо поморщился Мотек Пушкаревский, – падалью ещё мы не питались.
– А что, подыхать, что ли? – дико взглянул на него Петро Корзюк. – Ты тут свои барские замашки оставь, товарищ Пушкаревский. Тут, в степу ресторациев нема, и меню на блюде тебе половые не поднесуть… А чтоб самому на хрен не окочуриться, – будешь жрать и мёрзлую конину, никуда не денешься. Ещё и спасибо скажешь повару, Ваське… Вон, гляди, как ловко управляется. Будто всю жизнь лошадей резал. Чисто татарин.
На помощь Бессмертному сверху спрыгнул Хаим Фельдман. Вдвоём они погрузили в тачанку окровавленные куски замёрзшего конского мяса. Васька сел на козлы, и тачанка тронулась дальше…
В селе Обильном прошедшие перед тем отряды уничтожили всю живность, растащили и разломали на дрова все плетни и сараи, поснимали с крыш солому на корм лошадям. Так что село стояло как после татарского погрома.
– Вот вам и Обильное, – с тоской процедил Васька Бессмертный, невесело оглядывая заваленные каким-то тряпьём и всяким хламом сельские улицы. – Не зазря я, знать, с палой конягой возился. Провиянт нам ещё ох как пригодится.
Заехали в первый попавшийся двор с распахнутыми настежь воротами и остатками поваленного местами плетня. Пока Василий распрягал у покосившегося ветхого амбара лошадей, остальные принялись требовательно тарабанит в дверь хаты. Открыла худая, сонная девчонка лет десяти-двенадцати, удивлённо взглянула на непрошенных гостей. Приезжие внесли оковелки мёрзлого конского мяса в хату. Подняли с постели перепуганную насмерть, больную хозяйку, заставили жарить мясо. Мария Чирва ей помогала.
В соседних дворах послышалось отчаянное конское ржание. Запылали костры, потянулись дымки из труб летних стряпок. Некоторые анархисты из отряда, отчаявшись найти в селе хоть какую-нибудь провизию, принялись забивать наиболее слабых коней. Когда на следующий день, подстёгиваемые животным страхом перед наседающими добровольцами, двинулись дальше, – многие шли пешком. В тачанки и линейки лишних людей не брали, и безлошадные бойцы вскоре отстали от остального отряда, затерялись в беспросветной снежной кутерьме. Снова кругом, на сотни вёрст, расстилалась безжизненная и дикая, не изменившаяся со времён Чингиз-хана, калмыцкая степь. Завывали яростные снежные бураны, силясь уничтожить вторгшихся в их безграничные владения смельчаков. Лохматые, как развевающиеся бурки кавказских горцев, тучи стремительно плыли в сторону Святого Креста. В рваных просветах мелькала на небе луна, зловещая и дикая, как единственный глаз Люцифера.
12
– А ну-ка подтянись, братишки, – обернувшись, зычно крикнул бывший боцман с миноносца «Керчь» Захар Будяков, подгоняя отстающих красноармейцев своей сводной роты. Впереди, змеёй извивался длинный хвост какой-то неизвестной потрёпанной части. Сбоку дороги, которую можно было так назвать чисто условно, то и дело попадались наполовину занесённые снегом трупы людей и животных, брошенные повозки и артиллерийские передки кверху оглоблями. Далеко позади слышался неясный шум ожесточённого боя. Там гулко били простуженные орудия и строчили станковые, захлёбывавшиеся на сквозняковом ветру, пулемёты. Это бригада Кочубея сдерживала наседающий авангард стремительных казачьих сотен кубанского генерала Покровского, прикрывая отход разбитых, разложившихся, как гниющий труп, частей бывшей 11-й армии Сорокина. Не было уже ни армии, как таковой, ни её штаба, ни самого главкома, расстрелянного на одной из стоянок таманцами.
Вокруг боцмана Будякова брели толпы измождённых, закутанных в невообразимое тряпьё, полулюдей-полупризраков. Некоторые давно побросали винтовки и другое воинское снаряжение и шли налегке. С трудом тащились по глубокому снегу переполненные лазаретные линейки с ранеными, больными, обмороженными. Проезжали тачанки с никому не нужными, незачехлёнными, ржавеющими «Максимами» без пулемётных лент, с приткнувшимися бочком к корпусу сонными номерами.
В роте Захара Будякова – человек триста измученных красноармейцев, – всё, что осталось от некогда грозной, первой таманской колонны Ковтюха. Весь путь от Новороссийска через горы до Ставрополя проделал Захар с героическими таманцами. Пять тысяч матросов с потопленных в Новороссийской бухте кораблей черноморской эскадры влилось тогда в колонну Ковтюха. Сейчас их всего трое. Один, Савелий Герасимов, шагает рядом с боцманом Будяковым, другой, Виктор Скиба, в тифу мечется на повозке. Остальных поразбросало во время отступлению по всему Северному Кавказу: кто погиб, кто попал в плен к белоказакам, кто ушёл в горы.
– Давай, давай, товарищи таманцы, не отставать, – снова подбадривает своих орлов Захар Будяков. Идёт впереди отряда, клонясь под сумасшедшим ветром к земле, взрыхляя мягкие снежные заносы широченным морским клёшем.
– Я чую, товарищ командир, этот поход похлеще чем тогда, через горы, будет, – тронул Захара за рукав изорванного бушлата Савелий Герасимов. – В том разе хоть траву да коренья в горах жрали, улиток на деревьях находили, а сейчас – один снег да песок. Гиблое место.
– Да гиблое, – задумчиво шевельнул потрескавшимися от мороза, обветренными губами Захар. – Но дойти до Астрахани всё одно надо, братишка Савелий. И дойдём! Доползём на брюхе по снегам. Выживем и победим... И раздавим офицерскую контру!..
Возле Обильного вынырнул из-за Кумы внушительный отряд всадников.
– Командир, – кадеты! – увидев первым, предупредительно крикнул молодой кубанец, фронтовик Харитон Дубина.
Всадники не спеша развернулись в лаву, бросились с воем и свистом в атаку.
– Харитон, – Захар Будяков схватил кубанца за рукав чёрной обтрёпанной черкески, – живо выбери коня поисправней и – в село. Поднимай всех кто только там есть, – на помощь.
Когда молодой казак убежал исполнять приказ, командир выхватил из коробки увесистый, заледенелый на морозе маузер, подал команду остальным бойцам залечь в цепь. Красноармейцы, поснимав винтовки, легли в снег на невысоких буграх. С тоской смотрели на приближавшуюся нестройную конную лаву. К винтовке – всего по десятку, а то и меньше патронов. Если вовремя не подоспеет подмога – конец!
Вот конница уже совсем близко. На всадниках огромные бараньи папахи, башлыки, крылатые бурки. Даже различимы горбоносые кавказские лица.
– Огонь! – махнул рукой Захар Будяков и первый, тщательно прицелившись, выстрелил с локтя из маузера. Передний всадник, выронив кривую саблю, неловко повалился с лошади.
Дружно ударили из винтовок и остальные бойцы отряда, от их выстрелов ещё несколько белогвардейцев кувыркнулись с сёдел в снег. Остальные в лютом волчьем упорстве продолжали нестись вперёд, – навстречу своей гибели. Некоторые, выхватив из-за спины короткие кавалерийские карабины, стали бить на всём скаку в залёгших красноармейцев. Вскрикнув и дёрнувшись всем телом, ткнулся в ложе винтовки лежавший рядом с Захаром вислоусый рябой фронтовик в старой, смушковой папахе. Захар Будяков, спрятав маузер, в котором не осталось патронов, схватил винтовку убитого. Снова метко выстрелил по всадникам, сняв с коня ещё одного горца. Вот до них уже несколько десятков саженей. Некоторые красноармейцы, не выдержав сумасшедшего накала атаки, вскочили на ноги и в панике побежали назад. Побросали на ходу винтовки. Захар со смертной тоской во взоре повернул голову в сторону Обильного. «Эх, где же там Харитон с подмогой?!»
За жиденькой, прореженной цепью красноармейцев, в обозе на повозках и санитарных линейках зашевелились больные и раненые. Приближавшаяся конная лава белых повергла многих в панический ужас. Послышался плаксивый истерический возглас:
– Братцы, черкесы скачут! Головы начнут отрезать и звёзды на груди выкалывать.
Некоторые, у кого были винтовки и патроны, похватав их, начали слезать с повозок, готовиться к обороне.
– Погибаем, Захарка, – плюхнулся рядом с Будяковым матрос Савелий Герасимов.
Командир, решившись на отчаянный шаг, вскочил вдруг на ноги.
– Таманцы! – Захар, мёртвой хваткой сжимая в руках штыковую трёхлинейку, сделал уверенный шаг вперёд, в сторону надвигающегося, воющего и визжащего противника. – Не подгадь, таманцы, – в штыки их, подлюк белых! За мной! Ура!
Вслед за ним встали Савва Герасимов и ещё несколько бойцов. Остальные продолжали трусливо лежать в цепи, судорожно передёргивая затворы винтовок.
«Всё, это конец!» – равнодушно, как о чём-то постороннем, к нему не относящемся, подумал бывший боцман Будяков и снова лёг в рыхлый полевой снег, приготовившись к смерти. И тут с левого фланга, из-за Кумы, наперерез белым вымахнул небольшой конный отряд.
– Ура! Наши! – яростно взревели красноармейцы в цепи и, вскочив на ноги, дружно пошли со штыками наперерез вперёд.
Задние звенья белых стали поворачивать коней навстречу невесть откуда взявшейся красной конницы. Передние, не удержав бешено мчавшихся по степи скакунов, врезались в поднявшуюся в контратаку красноармейскую цепь. Большинство тут же легло под выстрелами и ударами стальных штыков. Остальные, гортанно визжа, стараясь криком испугать противника, отбились от стрелков шашками и повернули коней назад. А красные конники уже врубались в смешавшиеся ряды кавказцев. В переднем всаднике – в развевающейся по ветру чёрной бурке и белой, заломленной на затылок папахе – Захар Будяков сразу же узнал легендарного комбрига.
– Братишки, это батько Кочубей подоспел. Вперёд! – громко крикнул он своим таманцам и бросился с винтовкой наперевес вслед за отступавшими вражескими кавалеристами.
13
В степи опять беспросветный снежный буран. Кругом не видно ни зги. Чуть отъедешь в сторону от отряда, и уже ни за что его не найдёшь. Полный мрак. Хлопают по деревянному каркасу обтрёпанные тенты линеек. Всадников, как былинки, гнёт к земле неудержимым ветром. Некоторые спрыгнули с коней и бредут пешком, держа их в поводу. Глаза залепляет мокрым снегом, внезапными порывами задувает снег под шинель. На небе, как в философских учёных трактатах древних восточных мудрецов, – то же самое, что и на земле: яростная снежная кутерьма.
Тачанка Петра Корзюка едва тащится самой последней в отряде. Всего два коня осталось в упряжке. Полюбовницу Корзюка Марию Чирву трясёт бешеная лихорадка. Стонет и мечется кубанская казачка в липком тифозном бреду на дне тачанки. Василий Бессмертный заботливо укутывает её в бурку, то и дело – соскочив с подножки – набирает пригоршню перемешанного с песком снега и прикладывает ко лбу больной.
Где-то поблизости должен быть Святой Крест, да как его найти в такой заварухе?
– Надо кого-нибудь в поиск послать, чтоб дорогу до села разведали, – разрываясь трескучим простудным кашлем, тяжело выдавлмвает командир Петро Корзюк и смотрит вопросительно на Пушкаревского. Тот согласно кивает головой и склоняется над полусонным, промерзшим до костей Фельдманом, правившим лошадями.
– Давай, брат, на разведку. Людей бери сколько хочешь, коней, патронов… Разыщи этот чёртов Святой Крест во что бы то ни стало. Иначе нам – каюк! Сам понимаешь: в степи ночевать – гибель.
– Лады, Мотек, – уныло отвечает Хаим Фельдман. Передаёт Пушкаревскому вожжи и толкает съёжившегося в углу Ваську Бессмертного. – Айда, ростовский, со мною, кости малость разомнёшь. Согреешься.
Спрыгнув с тачанки, бегут, пригибаясь от ветра, к ближайшей группе верхоконных анархистов. Их шесть человек. Едут тесной группой, вплотную прижавшись друг к другу.
– А ну-ка кто такие? Ты, Авдей, что ли? – догнав, окликает их Фельдман.
– Чого тоби? – недовольно поворачивается к Хаиму крайний, закутанный по самые глаза верблюжьим башлыком, всадник.
– Со мною в дозор пойдёшь, командир приказал, Корзюк. Понял? Давай нам двух лошадей и поехали, – начальственным тоном говорит Фельдман.
Двое анархистов по неуловимому жесту Авдея спешиваются, передают коней Фельдману с Бессмертным. Поёживаясь от холода, бредут к атаманской тачанке.
– Ну, погнали, – Хаим, вскочив на коня, хлещет его нагайкой. Тот, неловко переставляя ноги, неспешно трусит в кромешную тьму. Позади похрапывают лошади Авдея и Васьки Бессмертного.
– Чого шукаты, товарищ Фельдам, га? – поравнявшись, кричит сбоку Авдей, стараясь перекричать шум бурана.
– Святой Крест, дьявол его разрази, – орёт в ответ злой Хаим Фельдман, продолжая настёгивать лошадь. Верхом он ездит неважно и конь, чувствуя это, плохо его слушает.
– Всим нам туточки Крест будэ, – пророчески констатирует Авдей и с ожесточением сплёвывает против ветра. Плевок тут же на лету замерзает и бьёт серебряной ледышкой Авдея в лицо. Тот матерно ругается, поправляет башлык и правит вслед за Фельдманом.
Дороги нигде нет и признаков. Через несколько шагов едущий впереди всадник напрочь исчезает в крутящихся сумасшедшей мельницей вихрях. Конец света, наверное, и тот будет не такой беспросветный и страшный…
* * *
– Воды! Горыть всэ в нутрях… Питы, питы, – мечется, стонет в бреду Мария Чирва.
Петро Корзюк, пересиливая себя, спрыгивает с тачанки. Зачерпнув снега, суёт его в жадно раскрытый рот женщины. На козлах, подняв воротники полушубков, скучают спешенные Фельдманом хлопцы. Один правит лошадьми, лениво потряхивая непослушными, замёрзшими руками вожжи. Впереди – какой-то тёмный неподвижный предмет. Подъезжают ближе – брошенная анархистами тачанка. Оглобли сиротливо уткнулись в сугроб. Неподалёку валяется туша палой лошади с вздувшимся от бескормицы животом. В тачанке – уставившийся в мрак ночи тупорылой мордой пулемёт, несколько скорчившихся, неподвижных фигур бойцов. Миновав их, едут дальше. Две истощённые до крайности, худющие клячи из последних сил тащат тяжёлую, промёрзшую на ветру тачанку.
Мотек Пушкаревский понимает, что ещё немного и кони свалятся замертво. Тогда им всем придётся туго. Других лошадей взять негде. Значит – погибать в степи, под вой зловещего ветра.
Вдруг впереди отряда – чей-то радостный, ликующий голос:
– Дошли, братцы! Вот он, Святой Крест.
Колонна обмороженных, измученных людей втягивается в кривую сельскую улочку. Свист пронизывающего до костей бурана остаётся позади. Село – битком забито отступающими красными частями. Заняты все хаты, летние стряпки, бани, сараи, конюшни, коровники, катухи и сеновалы. Кому не хватило места под крышей, расположились прямо во дворах под открытым небом. Жгли костры, кидая в них всё, что попадалось под руку. Варили на кострах похлёбку, кипятили воду в закопченных мятых чайниках.
Петро Корзюк приказывает вознице завернуть в ближайший двор. Анархисты, спрыгнув с тачанки, устремляются к полыхавшему посреди двора костру.
– А ну куды? Геть видселя! – отталкивают их в сторону несколько вскочивших на ноги красноармейцев неизвестной части, думая, что те хотят погреться. – Куды прёте? Тут своим миста нема, не бачите? Давай, проваливай, босота!
Анархисты, оробев, пятятся. Тогда Мотек Пушкаревский, на что-то решившись, выскакивает на улицу.
– А ну давай сюда, бойцы, – хватает он за обледенелые стремена проезжавших мимо анархистов из их отряда. – Живее, братишки, на подмогу командиру. Токмо дружно все вместе поднажмём, выгоним вражин со двора и из тёплой хаты. Не на улице же нам ночевать…
Собрав человек двадцать, Пушкаревский ведёт их во двор, где остановилась атаманская тачанка. Люди у костра, почуяв недоброе, хватаются за винтовки.
– А ну полож, сволочь! – Петро Корзюк решительно припадает к стоявшему на тачанке пулемёту. – Пошли прочь отсюда, гады ползучие, не то всих з «Максима» посеку. Руки в гору, – кидай винтовки!
Возле тачанки с оружием в руках выстраиваются собранные Пушкаревским екатеринославские анархисты. Красноармейцы у костра с громкой руганью швыряют на снег винтовки, опасливо косясь на пулемёт, гурьбой вываливают со двора.
– Теперь идём в хату, – резко командует Пушкаревский. – Вы двое соберите винтовки, остальные – за мной!
Анархисты решительно подходят к двери дома, требовательно бьют в неё прикладами и рукоятками наганов. Кое-кто достаёт для устрашения бутылочные гранаты.
– Кого там рогатый дядько принис, – раздаётся из сеней недовольный, полусонный голос. – Немае здеся миста, – друг на дружке лежим. Давайте, топайте, хлопцы, покель я вам бомбу в окно не кинув.
– Ах, контра! – Мотек Пушкаревский, вскинув револьвер, несколько раз стреляет через дверь на звук голоса. – Отпирай сейчас же, не то дверь, пся крев, выломаем.
Анархисты ещё сильнее начинают колотить прикладами. В хате – суматоха. Стонет, матерясь, раненый. Затем грохают из сеней в ответ винтовочные и револьверные выстрелы.
– Добром просымо – уйдите, не то погано вам будэ, – визгливо кричат из хаты.
Несколько анархистов, ломавших дверь, падают. Корчатся на крыльце раненые. Один вообще затих – умер. Бойцы Пушкаревского в панике сыпанули с крыльца в разные стороны. Появляется из-за тачанки Корзюк. Подскочив к окну, стреляет через ставню и стекло в хату. Оборачивается к Пушкаревскому.
– Мотя, давай парочку гранат, – мы их зараз оттель выкурим!
В доме, наконец, всё стихает. Видимо, решили сдаться.
– Не стреляйте, байстрюки, так и быть – выходим, – кричат оттуда.
– Давно бы так, – самодовольно усмехаются люди Корзюка, пряча револьверы и бомбы.
Скрипучая дверь хаты распахивается, и разношёрстая толпа красноармейцев с поднятыми руками высыпает на улицу. Анархисты в тачанке держат их под прицелом пулемёта пока последний не скрывается за хлопнувшей калиткой.
– А теперь за мной, хлопцы, – радостно кричит Петро Корзюк и, подбежав к тачанке, стоявшей посреди двора, приказывает занести в дом больную Марию Чирву…
14
– Захар, Захарка!.. Командира не видели? – спрашивал каждого, ища друга, матрос Савелий Герасимов. – Где Будяков, ребята, никто не знает?
– Чего тебе, Савва? – выныривает из бурана, как бесплотный призрак, Захар. Кренясь под ветром, останавливается перед Герасимовым. – Что случилось, ну?
– Потопали, товарищ командир, шибче, – потянул его за собой взволнованный матрос. – Тамо Виктор Скиба помирает. Проститься с тобой хочет. Пошли быстрее, не то опоздаем, – он совсем плохой.
Захар Будяков прибавляет шагу, чуть не бежит следом за другом-черноморцем. Вот, наконец, и одинокая, оставленная сбок дороги повозка. Возле палой лошади возится, вырезая куски замёрзшего мяса, закутанный в бабью кацавейку боец. На верху, в куче тряпья, – человек. Под располосованной на груди защитной рубахой – рваный полосатый тельник. Грудь матроса тяжело вздымается и опускается, непослушные, потрескавшиеся от тифозного жара губы жадно ловят осыпающиеся вокруг мелкие крупицы позёмки.
– Витя, братишка, – Захар Будяков с тоской бросается к умирающему. Губы бормочут первые попавшиеся, ненужные слова утешения: – Ты что ж это удумал, Витёк? Ты это брось… Негоже тебе умирать-то. Встанешь ещё на ноги. Выдюжишь! Али мы не черноморцы, брат?!
– Не, Захар, не выдюжу, кранты! – еле слышно шепчет матрос. Ищет своей уже холодной, как лёд, рукой руку друга. – Прощевай, Захарка. Не поминай лихом.
К ним, оторвавшись от трупа лошади, подходит бородатый, лохматый – похожий на дикого зверя – человек в бабьей кацавейке – возница. В руках у него куски мяса. Он жадно рвёт зубами мороженую конину, никому не предлагает. Сочувственно качает головой.
– Жалко, конечное дело, парня, да рази ж в такой кутерьме выживешь? Тут здоровые с ног замертво валются, а хворые и подавно… А вин, сердечный, и так скильки протянул в тифу. Крепкий морячок був, царство ему небесное, – звероподобный человек в кацавейке безнадёжно махнул рукой с куском мяса, вгрызся в него, рыча по-собачьи от удовольствия, оторвал здоровый шмат, довольно зачавкал.
Захар Будяков брезгливо отвернулся от этого опустившегося, дикого существа, склонился над умирающим. Виктор Скиба, отыскав руку боцмана, крепко сжал её в своей слабеющей ладони и, передёрнувшись резко всем телом, без стона затих. Захар поспешно потянул с головы чёрную, видавшую виды мичманку, под которой на уши было намотано полотенце. Бородатый возница набожно перекрестился, Савелий Герасимов – тоже.
Немного постояв возле умершего, моряки повернулись и, не оглядываясь, зашагали дальше, к ушедшему далеко вперёд отряду. В Святой Крест прибыли, когда село покидали уже последние запоздалые части отступающей армии, больше походившей на толпу насильников и мародёров. Отряд Будякова расположился на отдых. Во дворе дома, куда заглянул с несколькими таманцами Захар, валялось шесть закоченевших на лютом морозе трупов. Вся дверь хаты была густо, как сито, изрешечена пулями, как будто здесь шёл нешуточный бой. В самой доме, в горнице, таманцы нашли ещё несколько мёртвых тел красноармейцев с пулевыми ранениями.
– Чи туточки баталия була, чи шо тут робыли? – изумлённо оглядывал разгромленную обстановку и тела убитых молодой кубанский казак Харитон Дубина. – Зовсим одичали людыны, за шматок хлиба глотки друг другу перервуть, бисовы диты.
– Правда твоя, козак, – согласно кивнул худой высокий, как журавль, таманец с пышными пшеничными усами и бородой, в которой кое-где белели пучки серебряной седины. – Здесь, мабуть, свалка за ночлег была. За мисто мужики бились. Ось, побачь, – вси стёкла повышибали.
– До чего докатились, подумать страшно, – тяжело вздохнул третий таманец в шинели и старой фронтовой папахе. – Эх, пропала Россия!
Захар Будяков злобно скрипнул остатками выпавших от цинги зубов.
– Узнал бы кто такими делами занимается, – своими б руками расстрелял гадов!
– Всякие люди, Захар, на свете есть, – безнадёжно сплюнул на пол Савва Герасимов. – Ради шкуры своей – с другого рады содрать, лишь бы своя осталась… На флот бы таких мазуриков, в море.
Наскоро перекусив тем, что у кого завалялось в вещмешке, повалились спать, кто где, в нетопленной, продуваемой всеми ветрами, бесхозной хате. Утром покинули неприветливый Святой Крест и направились дальше, к Величаевскому. Это было последнее село перед безжизненной, названной местными жителями «Чёрной», калмыцкой степью, тянувшейся до самой Астрахани. Были это самые гибельные места на всём Северном Кавказе, и не случайно загнали сюда кадеты на верную гибель остатки разбитой 11-й армии красных.
15
Помощник и верный друг Мотека Пушкаревского польский местечковый еврей Хаим Фельдман с Васькой Бессмертным, Авдеем Цыбулько, – селянином-анархистом из Гуляй-Поля, и тремя конниками, не найдя Святой Крест, заплутали в снежном буране. Застонав почти по человечески, повалилась на бок одна из лошадей. Вскоре затихла, заметаемая снежными крутящимися вихрями. Анархист, ехавший на ней, злобно и отчаянно ударил мёртвую лошадь ногой по бугру живота, с мольбой взглянул на товарищей.
– Шо ж мэне робыть, хлопцы? Пропаду в степу без коняги.
– Держись за стремя, Спиридон, – посоветовал закутанный в башлык Авдей. Повернулся к Фельдману. – Гайда назад, атаман, – до своих. Нэмае тут ниякого Хреста: ни святого, ни грешного.
– А где они, свои-то? – злобно взвизгнул Хаим Фельдман, с тоской оглядывая снежные вихри, заметавшие всё вокруг. – Всё везде одинаково. Куда ехать?
Непроницаемая стена снега и мелкой колючей крупы застилала видимость уже на расстоянии вытянутой руки. Как будто настал конец света. Буря бушевала уже вторую неделю, и ей не видно было конца. Всё живое в степи попряталось в норы и логова, укрылось снегом. Только люди, как неприкаянные, бродили туда-сюда, и нигде не могли найти спасения от гибели. Не было им покоя. Как будто сама природа или Всевышний Создатель злобно ополчились на грешных двуногих существ, творивших последнее время в России страшные вещи.
Всадники поехали наугад и заблудились ещё больше. Провалились в какой-то глубокий овраг, до самого края занесённый снегом. Здесь было затишье от бешеного, секущего по лицу и глазам ветра и сравнительно тепло от обилия рыхлого снега. Спешились. Малость передохнули, зарывшись глубоко в сугробы, как медведи во время спячки. Но кони вскоре начали замерзать и люди выбрались наверх из оврага. Принялись колесить по снежным просторам дальше.
– Бачьте под ноги, на зимлю, – предупредил опытный Авдей Цыбулько. – Як тильки трупы людын чи лошадив попадутся – значит дорога рядом.
Но никаких трупов не было и в помине.
– Авдей, не так шибко скачи, не можу, – кричал на бегу старшому потерявший лошадь анархист. Он задыхался, держась за обледенелое стремя. Пальцы примерзали к прокалённому стужей железу. Рука слабела и вот-вот готова была выпустить спасительную соломинку, связывавшую его с жизнью. В конце концов так и произошло, пальцы бойца медленно разжались, отпустив стремя. Он сделал по инерции ещё несколько неловких шагов и повалился в изнеможении на снег. Авдей Цыбулько даже не обернулся, продолжая безучастно скакать вслед за остальными всадниками отряда. Проехали ещё версты три и кони стали, не в силах больше сделать и полшага. Голодные, как волки, еле державшиеся на ногах от усталости анархисты – спешились. Накинули на крупы коней попоны, чтобы их не просквозило на пронизывающем ветру. Фельдман и Бессмертный подошли к Авдею.
– Что делать, Авдей? Надо чью-нибудь лошадь резать, – приказным тоном сказал Хаим Фельдман. – Не то долго не протянем, загнёмся все в этой проклятой пустыне.
– Давайте вон Денисову, она дюже слабая. Сама на снег валится, – указал Цыбулько кнутовищем на лежавшую неподалёку лошадь, к боку которой прикорнул анархист в потёртом кожухе, в треухе на голове.
Фельдман с Васькой Бессмертным угрожающе направились к Денису. Следом тронул коня Авдей Цыбулько. Подъехав, он грузно спешился, чертыхаясь и пряча лицо от секущего немилосердно ветра, тронул обречённого бойца за рукав кожуха.
– Слышь, Денис, у тоби, хлопче, коняга хуже всих. Того и гляди скоро подохнет. Трэба её заризать.
– Что такое? – встрепенувшись, вскочил на ноги молодой анархист. – Не дам! Режь, Авдей, свою, а мою не лапай.
– Уйди отсюда, не путайся под ногами, гой, – презрительно оттолкнул его в сторону Хаим Фельдман, стал вынимать из ножен клинок.
– Убью, жидовская морда, не трожь, – злобно вскричал Денис и потащил из-за плеча винтовку.
Тут же, опережая его на долю секунды, Василий Бессмертный нажал на спусковой крючок выхваченного из кобуры револьвера. Анархист в кожухе, выронив из рук винтовку, со стоном рухнул в глубокий сугроб, провалившись в него весь, так что была видна только шапка…
Кое-как утолив голод сырым конским мясом и набрав его с собой про запас в переметные сумы у сёдел, тронулись дальше. Прошли сквозь невообразимый степной буран вёрст десять, и тут пало сразу две лошади: у Василия Бессмертного и ещё одного бойца. Они пошли пешком, держась за стремена Фельдмана и Авдея, кони которых ещё держались на ногах. Проплутав по ухабам ещё малость, неожиданно наткнулись на какой-то бесформенный, заваленный снегом, внушительных размеров холм, вокруг которого возвышались холмики поменьше. Похоже – занесённые метелью дохлые лошади.
– Гляди, старшой, никак стоянка чья? – предположил, поворачиваясь к Фельдману, Авдей Цыбулько.
– Проверь, кто там? – быстро приказал Фельдман пешему анархисту, державшемуся за его стремя.
Тот сделал несколько несмелых, робких шагов по направлению загадочного возвышения. Винтовку он предусмотрительно снял с плеча и передёрнул затвор. Василий Бессмертный, вынув револьвер, направился было вслед за бойцом, но Фельдман его остановил предупредительным окриком:
– Стой! Назад. Может, там беляки.
Но было уже поздно. В заснеженном холме кто-то изнутри откинул брезентовый полог и оттуда, из клубящейся паром темноты, грохнул выстрел. Подходивший к крайней занесённой снегом лошади анархист схватился руками за голову и рухнул со стоном в сугроб. Бессмертный, выстрелив в свою очередь внутрь холма, оказавшегося палаткой, бросился назад, к поджидавшим его конникам.
– Хлопцы, сполох, красные! – взвизгнул под брезентом палатки чей-то испуганный голос. Внутри зашумели вскакивавшие на ноги люди.
Авдей, уже державший на изготовку свой карабин, выстрелил по брезенту и тут же повернул коня прочь от опасного места. Вслед за ним выстрелили и Фельдман с Бессмертным. Васька, поминутно оглядываясь и посылая в копошившихся у палатки беляков пулю за пулей, бежал к Фельдману и призывно кричал:
– Товарищ Фельдман, выручай! Пропадаю, погоди малость.
Вдогонку ему хлестали частые винтовочные выстрелы преследователей. Хаим, видя такое дело, хлестнул нагайкой коня и трусливо скрылся в вихрях метели. Бессмертный остался один. Глубоко проваливаясь в сугробы, побрёл в сторону ускакавших товарищей. Белые, постреляв ещё немного, угомонились. Пускаться в погоню за несколькими приблудными большевиками в такой буран им не хотелось.
Василий Бессмертный, споткнувшись, упал, ткнулся головой в сугроб. На секунду притих, чувствуя, как приятно расслабляется гудевшее от усталости тело. Но сразу же встрепенулся, вскочил, превозмогая отупляющую боль в суставах. Обернувшись, на всякий случай выстрелил ещё несколько раз из револьвера в сторону не видимой уже из-за метели палатки. Глубоко проваливаясь в плотный, слежалый снег, взявшийся сверху тонкой ледяной коркой, пошёл в крутящуюся, завывающую темень бурана. Вскоре пропал в вихрях, в которых отыскать кого-либо было невозможно. Но он всё-таки брёл наугад, подчиняясь одному только наитию, в надежде догнать бросивших его товарищей.
Сколько скитался по степи Бессмертный и сам не знал. Людей он не встретил, зато наткнулся как-то в овраге на небольшую стаю молодых волков, раздиравших жадно острыми клыками труп человека. То ли он сам умер от истощения и мороза, то ли хищники подстерегли и приговорили, Бессмертному было всё равно. Не долго думая, он выхватил револьвер и начал часто стрелять в волков, ничуть не заботясь, что выстрелы могут услышать белые. Расстреляв весь барабан, он торопливо зарядил снова. Бил не на поражение, а чтобы отогнать. Стая, испугавшись выстрелов, сыпанула из оврага в степь. Он послал им вдогонку ещё пару пуль и, когда волки скрылись за верхней кромкой оврага, жадно набросился на растерзанный, окровавленный труп человека...
В конце концов Василия Бессмертного подобрали в заснеженной калмыцкой степи красные кавалеристы, замыкавшие отступление, или скорее – бегство 11-й армии. Фельдмана с Авдеем он так и не нашёл.
16
– Слышьте, откройте скореича, Агафья Макаровна!
– Чтой там стряслося неладное? – Агафья Топоркова, кряхтя, направилась к двери хаты. Её дочь Ольга и сноха Варвара, оставив дымящиеся стаканы с чаем, с интересом уставились на вход.
В хату, запыхавшись, вместе с клубами холодного воздуха, ворвалась красная с мороза Тамара Громова.
– Ой, Агафья Макаровна, идите скореича, маманя вас кличет, там Анфисе нашей рожать приспичило. Идёмте быстрей, пособите!
– Ой, господи!.. Зараз я, зараз, – кинулась собираться Топоркова. Обернулась с порога к снохе. – Варвара, ты дома оставайся, за детьми присматривай, мы с Ольгой побегли.
В громовском доме их встретила обрадованная Матрёна Степановна.
– Ой, Агафья, быстрее, Анфиса никак не разродится. Я уж измаялась вся с нею… Томка – что? Молодая, несмышлёная... Пойдём скореича, поможешь.
В спальне, в одной скомканной белой ночной рубашке, на спине лежала Анфиса Лунь. Рубашка была бесстыдно задрана до самого подбородка, обнажив почти всю её: ноги согнуты в коленях и широко расставлены. Большой округлый живот тяжело вздымался и опускался в такт горячему прерывистому дыханию. Кусая до крови губы, роженица уже не кричала, а выла от боли не похожим на человеческий, диким приглушённым голосом.
– Вы покель останьтеся в стряпке, – властно остановила Агафья Топоркова кинувшихся было за нею в спальню Ольгу с Тамарой Громовой. Зайдя вместе с Матрёной Степановной в комнату, плотно затворила за собой дверь. Через несколько минут оттуда донёсся звериный Анфисин вопль.
– Вот напасть, Господи помилуй! – набожно перекрестилась Ольга Топоркова. Не утерпела, – приоткрыв немного дверь спальни, заглянула внутрь в узкую щелочку.
– Кажись, дело зачинается…
В углу, в кроватке, заплакал Тамарин годовалый ребёнок.
– Ох и за что ж нам, Ольга, такая напасть выпала? – бросилась его убаюкивать Тамара. – Терюша, ну Терюша!.. Ой, гляди какая погремушка. Это Теренчику… Ну перестань, маленький!
– Второго не собираешься? Гляжу, что-то ты полнеть начала, – лукаво – с намёком – спросила, подойдя вслед за ней к зыбке, Ольга Топоркова. – Твой-то вон наезжал надысь с фронту, а моего Гришку и чёрт не заманит. Хуч к деду Архипу иди, али к парням зелёным на игрища.
– Ляпнешь тоже, Олька! Какие игрища в нашем замужнем положении, – укоризненно кольнула её быстрым взглядом Тамара. С улыбкой погладила свой, заметно уже выпиравший под сарафаном, живот. – А Федька, верно, заскакивал в станицу ещё перед отступом… Вот тогда же и понесла вдругорядь. Чую, уже шевелится что-то внутрях. Но – от законного… А уж хвост крутить, как некоторые – избави Боже! Не моё энто занятие.
– Они там на фронте, кобели, тоже, небось, ни одной юбки не пропустют, – сердито вставила Ольга.
– Это уж как водится, – согласно кивнула головой Тамара. – А кое-кто и здеся в станице своё навёрстывал. Чего уж греха таить…
– Ты не на Гришку мово, случаем, намекаешь? – вспыхнув пунцовым румянцем, внимательно посмотрела на неё Ольга. – Так твой Федька и по сю пору ещё крутит на стороне. Не хотела огорчать тебя, соседка… Вон хоть бы с той же Анфисой вашенской, – кивнула она головой на дверь спальни, из-за которой продолжали доноситься душераздирающие крики.
– Что гутаришь! – всплеснула руками Тамара. – Как только язык поворачивается бабьи сплетни повторять.
– А что, аль врут бабы? – хмыкнула пренебрежительно Ольга. – Ты, Томка, ни сном, ни духом не ведаешь, а я самолично видала, как Анфиска в конюшню бегала, когда там Федька коней на вечор кормил, сена им подбрасывал. Так-то вот…
– Тю на тебя… Ни в жисть не поверю! – махнула рукой Тамара. – Фёдор не такой, не думай. Наговоры ты строишь, поклёпы…
– Молода ты ещё, Тамара, зелена, жизни не знаешь, – нравоучительно взглянула на неё Ольга. – Ты думаешь: он зараз на фронте об тебе дюже сохнет? Как бы не так. Чуть какая бабёнка смазливая подвернётся, – враз обо всём позабудет. Знаю я их, кобелей… Служивское дело – холостяцкое. Все они на один манер, что казаки, что жеребцы, на которых они разъезжают.
В спальне, из которой до этого доносились вымученные крики Анфисы, наступила вдруг глубокая тишина. Затем, через мгновение, – послышались громкий грудной плач и всхлипывание новорождённого ребёнка.
– Ну слава тебе, Господи, – родила! – сорвавшись радостно с места, опрометью бросилась в спальню Тамара.
* * *
– Мам, а мам, дай мне твою цветастую шаль! – Сашка Вязова с мольбой уставилась на возившуюся с двумя годовалыми близнецами Надежду Гордеевну.
– Ты куды это собралася? – яростно всплеснула руками мать и бурей накинулась на дочку. – А с детями я одна управляться буду? Пособить матери не надо? А ну зараз отойди от окна!
– Шурка, ты скоро? – раздался с улицы чей-то нетерпеливый окрик.
– Никуды она не пойдёт, лучше и не орите. Не то живо кипятком ошпарю, – высунувшись в форточку, грозно прикрикнула в рано сгущающуюся зимнюю темноту Надежда Гордеевна. – Ишь, невесты повымахали: одни гулянки токмо на уме!
– Ну, ма, я пойду, ладно? – заканючила, собираясь разреветься, четырнадцатилетняя Саша.
– Сядь, поблуда. Сказано тебе – никуда не пойдёшь, – грозно притопнула на неё разгневанная мать.
– А-а-а-а, – в голос вдруг заревели близнецы в кроватке, требовательно забили ручонками по одеялу.
– Ну что ты будешь делать, – всплеснув руками, подбежала к ним Надежда. – Сашка, ты куда клеёнку подевала? Неси скореича молоко из погреба. На печку поставь в малом чугунке, пусть согреется.
В хату зашли муж Мирон с малолетним сынишкой Митькой, подростком двенадцати лет отроду, громко потопали у порога ногами, отряхивая снег. Пока они разувались в сенях и снимали верхнюю одежду, а Надежда Гордеевна возилась с близнецами, меняя замаранные пелёнки, Сашка по быстрому управилась со своими делами.
– Мам, ну я побегла, девчата ждут! Молоко на печке, смотри, чтоб не сбежало.
Подхватив с комода материну новую тёплую шаль, Сашка надела шубку, сорвалась с места и исчезла за дверью.
– Гляди, не долго мне, – крикнула вдогонку мать.
– Я на час, мам, – прокричала уже со двора дочка. – Скоро приду. Мы тута, на площади у церкви будем.
Мирон, пройдя от дверей в стряпку, тяжело плюхнулся за стол, скинул на лавку потрёпанную казачью папаху.
– Давай, Надежда, вечерять, что ли. Не видишь, – мужчины с работы возвернулися. Я уж думал – готово у тебя всё.
– У меня не сотня рук, – зло бросила, оглянувшись на него, Надежда. – Вишь, детей кормлю, а дылда здоровая на посиделки умотала, баклуши с такими же лоботрясами и вертихвостками станичными бить. Что ж мне, разорваться одной, что ли?
– А что ж ты её отпустила? – стукнул единственной левой рукой по столу Мирон. – У тебя, вишь, не сотня рук, а у меня и вовсе одна. Да, к тому же, завтра опять в обоз наряжают, – токмо что Ромка с правления набегал, сказывал.
– Ну, хучь водки нажрёшься в наряде-то, – с горечью процедила, успокаивая детей, Надежда. Затем повернулась к Митьке. – А ты чего истуканом стоишь? Вон, вытаскивай борщ из печки, каравай режь. Неча готового дожидаться, не в ресторации.
– Мам, я вечерять не буду, меня Ромка Сизокрылов дожидается, – проговорил, отрезая от огромного белого каравая добрую краюху, Митька. Хлеб он держал по взрослому, крепко прижав к груди.
– Энто ещё зачем?
– Надо, ма, – боком отступая к двери, засовывал горбушку за пазуху Митька.
– Во, полюбуйся, дьявол культяпый: вырастил, выкормил помощничков, – снова напустилась на мужа Надежда. – Один за другим из дому улепётывают. Днём с огнём нигде посля не сыщешь.
За выскользнувшим из хаты Митькой громко захлопнулась рассохшаяся дверь, заскрипев проржавелыми несмазанными петлями. Надежда понесла на мужа с новой силой.
– Наделал потомства, как саранчи, мордуйся теперя с ними одна-одинёшенька… И откель ты токмо навязался на мою голову, окаянный?! Чёрт культяпый! Пропойца кабацкий!
– Это я навязался?.. Пропади ты пропадом, Полипонка! – взъярился в свою очередь и Мирон Вязов. Брызгая слюной, заорал на жену: – Пропасти на тебя, длиннохвостая, нету! Тьфу, шалава! Уйду, нонче же уйду на фронт, – пущай меня там лучше красные товарищи порубают, чем слухать тебя каждый божий день!
– Тю, да иди, ктось тебя держит? – весело глянула на него Надежда. – Я-то себе ещё другого, может, найду. А вот ты кому будешь нужен, калека однорукий, убогий?
– А провались, сгинь, нечистая сила! Староверка чёртова, – замахал на неё в отчаянии руками Мирон. С силой хлопнув дверью, выскочил на занесённый недавним снегопадом двор. Пройдя вдоль кривобокого плетня по тропке, завернул за угол. Постучал в заиндевевшее от мороза окно дома своего отца, Аникея Назаровича. Открыла мать, дородная казачка Таисия Яковлевна.
– Маманя, – Мирон, скорчив страдальческую физиономию, утёр рукой с глаза невидимую слезу, – опять меня проклятая Надька из хаты выставила. Что делать, уж и ума не приложу?
– Ой, Господи, напасть-то какая, – закрестилась Таисия Яковлевна, сочувственно глядя на сына. – Ты проходи, проходи, Мироша. Отец там, в хате. Поговори с ним, мож, что присоветует. Вот беда-то…
– Нет, нет, не надо, – испуганно откачнулся в сторону безрукий Мирон. Приложил к губам палец. – Не стоит бате говорить, маманя… Дымка мне нужна. Вынеси, а?
– Что? – раздался вдруг за широкой спиной Таисии Яковлевны грозный старческий голос отца, и тут же – потеснив её – на пороге выросла фигура Аникея Назаровича. Подслеповато щурясь и вглядывась в темноту за дверью, он пророкотал:
– Это кто здеся за самогонкой прибёг, Таисия? Уж не Мирошка ли, сучий потрох? Гони его взашей со двора! Нету у меня для него самогонки. Все мозги уже напрочь пропил, непутяшный…
* * *
– Ну давай, что ли выпьем, друг Митька, – Ромка Сизокрылов небрежно поставил на примятую солому в сарае бутылку с мутным самогоном, жестяную кружку и несколько солёных огурцов.
– Где достал? – с удивлением взглянул на бутылку Митька Вязов, дотронулся пальцами до запотевшего холодного стекла, провёл бороздку сверху до низу. – На двох наверняка много будет. Ещё б кого кликнуть из пацанов.
Изо рта у него шёл пар. В сарае было зябко, и ребята кутались от мороза в овчинные шубейки, дыханием согревали руки.
– Не беда, посля допьём, что останется, – сказал Сизокрылов. Вытащив из бутылки зубами тряпичную пробку, Роман подставил под горлышко жестяную кружку. Самодовольно хмыкнул:
– Это я у Оксаны, жинки брата Евлампия, выцыганил. Они с маманей вчора весь вечер её гнали. Соседскому деду Сысою дали спробовать, он стакан вылакал и с копыт свалился. Пьяный – в грязь! Еле до сеновала его втроём дотянули. Маманя испугалась: думала помрёт!
Не успели они выпить по одной, как робко скрипнула дверь сарая, и в тёмном проёме нарисовался какой-то принюхивающийся к посторонним запахам безрукий казак в полушубке.
– Тю, Митька! И ты, Ромка, тут? Что это вы, пацаны, делаете?
Митька, узнав в подошедшем отца, чуть не поперхнулся застрявшим в горле солёным огурцом. Ромка сделал робкую попытку загородить собой бутылку с самогонкой и кружку.
– Э-э, а ну постой, постой, Ромка, чё энто у вас? – потянувшись, выхватил у него бутылку безрукий Мирон. – Водка, что ли?
– Ага, – кивнул утвердительно головой Сизокрылов. – Хош, дядька Мирон, – наливай себе. Третьим будешь.
– Ну так и быть, выпью за компанию, – как будто на что-то неприятное решившись, будто сделав ребятам одолжение, подхватил с пола кружку Мирон. Налив до краёв самогонки, с блаженством выпил.
– Ну всё, – отнял у него бутылку Роман, – хватит. Нам тут самим мало, дядька Мирон.
– Глядите у меня, – погрозил им грязным пальцем культяпый Мирон. – И ты, Митька, – чтоб не забывал в случае чего отца… А то – ишь ты, сами пьют, а тута – ходи, шукай водку по всей станице.
Поднявшись на ноги и ещё что-то пробубнив напоследок, Мирон зашагал восвояси.
– Фу ты, а я, признаться, спужался, – вздохнул облегчённо Ромка. – Мой бы батька, царство ему небесное, если б увидал – враз шкуру с живого хворостиной спустил. Он таковский был. Помню: Евлампия, братана, – и того перед службой чересседельником порол за то, что он жеребца запалил… А у тебя, гляжу, ничего родитель, покладистый.
– Ранетый он, – вступился за отца Митька. – С того, мож, и опустился, что жизня у него не сладкая такая. С одной рукой-то…
– Ну пошли, Митька, до девок, что ли? – наливая в кружку самогонки, предложил Ромка товарищу. – Ещё понемногу выпьем и – айда. Остальное посля прикончим.
– Погнали, – пьяно качнул вихрастой головой Митька Вязов...
Ой, гляньте – писарь идёт, – взвизгнула, первой увидевшая Романа, красавица Настя Будякова, младшая дочка станичного казначея Фомы.
– Заважничал на должности-то, гляди… Курит идёт, – поддержала Настю её подружка, тринадцатилетняя Светка Некрасова. – Хучь бы леденцами когда угостил. Ан, не догадается.
– Эх, Светочка, цветочек ты мой аленькай, – растопырив руки для объятия, поспешил к ней навстречу прямо через высокий сугроб хмельной Ромка Сизокрылов. – Леденцов, девонька, зараз и в самом Ростове не сыщешь. Всё мужики краснопузые пережрали, – оглобля им в глотку!
– А вот и брешешь, Ромка, – подлетела к ним Светкина двоюродная сестра Галка Некрасова, закутанная тёплым платком почти до самых глаз. – Мой папанька на прошлой неделе цельный мешок конфектов с фронту прислал, и пряников ещё. Ты таких и в жисть не пробовал.
– Да то тебе, наверно, приснилось, – обхватил её пьяно за плечи дурашливо зареготавший Митька Вязов. – Давай в снегу покувыркаемся, Галюсик!
– Надо больно, – вырвалась из его объятий девчонка. – От тебя дымкой разит, как всё одно от твоего батьки, когда он в церкву приходит.
– А ты и нюхала? – топнул на неё весело ногой, обутой в драный валенок, Митька. – Гляди, волосья вместе с косами повыдёргиваю!
– Замучаешься!
Между тем, Роман Сизокрылов переключился на Будякову, попробовал ухватить девчонку за руку:
– Настюха, пойдём до речки погуляем, а?
– Не хочу. Давай лучше в прятки играть, – предложила, отстраняясь от него, Настя.
– Давайте! Чур – не я! Чур – не я! – дружно поддержали её товарки.
Искать выпало Митьке Вязову.
– Ну, разбегайтесь. Считаю до трёх, – крикнул он, отворачиваясь к жердёле и закрывая лицо руками. Досчитав до трёх, Митька мгновенно обернулся и побежал догонять прячущихся повсюду девок и казачат.
– Ага, Сашка, выходи! Вон твоя длинная тыква из кустов выглядует, – весело кричал Митька, увлечённый игрой. – Маркелка – застучал! Светка Нерасова – вылазь.
Над окутанной вечерними фиолетовыми сумерками заснеженной станичной площадью громко разносились задорный Митькин тенор и звонкие голоса играющей детворы. Почти все ребята были уже найдены и «застуканы», не было только Ромки и Насти Будяковой. Митька пустился на их поиски, но, обшарив безрезультатно все прилегающие к площади закоулки, весь мокрый от снега и потный, устало махнул рукой.
– Ну их к лешаку. По всей станице что ли шукать? Сами придут, коль надо будет.
– Ну что, не нашёл? – подойдя к нему, состроил заговорщическую мину Маркел Крутогоров. – Я, Митька, видал куда они побегли. Они вон в тот проулок шмыганули. Сначала Настька, а следом за ней Ромка. Специально, небось, за ней припрягся…
* * *
Через несколько дней в церкви отец Евдоким крестил новорождённого Анфисиного ребёнка. Назвали девочку, как того пожелала сама Анфиса, Христиной. Поповна Евдокия Мироновна и сам Евдоким Ильич Лунь были в неописуемом восторге от случившегося. Не могла нарадоваться за сноху и безграничное счастье сватов и Матрёна Громова.
Крёстным отцом новорождённой взяли безрукого Мирона Вязова. Проходя вчера вечером мимо Громовского куреня, Мирон уже знал от соседей обо всём. Ворвавшись в хату и пьяно поздравляя хозяев с великим праздником, стал набиваться в крёстные. Матрёна Степановна на радостях согласилась. А дал слово – держи! Крёстной матерью согласилась быть помогавшая Анфисе во время родов Агафья Топоркова.
Пока длилась официальная часть крестин Мирон Вязов с кислой физиономией зевал, безучастный ко всему. В голове шевелилась лишь одна мысль: поскорее уж усесться в громовском курене за богато накрытый стол. Наконец отец Евдоким, кончив читать молитву, взял новорождённую на руки и стал осторожно опускать в купель с тёплой водой. Девочка заплакала. Все присутствующие быстро набожно закрестились. Вынув девочку из воды, отец Евдоким передал её крёстной, которая торопливо завернула ребёнка в пелёнки и одеяло, оставив одну головку. Священник осторожно повесил на шею новорождённой маленький серебряный крестик на шнурке. Мирон Вязов облегчённо вздохнул: официальная часть крестин закончилась. Огромная толпа родственников и приглашённых торопливо потянулась к выходу из храма…
К полудню в станице произошло ещё одно интересное событие. Домна Будякова со снохой Маргаритой и навзрыд плачущей дочкой Настей – разъярённой тигрицей ворвалась в дом Сизокрыловых. Неизвестно, что там у них произошло, только от Сизокрыловых Домна выскочила ещё злее прежнего и, таща за собой за руку вырывавшуюся, красную от стыда Настю, поспешила по наезженной санной колее в станичное правление. По Новосёловке сейчас же поползли злорадные слухи завзятых сплетниц. Бабы судачили на завалинках, закутавшись в шубы и душегрейки:
– Ой, гражданы, слыхали, Настьку-то Будякову снасильничали надысь! Как есть… Рожать теперь будет, а ей, сердешной, и четырнадцати годочков ещё нету.
– А ктось сильничал-то?
– Ромка Сизокрыловых, кобель бессовестный. Соседка Прасковья сказывала. Сама видала: затянул её, Настёну-то бедную, в бурьяны на горе, юбку на голове завязал и – давай!..
– Ох, Господи, чтой-то деется на белом свете!..
* * *
В правлении атаман Прохор Громов, выслушав плачущую навзрыд Настю и орущую не своим голосом Домну Ивановну, велел сиденочникам привести Лидию Сизокрылову вместе с её сыном Романом. Когда они явились, Громов грозно повёл на Лидию бровями.
– Ты что ж энто, Лидия Харитоновна, гутаришь поперёк истинной правды? Аль несогласная в чём? Вот, гражданка Будякова Домна официально заявляет, что на прошлой неделе твой сын Ромка силой обесчестил малолетнюю дочку её, Настасию, которая тако же это всё подтверждает и подписывается под заявлением. Так что, Лидка, ежели хочешь, чтоб дело уладилось тихо-мирно, без шуму и скандала, должон твой Ромка жениться на девке. Понятно тебе, али нет?
– Что ж, я согласный, – охотно кивнул головой Роман, нагло разглядывая заплаканное и от этого ставшее ещё красивее лицо Насти.
– Ну, я тебе не поп, – сурово глянул на него Громов. – Энто ты в церкви гутарить будешь, когда спросют, а зараз впрягайся в работу! Слишком долго говеешь по утрам, бегать за ним приходится.
– У-у, беспутная! – сердито сощурившись, Домна Ивановна хлопнула продолжавшую горько рыдать Настю ладонью по щеке. – Догулялася, сучка уличная! Поблуда…
– Хватит, гражданы, – стукнул по столу кулаком Прохор Иванович. – Вопрос, думаю, увесь исчерпан и решён по справедливости. Не так ли, Лидия Харитоновна? – обратился атаман к Сизокрыловой. – Ты со мною согласная?
– Да чего уж там… Никуды не денешься, – виновато сверкнула на него глазами Лидия Сизокрылова.
– Ну и ладно. Прошу покинуть помещение и не устраивать мне тута скандалов и комедий, – предложил, указывая на дверь, атаман. – О свадьбе, приданном и обо всём остальном договаривайтесь сами. Но полюбовно чтоб. Всё…
На улице, глубоко хватанув морозного воздуха, Домна Ивановна с силой швырнула Настю к вышедшей следом Сизокрыловой.
– Вон иди теперича к им, радуйся новым родственничкам! В церкву чтоб нонче же сходили, обвенчались.
– Ну коль так, – выступила вперёд Лидия Сизокрылова, – то мы своему Ромке не враги. Коль случилась такая оказия, что ж поделаешь… Свадьбу по всем статьям сыграем, не обеднеем. И вам, Домна, тожеть раскошелиться придётся, не обессудь. Родное дитя замуж отдаёшь, понятию должна заиметь… Аль думаешь, дочку без приданного с рук сбагрить?
– Это я-то сбагрить хочу? – аж подскочила от ярости Будякова. – Ах ты змея ползучая! Да ежели б не твой жеребец, мы б рази пошли на такой грех: девку в четырнадцать годков замуж отдавать! Ни в жисть бы не пошли! Вот.
– Что? Энто я гадюка подлючая? – не расслышав, всплеснула руками глуховатая Лидия Сизокрылова. – А ну повтори, что ты сказала своим поганым языком, шалава!
Лидия Харитоновна, не владея собой, пантерой бросилась на растерявшуюся Домну Ивановну. Схватив её цепко за волосы, с силой потянула на себя.
– Ой, люди добрые, каравул убивают! Да что ж ты стоишь, Маргарита, свекруху жисти решают, а ей и дела нет, – дико завизжала Будякова, и в свою очередь, как клещ, вцепилась в волосы Сизокрыловой.
Сбоку бросилась ей помогать сноха Маргарита.
– Окститесь, дуры-бабы, что вытворяете! – размахивая костылём, кинулся их разнимать случившийся поблизости церковный звонарь дед Архип Некрасов.
Между тем, Домна Будякова со снохой, не обращая внимания на деда, повалили Лидию Сизокрылову на снег, стали с остервенением рвать на ней одежду и бить по щекам.
– Ой, смертушка моя пришла, Господи, – визжала под ними Сизокрылова, катаясь по снегу и закрывая лицо от пинков и ударов. – Архип Демидыч, беги скорее в управу, зови Ромку. Скажи, – мамку Будяковы кончают!
Изловчившись, она схватила Домну Ивановну за ворот кофты под распахнутой шубой и с силой рванула на себя. Кофта затрещала и разлезлась вместе с нижней сорочкой, обнажив мотыляющиеся большие белые груди старухи Будяковой.
К правлению, весело гогоча, стекался отовсюду станичный люд поглазеть на невиданное зрелище. Настя Будякова, зарыдав и закрывшись от позора руками, убежала прочь.
– Ты погляди, погляди, чисто побесилися бабы, – с восхищением подталкивал дед Архип Некрасов старика Аникея Вязова, своего односума, задержавшись на полпути в правление, куда его послала Лидия Сизокрылова. – Насмерть ведь побьются, окаянные. Как турки.
– Да разымите же их, бабы, что вылупились?! – истерически вскрикнула какая-то древняя старуха.
Из правления на поскрипывающее замёрзшее крыльцо, услыхав шум потасовки, торопливо вышел атаман Прохор Иванович Громов. Яростно заскрипел зубами.
– Заарестую! В холодную посажу на хлеб да на воду! Обеих! Немедля прекратить безобразию, гражданки.
Когда, наконец, дерущихся растащили, народ стал мало-помалу разбредаться. К управе подъехал на санях-розвальнях вернувшийся только что из Новочеркасска, от окружного атамана, безрукий Платон Мигулинов.
– Что происходит, станичники? Что за шум, а драки нет?
– Опоздал, Платон Михайлович, прикончилась драка, – смеясь, ответила какая-то бойкая, повязанная цветастой шалью бабёнка. – Лидка Сизокрылова, да Домна Будякова сватались. Все космы друг дружке повыдирали! Вот потеха…
* * *
Под вечер, выйдя из правления, Роман Сизокрылов увидел поджидавшего его у заиндевевшего плетня, в старой расстёгнутой шубе, из-под которой выглядывала кацавейка, Митьку Вязова.
– Здорово, Ромка, – обрадовано бросился тот к другу.
– Привет.
– Ну ты, Ромка, учудил, – восторженно покачал головой Митька. – Наделал шуму – дай Боже! Уся станица токмо об том и жужжит… На свадьбу-то хоть позовёшь?
– А как жа, – самодовольно усмехнулся Сизокрылов. – Ежели токмо будет она, свадьба. А то ить маманя с Будяками здорово передрались. Слыхал, небось?
Друзья пошли по занесённой снегом главной станичной улице к плацу.
– Слыхал, конечно, – не отставал от быстро шагавшего длинноногого Сизокрылова Митька Вязов. – Ромка, а с Настькой-то как дело было? Шукал я вас в тот раз, да так и бросил… Что было-то, расскажи?
– Да так вот, Митёк, и было, – пустился в приятные воспоминания Роман Сизокрылов. – Я Настьке ещё загодя предлагал на речку сходить. Не схотела. В прятки стали играть. Ну я разглядел её и – следом! Она – от меня. Хохочет… Ну, думаю, – гадом буду, ежели не впоймаю! И впоймал-таки! Ажнак на буграх за станицей, в бурьянах. Ну и завалил девку тамо же в снег, а она – ни в какую… Я – до неё! Она – в слёзы! Кричать было начала, а у меня самогонка в башку вдарила, – спасу нет! Скрутил я её почём зря, рот подолом заткнул чтоб не орала и – давай!.. Было короче дело… Кровища посля ещё у ней хлынула… Да что там гутарить, – сплюнул под ноги Ромка, – дурно конечно вышло, паскудно…
– Зато женисся теперича, – аж подскочил на ходу Вязов. – Каждый день будешь её валять, Настьку-то… Жена ведь теперь. Собственная!
– А в общем, наплевать и растереть, – согласившись с ним, повеселел Ромка. – Бати всё одно нету, братан Евлампий у красных. Я в доме теперича за старшого буду. Женатый…
Свадьба, несмотря на нашумевший в Новосёловке скандал у правления, состоялась через неделю. В церкви отец Евдоким обвенчал Романа с Настей Будяковой, поздравив с законным браком, пожелал согласия и любви в совместной жизни.
Для этого случая атаман Громов, сразу же занявший почётное, подобающее его чину место в свадебной церемонии, выделил свой новый, недавно купленный в Ростове, тарантас на резиновом ходу, с лакированными обводьями на крыльях. Торжественно усадив в тарантас вышедших из храма Иоанна Богослова молодых, поехали гулять к Сизокрыловым.
Больше всех был доволен подобным оборотом дела безрукий Мирон Вязов.
– Вот энто я понимаю: третьего дня крестины, зараз свадьба, назавтра мож – поминки… Не жисть – малина-ягода. Пей – не хочу! – будучи ещё с похмелья со вчерашнего, восторженно говорил он сидящему рядом отцу, деду Аникею.
– А ну тя к лешему, – с неудовольствием отмахивался от непутёвого сына старик Вязов. – Тебе, я погляжу, Мирошка, что ни день – усё праздник! Лишь бы у глотку залить, прорва чёртова!
– Эт точно, – самодовольно скалясь, ответствовал Мирон. – Как раз угадали, папаша.
Настя, всё это время пребывавшая как во сне, хлебнув за праздничным столом вина, оживилась. Жизнь уже не казалась такой мрачной и жестокой, а всё происшедшее и происходящее с ней начинало представляться в другом свете. Насте положительно начинала нравиться вся эта суетливая свадебная шумиха и толкотня. Неподдельное веселье баб и девчат-подружек, удаль молодых казаков. Протяжные, заунывные песни стариков, разухабистая игра гармониста и пляски, пляски под отчаянный скрип половиц и взвизгивание танцующих молодаек.
Когда наступил вечер и молодожёнов, по обычаю, отвели в спальню, Настя – уже вкусившая впервые в тот раз, за станицей, всех любовных сладостей – не сопротивлялась. Теперь это было ни к чему. По быстрому сбросив белый свадебный наряд, ничуть не стесняясь перед Ромкой своей наготы, – покорно легла на брачное ложе. Раздевшись, Роман последовал за ней. С трепетом обхватив её хрупкие, обнажённые плечи, прильнул к девушке всем телом. С радостью успел подумать: «Теперь – моя!..»
17
Как-то в феврале месяце Матрёна Громова, поднявшись с постели, стала будить как обычно ещё спавших снох Тамару с Анфисой и двенадцатилетнюю дочку Улиту. Вдруг со двора раздался радостный лай кобеля Полкана, стук конских копыт и скрип въезжающей с улицы повозки.
– Ктой-то из служилых наших видать заявился ни свет, ни заря, – перекрестившись и по быстрому накинув на плечи серый шерстяной платок, бросилась на улицу Матрёна Степановна.
У конюшни распрягал коней измученный и уставший с дороги Прохор Иванович. Он ездил с обозом на фронт и пропадал в поездке неделю, так что супруга даже начинала беспокоиться: не стряслось ли чего.
– Ой радость-то какая! Проша! – бросилась к нему с распростёртыми объятиями Матрёна Степановна. – Так-то мы тебя ждали со дня на день, так ждали… Наконец-то! Ну проходь, проходь в хату, брось лошадей. Егорку зараз покличу, распряжёт и покормит.
Через несколько минут Прохор Иванович уже сидел за столом, с нетерпением поглядывая на суетившуюся у пышущей жаром печки жену. Подошла с недавно рождённой дочуркой на руках Анфиса. Ничуть не стесняясь свёкра, сунула ей в жадно раскрытый воробьиный ротик полную, налитую молоком, белую грудь.
– Ух ты, какая она у нас пампушка розовенькая, толстощёкая, – с нежностью глядя на внучку, проговорил Прохор Громов. – Подросла за месяц, гляди.
– Подросла, – смеясь, погладила по головке девочку Анфиса.
Вошли Тамара и задавший в конюшне распряжённым лошадям корму сын Егор. Тамара, взяв у печки две чистых цибарки, снова вышла на улицу. Егорка озорно дёрнул за косу помогавшую матери Улю. Та, пронзительно заверещав, кинулась ловить брата по комнатам.
– Жорка, не балуй, всыплю! – оторвавшись от стряпанья, сердито прикрикнула на сына Матрёна Степановна. Взглянула с тревогой на мужа. – Ну как там, Прохор, на фронте? Замирение с Россией когда? Не слыхать?
Прохор Иванович задумчиво барабанил по столу костяшками пальцев, неохотно отвечал на вопросы.
– Про замирение ничего не слышал. Начальство помалкивает, а казаки по Краснову дюже жалкують. Добрый был атаман, что не говори. На фронте зараз кругом кадетские порядки. Ахвицеров из Добровольческой армии – хоть пруд пруди, да и войсковые части подходют. По железке, в ешелонах, и походным порядком, от станций. Енералы думают наступать на Воронеж.
– Зачем он нам сдался? – недоуменно пожала плечами Матрёна. – Об сынах ничего не слыхал? Живы, здоровы?
– Федька целый, воюет, казаки сказывали. А Макся в госпиталю попал…
– Ранетый? – бросив стряпню, тревожно подскочила к супругу Матрёна Степановна. – Сказывай, Прохор, не томи душу, – что с Максимом?
– Рана ерунда, царапина, – поспешил успокоить её Прохор Иванович. – Полчане его сказывали, – в ростовском госпитале он лежал. Госпиталь для ахвицеров, понятно… Зараз опять поступил на должность, в строй. Так что, мать, всё в порядке! Не пужайся зазря… А насчёт кадетов, скажу тебе, Матрёна, – так оно даже и к лучшему. У Деникина – сила! Пушки, танки, еропланы… А что у нас?.. Так, молодёжь, – зелёная куга на лошадёнках, да старики-бородачи. Что мы одни, казаки, – супротив всей мужицкой Расеи? Ноль без палочки и больше ничего…
– Когда ж стариков по домам отпускать будут? – задала наболевший вопрос Матрёна Степановна. – Неужто у енералов помоложе вояк не сыщется?
– Слых идёть, мать, что скоро вообче всех нестроевиков, да переслуживших свои года казаков по домам распускать будут. Знать, войне скоро конец настанет.
– Дай-то Бог, – сокрушённо покачала головой Матрёна Степановна. – Это где ж такое видано: как в четырнадцатом году зачалась вся энта катавасия, так до сей поры и продолжается… Сгори она ясным пламенем, война энта! Сколь хозяйства уже по ветру пошло, скотины половину не уберегли, посевные вдвое уменьшились по сравнению с довоенными!
– А у других не так? – с тоской взглянул на супругу Громов. – У иных вообче всё прахом пошло! Хозяйство… А у нас худо-бедно, две пары быков ещё есть, четыре коровы, да тёлки с бычками. Да кобыла ещё старая, моя, осталася, – два жеребца к тому же есть… Жаль, третьего за Манычем какой-то воинский отряд конфисковал. Гроши, правда, уплатили, честь по чести, да толку теперь с их...
– Соседи Топорковы пару быков-перестарков за Дон в Ольгинскую на днях продали, – сообщила, накрывая на стол, Матрёна. – Нужда приспичила в хозяйстве, вот и свели с базу скотину. И так у многих почитай в Новосёловке… Тебя, Прохор, не було, а то б сторговали у соседей быков...
Матрёна Степановна, ловко поддев ухватом, поставила на стол дымящийся чугунок с картошкой. Снова повернулась к печке. Улита принесла большой круглый каравай белого домашнего хлеба и нож.
– На что они нужны нам, те быки, – пренебрежительно хмыкнул Прохор Иванович, прижимая к груди каравай и ловко отмахивая ножом добрую краюху. – Старые – одна шкура да рёбра… Не видал я быков тех, что ли? Их только на скотобойню отвесть и баста.
– Что за времена пошли нонче, страсть, – не унималась говорливая Матрёна Степановна. – Настасья Будяковых, ссыкуха ишо – замуж за малолетку выскочила, за Ромку! Мыслимое ли дело – в их-то годы? В наше время куда строже было. Мой отец, случись не дай Бог такое, – три шкуры бы на конюшне содрал! Порол бы, покель под себя оправляться не начала, во как было!.. Гутарют, он снасильничал её, Ромка-то Сизокрылов, писарь твой?
– Зараз всё не так, как при царе Миколашке, Матрёна, – горько вздохнул Прохор Громов. – Мне думаешь, самому нонешние порядки в радость? Так нет же. Нож вострый поперёк горла… А куды денешься, ежели всюду – так!
– Будь она неладная, новая жизнь, – гневно посетовала Матрёна Степановна. – И Ромка – хорош кобель, испоганил девку… Добро, хоть батя, Никандр Романович, не видал сыновнего позора, преставился, болезный.
– Так его ж самого старший сынок и упокоил в бою, казаки сказывали, – встрял Прохор Иванович. – Точно тебе гутарю, Матрёна, Евлампий старика отца жизни решил. Он у красных зараз – большая шишка!
– Довоевалися! – аж всплеснула руками Матрёна Громова. – Не даром в святом писании сказано, что настанут времена тяжкие и пойдут брат на брата, отец на сына, а сын на отца! Вот и сбывается всё по писаному…
– Что ещё слыхать, покель меня не было? – продолжал пытать Матрёну Прохор Иванович.
– Да что, новостей-то полон короб, всё ажник и не упомнишь зараз, – поставила Матрёна на стол крынку кислого молока с обмотанным марлей горлышком. Обратилась к дочери: – Улита, кличь скореича Томку снедать. Да Егорку, шалопая, сыщи тожеть. Скажи, простынет всё, покель налётается.
Присев к столу, продолжала:
– Так вот, наезжал надысь из Каменнобродского сват Леонтий Афанасьевич. У них всё хорошо, хозяйство справное… Зять Иван малось прихворнул на Масленицу, Павло в Добровольческой армии служит, у кадетов, Валентина в Ростове. Ну энто ты знаешь… А ишо помнишь: батрак у нас был Лукьян Родионов, одинокий. Так вот его вторая жинка Ульяна Вязова прям в дороге дитём разродилась, тожеть в обывательские как-то снарядили – она и родила. Знать, приспичило… Дочку, кажется…. Да вот ещё: перед Масленицей Зинка, покойного купца Ковалёва младшая дочка, – царство ему небесное, – сыном разрешилась. Вылитый Афоня Крутогоров, бабы сказывают!
– Ну уж у тебя, Матрёна, и разговоров больше нема, окромя как об свадьбах да родах, – укоризненно посетовал Прохор Иванович, беря ложку и отправляя в рот первую дымящуюся картофелину. – Слова путного от тебя никогда не услышишь, всё бы тебе сплетни бабьи передавать. Во натура!..
18
Как после беспробудного, весёлого и шумного ночного запоя наступает вдруг утром бесцветное в своей суровой прямоте похмелье, – так же наступило горькое пробуждение от сладостного полузабытья у Васьки Бессмертного. Как будто кто железной, беспощадной рукой сгрёб всё его побитое во многих местах, обособленное существо и швырнул в общую колонну человеческих испытаний…
Пришёл он ранним мартовским утром к изученному уже до мельчайших подробностей за время пребывания в Астрахани, покосившемуся бревенчатому дому с кособокой вывеской поверх двери: «Тифозный женский барак № 4». Вышла ему навстречу худющая, как скелет, еле державшаяся на тонких, дрожащих ногах-палках, ещё не совсем оправившаяся после перенесённого тифа, бывшая «походная жена» командира отряда Петра Корзюка – Мария Чирва. Теперь они с Василием – вместе. Нашли друг друга.
– Вот и всё, Мария, – понуро склонив нечёсаную, завшивевшую голову на её костлявое плечо, тихо проговорил Бессмертный. Неловко поправил на плече винтовку и лямки тощего вещевого мешка. – Через час уходим на фронт супротив врангелевских генералов. Вот, пришёл попрощаться.
– Василь, милый, – громко всхлипнув, ткнулась ему в грудь остриженной под ноль головой Мария. – Не забывай мэнэ, Василь, напиши, як будет время. Ох, не можу…
Из глаз у неё ручьями потекли слёзы, впитываясь на груди в выгоревшую защитную ткань его гимнастёрки.
– Ну что ты, Мария, не надо, – сам чуть не плача, принялся её увещевать Бессмертный. – К чему нам, девка, телячьи нежности? Живи, поправляйся… Я тебя обязательно разыщу, вот тебе на всякий случай мой адрес. Там, в Батайске, кажись, матка ещё старая должна оставаться. За остальную родню уж и не знаю, – повмёрли, наверно, уже все… Ежели что, – езжай туда, Мария, матка у меня добрая, примет.
– Василь, одна я на всём белом свете, – продолжала рыдать у него на груди Мария. – Ни мамки в мэнэ немае, ни батьки. Тильки ты був, коханый, да тоже уходишь. Не надо, Василь, – встрепенулась вдруг всем телом, заглянув в его глаза, Мария, – не ходи на фронт. Убежим давай вместе куда-небудь с глаз людских подальше. Всё для тебя сделаю, что захочешь, родный мой, только не уходи.
– Нельзя, Мария, не могу я, – дрожащей рукой гладя её по голове, шептал в волнении Бессмертный. – Куды податься, коли кругом генералы с буржуями лезут, да кулачьё станичное. Никуда не денешься, пойду воевать, может, и впрямь у них, у большевиков, правда?
– Василь, – скрипнув зубами, застонала у него на груди Мария. – Поцелуй ты меня в остатний разочек. Хоть и кожа да кости на мне от прежней остались, да хай с ним… Были бы кости – телеса ещё нарастут. Так что, целуешь, али побрезгуешь?
– Эге-гей, Васька! – прокричал вдруг кто-то у них за спиной.
Обернувшись, как ужаленный, Бессмертный увидел у забора своего бывшего отрядного возницу, уходившего теперь вместе с ним на фронт, Клима Майброду. Василий, нервно махнув ему рукой, обнял и крепко поцеловал в сухие, шелушившиеся уста Марию.
– Это за мной. Видишь, батальон наш выступает… Прощай, Марина, не поминай лихом! Может, когда и свидимся.
– Василь, не ходи! – белугой завыла женщина и жадно прильнула к нему всем своим исхудавшим, обескровленным болезнью телом. – Не пущу, родной мой, не ходи.
– Да что ты голосишь по мне будто по покойнику? – бешено сверкнув глазами, вдруг оттолкнул её от себя Бессмертный. – Пошёл я, пока. – И, стиснув до боли в суставах пальцев ремень винтовки, не оглядываясь, зашагал к поджидавшему на улице Климу.
– Как атаманша, жива? – весело подмигнул тот при виде выходившего из ворот Василия. – Без Корзюка теперича повоюем. Жалость-то какая…
– Пошёл ты к чёртям собачьим! – резко оборвал его разглагольствования Бессмертный и, зло сплюнув на пыльную землю, направился прочь от тифозного барака.
На площади, перед покосившейся церковной оградой, уже вытягивался в походную колонну их сводный стрелковый батальон. Командир, бывший боцман, грушевец Захар Будяков, собрав ротных командиров, давал им последние указания. Бессмертный с Майбородой стали разыскивать в суетившейся людской массе свою роту и долго не могли найти, пока какой-то молодой, в коричневой потёртой черкеске, кубанский казачок не окликнул их из соседнего ряда:
– Эгей, землячки, своих не найдёте? Давай до нашего табору, тута вся братва.
– А, Харитон, – узнав, с радостью бросился к нему навстречу Майборода. – Сатана здесь разберёт, где какая рота.
– Га-га-га, – громко заржал любитель позубоскалить Харитон Дубина и шутя хлопнул Клима ладонью по плечу. – Эт, хлопцы, когда в прошлом году мы с Епифаном Иовичем Ковтюхом по горам топали, – был, помню, солдатик один, чудила. Так тот всё время, як бой зачинался, бегал по толпе и кричал: «Где моя рота?» Повесили его посля кадеты за перевалом.
– Ага, помню, – угрюмо кивнул головой седющий, с могучими отвислыми книзу усищами, похожий на моржа, возница-кубанец, которого все называли Тарас Бульба. – Дружка его вместях повесили, тай ще духанщика армянина, царствие им небесное. Ковтюх тоди ще з дороги приказал свернуть, чтоб, значится, вся громада на висельникив тех побачила.
– А ну, становись, орлы! Шибче, шибче. Подтянись, – подскочил вдруг к ним ротный командир, матрос Герасимов. – Стройся, братва, сейчас выступаем.
Бойцы послушно замерли в шеренгах, и батальонный Захар Будяков, выйдя вперёд, громко подал команду к выступлению.
На Астрахань тем временем, нудно стрекоча моторами, надвигалась с юга внушительная стая новеньких белогвардейских аэропланов…
* * *
– Асса! Асса! Жги, Махмутка, Наурскую, крой шибче, – несутся по пыльной степной дороге отчаянные вопли и крики, гудит, захлёбываясь, кавказский барабан. В середине отряда на сёдлах пляшут свой захватывающий горский танец трое черкесов.
– Давай, давай! – несутся со всех сторон восторженные возгласы казаков.
Идёт в бой по прикаспийским пескам бывшая кубанская бригада Ивана Кочубея, а ныне кавалерийская дивизия Хмеликова. Хлопает вместе со всеми в ладоши селянин-анархист из Гуляй-Поля Авдей Цыбулько. С тех пор как расстался он в кизлярских песках с Василием Бессмертным, сильно переменился Авдей внутренне и внешне. Носит сейчас он лихую кубанскую папаху и темнокрасную кавказскую черкеску с огнём горящими на ней газырями. Кинжал и кривая чеченская шашка у пояса, на ногах – мягкие горские сапоги, за голенищем витая казачья нагайка. Настоящим кубанским казаком заделался Авдей Цыбулько после того как подобрали его с Хаимом Фельдманом в мёртвой прикаспийской степи лихие кочубеевские конники. Рядом, в таком же живописном наряде едет друг и товарищ Хаим Фельдман с кем мыкал страдания и голодал во время недавнего зимнего отступления 11-й армии. Где сейчас их грозный командир Петро Корзюк и его походная жена Мария Чирва? Где верный их товарищ Василий Бессмертный? Где весь отряд? Богу одному известно… Нету и грозного, неутомимого вожака их кубанской бригады Ивана Антоновича Кочубея, о подвигах которого прослышали друзья, ещё странствуя по Кубани.
Злые люди возвели на бесстрашного комбрига грязный поклёп и, не выдержав надругательства, ушёл Кочубей со своими верными боевыми соратниками в глухую прикумскую степь… До сих пор верили старые кочубеевцы, что жив и здоров их батько, и скоро явится он назло всем врагам и клеветникам в свою бригаду.
Красиво пляшут на сёдлах черкесы, но вздыхают, понуро клоня головы, старые, закалённые в боях, кочубеевцы:
– Эх, нету батьки Кочубея, да его телохранителя, адыгейца Ахмета. Дали б они сейчас жару! Лучшим плясунам в бригаде бывалоча нос утирали.
Грустно звучит кавказский тугой барабан, как будто воздавая последние почести сгинувшему в кадетском плену прославленному батьке Кочубею. Идёт в бой кочубеевская конница. Идёт навстречу лихим и жестоким терским отрядам генерала Драценко. И чувствует себя в этот момент Авдей Цыбулько настоящим кочубеевцем, хоть и видел батьку всего один раз.
Спи спокойно геройский и несчастный командир красной конницы – новые сотни пламенных бойцов встали под твои знамёна. Мчатся вместе со всеми и старые, закалённые во многих кровавых битвах, батьковы хлопцы и отчаянные командиры. Взводный Петро Редкодуб, командир эскадрона Охрим Пелипенко, юный воспитанник и приёмный сын Охрима Володька, прославленный комиссар бригады, кубанец Василий Кандыба, племянник телохранителя Ахмета лихой кавказский джигит Махмут и многие десятки других, вырвавшихся из цепких лап неминуемой смерти, бойцов.
– Помянём в остатний раз батьку Кочубея, – выхватывая кривую шашку, в голос кричит Авдей Цыбулько.
– Помянём! – рёвом отзывается сбоку спасший их с Фельдманом от верной смерти в калмыцких гиблых степях взводный Петро Редкодуб.
Не ушли из бригады Цыбулько с Фельдманом, изнывая от зимней стужи и горячего тифа, двигались вместе с ней до Астрахани. Слышали там глухие раскаты орудий 3-й Дагестанской бригады из Особой кавдивизии, присланной для разоружения и пленения славных кочубеевцев. Приказ об этом подписал председатель РВС 11-й армии Северин. Видели они в последний раз страшное от свершавшейся несправедливости лицо батьки Кочубея, уходившего вместе с братом Игнатом, Роем, Батышевым, Левшаковым, Ахметом и знаменосцем Володькой с жалобой к самому товарищу Ленину в Москву. Не дошёл Кочубей до Ленина, принёс в Астрахань бригадное знамя и страшную весть о комбриге спасшийся от смерти Володька – единственный из ушедших. Горько плакали тогда по любимому батьке Кочубее бесстрашные конники его бригады, и не знали, что уложила его в могилу безжалостная чёрная рука антисоветского, широко задуманного заговора.
Мир праху твоему, лихой батько Кочубей! Спи спокойно…
2002 – 2012
(ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ)