Майя сидела напротив меня. Я смотрел на неё и вдруг вспомнил похожую картину, только тогда она стояла в лучах заходящего солнца. Ей тогда было двадцать. Она зашла с парнями ко мне на работу, я тогда работал на радиоузле дежурным. Это было в день её рождения. Ребята с собой кое-что притащили. Или купили по пути. У них были авоськи, так тогда назывались сетки с ручками, которыми сейчас не пользуемся. Сейчас – пакеты, сумки, а тогда была авоська. Авоська – это потому что говорили: «Авось что-нибудь купим», поэтому всегда в карманах носили, а в авоськах – вино в бутылках. В то время продавались два типа – портвейн (было несколько марок: «Три семёрки», «Тридцать три» и ещё какие-то номера) и вермут (иногда его называли «Вертит, мутит»). Они начали балагурить, а у меня сидел мужчина, который принёс в ремонт приёмник. Этот мужчина был из «мест не столь отдалённых». Он сидел и ждал, пока я намотаю силовой трансформатор. Ребята начали балагурить, что вот пролетариат сидит, работает, а они… Они студенты были, постарше, но мы дружили. Меня все знали в посёлке, поскольку я заправлял танцами. Вернее, организовал танцы на острове пруда – сделал усилитель, всё необходимое, и почти через день, когда я не работал, устраивались танцы. Всё проходило под моим руководством, поэтому меня знала абсолютно вся молодёжь, и я был со всеми в хороших отношениях. Даже при каких-то конфликтах моё слово было всегда услышано, тем более что мы с братом были как близнецы, хотя я на два года младше, но рос покрепче, поэтому мы выглядели почти близнецами. А два брата – это уже сила. Помню, какие-то конфликты возникали из-за Майи. Некоторые, как говорится, чужаки, не наши, приезжие или из других станиц, или ещё откуда-то, или студенты, которые оказывались на каникулах здесь или в гости к кому приезжали, конечно, увидев такую красавицу, пытались завладеть её вниманием. Ну а наши местные понимали, что всегда там, где красивая девушка, возникают конфликты. Но как-то эти конфликты почти никогда не перерастали в драки, потому что на этой площадке я был хозяином. Я видел, где начинается заварушка, подходил, и обычно конфликт устранялся.
Ребята зашли ко мне на работу, балагурили вдвоём, а Майя стояла в проёме двери, не проходила, не садилась. Конечно, я смотрел на неё, делая вид, что занят работой. Мне тогда девятнадцать лет было, я видел красивую девушку – она стояла, поглядывая на меня, иногда улыбалась на шутки сопровождающих её ребят, иногда смотрела на человека, который сидел в углу , молча, наблюдал за нами. Потом ребята достали вино и, дескать, раз ты такой сякой нехороший, имея в виду меня, то давай здесь и отметим день рождения Майи: «Ведь ей двадцать лет. Представляешь, что такое двадцать лет?» Балагурили, балагурили, но я сказал, что на работе не могу «принимать», поскольку у меня слишком ответственная работа – трансляция на весь посёлок последних известий, концертов, которые передают по радио.
– Ну, раз не будешь, мы твою долю отдадим человеку, который, если согласен, поддержит нашу компанию, – решили ребята.
Тот промолчал. Я достал стаканы, поставил. Стаканы были не хрустальные, а обычные, гранёные, надёжные. Они налили полный стакан, подвинули незнакомцу, себе налили. Кто-то произнёс тосты «За самую красивую девушку», «За молодость и красоту» и прочее. Майя стояла, опёршись о косяк двери, улыбалась, лучи заходящего солнца освещали её красивое лицо, её улыбку. Я посмотрел на этого мужчину, на шрамы на его лице, голове. Он стал пить вино. Как-то по-особому пил, не отрываясь, медленными-медленными глоточками. Я смотрел: сколько ж он будет пить? Он медленно выпил, поставил стакан, тыльной стороной ладони вытер губы и чуть-чуть отодвинул стакан от себя. Ребята-балагуры заметили, что он выпил, ещё налили полный стакан. А сами продолжали болтать, рассказывая, как думали, что будут сегодня на таком празднике, а меня там не будет, я буду сидеть как клоп, забившись в нору со своими пыльными приёмниками, паяльником да вонью канифоли. Опять налили себе, чокнулись с посетителем. Второй стакан он пил глотками покрупнее, выпил не спеша, поставил стакан, опять тыльной стороной ладони вытер губы. На столе лежали хлеб, колбаса, сыр, он не притронулся ни к чему, так же отодвинул от себя стакан. Ребята налили ему третий. Теперь он взял стакан двумя руками, но пить не стал. Какая-то повисла напряжённая тишина. Я посмотрел на Майю, она широко окрытыми глазами смотрела на этого мужчину, ребята замолчали, я тем более молчал. И этот мужчина хриплым голосом произнес:
– Счастливые вы. Да… Хорошо, что вам не пришлось пережить то, что нашему поколению.
Мы молчали, ожидая, что будет дальше. Он помолчал, потом продолжил:
– Вот и я вернулся.
Видно было, откуда вернулся. Мы догадывались, что из «мест не столь отдалённых».
– Я сам с хутора. Родился на хуторе и жил на хуторе, и женился на хуторе, и двое сыновей у меня, близнецы. Сейчас они такие как вы. – Он задумался, глаза опустил. – Ну что, – говорит, – война-то всех коснулась молодых. С первых же дней меня призвали. Воевал я. Не знаю, как. Наверно, плохо, раз в плен попал. Потому что нечем было воевать. Много плена прошёл. Последний – остров Сицилия. Знаете, где такой остров? Освобождали нас американцы. Ну, мы себя немножко раньше освободили, а тут и они подошли. Хорошие ребята, эти американцы. Накормили нас сперва, баньку нам устроили, как мы просили, русскую. Ну, почти русскую, без берёзового веничка. Кормили хорошо, выдали нам форму, причём нашу советскую нормальную форму. Мы все сказали, кто в каком звании. Пытались они разузнать номера воинских частей, но этого мы не говорили. Называли фамилию, имя-отчество, год рождения и когда, в каком месте попали в плен. Потом нам предложили: остаться с ними, поехать в Америку, в Канаду или вернуться в Россию. Естественно, кто ж не хочет домой вернуться?.. Большая часть решила домой уехать. Погрузили нас на корабль. По Средиземному морю плыли, потом на машинах ехали сюда через Ирак, Иран, и в Иране на Каспийском море уже погрузились на наш корабль, радостные, довольные. Капитан сказал, что плывём в Баку. И вот мы уже почти дома. Естественно, начистились до блеска. Ещё чуток, и увидим родных, семью. Я детей увижу своих. Но когда корабль причалил к пирсу, заметили, что на пирсе встречающих никого нет, а есть оцепление из краснопогонников, так НКВД называли. Спустили трап, и на борт поднялись два капитана НКВД. Они о чём-то переговорили с капитаном корабля, тот передал документы. Они взяли бумаги, стали изучать. Среди нас был один полковник. Мы выстроились на палубе, стояли по стойке смирно, полковник нами командовал. А они с ним не разговаривали, не обращали внимания. Он пытался им рапортовать, что так-то и так. Офицеры закончили разговор с капитаном, пошли к нему в каюту. Мы стояли и наблюдали за всем. Потом они вышли, встали перед строем. Полковник снова начал рапортовать, что вот мол, бывшие советские воины, попавшие в плен и освобождённые американской армией, но не успел закончить. Эти два капитана подошли к нему, один сорвал правый, другой – левый погон, сказали: «Предатель!» и приказали всем по одному сходить по трапу. Мы, конечно, такого оборота не ожидали. Полковник с сорванными погонами пошёл первым, за ним пошли офицеры. Внизу у трапа ещё стояли краснопогонники, которые срывали погоны. Потом шли все меньшего звания, вплоть до солдата, и с нас тоже срывали погоны. А потом начался ад. Допросы, унижения, избиения: кому, за сколько продался, на какую разведку работаешь, сколько тебе американцы дали? Что тут говорить? Потом Колыма и всё…
Я поднял глаза и посмотрел на мужчину. ОН сидел, хриплым голосом говорил, и вдруг у него из глаз полились слёзы. Мы все опешили, переглянулись. Я посмотрел на Майю. У неё широко раскрылись глаза и тоже появились слёзы. А этот мужчина смотрел на нас невидящими глазами, из которых текли слезы. Я слышал выражение «слёзы ручьём», и вот сейчас передо мной именно такие слёзы текли. Он их не вытирал, они лились мимо носа, скатывались с губ, падали на подбородок, потом на грудь, на рубашку. Рубашка стала тёмной от слёз, а он сидел, сжав двумя руками стакан, облокотившись о стол, и тихо продолжал:
– То, что там Колыма, и всё, и плен, и наши лагеря, это можно пережить. – Он замолчал, а слёзы продолжали течь из глаз. Мы тоже молчали, смотрели на него. Он вздохнул, опять невидящими глазами посмотрел на стакан, поставил на стол, но не выпускал из рук. Самое страшное ожидало дома. Я приехал домой. Два сына, близнецы, такие как вы. Я им: «Здравствуйте, дети!», а в ответ: «Какой ты нам отец? Ты враг народа и предатель! Ты лучше расскажи, как фашистам руки подымал».
Мы смотрели на него, а у него и в самом деле слёзы ручьём. Уже рубаха до пояса тёмная от слёз.
– Да, подымал руки! Подымал, когда бежал из плена, а меня травили собаками! Подымал их, чтобы лицо прикрыть! Тогда вот только и подымал руки, когда меня собаки грызли, рвали моё тело!
Я посмотрел и представил, как терзают, рвут собаки этого человека. Я видел, что у него надорвано ухо собаками, вижу следы от собачьих клыков. И тут я обратил внимание на его руки – они все в шрамах. Эти сильные руки держали стакан, к вину он не притрагивался. Ребята мои молчали. Майя смотрела на мужчину.
– Я предатель, я фашистам продался! - слезы всё лились из его глаз. – Нет, я не продавался! Не изменял никому! Не знаю, за что они меня выгнали из дома? Сказали, что не хотят быть детьми врага народа, предателя. А я никого не предал! – как бы очнувшись, он вытер глаза ладонью одной руки, второй руки, поставил стакан. – Извините, я покурю, – и вышел на улицу.
Мы молчали, глядя друг на друга. Я представил себе, какой ад прошёл этот человек: осмелились дети, родные дети, выгнать из дома. Ребята засобирались, стали убирать всё в авоськи, а Майя стояла красивая, неподвижная. Последний луч заходящего солнца осветил её красивое нежное лицо. Я знал, что Майя потеряла отца – он погиб на войне. Не знаю, вернись её отец из плена – как бы она поступила? Не знаю… Пока ребята собирались, Майя меня спросила:
– Придёшь ко мне?
Я сказал, что заканчиваю поздно, после полуночи, когда проиграет гимн. Только тогда всё выключаю.
– Всё равно приди, я прошу, – сказала она.
Для меня это было удивительно. Ребята остановились, открыли рты, смотрят на Майю, на меня. Она повторила:
– Лёнь, приходи, пожалуйста, я буду тебя ждать.
Ребята остолбенели: чтобы Майя кого-то пригласила, да ещё ждать будет? Это что-то непонятное, неожиданное в отношении к нам, пацанам, первой красавицы посёлка. Потом, переступив порог, она повернулась и снова повторила:
– Я буду ждать».
Они ушли. Я быстро взял приёмник, который делал, убрал под лавку. Достал другой, который сделал утром, вполне приличный, поставил на стол. Включил, стал проверять. Зашёл этот человек, я сказал: «Вот, пожалуйста, готов ваш приёмник». Он посмотрел на меня, понял, что это не его приёмник, хотя они были все похожи, все немножко потёртые, все не новые, спросил:
– Сколько я должен?
У меня вырвалась фраза, до сих пор её помню:
– Ничего не должны. Вы сполна уже за всё расплатились и на много лет вперёд.
У него глаза расширились, он посмотрел на меня:
– Спасибо, сынок.
Взял приёмник, пошёл к выходу. Я сказал ему в спину:
– Вы не спешите. Они поймут, что сделали глупость!
Он обернулся, посмотрел на меня. У него были такие грустные, добрые глаза. Он посмотрел ещё раз на меня, сказал:
– Спасибо тебе, сынок!
Вышел, закрыл дверь.
Я остался один. То ли под впечатлением от этого человека, от его слёз, то ли от его переживаний я не пошёл на день рождения к Майе. Ну, во-первых, был уже первый час ночи, мне казалось это неприличным, а к тому же у неё всегда было окружение, как я тогда считал, постарше, поумнее меня, поскольку это были уже студенты старших курсов, которые уже на диплом выходили, хотя она никому и никогда не давала никаких шансов. Так что её приглашение я воспринял просто как долг вежливости человека, случайно зашедшего в гости по пути.
Через несколько дней я уехал в Ленинград, поступил в институт. Майя, Майя, самая красивая девушка, так и забылась.