Владидар и испытание завистью

1.

Уж сколько раз твердили миру – не зазнавайся. Усмиряй гордыню, так нет же. Не выходит! Вот и на сей раз, ехали мы краем леса, закраиной поля к тетушке нашей общей, да решили сократить путь. Опередили тетушек-дядюшек царского поезда, удрали от них, на легкой карете. Я так решил. И сократили. И ведь что такого, чуть срезать. Куда б делись – подумали мы. А делись. И надо ж было знаку слушаться. Да кто готов узреть – тот и ночью узреет, а кому и в нос суют – мимо пропустит….
Удрать то удрали, а куда приехали? Повстречался на поле убогий человек. Идет, руками потрясывает, головой поводит в стороны. Рубашка холщевая, длиннополая оземь трется. На плече сума перехожая. Видно, что рот открывается, а ничего не слыхать. Остановили мы карету нашу.
— Давай у него спросим. Ехать уж больно опостылело! – говорю я.
— Да мы только выехали, - отвечает Маура.
— Все одно, скучно. Целый день в дороге проведем. Может, как сократить можно!?
— Что тебе все поскорее, да поживее. Торопыга какой-то!
— Все равно, хочу побыстрее добраться? Ты сама тут ездила?
— Случалось, да давно, - отвечает мне Маура. – Когда маленькой была. Всего то и не упомнить!
— Так что вот, милая, давай поскорее приедем, - и обращаясь к кучеру, говорю, - Узнай милок дорогу! – Никоиван - кучер наш, кивает, глядит на убогого, и направляет карету поближе к нему.
Кучер с передка и заранее кричит:
— Эй, человече, мы тут напрямки в город попадем? – и указывает на лесную чащу.
Убогий человек останавливается. Оброс он, бородища по пояс мхом висит. Руки-ноги грязные в струпьях. Взгляд придурковатый. Стоит, на нас пялится, а ничего не говорит.
— Я говорю, дорога в город напрямки есть? – повышает голос кучер.
Убогонький мелко трясется, потом начинает хихикать, и глаза его дивятся видению. То поле было, то вдруг карета пред ним расписная. Лошадей отборных тройка. В расшитом кафтане кучер в долговязой царской шапке. За каретой четверо стрельцов на конях. Целая делегация. А в карете мы. Я царь-царевич, и моя царевна. Еще наши детки малые спят, брат с сестричкой годовалые, да воспитанница Мауры, девочка Анфиска. Не царского-княжеского роду девушка, простого народа. Конечно, как тут не удивиться, как слюни с дуру не пустить. Всю жизнь не забыть такого дива. Вся царственная чета пред тобой в полном составе. Стоит убогонький качается, ухмыляется на нас, и молчит. Разве что руками перестал махать, топчется на месте. Замычал что-то.
— Так знаешь дорогу? – кучер, похоже, стал терять терпение. – Он ваше царское величество дурень. Словам не обучен, чи што язык утерял…. Не скажет. Ну его. Коль скажете ехать, как вздумали – едем. Коль нет, что ж, тронемся по старому! – Никоиван поглядел на нас задорно. Мол, что прикажете, то и исполним. Наша служба на то и служба, чтоб исполнять. Стрельцы сзади коней осаживают, им также много думать дела нет. Велят, так и в путь.
Поворачиваюсь я к моей драгоценной, говорю настойчиво:
— Едем как мне кажется верной дорогой? Что тебе, уступить жалко.
— Мне ничего, - отвечает она так тихо, чтоб я только и расслышал голос. – Только неприятно что-то на душе. Тоскливо. Нехорошее чудится!
— Да что нам бояться. Мы с тобой: я да ты, да ты и я? Нам ли кого бояться? Еще вон стрельцы позади. Неужто разбойников? Мне это кажется глупо. Давай, поедем? – вижу, она колеблется, не хочется ей и мне перечить и ехать как задумал – в тягость. В конце концов я решаю… А у меня как вожжа попала, думаю, чего тянуть. Принял решение, так исполняй. И говорю кучеру, из оконца нос казав:
— Поворачивай Никоваша, как-нибудь с богом отыщем дорогу. Чего зря стоять?
Кучер человек простой, повернул коренного, и вот мы уж затрусили к опушке солнечной. Дубы великаны строем стоят, березки стыдливо за них прячутся. Кузнечики да прочие малые трескуны в траве откликаются. И тепло так, ласково солнце светит. Разомлели мы. Только глянул я на Мауру, а она невесела сидит.
— Чего еще не так?
— Коль поехали - так, - отвечает. - Да как-то скверно вышло с убогоньким.
— А и шут с ним! Стоял, мычал, орясина. Дороги не указал! – я уж признаться и забыл о том, что минутой раньше случилось.
— Недоброе дело сделали, обидели его нечаянно.
— Чем же? Не кричали, не ругали. Путь спросили, так и то он смолчал. Так что никакого обидного слова или дела мы ему не причиняли.
Она снова смолчала, поглядела с тоской в дубовую даль. Летний денек, ветерок в открытые оконца залетает. Балдахины заморские теребит, в кистях путается. Сзади стрельцы скачут, впереди Никоиван молодцом смотрит. Едем к тетке в гости.
Щас, приехали. Наткнулись на тропинку. Вроде б не дорога, а как будто б она. Кучер лошадей повернул, поехали по ней. И чем дальше, тем ближе деревья, да веселости мало. Стало темнеть. Елки обступили, как народ недовольный. Стоят, нависают. Куда ни глянь, как ни присматривайся – стоят себе. И разглядеть промеж них ничего нельзя – темно. Внизу хвоя рыжая лежит. И солнце уж не видно. Ровно еще день, а то б совсем как ночью стало. Лошади ржать начали. Кучер притих. И развернуться вроде бы негде. Не распрягать же лошадей, прямо слово. Я вижу, что дело дрянь, а признаться то сил нет. Сам же удумал, завел. Маура в окошко глядит вперед. Брови нахмурила. Не меня ругает, себя корит, что уговорить дала. Ведь знает, и я знаю: коль сердце ее подсказывает, так  верно говорит. По сути, а не абы как. Уж я себя начинаю корить, что дубина, сам ввязался, не послушался торопыга. Куда завел! Зачем. Вот она – гордыня царственная. И предупреждал меня Медведь, да куда там.
— Стой! – кричу я Никоивану. – Давай назад. И надо ж было языку, типун на него, брякнуть. – Куда везешь? Не видишь что чаща? Давай назад. Экой ты братец, нерасторопный. – Никоиван хлыстом щелкнул. Лошади встали. Я лбом о раму оконную резнулся. Шишку набил. Хотел уж высказать все, да стерпел едва. Тем не менее пожурил. – Не дрова везешь, поосторожней!
— Прощения просим, ваше величество! – ответил с козел Никоиван. – Токмо повернуться нет никакой возможности.
— Как так нет? Не выдумывай!
— А так и нет. Впереди не повернуться. Разве что лошадей перевесть назад. А карету не повернуть. Узко.
— От те раз! – я от досады выпрыгнул вон из кареты, дверью чуть елку не задел. А как посильнее распахнул – снес бы всю позолоту напрочь. Протиснулся я вперед, кучер ко мне спустился. Глядим вперед. Тропка, как будто б еще и уже делается. Обернулся назад. Стрельцы мои жмутся ближе. Старшой – борода рыжая, к нам пешком пробивается.
— Не повернуть ли нам, вашество? – спрашивает. Шапка долой, в руке жмет, а на меня не смотрит, остерегается. Как отреагирую, что выскажу. Вдруг – он виноват?
— Да уж, заехали! – говорю ему, себе, лесу. – Дикость сплошная. Но чего носы повесили. Ты вот что, старшой, пошли вперед человека разведать. Пусть осмотрится саженей на сто, а там посмотрим. Коль скажет, что пути нет, повернем. Пятиться станем! – уже кучеру сказал я. Те кивнули, будто разом.
Старшой отрядил одного стрельца вперед. Как бедолага с лошадью подтиснулся – ума не приложу. Тем не менее не очень бодро, с лицом имевшим бледный вид отправился на разведку. Скоро стук копыт пропал. Фигура еще виднелась, впереди, но скоро пропала. Поджидая возвращения разведчика, я влез снова в карету и приобнял… нет, не мою Мауру, а волшебный сундучок. Там, спрятанные до поры до срока, лежали наши волшебные вещи. Сапоги скороходы, шапка невидимка, ковер самолет, волшебные прутики. Меня так и подмывало воспользоваться какой-нибудь особой вещью. Но вид Мауры, ее неприступный и в то же время озадаченный вид говорили, что это не самая лучшая мысль.
— Даже не думай! – произнесла она.
— Что скажешь? – перенимая опыт Старшого, поинтересовался я, не глядя ей в глаза. – Положение….
— Сами виноваты… - ответила она и подняла палец. – Тише, ты ничего не слышишь?
— Ничего?
— Вот именно. Все звуки, как будто б исчезли. Обволокло нас. Не замечаешь?
— У тебя чутье на это лучше моего, знаешь ведь… - развел я руками, – ничего. Заблудились, так выберемся. Разведчик ускакал. Как вернется, повернем.
— Не то. Я ощущаю некую силу. Неназванную пока мест. Странно, - она изобразила раздумье.
— Лешак, или Пущевик балуется?
— Нет, как ни странно – не они это…. А кто – и сказать не могу.
— Послушай, - я взял ее за руку, - мы себя излишне тревожим, наговариваем. Нет ничего страшного. А что мерещится, так то и название есть – мерещь. Разве кто нам вздумает угрожать. Разбойники, или кто еще? У тебя одних оберегов с половина сотенки. Так неужто нам что угрожает?
— Обереги хороши до тех пор, пока в них веришь, – с какой-то с грустинкой, молвила Маура. – Да и чего рядить, не призвать оберег от того, чего неведомо. Они ж от каждой конкретной вещи оберегают, а не от всего сразу. Ну путь даже обереги… - кивнула она, помедлив. Призадумалась снова. - А прежние недруги?
— Они не в силе! – горячо возразил я, в попытке ее разубедить. - Не ищи сил зла там, где их нет. Мы просто заблудились. Разве что по моей вине.
Снаружи послушался топот, выкрики расслоили тишину кругом, оборвали гнетущее состояние. Что и говорить, голос, звук всегда как-то радостнее беззвучья. Есть конечно исключения. Не без этого. Но я не про то хотел сказал. Вернулся наш посыльный. Лицо красное, жаром пышет, точно бежал, а не скакал наш всадник.
— Ну, Федотка, говори дело! – принялся схватив удила требовать Старшой.
— Там, это, вроде как берлога… - вздох взахлеб. - Изба. В землю вросла. Большенные бревна. Я покрутился – никого. Ни овина, ни шиша… - он перевел дух, отер рукавом рот. Глаза на выкате.
— Чего ж не пошел, как подобает, не посмотрел?
— Убоялся, что вы уедете. А ну потом по чаще догоняй!
— Волков испугался? – полусерьезно, полуиздевкой спросил чернобородый стрелец именем Кодим.
Я выбрался из кареты, подошел ближе. Среди елок уже отчетливо потемнело. Один стрелец оставался позади кареты, и прислушивался к нашему разговору. Кучер и трое остальных стрельцов сгрудились перед коренным. Елки еще теснее нависли над нашими головами. Хоть и зеленые цветом, да зловещие. Тощие, похожие на шершавые скелеты, расставленные тут и там, близко-близко. Казалось, возжелай они протянуть руку, и сграбастают, поднимут ввысь, утянут в чащобы непролазные. Признаться, даже мне стало как-то не по себе. Чего уж и говорить о людях, нас сопровождавших. Лошади, тем не менее вели себя сдержанно. Никуда не рвались. Стояли молча.
Старшой обернулся ко мне. Поклонился, и доложил.
— Есть дом впереди, саженей полтораста. Кто в нем живет – неизвестно.
— Знает ли кто здешние места? – задал я вопрос. Все отрицательно качнули головами.
— Тут где-то деревенька была, - не очень уверенно произнес Никоиван. – Названье запамятовал.
И вдруг, как шарнуло. Стемнело так стремительно, точно некто спохватившись скрыть свое злодейство, расправил над лесом черный саван…. Кто-то даже вскрикнул с перепугу. Я похолодел. Уж пошло лешак баловник, любит людей кружить, а тут им и не пахнуло. Вспомнилось нечто давнее, уже хорошенько вытравленное из памяти. Стародавний сшиб меж нами и железным королем…. Да где там. Сгинул тот, и слуги его кто уцелел – попрятались. Неужто снова кто игру затеял? Да некому, некому, - едва не закричал я.
«Потише, так же и оглушить можно своим вскриком!» - услышал я внутренний голос Мауры.
«Извини, погано как-то на душе стало. Ты видела. Стемнело как скоро?»
«Я в двух шагах от тебя, неужто не видела?» - спросила она и высунулась в окно. Мы обменялись быстрыми взглядами. Она поглядела на полоску неба, черную, но в звездах. Кажется облегченно перевела дух.
— Поедем уж куда-нибудь. Не ночевать же тут? – произнесла она.
Я подбежал к разведчику, схватил его за ворот. Человек вздрогнул, ноги его подогнулись, но упасть он не смог. В темноте, лицо его было почти не разобрать. Никоиван тихо поругиваясь, пытался разжечь трут. Скоро нас осветило.
— Что только видел, говори! – такого к себе отношения посыльный не ожидал. Он затрясся, точно тот самый виденный недавно убогонький, и залепетал.
— Изба, темно там. Кругом ни души, ваше величество, не извольте казнить… у меня детушки малые. Пусто там, и повернуть негде…. Можно там переждать, до рассвета.
— Ничего подозрительного там не увидал? Отвечай, как есть на духу! Замыслишь утаить?!
— Я как подъехал… - заикаясь, продолжал стрелец, мужик под сорок лет, - страх меня взял. Уедут, думаю, меня оставят. А тьма то кругом. И тихо. Ужас. Волосья под шапкой зашевелились. Я только избу увидал, сразу назад повернул! Как истину говорю! – он осенил себя церковным знаком. – Пропаду! – засипел он, точно задыхаясь, хоть и держал я его некрепко. - Кто о моих детушках озаботится?
— Поедем дале! – отпуская его, произнес я. – Не на дороге ж оставаться. А повернуть не сумеем. В темноте только набедокурим. Коль дом стоит, кому-то да принадлежит. У него спросим.
Старшой кивнул, я заметил это по тому, как дернулась его голова. Он велел Казиму взять свою лошадь, а сам присел на козлы к кучеру, положив бердыш и пищаль возле себя. Никоиван запалил фонари на карете, так что по сторонам стало чуть светлее. Стрелец-разведчик сел на лошадь и виляя впереди указывал путь. Минут через десять все разъяснилось.

2.

В темноте не разобрать. Разве что наврал наш разведчик. Внутри дома светились махонькие окошки. Они бросали слабый отсвет на поляну перед вросшим в землю крыльцом. Низкая дверь была отворена настежь, а проем ее зияла освещенной пустотой. От чего на полянку лился свет. Он же выхватывал огромные, верно в самом деле дубовые бревна, из которых была сложена изба. Крыша терялась во мраке, и потому трудно было сказать, чем она крыта.
— А говорил никого! – соскакивая браво наземь, обмолвился Старшой. Он быстро прошел к крыльцу, тяжело звякнул о дверь бердышом. Прокричал в освещенный полусвет. – Хозяева, гостей принимаете? – выждал ответа. Потом обернулся. Стрельцы слезли с коней, и подвязав удила к карете, сгрудились возле нее, в случае чего защищая. Никоиван извлек из сундука на козлах ручную пищаль. Руки у него подрагивали.
Вроде как гостевой дом. Но пустой. На дороге. Кто его построил, зачем. Вроде как в лесу на перекрестке… Хорошо б если так оказалось. Перекресток. С другой стороны, такое место – сосредоточие темной силы. Люди это чувствуют. Взгляды тревожные. Я ощущаю, какая сила от них исходит в этот час.
— А говорил, - подала вдруг радостный голос Маура, среди напряженной тишины обращаясь к посыльному, - что дом пуст-пустой стоит. Сам догадался печь растопить. Хотел нас провести, добро сделать? Ай молодец, удивил, порадовал! – произнесла она это так мягко, жизнерадостно и ласково, что и сам человек невольно поверил в это. Помялся, как-то потупился взором. Ответил застенчиво.
— Да я….
Маура, не обращая внимания на тьму вокруг, и жалкие полоски света спустилась на землю. Карета и не покачнулась. Никоиван сам того не ведая улыбнулся. Коль царица не боится, так, где ж нам то трусить. Маура подала мне знак. Я кивнул старшому. Тот вошел внутрь избы, стуча каблуками намеренно громко. Скоро вышел наружу.
— Пусто! Ни души. - Хотел прибавить – ни живой души, да не сумел. Язык, сам собой заплелся. Стрелец перевел дух. Под рубашкой все взмокло. Стараясь не стоять на просвет, отошел в сторону. Гурьбой, мы зашли в жилище. Я да Маура деток несем. Анфиска не отстает, за юбку царицыну, точно привязанная держится. Каково страшно девчонке.
Я как вошел, с поклоном в низкую, слегка перекошенную дверь, даже зажмурился. Теплынь. Пол земляной чистый, укатанный. Ни соринки, ни грязинки. Горенка небольшая, как показалось. Четыре бревна высотой – стена. В полный рост встать можно. Окошки по стенам, как полагается. На подоконнике – никаких вещичек. Решено - кто бы именно тут не предпочитал жить, мне неясно но переночевать вполне можно. Во сне спать аль на часах стоять, лучше уж под крышей. Печь натоплена русская, в пол-избы. Побеленная, словно вот теперь. Одна комната. В середке стол, лавки по бокам приготовлены. Возле печи чугунки перевернутые, ухваты. Посуда на столе расставлена, точно садись да пируй. Еды разве что никакой нет. Свои запасы доставай. На лавках тряпичные половички. Под ножками, на пол постелены что похуже, на лавках – что получше. Я попытался рассмотреть узор. Если угадаю, кто мастерил – узнаю и хозяина. Маура присела с дороги. Взгляд ее легонько пробежался по помещению.
«Что скажешь?» - спросил я ее мысленно.
«Домовой на хозяйстве!» - ответила она. Я даже брови вскинул. Неужели. А кто ж из людей? Она отрицательно покачала головой.
— Добрые хозяева! – произнес я нараспев, - дадите ли нам переночевать. Сбились мы с пути, утром отыщем – уедем! - Никто не ответил. Разве что в печи что-то заурчало. Старшой отодвинул заслонку печную крышку. Пламя осветило его оранжевым обликом. В ответ на мой немой вопрос, он распрямился и отрицательно покачал головой.
— Дрова сложены недавно! – произнес Кадим. Старшой знаками велел все осмотреть.
— А о конях то мы и забыли! – всплеснул руками Никоиван, – пойду, гляну. Как бы беды не вышло.
Кадим обошел все углы избы, заглянул под лавки и под стол. Не оставил ни одного места. Отодвинул лоскутные занавески, сдернутые от окон. Постучал даже рукояткой заножного кинжала по стенам и печи. Пожал плечами и вышел. Старшой, поджидая действия своего подчиненного возле выхода, кашлянул и произнес.
— Вы тут оставайтесь, ваше величество. Мы присмотрим.
— А вы как же?
— Наш ночлег  да кровать – стог в поле, да армяк. Сдюжим. Не впервой чай. Оружье то у вас есть?
— Ларь принеси! – велел я. - Что кован медью. В карете! – распорядился я.
— Не извольте беспокоиться, - он вышел. Скоро в двери завозились, постукали и внесли наш ларец.
Как только наша охрана удалилась, Маура поднялась на ноги и потрясая кулаками набросилась на меня.
— Зачем ввез в авантюру?! Почему не послушал меняя? Я ж тебе говорила! Сам себе не голова, так о детках бы малых подумал! Ну пусть уехали мы от поезда царского, мне самой обуза сия надоела. Так чего ж рисковать так?
— Виноват! – ответил я на ее гнев праведный. – Взыгралось. Вспомнил, как мы с тобой гуливали пешком со скоморохами. Затосковал по воле…!
— Если б не был ты царь уж, сказала б я что ты дурак! – в сердцах заявила Маура. – Но не стану я тебя обзывать. Давай думу думать, как из положения нашего выбираться. Ну, что заметил?
— Дом крепкий, но без хозяина. Всеглядом я его не обозревал. Кругом не обходил. Скажу, что жилище непростое.
— И все? Куда ж твоя мудрость то делась?
— Не ругайся. Проку нет, все уж сделалось. Что ты видишь, премудрая моя любовь?
— Нечего подлизываться! – Маура уложила деток на руки, покачала дочку. Анфиска сына держит, к себе прижимает. Молчит, да смотрит дичиной. Страшно ей здесь. А сказать ничего не смеет. Кому сказать  то? Царю с царицей? – Я так вижу. Дом заколдованный. Кем и когда – пока разглядеть не могу. Построен давно, но здесь безопасно. Неужель не увидел?
— Чего еще? – я огляделся. – Все как есть, ничего необычного не вижу.
— Посуда, что расставлена – берестяная да глиняная. Металла нет. – Подсказала Маура. И этого не видишь?
— А, теперь вижу…
— Угол красный – пуст. Ни образа, ни следочка. Хозяева вынесли. Не просто так. Опять же вещи разложены, но не хозяйской рукой. Все наперечет – старые. Новых нет. Тут никто не жил давно. А огонь растоплен. И еще, сверчка слышите? – мы разом кивнули. Сверчок заливался за печкой. Урчал.
— Так вот, - продолжала Маура. – В Плохих домах сверчок молчун. А тут вон как разговаривает. Не иначе как с нами…
— А что он говорит-то? – произнесла тихонько Анфиска, быть может, впервые с того момента как мы удрали от царского поезда.
— Про свое рассуждает…. – уклончиво ответила Маура. – Надо воды достать. Детишек покормить, да спеленать. Это то тебе доверить можно?
— Учрежу! – покивал я, выходя из горенки. – Ты про ларчик то не забудь! – с порога напомнил я. И прибавил внутренним голосом: «Не стесняйся, обороняйся. Пусть крыша над головой не плоха, а глаз востро держать надо!»
Я вышел снова в ночь, что так странно и внезапно обрушилась на наши плечи. Настроение явно не лучшее. Завез семью в чащу, потерялся. Соблазн взлететь на ковре самолете и посмотреть, куда мы забрались, был велик. Руки так и чесались. Но следовало сначала удостовериться, что вокруг все спокойно. Я отыскал Старшого. Вернее сказать, он сам выступил из темноты. Доложил:
— Обошли кругом. Следов нет. Дом заброшен. И дорожки не протоптаны. Будем сторожить. У кажного окна пост не поставить, но дверь будет подконтрольна! – я коротко кивнул.
— Добро! Нужно воды. Сами то как устроились?
— Возле входа. Карету подогнали ближе. Коней расседлывать?
— Пусть отдохнут.
— А коль придется…, нужда заставит… - он вертел, юлил, не желая вслух произносить слова «бежать».
— Ничего. Справимся. Я сам спать не буду. Коль что подозрительное случится, дам знак. – В темноте лица его, да еще скрытого бородой было не разобрать толком. Лишь очертания головы. Но и так мне было видна, что стрелец обеспокоен. Что-то его тревожило. – Колодца нет?
— Нет, и слава богу! – произнес он. – Место дурное. Сглазливое. Не по душе мне.
— А лошади, что - чуют?
— Как будто бы и нет. Но нам всем не по себе. Ваше величество, поскорей бы рассвет. А то, и так поехать назад воротиться?
— Устали все. Дети спят. Ну как растревожим их, раскричатся. Нет, утро вечера мудренее, как царица любит сказывать. Так что дождемся его. И с первыми лучами в путь.
— Добро! – он еще раз коротко кивнул.
Я отправился сам за водой. Взял с собой кувшин медный. Наколдовать воды можно, из тучки притянуть. Да есть ли тут в небе тучка? Звезды зыркают крупные. Успокоение хоть какое-то. Значит не туман и не саван. Поискать колодец. Да вон что Старшой говорит. Слава богу нет колодца. Боится водяного? Утащит? Глупости все это. Отравиться боится? Это другое дело. Я то и забыл кем являюсь. А ему голова с плеч, коль с нами беда приключится. Собственно предвестие беды уже произошло – мы потерялись. И я виноват. Все гордыня. Величие взыграло. Самоуверенность. Но тушеваться удел слабых. Где воду сыскать? Ручей там или пруд. А в доме? Коль вернуться и поискать.
«Маура, воды поблизости нет! – мысленно обратился я к супружнице. – «Дозволь волшебством воспользоваться?»
«Нет? Что ж делать…. Возьми у дерева, да извинись, да скажи, что надобно. У березы бери, она лучше всего для этого годиться. А у ели не спрашивай!»
«Добро, да только в темноте не сыскать мне березы. Елки одни растут кругом….»
«А ты поищи! Ручей должен быть, а нет его, так росы набери вечерней. Так и быть…. Все мне тебя учить надобно? Сам с усам, а не знаешь?»
Пришлось побродить. Но на опушке, что вплотную примыкала к избе, ничего путного я не обнаружил. Набил шишек, исцарапал лицо, потому как ветви, точно детишки с завязанными глазами, норовили меня стукнуть и поддать куда придется, ловя всякими доступными способами. Запнулся за корень. Ударил палец на ноге. Потом и вовсе, ударился так, что искры из глаз. Называется волшебник. Прищурился ругаясь почем свет, настраивая всегляд. Стволы росли так густо и так непредсказуемо, что пройти меж ними оказалось ох как непросто. Зато стало полегче. Тем не менее березы я не нашел. А где искать росы, коль одна хвоя под ногами. Да мох кое-где сухой растет. Я нарочно присел, поискал, пощупал. Нет, дождей не случалось здесь давненько. Мох высох, стал сухой, как труха. Придется волшебством воду доставать. Прямо внутри дома. Вернулся я не как сюда шел, а прижимаясь спиной к стене избы, с противоположной стороны. Меня не ждали, и когда я показал свой нос, то едва не был встречен ударом бердыша. Хорошо еще тот, кто пытался меня покалечить, держал в руках зажженный факел. Я опешил, стрелец, а это был один из стременных, отскочил и едва не выронил свое оружие.
— Ваше величество…! – застонал Кадим. – Я уж думал, лезет кто….!
Я отряхнулся и ничего ему, не сказав, вошел в избу. Маура укладывала спать детишек в люльки. Достала их из ларца. Анфиска прислуживала. Несколько мокрых пеленок уже сушились возле печи. На столе посуда куда-то исчезла. Вместо нее вольготно расположился самовар. Разве что пустой. Я это определил потому, что крышка его венчающая была на столе. Кстати самовар нам подарил отец Мауры… но это к слову.
— Принес воды?
— С порога спросила Маура.
— Нет! – ответил я, разводя руками.
— Тогда и чаевничать не станем! – едва уловимым движением, она «смахнула» самовар со стола, он исчез. Я печально вздохнул. Горяченького не помешало б…, - в животе булькнуло.
— Крендель еще остался? Дай хоть пожевать! – взмолился я. – Мне ж всю ночь сидеть.
— На, держи, - Маура еще раз взмахнула рукавом и мне в руки упал медовик. Анфиска сглотнула слюну, увидав пряник. – Я отдал его девочке. Она быстро кивнула, отломила кусочек. Остальное спрятала. Это движение случилось так мимолетно скоро, что я едва его уловил. Точно копировала девочка все за моей женой. Вот забавно. Кренделя в самом деле хотелось, и я бросил взгляд на ларец. Но Маура крепко его захватила, и готовила себе постель. Мне досталась лавка, разве что вместо половика, на ней была постелена соболья шуба.
— Где устроишься? – спросила жена.
— Тут возле печи жарко. Я возле оконца. И вас видно и вход. А ты где?
— Уже устроились, разве что место непроверенное. Кошка не лежала, - посетовала она, ну что ж делать…, - и она взмахнув рукой, устроила занавеску. Скоро все стихло. Послышалось ровное дыхание. Я привалился спиной к срубу. Пусть он большенный, да не такой удобный, чтоб прикладываться. Горбит.
Стрельцам и тем не в радость. Да-с задачку я загадал. Заблудился. Это надо же. Выждать, пока все уснут. Ларец открыть и на ковре самолете рвануть осмотреться. Да, часа через два можно. Я прислушался. Все тихо ровно. В печке огонь тихонько шумит. За окном тишь. Сверчок притих. Заснул? Или…. Нет, стрельцы конечно охрана, но и мне надобно подготовиться. Я встал, на цыпочках прокрался к ширме занавешенной, поглядел на спящих. Притронулся рукой и осторожно разомкнул замочек ларца. И стараясь не звякать и не шуршать, достал оттуда, не прикасаясь более, на весу меч-кладенец, за рубашку некольчужную. Ткань тонехонька, а лучше кольчуги спасает, заговорена. Подарок ведунов. Рубашку на люльки накинул. Береженого бог бережет. Подумал и еще прутик волшебный взял, воду искать. Так на всякий случай в голенище сапога всунул. Ковер-самолет доставать сразу не стал. Пусть все успокоиться. Свет притушил. Лучины все, что были расставлены. Задернул занавески на окнах. Хорошо пол не скрипит. Земляной. От него холод поднимается. Чуют ноги. Забрался на лавку, подбоченился соболем. А глаза спать желают. Как бы не уснуть. В полночь, а время как будто бы и такое подходит, как раз всякая нежить оживляется. Сонные заклинания плетет, дурит голову, обманывает. Чары накладывает, чтоб безнаказанно творить свои дела. Самый дальний срок от рассвета – самый грозный.
Да-с, изба при домовом. Вот бы потолковать с ним. Так ведь не дастся сам. Они такие скрытные. Вспомнился мне разговор двух тетушек о домовых. Вот и налезет в голову, когда не спишь и мучаешься тем, всякая чушь. Мол, надо свечку зажечь на пятницу, и в церкви простоять с нею. Затушить и в субботу заутреню и в воскресенье тоже простоять. А потом меж заутренней воскресной и вечерней домой идти и зажечь ее дома. Домовой хоть и захочет спрятаться, да не сможет. Тогда его и видно, каков он собой. Только как же так свечку жечь, да еще три дня, чтоб она не сгорела, тетушки не сказывали. И стали мне видеться разного вида домовые. То в кафтане – праздничные, то лысые, то вовсе какие-то странные, непонятного вида. Косматые да заросшие. Знаю – морочат мне голову, а отказаться не в силах. Но вот совладал. Видения исчезли. И тут другое началось.

3.

Вдруг слышим покашливание. Я подумал – стрельцы это. Потом прислушался – ничего подобного. Изнутри избы идет все. Пропало. Снова возобновилось. Из угла в угол переметнулось. Я глазами слежу, всеглядом. Никого нет. Пропало. Я прислушался. Не возобновляется. Верно стрельцы…. Потом минут пять тихо было. Зато потом как кто-то засопит под лавкой. Точно от бега долгого. С присвистом. Потом стихло. Переметнулось, перескочило в сторону. Снова кто сопит. Бревно пилит с усердием. Потом пошло поехало. Там скрипнет, тут стукнет. А дальше вообще не во что описать. Точно внутри избы кто переругиваться стал. Тихо так, слов не разобрать, но звуки колючие. Гаденькие. И сила у них такая недобрая. Точно один кого-то обвиняет, а с него все остальные пример берут. То там, то сям. Не орут, а именно переруг ведут. А вот кто кашель развел…. Того и гляди детей разбудит. Но нет, Маура спит. Анфиска калачиком на лавке устроилась. Половиком прикрылась. Я на ноги вскочил. Лучина запалил огнем волшебным. Зажег свет – никого. Горенка пустая. Обошел, углы осветил, заглянул. Пусто. Как прежде было. Снова лег. Лучину не убирал. Тихо. Но сверчка нет, чует не ладное. Потушил. Снова, минут пять все было ладно, да тихо. Вдруг робко так стукнуло, потом скрипнула дверь. Снова кто-то переругиваться начал. А кто-то плакать. Жалобно так сетовать…. Потом звуки повторились. Разговоров, слов я как и прежде не понимал. Но явно говорили люди, причем осмысленно. Потом и вовсе чудно стало. Кто-то посуду принялся бить, послышался треск, рваться что-то стало. Но негромко, а точно издалека. Я снова вскочил, лишь скрипнуло в углу. Лучину запалил и уж был там. Ничего. Словно играть со мной кто вздумал. Ощущаю я, как кто-то меня шершавым веником по голым пяткам прохаживает. Это в сапогах-то. Ладно, соболем или рукой теплой – к добру домовой играется. Так веником.
— Шалишь, суседко! – произнес я чуть слышно. Прокрался к дверям. Прислушался с улицы никаких звуков. Даже лошадей не слыхать. На дребезжание и говор, точно уж меня и не боится. Привык что ли? Доносится, как из подпола. Я к земле приник. Прислушиваюсь. Оттуда идет? Похоже. Да и не только. Точно вся изба вдруг наполнилась шорохами, скрипом. Тут кашляли, там злились, сям плакали. Чудеса. Думаю – не видения ли мне слышаться. Тогда я встал всегляд поправил, что б все в здравом виде видеть, и отдернул занавеску, что была как бы ширмой на стене. До этого мы вроде бы смотрели, там никаких комнат нет. А тут, мать честная – комната. Маленькая с чулан, чуть освещена лучиной. В ней только уместилась высоченная кровать. Под потолок. Вся перина в лоскутном шитье, пестрая. Шитая перешитая. Ножки деревянные, поясок. А на ней какой-то мужичонка. На кровати, точно затаился. Не лежит и не сидит, зарылся. Глазами следит, в перину утоп, подушкою прикрылся, одни глазища торчат, да нос. Не иначе Ырка вылитый. Ну нет, думаю Ырка от огня прячется, а этому хоть бы что.
— Вот те раз! – произнес я, входя в каморку. – Это что еще за диво? Шутки шутить? – пригляделся. И впрямь – домовой.
— Ты чего раскомандовался? – тот отвечает сурово по-нашему наречию. – Думаешь, венец носишь, так тебе все позволено? Ишь прыткий какой!
— Извини, - говорю я, - что согласия не спросил корону надеть. – Ты чего такой сурьезный? Как звать-величать?
— А Степаном назови, и ладно. И ничего я не страшный.
— Не страшный, я сам вижу. Зачем шумишь? Мы у тебя добра спросили переночевать, заблудились. А ты как обходишься? - я говорю ему ты кто есть. Домовой или нет?
Он нос высунул, присмотрелся, что я один, осмелел:
— Хозяин здешний. Это не я вас сюда зазывал….
— Это ты сопишь?
— И я и не я отвечает.
— Как это?
— А так, как хочешь, так и понимай! – а сам глазами и головой в сторону косится, точно указывает тайно, куда мне смотреть. И вижу я окно не окно, дверь не дверь. Только видно на стене что-то такое, этакое. А домовой все показывает на какие-то тени возле окна этого.
— Что ж это такое, - спрашиваю.
Он отвечает:
— Страсть. А вот поверишь – я не при чем. Проклятие на этот дом наложено. И как я не бьюсь – снять не могу. Не в моей силе….
— От чего и кто проклял?
— Было дело, – он свесил волосатые свои ноги вниз, раздухарился. – Я вижу, ты хоть и в царском звании, а не гусь…. – похвалил он меня неожиданно. – Я каждую ночь тут прячусь, в застенке. Носа выказать боюсь. А как случилось. Стоял дом себе и стоял, семья постоянная жила. Кормились от дороги. Держали постоялый двор. А однажды зависть сюда пришла. Под видом странника…. Лихо одноглазое. Пришла, посидела, чаю попила, потом переночевать напросилась. Заразила она хозяев. Испортились их хозяйство, они переродились. Стали подворовывать, гостей плохо потчевать. Обдирать. Все говорили промеж собой. Чего это другие живут, как хочется, а мы как можется. И бросили дом. Но зависть то ростки дала. Я, как ни боролся, людское мне тяжко осилить. И пошло поехало. Кто набредал на дом, тот завистью и заражался. Да.
— А те, кто дом строил, где же? – задал я самый прямой вопрос.
— И кто ж их разберет? Ушли, слова не сказали. Так вот, с тех пор и началось. Вот они - тени, что стонут, да мечутся, ругаются. Эти вот – он кивнул на мельтешение на стене напротив его кровати - Купцы. Тут переругались вдрызг, и теперь вот остались. А еще есть среди прочих горшечник, кузнец, хлеборобы. Барин с челядью, тати…. Всех я не упомню, но каждый здесь променял да и оставил частицу себя прежнего, а унес частицу себя завистливого. Все разом они здесь. Как копилка, коль понимаешь, о чем я речь веду. С тех пор всякий, кто ночует в избе – заразу эту в себя перенимает. Тени, что души терпят муки завистью.  Позабыли все что было, что причудилось в этом доме. Только ранка то осталась внутри. С ней теперь и живут, с ранкой заразы. Кажется им всем, что ничего то и не произошло, и невдомек, что зараза та, корешок пустила. Лихо довольно. Ему – благо. Но дела у несчастных с тех пор наперекосяк, что и ладится поначалу, скоро сыплется. Зависть она гложет. Не болезнь, не лихорадка явная, а гложет. Причем, как ты заметь и пойми - изменить то им ничего нельзя. Как привязанные они на проклятом месте… - он помолчал, потом окинул меня быстрым взглядом и продолжил уж о своем.
…Я вот тут, как могу, порядок держу. Прибираюсь, за огнем слежу, посуду мою. Чистоту блюду. Дом то мой, почитай не виноват в том, что содеялось. И жилье мое, а не вражине отдавать…. Так что куда мне деться. Колодец засыпал, чтоб люди не останавливались. А они, как сам видишь, попадают. Чую я, изба проклятая, затягивает сюда путников. И вас вон в дороги сюда привела. Ты как погляжу волшебством владеешь, коль каморку мою отыскал. Выручай, голубчик.
— Я так разумею, друг друга они не видят, но тоскуют, что не вырваться отсюда! – говорю я домовому. И сам себе подтверждаю, что похоже, что и нам почему-то та же судьба уготована. Царского рода мы или нет, волшебством владеем, или нет – случай тот же. Невесело на душе стало. Еще раз себя покорил-поругал. Никто человека сильнее ругать не может, как он сам. Спрашиваю, как отсюда вырваться. Есть ли ключ, способ.
Он говорит так:
— Есть путь. Да трудный. Но успеть надо. Не ровен час, увязнем в болото. Вода как сомкнется – почитай все. И вот еще что. Вот видишь – свеча стоит на столе. – Я поглядел.  В самом деле – стоит. Везде лучины, а тут натуральная свеча. Толстая, на бок чуть завалившаяся.
— Понятно. Маловата свеча, прогорит быстро….
– Пока огонек ее горит, злодейство не причинит полноценного вреда. А уж погаснет - все…. Задохнемся - и уж все тогда пропало. Потонем во зле, угаснем завистью. Передеремся, перессоримся окончательно, врать и тащить друг у дружки, что б ни попалось на глаза будем, да и друг дружку калечить.
— Мы, что ж на болоте? Почему потонем? Как? Захлебнемся? Мы же в лесу…
— И так и не так, - отвечает этот Степан. – Затянет нас зависть, и умертвит посредством себя. Пока свеча горит, злодейство около избы бродит, пытается к нам подобраться, да каверзы подсунуть. Рассорить. А как погаснет свеча – все. Захватит и умертвит. Как бороться? Подскажу, подможку дам. Говорят, есть такой чудесник на свете - Всезнайка. Вот он, средство от Лиха и завести подсказать действенно сможет. Обратиться к нему за советом, нужно. Снадобье помощи он приготовит.  Вот только…, только отыскать его трудно…. – Сказал и пропал. Я оказался на своей собольей шубе, но почему-то босиком…
Свеча в глазах у меня стоит. Огонек махонький. И вижу я у себя в челе, что свечка то невелика. Как долго огонек продержится? Наверняка чудесная она, та свеча, долгогорящая,  но все-таки беспокойно. Срок неизвестен. А ну как не выйдет скоро сыскать, что ж все пропадут, кто мне дорог? Да и я сам, как после такого жить смогу. Прямо вешайся загадка. Вот что из-за глупости, самоуверенности вседозвольства может выгореть.

…. Первые признаки зависти я увидал сразу же, как очнулся. В голове точно ветер гудит, сообразить ничего толком не могу. Домового помню, а последние его слова как в тумане. Надо пойти в чащу, да не заблудиться. Кого-то там достать (может и сам Цвет папоротника) принести сюда, и тогда все освободятся. Так не так не пойму, - поглядел на жену. Маура руками потягивает. На меня смотрит. Вздыхает. Чую я - не привиделось, не заснулось да наснилось.
Маура поглядев на меня, произнесла:
— Ты вон какой молодец, всю ночь не спал, а как огурчик. А я крутилась, вертелась, так и глаз не сомкнула. Прислушивалась. А как сомкнула – кошмары снились. Не выспалась. Глаза припухлые. Эй, Анфисушка, румяна мои где? Неси поскорей. В таком виде и показываться неудобно….
— Скверно! – произнес я, видя такую перемену.
Второе открытие меня еще больше огорчило. В люльке, гукая и суча ноженками лежали мои детки. Я поздоровался с ними. И увидал, что наследник мой, тащит к себе одеяльце, а наследница упирается и себе перетягивает. Имена мы им пока не придумали, потому что имя дело тонкое и требующее обстоятельного подхода. Оно несет не просто набор звуков, но и смысл, силу человека. К тому же посторонним людям знать имя ребенка до поры до времени не след. Меж собой мы называли брата и сестру Наследник и Наследница. Так и закрепилось.
— Скверно! – прибавил я, почесывая лоб. – Не по душе… - Ровно я один все это видел и осознавал. Остальные как будто б и ничего не видели.
Третье открытие, показалось мне лишь малым звеном первых двух. Анфиска, девочка-воспитанница так смотрела на Мауру, что у меня сердце защемило. Во взгляде том прочел я самую настоящую зависть и ревность. К красоте, к положению, к статусу моей супруги.
— Неблагодарная, - хотел, было вымолвить я, да вовремя вспомнил, от чего такая перемена случилась. И повторил снова. – Скверно. А меня, так никто и не услышал.
Утро едва проклюнулось. Не по свету, все также лежала тьма. По ощущениям. Я разбудил Мауру. Остальные проснулись сами. Со двора ни звука. Сторожа наши не тревожат и ночь прошла спокойно. Еще бы, коль все главное случилось не здесь и не сейчас.
Я все пересказал Мауре. Она слушала недоверчиво, глядела серьезно и даже как будто бы думала, что я шучу или разыгрываю ее неумело. Потом пожала плечами.
— Привиделось тебе! – и прибавила, сама, даже не осознавая, что говорит. – Завидую я тебе. Все у тебя как-то интересно выходит. Сны снятся, так дивные. Причудится – ты веришь напропалую. Я так не могу…. – Лицо ее переменилось, точно произнеся слова эти, она вдруг осмыслила их заново. Побледнела. Схватилась за щеки, обмирая. – Я уже так говорила, верно?
— Как «так»?
— Что завидую тебе…. – вот в чем дело. Зависть говоришь, тут поселилась. А я не пойму. Что-то не так. На Анфису глянула, поймала себя на мысли, что молода она, жизнь пред нею раскрывается только. Глупа. Мне б ее житейской глупости. Мудростью сыта. На детей посмотрела, подумала, как им радостно жить на свете, как много открыть и постичь…. Так вот в чем корень злой. А я и не сообразила.
— Уезжать отсюда нельзя! – закивал я, наскоро ее обрывая. – Зависть хоть здесь и родилась, гнездо ее тут запрятано, да не такая она злая, как бы мы уехали. Там она разрастется. Переродиться в черную.
— Как же быть?
— Я вот подумываю, как, ежели не уезжать, а улететь или там, уплыть на небесной лодке? Проведем порчу? Все одно искать надо средство, которое ей противостоять может. Ты не знаешь как побороть зависть?
— Подумать надо, - отвечала Маура. – А улететь, это тоже не ахти какой выход. Значит, тут говоришь надобно быть, чтоб зависть не командовала нами. А я чувствую ее. Ко всему завидую….
— Я вот что еще подумал… про убогонького…, Не Лихо ли то нам повстречалось?
— Нет! – отрицательно покачала головой моя Маура. – Лихо одноглазое и высокое. К тому же оно не станет средь бела дня шастать по полям просто так.
— Оно подвластно зову. Если кто вздумает?
— Скорее это первородные напасти, которые бродят сами по себе, ни кому конкретно не присягая. Как победить зависть я  не знаю. Что домовой тебе сказал, что присоветовал?
— Сказал найти Всезнайку. Только не сказал как его или ее найти….
— У Ягелы надо спросить. Она может знать. Я так первый раз слышу, - сказала, а в глазах печаль. Несчастье. Уже не корит, вздыхает разве что. – Только-только жить начали, а о железном короле, о Шеене забывать стали. А тут нате. Сами себе приключение нашли. – Слеза вдруг дернулась, да застыла на глазах. На деток посмотрела. Такая плаксивая стала, не узнать. Даром что Премудрая.  Помолчала, слезы прогнала. Прибавила. – Убежать, коль так глупо попались, нам не получится. Улететь, уплыть, ускользнуть, коль порча расставлена нельзя. Надо искать противопорчу. Всезнайка говоришь? О таком не слыхала. Я молиться буду. Это первое и самое главное средство. За нас всех. А ты ступай. Ищи, – произнесла так просто, точно не в неведомость посылала, а в соседнюю комнату, за светом. Я молча кивнул, поцеловал ее, детушек, и за дверь. Горестно на душе, ни о чем помыслить не мог. Куда идти, кого искать? Загвоздка.

4.

На двор вышел, как был, в забытьи. Шапку-невидимку напялил на пороге. Стрельцы на карауле. Один стоит, остальные рядышком спят. Не стал я их трогать указания давать. Словом своим смущать. С другой стороны надо как-то объяснить, почему из дому никто не выходит. А потом вспомнил слова домового: «…увязнем в болото. Вода как сомкнется – почитай все….» - что это за слова. В чем их смысл. В нетвердости почвы под домом или в том, что чем дольше мы станем находиться здесь, тем сложнее нам будет излечиться.
Тут вижу и среди стрельцов размолвка. Тот, что на часах стоит, на товарищей глядит укоризненно, а не за порядком следит. Бормочет что-то о несправедливости.
— Спать как мне охота, а эти вон дрыхнут! А кучер, зараза этакая вовсе как завалился, так и спит! Вот недоля моя такая видно. Им хорошо…. – я не стал его выслушивать. Шагнул за порог к лесу, и как провалился.

День вдруг случился, как полыхнул. Высыпается пред глазами красотой картины изумительной. Да не просто день абы, какой, а лучший, в который и жить прекрасно. Солнечно, тепло, тихо. Ласково так. Нежно. Точно день совершенен. Создан он и задуман для благих целей, для ощущения полноты жизни. А тут такое вот дельце приключилось. Жаль такой день терять. Просто завидно… - я хватаю себя за руку, щипаю. Уж и меня эта зараза обдала. Лихо треклятое. Покуражилось. Негоже. Соберись царское величество.
 Вот я остолоп. Волшебные вещицы в ларце забыл. Дернулся, да куда там. Вижу, что место иное. Точно и нет избы. Искать, бегать, раз уж пошел на дело, так и пошел. Воротиться плохая примета. Да хорошо б еще сапоги скороходы сюда. Быстрей бы вышло. Только подумал – хлоп в пыль малюсенькие такие чуни. Ребячьи. С себя домовой снял или Маура обеспокоилась. Попытался с ней найти контакт. Тихо. Внутренний голос помалкивает. Разве что подзадоривает. Беги, не стой столбом! Чуни за пояс засунул. Потом разберусь.
Глаза протираю, словно пылью мне их обдало внезапно. Всматриваюсь. Так вот же путь. Как мы ничего не увидали? Ах да, темнота напала. Не пришла, а свалилась резко. Две дороги среди леса, как по заказу в песке. И колеи от колес. Не сказать, что широк путь, но карете в самый раз. Всадники проедут и пешком ладно идти. Травка зеленеет, пучками по краям торчит. Не сказать что хожены-захожены и не сказать что заброшенные. Были тут люди, каждый год видно ходят тем путем. Я же стою и думаю-думаю, по какой идти. И куда главное. Искать чего? Вот загвоздка. Степан домовой сказывал про Всезнайку. Он присоветует, как зависть извести. Где ж его отыскать? Сколько лет живу, впервые о таком слышу. Из какого он рода-племени. Человек? Вряд ли. Домовой о нем сказал, не человеческого это ума дело.
Прошел я вперед к солнцу восходящему. Показалось мне, что оттуда мы прибыли. Коротко ли близко, вышел к опушке. А тут начались перемены. Не две неизменные дороги, так целых три. Я на распутье. «Да» и «Нет», предо мной стали явью. И еще одно неявное промежуточное решенье. Что ж поделать? А вот что – вижу, лежит. Вещий камень. Почему так прозван – ясное дело. Начертано на нем слово.
Посередине дороги, точно ему места нету, лежал серый булыжник. Как замышлено ему по положению, обзавелся камень мхом с южной стороны. И не забыл он траву погуще, что забралась ему под самое брюхо, и уж верно изрядно щекотала, при каждом порыве ветра. От воды образовались на камне проточины, и целые лужи собирались на лысой его башке. Как всегда бывает, имелись на камне письмена, да столь нечитаемые, что можно было разве что по насечкам да черточкам разобрать, что там кто понаписал. Поскольку лежал он посередке тройного перекрестия дорог, да в месте можно сказать оживленном, давно уж никто надписей на нем не подновлял, да и не трогал. Положен, так изволь лежать и не бухтеть. Камень так и поступал. Проезжих - обмалчивал, прохожих - безмолвничал. Разве что зимой, когда снегу бывало вдоволь, шутил он над седоками, норовясь себя подставить, чтоб седоки или спотыкались или сани их, перекувырнувшись летели в сугроб. Тогда камень сполна отводил душу. Ну а летом, в жаркую пору, исходил он теплом на солнцепеке, и только. Так бы и врос в землю, и совсем ушел с поверхности, да я на его судьбу повстречался.
— Привет тебе, камень придорожный, вещий! – произнес я степенно и с поклоном. Шапку однако ж не снял. И позабыл, да  так легче с неживым предметом разговаривать. А то кто увидит из челяди, испугается. Живой человек и вдруг с камнем говорит. Не в себе что ль, лишенец? Волнение и нетерпеливость оставил до срока. – Не укажешь ли ты путь мне покороче, да поточнее? – доброе слово и камню в радость. Ожидал я, что камень мне ответит, ожидал, что, быть может, не скоро и не так, как я того желал. Он же почти сразу проснулся, заговорил.
— От чего ж, - проворчал он, едва познанным мной голосом, - не указать. А куда ты молодец торопишься?
— Еду я и далеко и близко, и скоро и нескоро. А куда сам не ведаю. Потому и совет приму.
— Эк ты возомнил о себе! – пробормотал камень. – Я вот тут скоро тыщу лет как возлежу, а таких мудреностей не слыхивал. Гляди, запутаешь себе голову, вовек не расхлебаешь.
— Я сам понимаю, что говорю неправильно да не ладно, но так и есть, не знаю куда идти и как скоро вернуться.
— Куда ж тебе надобно? О чем помышляешь. Коль явь или навь мнишь, так это я тебе не советчик. У меня лишь три пути припасено. Кто меня тут поставил – начертал направления. Прямо, да влево - вправо. Только так скажу, а другого рода советов от меня не жди. Не обольщайся.
— Надобно мне отыскать средство подходящее для особого дела. А где искать его – не знаю.
— Мне ж тем паче невдомек, чего тебе надобно. Зачем тогда тревожил, зачем взывал? Делать тебе, что ж нечего, ищи, коли взялся!
— Подскажи путь!
— Я тут только и лежу, никуда не бегаю, ничего не ищу. Ты сам волен куда хошь отправиться. Влево пойдешь, отраду найдешь, вправо пойдешь, здравый смысл обретешь, прямо пойдешь, ничего не найдешь. Так что поступай, как тебе самому глянется. В одну сторону одна держава, в другую – другая. Ну а коль прямо отправишься, все равно куда-нибудь да придешь.
— Загадками ты говоришь, вещий камень…
— Ну, так и ты не с разгадками ко мне явился!
Думал, отыщу помощника. Уразумею что мне искать, как бороться. А где там. От одного только домового помощь удалось получить. Подсказку-загадку. Где мне Всезнайку искать? Как с завистью справиться? Подумалось мне и такое. Ежели и суждено искать чего, то чудеса расчудесные, а не такие о которых заранее известно. Потому как о таких чудесах ничего нового нельзя обнаружить. Все и так известно. С другой стороны, почему я решил, что всезнайка непременно на чудеса охоч? Откуда он вообще взялся, мы про него слыхом не слыхивали. И обладает ли он теми знаниями, что мне, нам всем необходимы? Не ложен ли такой путь? Я б и дальше пустился в рассуждения, как тут…
….И тут из-за дерева косуленок-мальчишка какой-то выскакивает. Как полоумный на меня глядит, коленки трясутся:
— Не стреляй в меня Иван-ц-царевич!
— Какое стреляй! – я присвистнул. – Опомнись чем мне стрелять?! И какой я тебя Иван? Из царевичей вырос. Царь уже…! - А потом соображаю. Как это он меня видит, я ж в шапке невидимке!? Да еже и голосом человеческим говорит. - Ты, - спрашиваю, - кто таков? Почему меня видишь?
— Косуля я, только и всего. Живу тут недалеко. Испугался я очень…. Прости мил человек. И не вижу тебя, а чую…
— Это другое дело, успокоил…. А почему разговариваешь? Почему меня именем каким-то назвал?
— А для меня все люди Иван-ц-царевичи. Так испокон пошло…. Говорить по-вашему я у родителей выучился. Им когда-то это помогло.
— Ну да, - я кивнул, будто бы все мне стало ясно, как день божий. Хотя ничегошеньки не понимал. – Ладно, сигай отсюда! – разрешил я. - Стой, ты еще мне скажи, коль здешний. Эти вот дороги куда ведут. Вещий камень загадками сыплет. А ты знаешь?
— А тебе куда надо?
— Если б я знал, разве спрашивал. Но с другой стороны…. Никого я тут не знаю, к кому за помощью обратиться. Хотя опять вру! Есть такой человек…. – Я едав не хлопнул себя по лбу. Ну как же я упустил? Дух мой упадший было, сразу прыгнул ввысь. - Ищу путь к здешней Ягевне. Знаешь такую? – его аж передернуло. Попятился. В каждом лесу у нее родственники есть. И зовутся схоже. Вот кого мне надо спрашивать, а не на камни кидаться! С них каков толк. Что написали, то и блюдут. А кто написал, да что, им то дело будто б есть.
— Как не знать! – в глазах ужас читается. – Да зачем тебе она?
— Коль спрашиваю – дело есть важное. Так знаешь?
— Знаю, только я тебя туда не поведу, уж как не проси…
— Ты только скажи по чести, и все. Я дальше сам управлюсь. Вправо идти или влево?
— Туда, – он копытце поднял, да влево указал. – Недалеко. Потом подпрыгнул, точно от змеи спасался. Уши прижал, трясется и назад, в лес пятится.
— Иди с миром! – махнул я, и на том спасибо.
— Не завидую я тебе, - молвит он. - Она коварная старуха.
— И впрямь, завидовать мне нечего, - я усмехнулся. - Ну, бывай здоров, косуленок!
Пошел я в указанную сторону. По обочине. Шапку свою невидимку на всякий поглубже нахлобучил. Пусть жарко, да так лучше. А сам не знаю почему лучше, чуется так. Потом про чуни вспомнил. Дай думаю, к ногам приложу. Не по размеру они мне, но может так удобней? Только палец всунул, раз нога провалилась. Чунь наделась. Ну, думаю – подспорье. Как вторую надел – не пошел – полетел вперед. «Семиверстовыми шагами» можно сказать. Быстро, аж дух захватило.
Мчусь по лесной дороге. Холмы начались. Это что ж, косуленок сказал недалеко, а я куда завернул? Пробежал мимо что ли? Вдруг средь холмов – не то озеро, не то пруд. И жарко мне так стало. Печет буквально. Умаялся. А тут такая удача. Дай думаю, остановлюсь, дух переведу. Поглядел на лесное озеро. Берег крутобокой. Песочек. Как же хорошо б искупаться? И живой души нет. А, махнул рукой. Окунусь немного. Пыль-жару стряхну. Выскочил на берег, одежку скинул, и с крутого бережку бух в воду. Пока летел, глаз не смыкал. Вижу, кругом дно виднеется, ну думаю, если голову или руки-ноги не расшибу – повезет. Замечаю под собой воду темную. Как раз там омут-яма. Вроде бы кругом неглубоко, а тут как лечу, вижу, есть, где не разбиться. От сердца отлегло. С высокого берега ж сиганул. Всплываю вверх, гляжу а тут полным полно народу. Причем я сразу не соображаю, откуда они тут взялись. По берегу рассыпаны, и как на летний праздник все голышом…. Вот дела думаю. Как это так? Смотрю я на людей, и не узнаю. Люди, а и не такие как надо. Еще чудеса.
На носах там где переносица два отверстия дыхательные по бокам точками и носы чуть странные. А так ликами на людей очень даже похожи. Они на меня глядят глазищами хлопают. Волосами срам прикрывают. Ближе спускаются, из воды плывут. Спрашивают что-то. Один мужичина, голова обросшая, с берега спустился ко мне, руку подает.
— Вы тут кого ищите? – а голос како-то глухой, утробный. Нездоровый. – Собственно у нас тут не принято людям купаться!
Я опешил малость, уж больно они на людей ликом похожи. А все одно - не люди вовсе. Рыбьего хвоста нет – не русалки. Не мавки, может и к водяным отношения не имеют? Двуногие, необычные людишки. Разве что волосы топорщатся. Но не мокрые. Кожа на руках и лице бледная, точно молоко еще и водой разбавили. Две руки, две ноги. Опять же нагишом. Как самим не противно! Живут тут возле озера? А дома где? Пустота. Лес жиденький, птички поют, опасности ничего не предвещает. Но. Отвечаю им следующее, чтоб отвязаться.
— Вы мне всех покажите, тогда и узнаю, кого ищу. – Признаться как-то не по себе почувствовалось. Их вон сколько, а я один. Стою по пояс в воде, вода струйками стекает. А они глядят и хоть бы у кого стыд взыграл. По очереди выходят ближе. Я смотрю, отверстия на носу у всех на разной высоте, у кого ниже, у кого выше. Как веснушки, только покрупнее и парные…. Испуга в них мало. Угрозы мне также не заметно. Скорее этакое любопытство. Куда это мог, запрыгнул, чудак.
— Обычно, - сказал тот, что со мной стал разговаривать, - мы с людьми не общаемся. Не показываемся им…. Потому как люди странные существа. Нервические и малоумные, слабоголовые, чуть что паниковать, орать и бегать. Не все у них в порядке с головой…. Оно и понятно, слабовольные творения.
— А я что, особенный? – вырвалось у меня.
— Конечно. Свой свояка видит издалека….
— Это как это? Что-то я не припомню, что с вашим народом… э… в родстве состоял.
— О родстве речь не идет! – отвечал он мне. – Да все равно ты какой-то иной человек.
— Чем уж я особенный?
— На тебе печать стоит! – без обиняков заявил этот ненормальный. Волосы свои поправил, с глаз убрал. Глаза такие чистые, пронзительные. Но – не человечьи. Я только пригляделся, а уж отвесть труда стоило. Заманивают эти глаза в глубины свои, и не отворотиться.
— Еще чего? – нахмурился я, чтоб наваждение снять, а потом сообразил, что он верно, о короне говорит. Фигурально выражается. – Ладно, хорошо у вас тут, вода чистая и все такое, но мне пора. Извиняйте. Не нашел кого мне надо, - нырнул, словно б это помочь могло, и поскорее на берег рванул. А эти жители, как я догадался, лобасты, мне с воды уже кричат в разнобой, что-то чего я понять не могу. На ходу стал одежду искать. Слава богу, никто ее у меня не увел. У них видно не до того было, чтоб украсть, да и вообще. Дикие места кругом не захоженные. Тати не встречаются. Чего им тут ловить? А повстречайся тать, поживился, уж будьте уверены. Эти ухари любого прохожего как липку обдерут, не побрезгуют. На том живут.
А и вправду, кого я среди Лобастов то искал. Неспроста же каждое слово в нас отзывается. Спросить бы у них, что мне требуется. Вместо этого - испугался и давай деру! Самому смешно и горько. Разное говорят об этом народе. Впрочем, все, что я слышал, о страшных костлявых старухах, что бродят по воде и берегу в поисках, чем поживиться – оказалась неправдой. Или же не об этих страшилах говорилось? Впрочем, судя по всему, разных народов и водных и приводных полным-полно. И всякий чем-то да отличатся. Так что и старухи страшила есть…. Если б лобасты или как их там звать не так внезапно проявили себя, может быть и догадался спросить. Хотя откуда они что-то знают в своем озере? Равно домовой участник, свидетель событий был, а они? И печать какую-то придумали у меня…. Я не стал оглядываться назад. Мало ли что – передумают, заглядят, и потом в воду утащат. Мало ли что…. Снова ноги в чуни вдел и назад побег, придерживая сам себя. Где тут путь? А ну выходь!

5.

Избушка Ягелы стояла на северной стороне опушки. И только крыша, крытая дранкой, прохудившаяся и серо-грязная от проросшего лишайника оставалась освещена солнцем. Несколько сторожевых дубов, старых, раскоряченных и потерявших большую часть листвы великанов стояли возле избушки. Судя по всему, все они страдали какими-то хворями. Ветви в утолщениях, немыслимые скрюченные «позы» стволов. За долгую жизнь им досталось всякого.
Удивительное дело, я как-то раз даже пытался его осмыслить, но так и не смог. В каждом лесу, помимо лешаков и его жен, кикимор, и прочих неестественных существ всякого рода и звания, проживает и баба Яга. Ну не может же одна и та же Ягела жить в разных лесах одновременно. На все наши с Маурой расспросы она отвечала, что, конечно, она не одна на свете сиротинушка, что есть у нее в каждом леске сестрица. Как так вышло, что жить семейственно они не могут, она не удосужилась нам рассказать. Тем не менее, как опять же ни странно каждая из Ягел, с которыми мы знакомились, непостижимым образом знала и нас и наши дела, и прошлые поступки и случаи. Это то обстоятельство и заставило меня было подумать, что Ягела все-таки один человек, существо волшебное, но как-то так само собой умудряется существовать многолико…. Впрочем, у каждой из них имелось некое малопривлекательное отличие. Или в виде горба, или в наружности клыка, торчащего изо рта неприглядно или же в облике детали избушки, которую каждая оберегала как зеницу ока. Так вот, на сей раз избушка была украшена валенком, что был аккуратно подвешен вверх тормашками над слегка покосившейся дверью. Что означал сей символ, мне оставалось только догадываться.
Ягевна сидела на крылечке, свесив ноги и помахивала ими в воздухе, напевая что-то под нос и с прищуром глядя на то как я приближаюсь. В руках у нее выгибая спинку расположился черный кот. Несмотря на полутень, кот смотрелся настоящим угольком.
— Привет, Ягела! – еще издали, выкрикнул я, кланяясь. – Как твои косточки?
— Еще на месте держатся! – отвечала она вместо приветствия. – Привет и тебе царек.
— Вышла б на солнышко, старая, гляди, как разыгралось, разнежилось. Теплынь. Лепота.
— Это тебе теплынь, а мне духота. Едва спасаюсь. Ну, с чем пожаловал на сей раз. Снова что стряслось?
— А ты поди ж не знаешь?
— Как не знать. Яблочко на блюдечке все показало….
— Так и не пустишь к себе в хоромы, так и станем на пороге лясы точить?
— От народ пошел, что царского роду-племени, что простого, всяк свое гнет. Пусти я тебя за порог, а ты потом небылицы про меня рассказывать станешь. Что и не прибрано у меня и что кости человечьи валяются. И печка огромна, темно…. Нет уж, давай тут говорить, коль тебе от меня что-то надо, а не мне от тебя.
— Не серчай! – ответил я. – Жизнь человеческая такова, что нам все время что-то да нужно. Гнет нас судьба туда да сюда, гнет, пока не переломит смертью. А ты чай приставлена, чтоб нам помогать. Аль не прав я?
— Ну, для чего я приставлена – это не твоего царского ума дело, - она кряхтя поднялась на ноги. – Ну, запрыгивай, коль дотянешься, царек. Пошли, я так и быть тебя чайком-с с малиной угощу.
Крыльцо избушки, традиционно никак не было связано с землей. Как она сама взбиралась на него, для меня, если честно оставалось загадкой. Разве что на ступе подлетала. Я подпрыгнул, схватился за порог, подтянулся и вскарабкался на ступеньку перед дверью. Старуха исчезла внутри темного помещения, из которого пахло разнотравьем. Кот что-то мурлыкнул ей вслед, хлестанул меня по физиономии хвостом и следом вспрыгнул внутрь избы.
— Ну что свет загородил? – из темноты послышался голос Ягелы. – Заходи уж дальше? К столу садись. Сейчас чай поспеет. – Я прошел, сел на лавку, укрытую травой, как копной. – Ты мои пристрастия знаешь, - молвила старуха, возникая на противоположном стороне стола. Сложила руки пред собой. Я глянул на стол. Кроме чашек, что бодро бочком перемещались откуда-то, занимая свое положение, тут же стояло неглубокое блюдце с голубой каймой. На блюдце, пританцовывая от нетерпения, застыло наливное яблочко. Волшебный всевидец картин еще не показывал, но я догадался, что его остановили совсем недавно. Оставалось гадать, из такого же сервиза оно или нет, и является ли близкой родней тому, что сейчас находилось при Мауре в ларце.
— Я вот что хотел-то, - поерзав на копне, вымолвил я.
— Да знаю я, чего! – протянула Ягела. – Вопрос задать про Лихо.
— И про него и про средство против него. Сказывали мне, что есть Всезнайка какой-то который все знает. Ты такого не встречала? Может, кто из знакомых слышал?
— Мне значит, уже и доверья нет…. Вот ведь люди. Придут, в глазенки заглядывают, коль им что надо, а потом и знать не знают! – она, мне показалось, обиделась. Но нет, продолжала, как ни в чем, ни бывало. - Мои знакомые про такие дела не ведают. У нас, знаешь ли, свои развлечения. Не человеческие.  Так что не обессудь. Придется тебе, касатик, самому озаботится.
— Жаль. Я рассчитывал. Мы с Маурой уповали на твое знание. Не подскажешь…
— Я ответила. Блюдце бессильно. Про Лихо скажу так. Отыщи кузнеца. Он железным прутом Лихо свяжет. А дальше, как по писанному. Меня другое тревожит. Домовой что тебе сказал?
— Что быстро надо средство отыскать от зависти. Иначе все опустится вниз, заболотится… так вроде бы.
— Вот! – старуха хлопнула по столешнице ладошкой, да так, что чашки испуганно подпрыгнули. Самовар, что вскипел в уголке, и начал было взбираться на стол, как живое существо, опешил, лапы-ноги свои только закинул на стол, отпрянул и давай бежать, расплескивая кипяток паром.
— Куда ты глупенький! – ласково подхватилась Ягела. – Это не к тебе относится. Вернись! – самовар остановился, робко поворачиваясь носиком, застенчиво покачал телом, и также неуверенно засобирался назад. Вспрыгнул на стол и все же бочком подполз к кружкам. Те суетно, точно мыши подскочили к крану, толкаясь бочками, бренча и желая наполниться водой в первую очередь. Ягела прикрикнула. – Ну-ка, не спешить. Не баловать. По очереди. Первая гостю! – она погрозила крючковатым пальцем. Чашки остановили возню и встали в очередь. – Баловные они у меня, - чудаковато извинилась старуха.
Мы испили чайку. Малина душисто наполняла комнатушку. Настой на травах выдался душистым, целебным. Прочистил мне малость голову. Жар внутренний, нетерпеливость, тревогу подсобрал в кучку. Удивительная вещь. Когда пили вторую кружку, Ягела произнесла задумчиво.
— Искать Всезнайку – что по свету бесцельно маяться. Где он есть, есть ли он вообще?  Я вот что придумала. Ты с самим Лихом одноглазым встреться. А что? Его рук дело, пусть и ответ несет! Что скажешь. Сдюжишь с Лихом-то?
— Оружие и хитрость есть. Смекалка и необходимость отыщется, - пожал плечами я. Так только мне важней от зависти всех спасти, кто ему попался А Лихо что? Сделало свое дело и в сторону. Разве изведешь недобро первородное?
— Да, с этим не поспоришь…. – согласилась старуха.
— Я вот еще что удумал. А не стоит ли за этим кто-то другой? – поинтересовался я.
— Только оно само тебя просветит, коль отыщешь его, да спросишь. Но я б встречи не искала. Извести его не одно и то же, что твоих спасти. Деток жалко…. – она вдруг странно всхлипнула. Но тут же осеклась. – Ладно, научу тебя как быть, – она вскинула руки и все ее чайные приборы исчезли. Блюдце же с яблочком наоборот выросло в блюдо. Яблочко весело закрутилось, открывая такую картину.
В блюдце показалась нечесаная голова, которая имела размер с колесо. На плоском, заросшем лице – один глаз и один зуб. Рот приоткрыт в странной, издевательской ухмылке. Дерюга-мешковина, что наброшена на плечо, и прорвана во множестве мест, едва держится. Существо огромного роста сидело на пеньке, и что-то обтачивало, неумело вертя в руках… - Я поглядел на Ягелу. Она кивнула.
— Да, он самый.
— Он? Не оно? – недоверчиво спросил я, опасаясь, как бы это существо меня не услышало.
— Лихо, а как звать-величать так каждый сам судит. Только вот, понимаешь в чем загвоздка. Просто так на него не напороться. Не отыскать. Дорогу я научу как открывать. Но будет ли он в своем логовище, еще неизвестно.
— Далеко ли оно?
— Не в нашем крае – точно. Дом его узнаешь. Это где-то на краю Земли. Но он там почти не бывает. Все время таскается туда и сюда. Я даже думаю, - она пошамкала губами, - его чаще встретить можно неожиданно, чем заранее ища. И вот еще что. В своем обличье, что ты сейчас видишь, он только в домашней обстановке. В другое время его и не узнать. Многорож. Хотя…, - она поправила платок, - признаки Лиха налицо. Где раздор, неприязнь… опять же зависть поселяется – там он побывал. Ты не смотри, что в прежние годы говорили – он смертоносец.
— Бабуся, ты что-то путаешь… - я покрутил головой. - Мы о ком говорим? Я о Лихе. А ты?
— И я о нем…
— Похоже что путаешь. Был еще Верлиока, одноглазый великан. Вот он то, как раз людей пригоршнями…
— Ничего я не путаю, - она подбоченилась. Ты что ж думаешь, все что было вековечно так и остается. Ничего подобного. Каждое дело, худое или доброе растет, ширится…. Так что я то в своем уме.
— Хорошо-хорошо, я не спорю! Значит логово его ты мне показала. И его самого. А Всезнайку сможешь?
— Блюдце, - обратилась она к блюду, - покажи нам Всезнайку. Я хоть посмотрю на него!
Яблочко завертелось, закружилось, а ничего путного, стоящего и нового не показало. Круги, города, люди какие-то мелькнули. Яблочко еще раз провернулось, точно само удивленное тем обстоятельством, что ответ не найден. Провернулось трижды три, и остановилось. Блюдце затуманилось и сконфужено погасло. Яблочко наливное замерло.
— Так-так! – негромко и недобро молвила Ягела.
— И что сие значит? – задал я глупейший вопрос. – Испортилось твое блюдце?
— А то и значит, - снова пошамкав гуммами, произнесла старая, - что нет в волшебном мире такого создания!
Я оторопел, откинулся назад, едва не упав. Это еще что такое. Как нет. Домовой про него знает, а сама Ягела – нет? Маура – слухом не слыхивала, а уж на что Премудрая! Чудеса в решете какие-то.
— Я говорю как есть! – читая мои мысли, ответила бабка. – Или тебя обманули, а ты рохля поверил, уши распустил, - или Всезнайка никакой не волшебник! – без обиняков заявила она. - А Мое блюдце отродясь не врало! Не обучено. Я сама – враль хоть куда. Но для дела, а не просто так. И не для того, чтоб ты подумал, что я от тебя отвязаться хочу. Так что вот как хочешь, так и понимай! Единственно, что я тебе могу подсобить. Снаряжу с тобой клубочек. – Она повернулась на своем месте, туда сюда позыркала глазами, точно кого-то искала. Заглянула под стол. Потом ласково так подманила опять же кого-то неизвестного мне. – На колени ей вспрыгнул черный котище. Тот самый, что меня хвостом подбодрил.
— Вот Клубочек, - начала Ягела, ласково поглаживая кота. – Отправишься с этим царем. Путь покажешь. – В ответ на ее слова, кот состроил плаксивое выражение. Усы его поникли, в глазах выкатилась крокодилья слеза. Она еще раз ласково его потрепала по загривку, топорща шерстку. – Справишься, он тебя по-царски наградит. Ведь наградишь, а?
— Разумеется, - ответил я холодно, видя такую нерадостную реакцию на мою компанию. – Может и без клубочка обойдусь? – тот воспрял, услышав мои слова. Преданнейше посмотрел старухе в глаза. Но она, похоже, уже твердо решила отправить своего кота в странствие.
— Пойдете оба! – кот слабо мяукнул, потом закрыл глаза, и повесил голову. Признаться, такое же настроение получалось и у меня. Снова брести по княжествам. Искать этого неуловимого Всезнайку. Уж на что моя Маура Премудрая. А и она средства от зависти не сочинила. У ведунов спросить. Влка-Реви сыскать, или кого из их братии. Да. Ягела хороша, да видно не на этот раз.
Не знаю, читала ли она мои мысли также хорошо как жена Маура, только старуха крякнула, поднимаясь, щелкнула пальцами для острастки и махнула рукой. Идите, мол, побыстрее.
Я спрыгнул на землю, обернулся поблагодарить старуху. Она высунулась в окно, нарочно не выходя в двери, и кивала, пока я говорил ей житейские слова благодарности.
— Ступайте себе! – она махнула рукой и наказала последнее слово Клубочку. – Служи справно царю! А не станешь служить – сварю! – я так и не понял, была ли то шутка или умелый каламбур в ее устах. Только клубочек так сиганул куда-то в лес, что я успел едва надеть сапоги-скороходы - чуни, чтоб его догнать. Коту что лес, что поле – все едино, протиснется. А мне с моим ростом не так то легко. Хорошо еще, что кошки быстро бегать долго не могут. Отбежав положенное, кот бухнулся на пригорок, потянулся и лениво глядя на меня зеленым глазом изрек:
— Слушай, мил человек. Мне бегать с тобой недосуг. Может ты сам, как-нибудь справишься. Вон ты какой лихой молодец. Волшебных вещей у  тебя с три короба. Зачем я то тебе сдался? А вернешься, я тебя тут подожду, все вместе к бабушке вернемся! – признаться, таким поворотом я был обескуражен.
— А чего в избушке молчал? Язык проглотил? – спросил я рассерженно.
— Так я не напрашивался. Она сама мне велела, - протянул кот, потягиваясь. - А мне идти неохота. Кошачьи дела оставить не на кого. Сам пойми!
— Нечего понимать. Не хочешь, я тебя силком не потяну за собой. Больно надо кошку упрашивать! Ты пути то не знаешь!
— Ну и что! – бойко ответил Клубочек. – Куда надо мне – я всегда путь найду. Да вот только туда, куда тебе надо, мне не надо!
— Фу ты ну ты, цаца какая. Уговаривать его еще.
— Брысь не говори, не люблю! – заявил кот, меня перебивая. – Ты вот собственно сам знаешь, куда идти дальше? У Ягелы побывал. А что еще запланировал.
— Твоего ума дело? Тебя научили – ты веди. А уж куда…
— Это в самую тютельку мое первое дело – куда. Я, между прочим, не абы какой кот, а путеводный. Так что и мне, с позволения сказать, надо знать, куда катиться! – он прытко, как от змеи в траве подпрыгнул и обернулся настоящим клубком черной шерсти. Клубок игриво запрыгал вокруг меня. Я попытался его поймать. Куда там!
— Не морочь мне голову, кот! – закричал я. – У меня семья пропадает, а ты тут игрушки вздумал играть. Или иди, или беги прочь! – в ответ на это клубочек катнулся по земле и снова стал котом. Остановился, облизал грудку и спросил.
— Давай, так и быть, к логову Лиха что ли пойдем. По пути видно будет. Согласен?
— Мне найти Всезнайку надобно! – отрицательно покачал я головой. – Я не хочу воевать, мне средство спасительное надо, а не уничтожительное.
— Слышал я кое-что, - загадочно мурлыкнул кот и снова лизнул себя в бок. – Ладно. Пошли. Сведу я тебя с одним знакомым….

6.

Что я знал об этом существе? Кот-баюн. Сидит на столбе. Людей заморачивает. Играется. Никто мимо него не пройдет без выкупа. Вот собственно и все мои познания. Для какой цели он ведет свои дела, то я не знал. Но догадывался. Одни кошки, если он кот, мышей ловят, чтоб прокормиться. Другие – для игры. Этот, судя по всему, занимался тем же, только вместо мышей у него были люди.
Уж как мы бежали, я едва поспевал за Клубочком. Проносились мимо деревьев, прогалин, потом холмов и болот. Людей я за всю дорогу не встретил. Дикие места. Потом пошли редкие поселения. Видимо мы давно пробежали Виартию. Направление я примерно себе представлял, но в чьи земли мы попали, сказать точно не мог. Кот всю дорогу прыгал клубком впереди меня и пару раз поджидал меня, когда мои ноги дымились от жара, и я обмакивал сапоги-скороходы в ручьи и прудики. Наконец мы прибыли к странному месту.
Я скинул сапоги и прошелся до него пешком. Впереди виднелось чистое поле, довольно широкое. Но не паханое и заросшее высокой травой. От ветра и дождей кое-где она полегла, и выглядела неприглядно. К полю, что меня озадачило, вели дороги. Они сливались воедино. Но через поле не шли. Точнее сказать, через поле шли тропинки. Зигзагами, какими-то странными петлями, словно тут бегала стая лисиц с охотниками, и звери основательно потешались над преследователями. Короче говоря, какая-то непутевщина. На слиянии дорог, высился темный, больше похожий на барак постоялый двор. Возле него по правую руку все пространство до поля было усыпано какими-то предметами. Издали я не мог сообразить, что это такое. Но когда приблизился – понял,  и неприятный холодок пробежал по телу. Могилы.
— Это куда ж мы попали? – спросил я Клубочка. Кот снова превратился сам в себя и довольно серьезно произнес.
— Место жительства баюна. – просто ответил кот. – Воон, видишь поле. Там он и обосновался.
— А это что? – я указал на длинный придорожный дом.
— Это? – Это людская. Здесь люди, кто посмелее живут. Те, что кота добыть хотят. А если находятся желающие, то и обслуга для них должна быть.
— Зачем?
— Вот ты странный какой. Сам сюда притащился и вопросы задаешь. Зачем людям Кот-баюн? Он все-таки какой-никакой волшебный. А с волшебством много чего сделать можно. Я слышал, один такой умелец отца своего вылечил. Уж не знаю как….
— Так значит могилки… - и Клубочек подхватил мою недосказанную фразу.
— Те самые, кому не повезло. Кот-баюн не людоед. Но чарует своим голосом замертво. – Он хитро на меня посмотрел, оценивающе. - Я тебе вот что расскажу, - Клубочек уселся и обвил лапы своим хвостом. – Когда-то в незапамятные времена, кот промышлял на дорогах. Сядет, бывало, где тракт идет. И давай прохожих обдирать. Зачарует, изведет, а барахлишко себе. Но люди быстро смекнули. Богатырям пожаловались. Те с баюном бились-бились, да плюнули. Договор прибыльный заключили. Вот теперь всяк желающий может к нему пожаловать, счастья попытать. Но баюн не дурак. Он прежде чем человека испытывать станет, плату требует. Умников, кто мнит себя великим укротителем не переводится как видишь. Каждый месяц кто-то пытается.
Мы постояли, посмотрели со стороны. Потом я отправился к дому. И еще раз пришлось мне удивляться. Оказалось, что не дом это вовсе, а настоящий посад, с домами, площадью, да рядами торговыми. Тут же несколько трактиров и дворов постоялых, и народы не одна тысяча. Клубочек для маскировки вскочил мне в карман. Царапнул, чтоб я не забылся.
— Ты тут посмотри, попритрись малость, а потом мы с тобой в поле пойдем. Уяснил?
— Чего ж, можно! – отвечал я, и вошел в посад.
На воротах никакой стражи. Зато внутри целые артели богатырские. По два, три человека, тут и там стоят, оружием друг с дружкой меряются. По трактирам гости, и прочий люд, кто из любопытства кто из-за лени сюда пришел. Поглядеть на баюна, а может и самому, если духу хватит, примериться к нему. Я прошел в трактир. Заказал поесть. Коту своему налил молочка, рыбки заказал. Все потихоньку под стол сложил. Мало кому понравиться, когда животину в людском месте кормят, за столом. На меня никто внимания не обращал. Я присел в уголок, посмотрел на народ. Людей тут было порядошно. Пили, ели, угощались, песни пели. Пива было невпроворот. Прислушался. Все большей частью говорили о баюне.
— На прошлой неделе нашелся один смельчак. Один направился. Кулачища здоровые, сам не прыщ какой. А не сдюжил. И на другой неделе до того, команда ходила. Все там и полегли. Не справиться с баюном, как пить дать! – вещал како-то старик с тощей бородой. – Я тут почитай пятьдесят лет живу. И ни разу не видывал, чтоб баюна кто побил!
— А говорят же, один царевич его добыл! – вставил какой-то парень в косоворотке. Старик подпрыгнул, глаза его загорелись нездоровым огнем.
— Брехня, как есть брехня! Я пятьдесят лет тут живу, - повторил старец. – И глаза мои еще целы и память при мне. Не было такого.
— Как же не было! – встрял како-то толстяк из купцов. – Вот третьего дня вернулся отсюда товарищ наш, Абрамка, так он и сказал, мол сграбастали баюна и в мешок посадили. Какие-то иноземцы из-за моря. И был у них секретный способ как баюна изловить.
— Врет! – завизжал старик. – Никто его не поймает и не поймал. А коль кто и возвращался, то из-за трусости. Тогда то и можно лясы рассказывать, что и как там ловилось.
— А коли его поймали, так почем знать, на месте баюн или нет!? Вывезли тайно куда-нибудь в тарабарщину себе на забаву!?
— А и вправду? – спросил какой-то крестьянин.
— Там он. Хошь в подзорную трубу погляди! – изрек старик.
— А куды смотреть?
— Вот туды! – старик небрежно кивнул куда-то вверх. Я перевел взгляд туда, куда он указывал. В трактире имелась лестница, которая вела на чердак. Но поскольку потолка в сооружении не существовало, лестница упиралась прямо в крышу. И там я увидел не то площадку, не то балкон, к которому была приставлена лестница. На балконе том имелась какая-то замысловатая конструкция, которую старик назвал трубой. Возле нее терлись, поочередно припадая к чему-то невидимому из-за их спин, два молодца. – Эй, робята! – прикрикнул старик, заглушая всеобщий гомон, – там ли есть Кот-баюн?
— Там! – оглядываясь, бросил вниз один из смотрящих. – Ну я вам скажу, котяра знатный. Шерсть аж лоснится. А какой толстый и здоровый. С собаку!
— Врешь! – крикнуло сразу несколько голосов. – Не бывало такого, чтоб кот с собаку!
— Врет он, - ответил второй смотрящий на чудо зверя. – Не с собаку он, а с медведя некрупного!
Что тут началось. Не спор, а спорище. Одни кричали, что не верят, другие убеждали, что верят. Едва не подрались с горяча. Я же наблюдал за стариком. Он сидел, тихонько посмеивался. Ясно куда он клонит. Когда же он произнес:
— Кто еще сумневается, лезьте наверх, да сами глядите. За показ цена грошовая, - я не удивился. Судя по всем признакам, городишко как раз на то и жил. На страхе, да любопытстве да на всяких небылицах о баюне.
Народ не преминул воспользоваться предложением. Еще бы. Не каждый день душегуба вот так запросто, за гроши показывают. На всю жизнь память останется. Люди выстроились в очередь. И крестьяне, и ремесленники, и купчики и прочие без занятые граждане. Мне, признаться было как-то неловко. С одной стороны хотелось бы взглянуть на знаменитого кота, а с другой негоже царю опускаться до уровня глупого любопытства. Перекусив, и видя, что новых прибывших мало, я подсел к старику.
— Доброго денечка! – поздоровался я.
— И тебе мил человек, и тебе! – откликнулся зазывала. Я так про себя, его обозначил.
— Интересно рассказываете. Неужто, правда?
Его глаз хитро мигнул, потом посерьезнел.
— Нет повода сомневаться. Ты чай не с луны сюда упал. По дороге шел или ехал. Так? Могилки видел? Вот и доказательства.
— Я вот и хотел спросить. Коль к коту всяк ломится и он их зачаровывает. То как же могилки то, откуда? Неужели сам баюн бедолаг сюда притаскивает?
— Сам не таскает, нет, - произнес старик, да так, что новые слушатели невольно потянулись к нему. – Но разрешает предать земле несчастливцев. А поскольку, - тут он снова намеренно возвысил голос, - желающих побороться с ним не переводится, то и холмики растут. Раньше больше было. За пятьдесят лет много народа упокой нашло.
— А что же церковь говорит? – спросили со стороны. И я увидал подьячего в рясе.
— А говорит, что на все воля господа.
— Неужто никак со зверем не сладить? – послышался новый вопрос. – Не прошибить его ничем?
— А как ты к нему подойдешь? Луком не доцелить, далеко. А пока и целишь, он тебя своей песней с ног свалит. А потом уж почитай как звали.
— И средств нет? – задал новый вопрос новый любопытный.
— Средств нет. Много чего перепробовали. Да все без толку. И ухи воском заливали. И тряпки толкали. И орали почем свет. Даже глухой один и тот ходил. Пропал. Третья могилка с правого краю, как зайдешь – его. Сам хоронил бедолагу. Он все улыбался, да показывал, как легко с котом совладает. И мешок всем демонстрировал…!
Послушал-послушал я эти россказни, посмеялся по себя доверчивости и глупости людской. Вышел на улицу, да попал как раз на торговые ряды. Шли они вдоль дороги пока не образовывали площадь. Трактир, в котором я перекусил, примостился бочком и к тому и к другому месту в городке. Так что я оказался в самой середине торгующих. Надо сказать, что торговали тут не совсем привычными вещами. Большую и самую часть торга, составляли самые разные, изощренные, утонченные, острые, тупые, хитроумные и просто бредовые штуки, предназначенные для поимки Кота-баюна.
— Эй, не проходите мимо! – верещал долговязый тип в синей безрукавке. – Новые самолетящие копья. Только у нас. Вам достаточно только запустить его и кот окажется в ваших руках.
— Усовершенствованные силки. Силки! – не отставал от него мужик в заячьей телогрейке. – Сплетены из волос, заговоренных древними чарами и освещенными в церкви! Не проходите мимо!
— Кожаные рукавицы, вот кому рукавицы для кота. Проверено, когтями их не распороть! – голосила какая-то купчиха.
— Намордники, поводки, шлейки! Для вашей пользы! – гнусавил како-то низенький типчик в шапке кренделем.
— Эй, послушай, я вижу, ты смелый человек. Возьми у меня прутьев! – подскочил какой-то цыган. Он поймал меня за руку.
— Зачем мне прутья?
— Как, ты не знаешь? Баюна стегать. Он этого страсть не любит!
— А ты почем знаешь, сам пробовал?
— Зачем меня на слове ловишь, проверяешь? Я так знаю!
— Не нужны пруты… - я вырвался.
— Тогда возьми веревку самозавязку. Поймаешь кота, а чем его вязать станешь?
— Да откуда ты взял, что я кота ловить собираюсь? У меня, что на лице или спине написано?
— Не написано, - хитро мигнул цыган. – Я читать не умею. Зато умею в человека смотреть. Я вижу, ты захочешь! И может быть моя веревка тебя выручит. Купи! – едва отвязался.
— Новые булавы для метания. Летят дальше прежних. Распродажа в связи с отъездом. Три по цене двух. Подходи, не скупись! – орал какой-то кузнец в фартуке.
— Новое, только что привезенное средство против баюна. Ни у кого не найдете такого. Оборотная приманка. Надо намазать ею мышь или просто кусок мяса и подбросить ему под нос. Кот ее слопает и уже полностью в вашей воле! Сто процентная гарантия. Новые поступления!
— Удивительные и невероятные заклинания для подчинения Кота-баюна. Произведены выдающимися людьми чаровского мира. Одобрены верховным советом чароделов и чароделок! Абсолютное оружие! – верещал прыщавый тип в странной шапке чалме. – Мы предоставляем вам уникальную возможность испробовать заклинание с половинной оплатой на нашем добровольном помощнике! – Я присмотрелся. Один ремесленник отсыпал немного денег в кружку, подставленную человеком в чалме. Тот всучил ему половину свитка и велел произнести ее прямо в глаза тощенькому мальчонку с черными от грязи ногами. Лишь ремесленник по слогам прочел какую-то околесицу, мальчонка закатил глаза и рухнул на землю, как подкошенный. Я удивился. В сказанном не прозвучало ни капли волшебного смысла. Но скоро все понял. Торговец отвел испытателя в сторонку и до меня донесся взволнованный шепот. – Гарантия сего заклинания не распространяется на то если скажем, будут неправильно произнесены слова. Или если кто-то подсмотрит текст… - дослушивать я не стал.
Я б еще удивился, если б эти торговцы кричали сами себе. Но нет, тут порядочно шныряло разного народа. Причем не только скучающего но и торгующегося. Точно на обыкновенной ярмарке.
Побродив полчаса и наслушавшись разных обещаний, я попал в другую часть базара, где продавались… подарки и подношения для баюна.
— Только у нас и по специальным ценам. Табакерки и трубки для баюна. Без них ваши шансы его заполучить ничтожны. Кот любит всякие табакерки и трубки. Подходите к нам. Не продешевите! – кричал какой-то купец в тюбетейке.
— Парчовые ткани на любой вкус. Подношения для баюна.
— Золотые и серебряные блюда для баюна.
— Хрустальные чаши, кубки, стаканы для баюна….
Но меня больше всего поразил один купчик, у которого собралась небольшая толпа. Он продавал…
— Ленты, тесемки для укладки подарков для баюна. Дешево. Три аршина по цене четырех! Подходите. Последние поступления. Любимые цвета баюна. Нигде на базаре только у нас!
Я недоуменно качая головой прошелся дальше. В третьей части базара набрел на странные лотки. Здесь ничего не продавалось. Хотя, как посмотреть. С одной стороны на стульях сидели крепкого вида молодцы. С другой стороны почти обыкновенные мужики. Разве что одежда темная, церковная. Но никаких знаков на них я не увидел.
— Чем торгуете, сердешные? – спросил я одних и других.
— Богатырской силой! – ответил один из крепких молодцев, придирчиво осматривая меня.
— Это как же?
— А так. Нужна тебе дружина или напарники, изволь, составим компанию, чтоб баяна взять. Цена договорная.
— Ах вот как, - я мелко закивал, - понимаю. – Но вас не смущает, что вы сами головы ни про что сложите?
— Ничуть! – не моргнув глазом, ответил молодец. – Мы для поддержки. А баюна брать пусть кто сам взялся, тот и берет. – Он еще раз смерил меня взглядом.
— Это значит для поддержки штанов?
— Что-то вроде….
— Ну а вы, добрые люди, чем торгуете?
— Мы вещами мирскими не торгуем, - смиренно ответили полуцерковники, - мы в последний путь дорожку прокладываем. Что и как будет, когда баюн заказчика зачарует. Обговариваем, как хоронить, где, что говорить, как славить да как отпеть….
Показалось мне место сие дурным сном. Да вот он, руку протяни, возьмись да почувствуй. Ушел я подальше, чтоб никого не смущать, присел на придорожный камень. С клубочком разговор веду.
— Повидал я городок. Чудеса в решете. А народ то каков?
— Чего ж ты хотел. Коль есть спрос, будет и подвоз! – ответил кот, показываясь из кармана. – Что передумал к баюну идти?
— Нет. Чары у него сильные? Подскажи.
— По мне так, так себе. Бабушка и посильнее может…. Ты не трусь.
— А как тебе средства для поимки, что тут предлагаются? – усмехнулся я.
— Дурильня простофильня! – саркастически фыркнул кот. – Ты то не таков чтоб всякой лапше верить?
— А что  скажешь про подношения?
— Баюн конечно тот еще кот. Подношения любит, на том и держится. Разве что кубки и блюда ему ни к чему.
— А что ж он предпочитает?
— Вот свидишься, сам узнаешь…. – хитро мигнул глазами кот и юркнул в карман.
Мимо проходили два крестьянина. Один помоложе, другой постарше. И спорили.
— Я так думаю, - рассуждал один, - в бочку влезем, лошадь впряжем. Она довезет. А там как выскочим. Не успеет нас заморочить!
— Я уж и поводок купил. Смотри какой крепкий. Повяжем.
— А я рот ему залеплю патокой! – оба странно хихикнули, потирая руки, и удалились.
— Вот олухи. На свою смерть идут! – посетовал горько я. – Как им втолковать.
— А к чему? – снова высунулся кот. – Коль есть хитрость, найдется и хитрун. Кто что  хочет, тот то и заполучит.
— Ладно, ладно, ты не очень то умничай.
— И не собирался. – Ты вот думаешь, баюн всех до смерти морочит? Ничуть не бывало. Проиграется, да и отпустит.
— Как же так? – я удивился, уж который раз за день. – А говорят.
— Говорят, что кур доят! – ответил Клубочек и снова спрятался. Появилась новая парочка. Один уговаривал другого попробовать, а тот, другой ни в какую не соглашался. Я встал и пошел искать более спокойное место. Уж надоели все эти искатели приключений на свою зад..цу.
— Ну-ка поподробнее! – попросил я своего карманного товарища. – Что ты там мяукал?
— О чем? – он выскочил на свободу. Снова стал потягиваться, изгибаться.
— О характере баюна. Сказал, что не всякого до смерти умучивает.
— Ты сам посуди, зачем ему так изгаляться. Большинство этих дурачков идут на него как на забаву. Неужто б он стал их смертью крушить. Тогда б, сам рассуди, кто б к нему сунулся снова? Страх посильнее любопытства будет. Не согласен?
— А могилки?
— Это так, для отвода глаз. Случалось, он и в самом деле человека изводил. Но коль человек сам напросится, бестолочь. Взрывами станет пугать, стрелять пищалью, или бросаться чем попало. Ты б стерпел? То-то. И он таков. К тому ж у него с богатырями договор есть. Там все прописано.
— Он что ж ученый?
— Он рассудительный! – ответил Клубочек. – Ну что созрел? Так пошли.
— Как, прямо сейчас?
— А что тянуть. Чай время у тебя не лыковое, не тянутся, - он обернулся снова клубком и уверенно покатился прочь из городка. Я поспешил следом.
— Дай хоть шапку невидимку надеть!
— Я тебя умоляю! – клубок даже остановился. - Не разочаровывай в себе. Неужто, по-твоему царскому разумению, баюн тебя не почует? Это для вас человеков, глаза – почти что весь мир. А для нас, котов – чуточка.
Не прошел я и сорока шагов. Как сзади, со стороны городка, поднялся гвалт. Кто-то закричал:
— Эгей, еще один отправился к баюну!
— Один одинешенек, и оружия у него нет!
— Гляньте-ка на Анику-воина!
— Дурила, хоть саблю возьми.
— Не вернется! – кричали мне в след. Я не стал оборачиваться. Меня никто не нагнал. Разве что голосов прибавилось. Видно все, кому не лень смотрели на мою «попытку».

Не даром говорится, жизнь прожить не поле перейти. А я в этот миг думал как раз о жизни. Только зажили. Детишки народились, любовь не остыла. Царство получил. Заговор раскрыл, землю свою спас. Предсказание продолжил. А тут такая комариная проблема. Сглаз что ли, воистину, случился? На зависть напоролись. Вляпались. От чего ж так случается? Живешь себе живешь, чай с медом пьешь, а потом бац, чай окончился да и за медом идти надо…. Размышляя так да раз так, я ушел далеко в поле. Не скажу что смеркалось, но день перешагнул через две трети своего пути. В траве возня, букашки скачут. Птичка какая перебежит. Но чем дальше иду, тем реже и реже проявляется это их движение. А потом и вовсе все сгинуло. И тишина. Потом тали мне всякие разности попадаться. Шапка, что пролежала не один год и превратилась не весть по что, латы, щиты, силки, копья, лошадиные останки. Повозка в шипах, с разбросанными оглоблями. Седла. Потом луки, и стрелы. То тут торчат, то там. Одни в траве почти потерялись, гляди, наступишь, не заметишь, другие торчат себе, как новенькие. Чем дальше я шел, тем больше этого добра мне попадалось. И не сразу я услышал в голове что-то вроде шепотка.
Когда ж впереди на фоне неба заметил какой-то шест и что-то находящееся на шесте, то услышал вместо шепота слова.
Тишина и темнота
Для кота для баюна.
Не ходите вы сюда
А иначе вам беда
Зачарую, заплету
И вас в дебри заведу.

Вначале я не воспринял значения слов всерьез. Но по мере того, как шаги мои сами собой стали тяжелеть, как веки стали опускаться, да и вообще движения разладились, я понял их суть. Кот-баюн увидел меня со своего шеста, и начал ворожбу. Голос его был чарующим и ничего прибавить к сему не получалось. Глубокими, чистыми, немного нагнетающими звуками, он проговаривал слова своего нехитрого заклятия, а я и двинуться дальше не мог. В глазах потемнело, и крупные «мурашки» принялись кусать спину. Клубочек вцепился в меня когтями, цапнул до крови, чем заставил очнуться.
— Не спи, царь! – требовательно зашипел он. – Вспомни о своем волшебстве. Создавай железную шапку-котел. Готовь железные рукавищи.
Не сказать, что я воспрянул, но спать стало хотеться меньше. Голова, хоть и кружилась, но позволяла видеть и направление, и цель пути.
Кот баюн сидел на железном шесте, или столбе, точно на насесте, саженях двух над землей. Все кругом его было усыпано «подарками и подношениями» лежали драгоценности, какие-то блюда и сервизы, битое-перебитое стекло, доспехи, щиты и амуниция. Из этой горы вверх торчал тот самый шест. Кот – существо, в самом деле, довольно крупное, похожее на енота, сидело, по-человечьи свесив лапы вниз. Он глядел на меня блестящими, самосветящимися глазами. Морда его мало отличалась от кошачьей, разве что была шире, крупнее и толще. Щеки так вовсе торчали по-хомячьи. Окраса он был палевого с белым брюшком и грудкой. Песнь него ни на минуту не унималась. Он не произносил ее вслух, он разве что мурлыкал мотив. Справедливость ради надо отметить – костей человеческих на глаза не попадалось. Разве что птичьи, да рыбьи головы…

Вы уснете навсегда,
Потому что не туда
Забрели не в те края.
Затрясет вас колотун
Как захочет кот баюн.

Разговоры в тишине
Спать придется во земле
Не крадитесь вы сюда
Кот-баюн заставит вас
Рухнуть в тот же самый час.

Подношения не в счет,
Мало ль много ль тут забот
Улепетывать пора
Кот баюн изловит вас
В латах вы иль без прикрас.

Неловким движением я водрузил на себя железную шапку-колпак. Шлем с прорезями для глаз. Прижал уши наушниками. Чуть сгорбился. Но кладенец не доставал и не предъявлял. Разве что латные перчатки «изготовил» для удобства.
— Это что еще такое? – произнес баюн с высоты. – Это как еще понять? Опять? – он заерзал и грозно мяукнул. – Я снова не дамся, хоть режь. Еще с прошлого раза язык от сказок устал, а тут снова.
— Так сколько лет то прошло, почитай отдохнул, отвык! – произнес я впервые после нашей сходки.
— Ты меня еще учить вздумал?! – кот зашипел. – Всю статистику мне портишь. Лег бы для приличия навзничь. А то люди смотрят. Что подумают, что скажут? Что меня, можно сказать голыми руками взять можно. Как не стыдно.
— Послушай меня, Кот-баюн. Я тебя не оговаривать явился. А за советом.
— Чародей? От ведунов что ль пришел?
— Коль хочешь, можем и познакомиться. Я Владидар.
— Ясно. Царевич, или так себе человек?
— Уж царь.
— Вот оно что. Ладно, не кривляйся, коль тебя просят. Сядь, коль лечь тебе царское величие не позволяет. Вон там где-то табуретка была. Нашел. Ну что? Говори уж, раз пожаловал. А это кто тут еще с тобой.
— Привет! – Клубочек снова обернулся котом.
— А, это ты старый прохвост! – уши баюна заиграли на голове. Усы встопорщились, а хвост вдруг ожил, стал ходить туда и сюда. Клубочек присел под моими ногами, уставился на более старшего и заслуженного коллегу.
— И не такой старый, как некоторым кажется. Привет тебе.
— как бабуся поживает? Все при ней околачиваешься, мышиный хвост?
— При ней самой службу несем, - ответил Клубочек, облизываясь. – Ты б нас с дороги чем-нибудь бы попотчевал. Вон гляжу, у тебя хвост рыбий припасен! – баюн лениво скосил глаза куда-то в сторону.
— Припасен, но не про твою честь…
— Знал я что ты какой жмот, да не настолько. Как знакомцев увижу, обязательно передам все.
— Болтун! – Баюн вскочил на ноги, но тут же успокоился. – Вымогатель! – примирительно произнес он. – Ладно, можешь свои когти и зубы запустить в тот хвост. Жертвую. А тебе чего человече?
— Голодом не страдаю. Давай уж о деле говорить! – произнес я посматривая по сторонам. Богатства тут прилично накоплено. Да скушно баюну, любой бы на его месте заскучал. Торчать денно и нощно на столбе.
— Ну-с, говори, раз пришел такой смелый. И рукавицы сними. – Я скинул их наземь. Он удовлетворенно кивнул, потом сощурился. – А шапку свою, что, боишься?
— Ты мне зубы не заговаривай. Скажи так, по чести. Знаешь такого Всезнайку аль нет? И еще, как можно зависть победить. Чем ее извести!? Вот ответь, тогда и уйдем.
— Эк ты горазд вопросики задавать! – Баюн совершенно естественным образом почесал себя лапой за ухом. – Всезнайки я никакого не знаю, и слыхом не слыхивал, и видом не видывал. Это кто таков есть? А насчет зависти так тебе скажу. Она не на пустом месте возникает. Что-то да должно ее спровоцировать. А больше не скажу. Ваши людские комплексы меня мало заботят.
— Всезнайку не знаешь, принимается. А зависть лихо спровоцировало. Поселило. Я вот семейством там увяз. Не успею от нее избавиться, почитай, пропало семейство.
— Тут уж меня извини, сам виноват. Небось на себя, царственнородного, понадеялся. Так?
— В точку… - я кивнул, вздыхая.
— А Лихо… Это еще то существо. Дурное, да злобное. Не чете мне!
— Не чета, - эхом повторил Клубочек, отрываясь от голодания рыбьего хвоста.
— Должно быть средство есть, только я его не знаю. Не обессудь. Зависть, - еще раз глубокомысленно произнес кот. – Если пораскинуть мозгами, так и во мне зависть живет. К тем вон она обращена, кто вон где бродит, а я тут вынужден сидеть. Да-с. Так что и мне б от нее избавиться не худо. Ты вот что, - он забросил ногу на ногу, снова изображая человека, - как узнаешь избавление, эликсир, и мне сообщи по дружбе, Владидар!
Я от такого предложения малость разозлился.
— А сам ты что?
— У меня договор. А это знаешь, как непросто выдерживать? Нападки, подношения, требования. И сказки придумывать, не легко. Пусть я тысячу знаю, а еще две, выдумаю, не важно. И бродить мне особенно неохота. Тут сытнее. Я тебе вот еще что скажу. Сдается мне, Горыныч знает, это тот, что у Калинового моста живет, за речкой. Слыхал о таком? Он все ж сам часть этого Лиха в себе носит. И уж конечно не обойдется тот эликсир без пера жар-птичьего. Уж поверь моему опыту. – Баюн хитрющее прищурился и откинул голову назад, словно позируя. - Ладно, ты иди, поищи. На меня пусть люди смотрят. Да, и шапку свою невидимку надень. А то скажут про меня невесть что….

…Лишь только мы минули границу баюнова поля, Клубочек, что снова скакал предо мной, произнес:
— Вот хитрец! Не утерял еще своих чар. Он же тебя спровоцировал!
— Как же? – я находился все это время в раздумьях. Как там Маура, держится, как детки, как остальные люди. В самом сердце проклятого места. Мне же снова искать, теперь вот Горыныча. А Всезнайку и этот персонаж не знает.
— Я то его давно знаю, раскусил можно сказать. Ты вот думаешь, почему он тебя послал к Горынычу. А я тебе отвечу. У баюна еще исстари есть желание насолить Горынычу. И хочет он избавиться не от собственной зависти, что привязан к одному месту, а желание у него таково, что хочется ему насолить, то есть причинить вред Горынычу. И вон, каков хитрец, он даже готов обратиться за посторонней помощью, чтобы это сделать. К тебе, царь!
— Что ж так?
— Да случилось у них одно недоразумение промеж себя. Но я тебе не расскажу, как ни проси. Слово дал.
— Ты, как я погляжу не меньший хитрец, чем баюн!
— А ты как думаешь! Бежим к речке Калиновой, да к Калиновому мосту!
— Есть ли смысл?
— Это уж тебе решать. Но про перо тебе баюн сказал, про эликсир какой-то. Так что кумекай.
— Зато про Всезнайку – ничего.
— Баюн долго на одном месте прохлаждается. Горыныч не таков. Его вечно по свету носит. Он то точно что-то да скажет нового. Побежали!

7.

От поля, что внезапно закончилось большой степью, мы побежали шибче прежнего. Скоро показались невысокие горы. Холмогоры. Тут пришлось остановиться, заночевать. То тут, то там стали проявлять себя дикие лошадиные табуны и табуны одомашненные. Больше звуками, топотом. Ночью стало холодней, острее. Появились степные запахи. Костра не разводили. Кот, свернувшись калачиком поспал, потом пропал. Вернулся под утро довольный. Так и читалось его наглое ехидство по мордочке.
Мы приближались к какому-то смутно памятному мне месте. Впрочем, Клубочек скакал так истово, что я едва поспевал за ним вслед. Потому все пространства сливались в сплошную дорогу. Пятна плясали и скакали. За половину дня мы пробежали больше тысячи верст. Наконец, стали останавливаться. Степь и холмы, которых мы держались, сделались обширнее, появились овраги и крутобокие яры, изрытые невесть кем и когда. Редкие рощицы стояли сиротливо.  И если возле избушки Ягелы только несколько дубов были скручены-перекручены, то здесь все подряд деревья имели весьма жалкий и даже жуткий вид. Вот стайка елок, со сшибленными верхушками, точно кто-то намеренно их рубанул, принялись расти в сторону, точно изгибаясь сразу несколькими вершинами. Несколько кленов, росших по своему разумению, вилкой, лишились зубца и росли однобоко. Сосна, расщепленная надвое, распалась, но не погибла, а жила на два ствола. И таких уродцев тут попадалось пруд пруди. Среди яров, вздутий земли и осыпей, каменных крошек и чистой глины, прокладывала себе путь речка. В камышах, осоке, и с темной, непрозрачною водой. Неширокая, кажись, вздумай, захотеть – перескочишь. Поселений людей и вовсе почти не встречалось. Даже несмотря на удобные спуски и крутые берега, место казалось заброшенным, оставленным, пустынным. Редко порхала птица, а звуки вовсе казалось, растворились. Зато старо резко неприятно пахнуть тиной, причем не везде, а местами. Не сказать что жутко, но и ничего приятного кругом.
Наконец, Клубочек обежав вокруг меня, сделал петлю. Обернулся котом и присев по своему разумению, молвил:
— Вот и река Смородиновая. Скоро мост. Калинов мост, где Змея Горыныча вотчина.
— Ох, и завел ты меня…. Если все время так бегать придется, выдохнусь!
— Коня себе заведи! Или, что там у тебя в ларце хранилось. Ковер-самолет.
—А ну как ты затеряешься? Внизу посеменишь?
— Обо мне не беспокойся, уж как-нибудь сами с усами. Пойму, что и куда бежать. – Кот прилег на песочек, растянулся и казалось, заснул после бравой ночи. Я присел на берег, скинул чуни да окунул усталые ноги в ледяную воду. Жарко, место открытое, а вода ледяная.
— Только, - предупредил меня кот, не глядя, - ты ее пить не вздумай. Не советую.
— Ты надолго улегся?
— Дай же дух перевести. На тебя, сердешный не угодить. – Я нахмурился, но промолчал. Так вот, она какая река Смородиновая. Вода, и впрямь черная, до синевы, или синяя, до черноты. Не разобрать. Я почерпнул ее. Тот же цвет, словно чернила. Ни рыба не всплеснет, ни букашка какая - не пробежит. Птиц не слышно, воздух застыл, сонен. Только вода несется куда-то безмолвно. Ступил на кочку, да поскользнулся, в воду попал ногой. Стряхнул ее малость. Какие же здесь Горынычи обитают? Помнится, в одном краю, далеко отсюда, я уж встречал их родню. Значит, и тут жительствуют…. Прошлый Горыныч слыл затейником. Любил песни слушать. Девушек воровал, певуний. И жил семейством в горах да в пещерах. Богатство стерег. Умасливал красавиц. А те, в рев, в крик, какое дескать право имел нас похищать. И ну давай на него кучей давить жаловаться. Конечно, от такой жизни у него разлад пошел. Заскучал. А та первая дева, что песнями его заворожила невольно, так навсегда в сердце и осталась. Вот на что огненный кровопийца, а туда же, о душе заботился. Да здесь вижу не то. Не тот дух витает кругом. Не до песен. Хотя и у него в пещерах, да в гнезде, до песен ли было людям. Жуть и страх, сжеванными ни за что ни про что быть по хотению чужеродному.
Клубочек потерся о мою ногу. Мурлыкнул в лицо.
— Заснул что ль? Не спи. Тут спать нельзя. Как с баюном, так и тут. Уснешь – помрешь. Это ж та самая речка, что в адские стороны втекает.
— Что ж не предупредил сразу, коль так?
— Я думал, ты все про все знаешь. С ведунами нахватался…. – Идем?
Мы спокойным шагом прошли половину версты, следуя за поворотами речки, и все время держась пологого берега. Речка за это время расширилась, но спокойствия и сонности своего течения не потеряла. Сам воздух до того загустел, что вился дымкой, и приобрел весьма специфический аромат. Стали густо расти ракитные кусты, изгибаясь дугами до самой воды, окуная в нее листья. Клубочек остановился, и слегка поведя усами, произнес:
— Ну вот, гляди. Мост.
Среди зарослей, что занимали теперь все подступы к воде, виднелось некое строение. Точнее сказать стройка. Тут были в беспорядке свалены разномастные бревна, щепа, доски и опилки. Причем и прямые и кривые и кособокие бревна, лежали в одной большой куче. Среди заготовок никаких строителей замечено не было. Зато тут и там валялись какие-то тряпки, куски и вообще всяческий мусор, словно бы некто заботливо прочистил драгой русло реки и извлек весь накопленный ею мусор наружу. Вода и ил высохли, а грязь – остались. В реку были воткнуты в явной спешке и беспорядке несколько столбов. На них, или к ним, были настелены в ряд несколько бревен помоста. А прямо перед строительством, на большом, явно непригодном к делу бревне сидел Змей Горыныч собственной персоной и разговаривал сам с собой. Яснее сказать – головы его, три штуки, переговаривались между друг дружкой. Средняя, довольно потешно поворачивалась то в одну сторону, то в другую, словно бы следила за чем-то мечущимся, слушала, что говорят крайние головы. Горыныч был размером со среднего слона, головы напоминали… верблюжьи (есть такие звери),  разве что из ноздрей его то валил дымок, то шел пар. Видимо в зависимости от глупостей, что произносила та или иная голова и отношению других голов к сказанному этой. Глаза змеиные, но крупнее и выразительно выкачены наружу, без век, глядели не мигая.  Крылья Горыныча были шелковистые на вид, абсолютного антрацитового цвета. Зато сам он переливался, точно ящерица на солнце. И изумрудом и желтизной и малиновым, и бронзовым окрасом. Хвост с характерным шишаком в форме стрелки, отплясывал сам по себе, беспрестанно находясь в движении. Зато лапы крепко держали за землю. Да, еще забыл сказать, сама земля в месте строительства была взрыта не хуже плуга. Дерн если он и был – перевернут, камни взъерошены. Борозда на борозде.
— А я говорю, - послышался голос Правой головы, - что надо делать так, а не иначе.
— А я знаю как! – твердила Левая голова. – По-моему надо делать. По-моему! Я специалистка. Я ученого-книжника съела!
— Как же, рот разевай! – кипятилась и булькала Правая голова. – Ты нам, что насоветовала в прошлый раз. Гляди, что вышло. Все столбы стропильные скривила. «Мне виднее говорила!» Дура!
— Я, между прочим, все правильно сделала. Это вы обе вкривь и вкось пошли строить. Я говорила, как держать надо, куда смотреть. А вы что? Торопили. Забивай, кричали.
— Ой, чего вы спорите! – возмущалась Средняя голова. – Как набили, так и набили. Не вытаскивать же снова. Уж который месяц не можем закончить. Сил моих нет!
— А ты не суйся! – ответила Правая голова.
— Помалкивай! – огрызалась Левая голова. – Я как знала, так и делала. Сначала надо веревочку было протянуть до того берега. Идеально ровно. С одной стороны. Потом также с другой. От берега до берега. А уж потом столбы вбивать. По веревочке.
— Вот и глупости. Веревку б ты натянула, - не соглашалась Правая голова, - а как столбы забивать, по веревке. Мы так и делали. И что получилось. Все одно криво!
— Ну, давайте, - робко вмешалась средняя голова, - их вытянем и снова станем вбивать? – но предложение было пропущено между ушей.
— Мы тут весь берег перемесили, воду перемутили, грязи наделали, - сетовала Левая голова. – Веревки, что и были, все до единой порвали и утопили. Где их взять?
— А я говорю, глазомер надо иметь хороший, и по нему, бревно за бревном вбивать. А потом уж ставить настил, и сколачивать! – суетилась Правая голова. – И вообще, кто такие деревья насшибал. Вкривь да вкось. Кто кричал, любые сойдут.
— Да ты и кричала! – вставила слово Средняя голова. – Так и сказала: – там отмахнем, там отгрызем, тут надавим, там подтолкнем. Выровняется….
— Выровняется, - гнусаво передразнила Правая голова Среднюю. – Свою голову надо иметь. На что тебе ум дан!
— Ты вот посмотри, полюбуйся, - с этими словами, Горыныч нащупал общими лапами какое-то кривое-прекривое бревно с остатками веток и поднял его в воздух за тонкую часть. – Это ж никуда не годиться. Ты как его не ставь, как не ломай, проку никакого. Только время перевели! – Левая голова закатила глаза к переносице, изображая презрение и крайнюю степень тугоумия.
— А кто нам велел в роще все подряд брать? Кто? – снова вскинулась Правая голова. – Надо ж было походить поискать. Но куда там, нам все некогда, мы все время куда-то спешим!
— А кто в прошлый раз ровные бревна так изгрыз, что их уж и поставить было нельзя? Кто перестарался? – закипела вновь, едва ли не плюясь пламенем Левая голова. Я так понял, что препираются и ссорятся они уже порядошно по времени.
— Ничего подобного, нисколько не изгрызла, а только подправила! – ответила на обвинения Правая голова. – К тому же, - на лукаво сощурила глаза, дерево было с гнильцой.
— Сама ты с гнильцой! – выпустив пар, вскипела Левая. – Уж сколько тут маемся, сколько времени перевели, а проку нет. А ведь как думали, починим мост, выстроим, так к нам всяких богатырей подвалит прорва. Только отбирай самых вкусных. Просчитались! И все из-за вас!
— Дуры! -  рявкнула Средняя голова. – Из-за вас весь берег теперь пустой. Никто к нам не заходит. Зачем вообще мост разбирали, коль проку нет. Кто меня подначивал, починим мост, выстроим с перильцами, чтоб честь по чести богатырей встречать. Чем теперь из-за вас питаться приходится!?
— Сами вы дуры набитые. Если б делали все, как я говорила, давно б в прикупе были. А так столько всякого добра на мост перевели, книжника ученого, что советы давал – съели, а теперь как были ни с чем, так и остались! Простого моста не осилить! Позор!
Я раздвинул кусты ракитовые и вышел на полянку перед ними. Предусмотрительно прихватив на всякий случай огнеборческий щит. В таком взвинченном, истерическом состоянии Горыныч был готов на мелкую и крупную пакость.
— Мое почтение, Горыныч! – довольно громко, и как оказалось, неожиданно выпалил я. Все головы в миг заткнулись и глупенько уставились на меня. – Я царь Владидар, пришел к тебе потолковать.
— Человечина явилась! – произнесла Средняя голова и икнула. Правая и Левая головы подозрительно переглянулись друг с другом за «спиной» у средней. – Ну здравствуй, - как-то недружно, вразнобой поздоровался Горыныч. – Что пришел, чего ноги принесли к нам? От дела линяешь или дело пытаешь? Только сразу же предупреждаю, драться с тобой недосуг. Заняты. Дел невпроворот. Мост вот никак не достроим. Старый, поизносился, мы его малость разобрали, место почистили, а новый вон который уж месяц собрать не можем. Так что не отвлекай. - Горыныч схватился лапами за разные бревна и деловито выпустил дымок из всех голов. Головы друг на друга не смотрели, а уж тем более на то, что попалось им в лапы. Потому это выглядело так, словно бы человек с ведром на голове пытается взять все, что под руку попадется. И главное пристроить это случайно попавшееся в конкретное дело. – И вот что еще, коль у тебя затмение там в голове, желания всякие героические возникают, ты сразу скажи. Мы тебя быстро съедим. И работать дальше станем. Богатыри к нам сейчас не ездят, а упражняться надо. Так что если вздумаешь все же воевать, так сразу и говори. Почитай не первый годок живем на свете, все ваши геройские повадки вызнали. И про стрелы заговоренные и про мечи особенно закаленные наслышаны, щиты огнеотскоки, кольчугу непробивную, булавы самолетящие. Знакомы. Головы нам рубить не советую – устанешь раньше времени. У нас заместо одной стразу три вырастает. И нам морока, и тебе неудобство. Так что если решился, давай нападай, мы, в общем-то, готовы, а если не затем пришел – проходи дальше, не отвлекай! – При этом разговоре, работа у Горыныча снова возобновилась. Правая голова, ухватившись правою лапою, принялась обгрызать бревно по краю, готовя очередной столб. Средняя голова стала что-то измерять, щуря то один глаз, то другой. Левая голова взялась свободной лапой за какой-то корень-колотушку, и взвешивая ожидала, пока обгрызенное бревно можно будет вогнать в дно речное.
— Драться с вами мне, в самом деле, недосуг. Я за помощью к вам пришел, за советом! – ответил я.
— От как значит. Что ж, не скроем, нам это приятно и необычно. Что ж тебе посоветовать? Вот, к примеру, как построить мост, совет не нужен? А то мы за время строительства поднаторели. А коль про тактику или стратегию спрашивать начнешь, нам это не интересно….
— Расскажи пожалуй мне, - произнес я покачав головой, - о Всезнайке. Слыхал про такого? Знаю, летал ты страсть сколько по свету и много чего видел. А коль не слыхал о таком, подскажи, как мне зависть победить. Из сердец да ума извлечь? Лихо на мою семью проклятье поставило. Сами того не желая попались и поддались. Случайно.
— Всезнайка? – головы поочередно переглянулись. – Нет, не слыхали. Богатырь?
— И я про него ничего не знаю. Сказали мне, что есть, дескать, такой умник, что на все ответы знает.
— Это не тот, кого мы съели? – спросила Средняя голова.
— Не тот! – чавкнув, ответила Левая.
— Ага! – кивнула Правая. – Нет, не знаем такого. Разве что он из новых каких героев. А так бы знали. К нам вроде не приходил?
— Хотя, погоди. Погоди-ка малость…. Вроде как один такой был? – вдруг вспомнила Средняя, видимо самая умная голова. – Да, болтался тут один какой-то. Подходить все опасался, да с пером бродил вдоль по речке. Вопросы всякие задавал. Все что-то записывал…
— Не тот, кого мы съели? – словно бы забывшись, спросила Правая голова.
— На нет же! – Средняя голова снова закатила глаза, выпустив серый дымок. – Склероз у тебя, милая. Ты извини, - произнесла Средняя голова. – Мы так много народа съели, что в головах уж все перемешалось.
— Каков он видом? Запомнили?
— Каков, как бы упомнить? – Горыныч пожал плечами. – Человечина в кафтане. Перо у него, да пергамент. Нудный такой. Дотошный. Обо мне спрашивал. Сколько вешу, как высоко летаю, размах крыльев чуть ли не измерял. Едва отогнали.
— Ты же сказал, он к вам не подходил, опасался.
— Еще б, спалили б разом. Нет, он издали кричал. Потом ушел, и все, как в воду канул. Ну и ляд с ним.
— А про зависть что скажете?
— Зависть штука коварная. Лихо ее навел? Этот все может. Зависть... У нас, к примеру зависти нет промеж себя. Да и чему завидовать? На одном пузе сидим. Вот Кот-баюн нам завидует, это как пить дать. Все говорит, как это ты так можешь запросто тут и там появляться, да огнем жечь. Я говорит, не умею, а  очень бы хотелось. С расстояния, какого-нибудь зарвавшегося забавника спалить. Чтоб с подарками не лез когда некстати…. – Я смекнул, что Кот-баюн не зря меня к Горынычу послал. Кое-что да узнал я.
— Благодарствуй чудо-Горыныч! – сказал я  на прощание. – Близко прощаться не станем, и уж лобзаться, тем паче. Желаю стройку завершить. А насчет веревки, да уровня, дело было сказано. Сначала разметьте все по чести, а уж потом и стройте. И о материалах позаботьтесь. Кривые отбрасывайте, а прямые берите.
— Молодец! – обрадовалась Правая голова.
— Толковый какой! – умилилась Левая голова.
— Оставайся, поможешь советом! – попросила Средняя голова.
— Увольте. Был у вас советник, так вы его слопали.
— Это не из-за вероломства, а из-за разногласий. Исключительно по творческой части…
— Ну все. Пока, строитель, - я махнул рукой и скрылся из виду. Горыныч засвистел какой-то мотивчик и вдогонку крикнул.
— Кажись твой Всезнайка к Голове отправился. Это тут недалеко, в горах…. – я не стал возвращаться, только выкрикнул, - Благодарю! - И спросил Клубочек, что прятался в кустах от Горыныча.
— Знаешь такого?
— Голову? – кот встряхнулся, точно его облили водой. – Встречались пару раз. Идем. Коль хочешь. – И немного погодя, прыгая по дороге, спросил, - Ну как, я прав был, что с Горынычем тебя свел по совету Баюна?
— Прав.
— А то, - он довольно громко и победно мяукнул. - С миру по нитке, голому шерстка… то есть рубашка.

8.

Я ожидал увидеть всякое. Но что открылось глазам – поразило. Прежде мне представлялось, что голова, это образ, прозвище, но не физическое понятие. А на самом деле пред нами находилась голова. Размером с пивную бочку. Причем, лежала она на боку и «смотрела» частью в небо, частью в определенную сторону света. Голова эта имела черты человека, только сильно изменившиеся в пропорциях. Нос опух, брови набрякли над глазницами, которые едва виделись сквозь опухшие веки. Щеки его, покрытые пылью и землей, зеленели мхом, как настоящие валуны. Цвет же всего лица был как будто бы восковой. Неживой. И не удивительно – одна голова, без признаков туловища. Волосы на бороде, усах и голове так отрасли, что спутались с травой, ковылем и лопухами, что окружили ее плотным кольцом.
Голову все еще украшал шишак – островерхий шлем с продавленным чем-то или кем-то надлобьем. Металлические части шишака заржавели, и выглядели рыжими. Ремешки, что удерживали его на голове давно распались от времени, но шлем еще держался, не отставая. В ухе головы виднелась крупная сережка, напоминающая видом обруч. Голова покоилась меж камней предгорья, в небольшой ложбинке, точно скатилась сюда с горы, да так и осталась.
Жив ли был этот герой или уж давно умер, мне оставалось неизвестным. Тем не менее прислушавшись, я различил невероятное: голова дышала, шумно вдыхая через нос воздух и похрапывая выдыхала его наружу. Чем собственно он дышал было неясно. Дышать то приходится телом, а голова – лишь ворота для воздуха. Вот так расчудесные чудеса!
Голова спала. Вокруг нее не кружилось ни одной хищной птицы и вообще пространство выглядело не очень посещаемо. Не сравнить ни с баюновым полем, ни с речкой Горыныча.
Клубочек подкатился мне под ноги, обернулся котом, и сел, глядя на меня очень внимательно.
— Ну вот, она – голова! – молвил кот и ярко зевнул.
— Живая?
— Как видишь. Ты что ж ничего про нее не знаешь?
— Ничего. Что, есть что рассказать?
— Если тебе интересно, - как-то невыразительно, скучающим голосом, произнес кот. – Голова это все, что удалось найти от одного богатыря.
— То есть, как? – вновь удивленно воскликнул я.
— Один чародей, но недомыслию или по иной прихоти, разорвал человека на куски. Но поскольку делал это он чарами, силу и значение которых не до конца осознавал, то получилось, что богатырь, которого он извел – не погиб. Голова была зашвырнута в эти края, упала на камни, и скатилась. А потом стала расти и раздуваться. И доросла вот до такого своего нынешнего состояния. Каково!? Остальные части тела так и не нашли до сих пор. Говорят, когда найдут, богатыря можно будет составить заново, и он уменьшится до нормального своего вида.
—И что… искали?
— А зачем? Да и некому. Давно это уж было. Самому ему все, что происходит, кажется сном. Он и не удивляется. Еще б. Тебе б сказали, что-то похожее, ты б поверил? Вот и он отказывается. Спит, как младенец. Изредка проснется, глазами позыркает, сообразит чего-то свое и снова спать.
— Давай его разбудим и спросим, зачем пришли! – предложил я.
— Не, не выйдет. Его и пушкой не прошибить. Он сам проснется. А вот когда – неизвестно.
— Сидеть и ждать? – я потряс головой. Зычно вскрикнул. – Привет тебе, голова. – Бесполезно. Даже ухом не повел. Я снова крикнул, потом подошел к самому уху, наклонился и крикнул в него. Та же история. Спит, сопит, похрапывает. Я уж и по щеке его легонько стукнул, и за бровь ущипнул, и за усы потянул. Дрыхнет.
Клубочек улегся на теплый камешек, подставляя бока солнцу и прикрыл глаза. Мол, делай что хочешь, а мое дело сторона. Я целый час пробился без толку, а кот пролежал, забавляясь моими потугами. Наконец и его терпению пришел конец.
— Послушай царь, ты еще не утомился. Оставь, я ж сказал, что его не разбудить. Коль кто б сумел, давно б это сделал.
— Как же с ним знаться? И Горыныч говорил, что у него спросить надо. Или издевался.
— Есть один способ, да ты, верно скажешь, что я тоже… издеваюсь над собой. Не согласишься.
— Что же за способ такой диковинный? Заклятием, или ворожбой?
— Все проще чем ты себе можешь представить. Сам усни. А как уснешь, там тебе все ясно будет, как до головы достучаться!
Я призадумался. На камень присел. Так уж мне надо допытываться у како-то чудной головы свои вопросы. Плюнуть и идти самому дела свои вершить? А ну как новая ниточка, чтоб ухватиться отыщется? Попробовать стоит. Ох недоля, так недоля. Без Мауры скучаю, без деток тоскливо. Неприятные чувства. Тоска-кручина. Вызволяться надо побыстрее, как можно поскорее все забыть, и зажить счастливо. Опрометчивость моих поступков, который раз заставила сжать кулаки.
— Как же мне уснуть, коль не очень то и хочется? – спросил я кота.
— И на этот вопрос ответ найдется. Ты возле речки Смородиновой бродил? Бродил, воду глядел, глядел. Ну, - глаза кота сузились, точно он пытался мне передать что-то очень важное. Понимая, что проку от своего намека, не дождется, кот пояснил. – Вода в реке особенная сонная. Потому там так спокойно и отрешенно. Кто пить вздумает, навсегда отрешится от мира. Уснет непробудно. Но кто водой лицо окропит только, просто заснет. Ну, понял наконец?
— Я ж в ней, в реке Смородиновой ноги мочил. Руками брался. Почему ж не заснул?
— Я ж только что тебе объяснил, а он снова за свое! – махнул с досады кот хвостом. – Кто лицо окропит, тот уснет. А руки и ноги явно не лицо? Или не так у вас, у людей?
— У этого господина явно все вместе осталось и лицо и руки и тело с ногами. Где ж воды достать такой? Снова назад возвращаться?
— На себе пошарь. На портках внизу или где-то должно быть осталось. Выжми, да брызни. Все то вас, людишек, учить надобно!
— А если его этой водой сбрызнуть, проснется, или еще сильнее уснет? – задал я коварный вопрос коту.
Что именно отделяет сон от яви, сказать зачастую трудно. Особенно во сне. Все там кажется иным, и в то же время обычным. Разве что иногда случайно вкрадется мысль: ты спишь и потому что-то невозможное – вполне достижимо.
Немалым препятствием достичь желаемого во сне, является тот факт, что сны по заказу не снятся. Как ни мучай себя, и не внушай. Они сами по себе существуют. Ты можешь заснуть, проворочаться, но то, что тебе нужно во сне, самому, не приснится. К тому же по заказу трудно и засыпается. Скажи себе – я хочу спать. Слова произнесены, но сон не наступает сразу, как только последний звук слетел с губ.
Иное дело волшебство. Взмах руки, или в моем случае – остатки воды на одежде, промоченной рекой Смородиновой. Лишь я брызнул себе в лицо несколькими капельками, что удалось отжать из промоченной штанины, как сон, сшиб меня с ног. Я лишь почувствовал, как грузно ткнулся спиной об землю, и провалился. Случаются сны без сновидений. Выспался, и все. Бывают сны, которых не помнишь. Вроде как бы что-то снилось, но как ни пытайся – ничего не вспоминается. Происходят сны и с долгой памятью. Приснилось что-то, а избавиться от видения не можно. То и дело возвращаешься воспоминанием. Перемываешь, полируешь памятью. Ищешь, чтоб это значило или вообще просто любуешься сном. Так у нас бывало с Маурой, когда мы снились друг другу. Ценные, волшебные сновидения….
Что же мне привиделось, когда я уснул поблизости от головы витязя? А ничего волшебного. Я точно очутился в том же месте и в то же время, разве что непонятно было что кругом меня день или ночь. Все, что окружало меня - исчезло, остался лишь небольшой кусочек чего-то целого. Я услышал приглушенное бормотание. Голова в моем сне бодрствовала и бранилась сама с собой. Точнее сказать – обвиняла себя.
— Эх я, голова садовая, горемычная, - бубнил витязь. – Как же я оплошал, расстроился. Постеснялся! Эк надо было б по-другому поступить. Да где уж вернуть. Все упущено. Столько времени прошло. Потерял я хватку. Ох, как надо было сразу, без обиняков заявить. А я все мямлил, да возле терся. Думал, на глаза попадусь и уже хорошо, уже ладно. Заметит меня, увидит, расчувствуется. Ох, голова моя садовая, как же я неправ был. Страшно было заявить такое. Да уж время упустил. Не вышла моя голуба, не заметила. А теперь вот, какая околесица снится. Будто б не ходить мне и не есть ни пить, а лежать все. И тела я своего не чую. Рук ног не замечаю. Вот бы зеркало увидеть, каким я стал. Высох от страсти что ли? Жалко мне себя, да вот ведь как – заслужил. Пошто сразу не признался, пошто себя мучил. Напрасно все. Боялся – а ну как откажет, высмеет. У ей верно, женихов почище меня было море. Один выделялся. Статный, да красивый. Высокий, да рожей пригожий. Тьфу, окаянный. Коль моя б воля была, уж я его уломал бы. Вызвал его б на ратный бой, да изметелил мечом заговоренным. А там уж и трава не расти. Так нет. Все думал, гадал я, как поступить. И самому невмочь и ей, голубке моей боль причинять нельзя. Голова моя голова. Уж разговорился б, да все разузнал, уж послала б она меня куда подальше, и гора с плеч. Ушел бы я в степь, да за море, нанялся б воевать, да ратовать, и забыл бы ее. Так нет. Не послушался. Не смог уйти. Бросить все…. – Голова принималась во сне покачиваться, и вздыхать. Разве что слез не лила, да глазами все куда-то печально посматривала. Как такую тираду пресечь. Встрять со своими делами. Я кашлянул, потом подпрыгнул до головы, оттолкнувшись от земли, воспарил над ней, но не высоко, а так, чтоб меня и недостать было, коль вздумает он драться и в то же время на виду, чтоб поговорить доступно вышло. Казалось мне все легко и просто дастся. И не удивлялся я ничему. Сон же все-таки.
Обернулся я во сне облаком. Повис. Подождал, пока вздохи, да охи малость приутихнут, и с высоты своего положения, говорю.
— Позволь и мне слово молвить, витязь! – голова глазами повела, к верху задрала, поглядывает.
— Это еще что такое? – молвит она, а сама глазами туда сюда, хлоп да хлоп.
— Это я к тебе обращаюсь, облако, - пришлось соврать мне.
— И чего тебе, облако от меня надобно. Уж оставь ты меня в покое, сделай милость. Разговаривать с кем-либо мне в тягость. Грусть-кручина меня гложет. Да неразделенная любовь.
— А ты мне ее поведай. Я облако, мне с грустью-кручиной не впервой обращаться. Как никак что вода, что слезы – одно.
— Не к чему это, - ответил витязь тем же тоном. – Ты лети себя и мою печать не тронь.
— А коль я помочь могу? – снова откликнулся я.
— Чем же ты мне поможешь? Время повернешь вспять? Так не бывать тому. И я не хочу, да и невозможно….- голос его оборвался.
— А ты поделись, сердце отпусти….
— Не приставай, а то, как дуну, вмиг охота расспрашивать попадет. Не лезь мне в душу! Отвали!
Признаться, такому подходу я был и готов и не готов. Выпытывать его темные воспоминания мне не хотелось. С другой же стороны я понимал, что только разговорив витязя я могу надеяться на какую-нибудь нужную мне историю.
— Экий ты витязь грубый. Не от того ль и страдаешь ныне?
— Сказано тебе, уйди, - он дунул, но не сумел попасть. Я переместился в сторонку, и снова попросил.
— Откройся. Сними с души камень, а не камень так груз. Все полегче станет. Я тут давно за тобой наблюдаю. Вижу, как тебе неймется, как охается. А лучше средства, чем рассказать и отпустить сердце - нет ничего!
— Ох, и приставучие же вы облака! То-то я смотрю, подолгу вы над головами висите. Все то вам знать надобно. Не отмахнуться от вас. Нет мне кручины большей, чем нонешняя. И знать ничего кроме нее не могу. Хочу вспомнить, а никак не получается.
— Да в чем беда то твоя, али в увечье?
— Какое увечье сравнится с раной сердечной! Голубка моя, что я так полюбил… - он разрыдался. А потом всхлипывая как юноша, поведал. – Увидал я однажды красавицу. И как громом меня поразила ее красота. (Так, все ясно,- подумалось мне). И вселилась в меня робость. Я думал поговорить бы с ней – не могу. Повидать ее поближе – не могу. Что я ни делал – нет сил моих. А потом и того хуже. Увидал я с ней человека одного, черного, да подозрительного. Уж я к ней кинулся, да куда там. Она меня и не замечает вовсе. А я то дурак, старался. Подарочки ей тайком отсылал, песни вздумал сочинять. А она меня не видит, точно нет меня. Ну, я уж тут удумал ее похитить. А потом, человек тот черный и в самом деле черен был. Колдун. Тут уж я не утерпел. За справедливость вступился.
Я, признаться стал пристальнее всматриваться в черты этого витязя. Не случалось ли нам встречаться прежде? О красоте девицы он говорил, да по мне, нет краше Мауры. Неудивительно, что всякий лапотник, да с головой не дружащий мне поперек горла. Ревнивец из меня еще тот, но кому понравиться лишний воздыхатель, стоящий на пути? Или так, обожатель посторонний, что зыркает глазом своим на невесту? Так что отчасти, колдун мне тот понятен стал. За что витязя наказал. Метод его конечно спорен, да в любви, как говорится любое подходяще. Вот значит, оно как выплелось. Чувства. Витязя я не узнал, не встречались мы. На душе полегчало. Не помнил я, чтоб так круто с соперниками расправлялся. Да и не было их, как таковых. Потом вспомнил, что клубочек рассказывал, давно тут голова лежит, значит и любовь та давешняя, забытая. А ведь нет, пока он ею живет, она не забыта. Пока думал, богатырь что-то бубнил свое дальше. Я уж и слушать перестал. Потом спохватился.
— Ну, как, полегчало?
— Не смекну, - буркнул он недружелюбно. – Не проснуться мне никак, - посетовал он. – А как проснуться не знаю. Заколдован. Вот, паразит тот чернокнижник. Как искусно все обставил. Казалось бы, и умереть мне с горя, да не могу. Не в силах. И проснуться не могу. А ты что скажешь, облако?
— Жизнь твоя, конечно не сахар, но и о смерти не моли до срока. А как срок узнать – не скажу. Мне для этого кое-что знать нужно. Есть ли способ зависть одолеть? Тебе то, с твоим опытом этот вопрос ответить нетрудно. А коль не скажешь, то присоветуй, слышал ли ты о Всезнайке? – задавая вопросы свои, я не подумал, что витязь мог бы смекнуть, на кой ляд облаку такие житейские, человеческие проблемы. Но витязь ничего не сказал, не оспорил моего интереса.
Голова задумалась, глаза закрыла, губами перестала шевелить. Потом изрекла.
— Зависть меня сгубила, и совета дать я не могу. Не в силах. Разве что одно скажу твердо. Коль вздумал что, не сравнивай себя с кем-то еще. Действуй так, как никто и никогда. Как сам мыслишь. А про Всезнайку? Что же слыхивал я когда-то одного такого молодца. Будто б жил он в городе, да не в одном, а во многих. Лица его не припомню, разве что таскал он с собой свитков разных гору. Зачем – я не скажу. Да вот еще, - точно вспомнив что-то существенное, молвила голова, - любил он огурцы соленые. А почему не знаю…. Кто-то мне рассказывал, да не вспомню кто. Или не он это был и не огурцы, а капусту…. У меня в голове всё перемешалось, спуталось. Где день, где ночь, где явь, где навь. Вот что чернокнижник устроил. Я вообще много чего путаю. Вот к примеру, был у меня конь вороной али каурый. Богатырский. Отослал я его обратно, как он уходить то не хотел…. Помню что был мне предан, ласков и выручал частенько. Имя ж его забыл. И копье, какой длины три аршина или четыре…. – он стал невнятно бормотать дальше, вспоминая все больше глупостей и несущественных фактов. Разговорил я на свою голову. А он не унимается. – Ты вот что облако, лети к моей голубке, да все ей перескажи. Что я сожалею, что я страдаю, и переживаю за нее очень. Каюсь и прошу у нее прощения, за то что мы не вместе. Ты уж сумей, справься. На тебя надежда! – Э как его завернуло. Да и я хорош. Вселил надежду пустую. Вот как случается. Думаешь, поступаешь во благо, а выходит по всему вред.
Следовало просыпаться. И вот тут я струхнул. Признаю. Не подумал, как мне проснуться от воды Смородиновой речки. А у Клубочка не спросил. Вот тоже мне, волшебник. Пораскинул умишком, повспоминал заклинания. Пусто. Хоть лоб расшиби. Пригорюнился и я. Добровольно заснул, чтоб как витязь пребывать ни там, ни сям…. Эка незадача! Вдруг – хлоп, меня что-то по лицу ударило мягкое. Потом еще два раза. Я глаза открываю. Кот мой путеводный меня хвостом обмахивает. Увидал, что я глаза открыл, соскочил в траву, улегся и потешается:
— Ну и храпел ты, царь, как сто мужиков после пахоты!
— А ты то откуда знаешь? Сам пахал что ли? – с сел, потирая глаза и широко зевая. – Вовремя ты меня разбудил.
— Ну что скажешь, узнал ли чего путного? – поинтересовался кот.
— Глупости всякие. Да трагедию житейскую. Из-за любви он пострадал. Да, и вот весь сказ. Как бы ему помочь?
— Руки и ноги сыскать? А зачем? Чтоб он снова за старое принялся?
— Что ж он натворил?
— В горячности своей любовной, как ты говоришь, - всякого встречного-поперечного ревновал. На рать вызывал биться. Я так мыслю, колдун правильно его раскидал. Пусть подумает о своем поведении. Человеку голова дана для разума, а у витязя отнята для острастки.
— Ты ж говорил – колдун по недомыслию виноват. Я б человеку помог…. – Подскажи, где руки ноги, тело ему искать?
— Слушай, ни меня, ни тебя там не было рядышком, и мы не знаем, кто прав был, а кто виноват. За дело его наказали. За дело. Это я тебе со слов бабушки говорю. Ягела мудра, она за зря не скажет. А коль тебе делать уж стало нечего, ищи не найденное. Занимайся, бегай по свету. А меня за собой не таскай, – при этом кот выпустил когти и вытянулся дугой.
— Ладно, и к этому вернемся. А теперь, я и не знаю куда бежать. Про Всезнайку он слышал, но за все время, что витязь тут провалялся, в его голове все так запуталось. Так что я в затруднении. Что присоветуешь?
— А он тебе что сказал?
— Про город, голубку его, про чернокнижника…. – я с надеждой поглядел на Клубочек, будто бы кот из предложенного мной и озвученного перечня выберет наиболее подходящий предмет поиска.
— Завидовал, он надо полагать успешности соперника. Так что я думаю, нам надо того поискать и еще….. Голубку его.
Разбираться с чужими проблемами меня не радовало. Искать части тела витязя, где и когда утратившего их, было непонятно как. К тому же я ему ничего не обещал. И тем не менее мне стало как-то искренне жаль его. Пусть Клубочек говорил о бесчинствах сумасшедшего влюбленного богатыря. Любовь, так странно проявленная этим некогда человеком, а теперь уж неизвестно как его назвать существом, всколыхнула меня. Уверен, что Маура обязательно бы вступилась и пожалела его. Знакомое чувство досады, увлеченности и возможного поражения от своих чувств всколыхнули меня. В ту же минуту я решил отыскать чернокнижника, что раскидал витязя невесть куда, и ту самую голубку, что отвергла, а быть может и вовсе не отвергала витязя. Мне так до конца и не было понятно, что спровоцировало такой исход в деле витязя. Его гнев, его ревность или то, что он каким-то образом встал на пути счастливой пары. Из его слов, из точечных и запутанных слов его я не разобрал всей сути его истории. Клубочек же высказался двусмысленно. Витязь сам виноват. Но в тол же время и чернокнижник поступил жестоко. Не убил, не уничтожил возможного соперника, а раскидал его по свету. Вот бы посоветоваться с Маурой. Но как?  И я, совершенно забывший о чудесах, способных нас соединять, кивнул сам себе. У нее есть волшебное блюдечко с волшебным яблочком. Она может меня видеть. Смотрит ли она сейчас? Что же… такая вероятность была. Говорить с нею мысленно я не мог, слишком далеко. Но я мог послать гонца. Я пригляделся по сторонам. Местность, что располагалась поблизости выглядела не такой зловещей как берега Смородиновой реки. Тут летали птицы и вообще предгорья выглядели безопасно и уютно. Разве что только спящая голова, завалившаяся на бок, придавала пейзажу некую сказочную трагичность. Клубочек перестал изгибаться дугой, застыл, внимательно следя за мной, но, не произнося ни слова. Я крутанулся вокруг себя. Присмотрелся всеглядом к тому, кто мог бы стать моим гонцом. Заметил ласточку, что парила в небе.
— Отлично! – невольно вырвалось у меня. Я приманил ее негромким свистом. Птица испуганно, но доверчиво опустилась мне на руку, обхватила большой палец черными лапками, и пристально, застенчиво поглядела мне в глаза, своими черными бусинками глаз. И зашептал запретные слова, она закивала, понимая их суть. Хотя как посмотреть, почему они запретные. Все зависит только от того, к чему они ведут эти слова заклинания. Я попросил ласточку доставить весть от меня жене. – Пусть она подскажет, как собрать витязя воедино. Прекратить его мучения, - передал я ласточке, и закончил своё послание так. – Если нет средства, я спрошу у Всезнайки. Только б отыскать этого человека…. – ласточка кивнула, словно бы была очеловечена, щебетнула на своем языке слова прощания и быстро взвилась ввысь.
Клубочек перекатился мне под ноги, потом иронично, в своем духе спросил:
— Ты настолько упрям, что хочешь перевернуть устои? То, что давно существует в том виде, что существует теперь?
— Я за справедливость.
— Глупо, - вздохнул кот. – И недальновидно. Ты знаешь только одну часть правды и решил, что ее достаточно, чтоб совершать дело? Тебе достаточно лишь одного мнения? Малого слова, чтоб вершить изменения? Это ты считаешь справедливостью?
— Справедливость одна, – ответил я, снова берясь за сапоги-скороходы. – Витязь должен быть воссоздан целым.
— И тебя не останавливает даже то, что восстановившись, он может тебя уничтожить? Просто так, по своей правде? Ведь ты волшебник. Как и тот, который его раскидал. Да мало ли вообще почему?
— Хоть как. Голова не должна жить без тела.
— Тогда ты не только глуп, царь, но еще и упрям. Судить тебя не мне. Куда отправимся дальше?
— Что скажешь сам?
— Я тебя первый спросил.
— Искать, коль повезет чернокнижника и ту голубку, о которой сох витязь.
— Ага, - кот блеснул глазами, потом поднялся, оборачиваясь клубком, - бежим.

— Откуда ты все знаешь, кот? – спросил я с одышкой и иронией.
— Не скажу, - отвечал Клубочек, зажмурившись и с не меньшим пренебрежением, чем у меня. – Я кот, гуляю и знаю, что себе позволяю.

9.

Подходя к жилищу кудесников я призадумался. У меня возникли странные смешанные чувства. Я вдруг представил, что там могли бы жить люди, очень напоминавшие нас с Маурой. Чудодеи. Я на минуту поверил, что так оно и есть, что скоро я увижу себя в старости. И ее. Какими мы будем. Останемся прежними или же переменимся, как все кругом. Постареем. Жалость и неизбежность сковала сердце. Я вспомнил о пророчестве. Мой сын станет объединителем государств Зании. Великая честь и великая ответственность. Собственно этим мы и жили. Будущим детей. Но что станет с нами, как мы закончим дни. Рядом с ними или вне их судьбы? Скорее отдельно. И далеко за примером ходит  не надобно. Лежит он на поверхности, бери да рассматривай. Мой отец и мать, равно как и родители Мауры сейчас живут совершенно иной жизнью чем та, к которой привыкли. Наследники выросли. Женились. Власть управление страной перешла к ним. Точно также должен буду поступить и я. Традиция дедов. Чтоб не забывали кем они, то есть мы были. Что же будет потом, после… вот сейчас я мог бы увидеть один из возможных случаев. Пусть эти люди не принадлежали царскому роду. Но они были, по крайне мере один из них - чародеем. Волшебником. К тому же, судя по всему, они женились по любви, взаимному согласию и вере. Что теперь с ними стало? Что сделало время, как распорядились они шансом прожить вместе долгие годы. Это волновало меня все сильнее. Я ожидал увидеть счастье, тихое и неприметное. Взгляды, полные добра и смирения. Старческие лица, освященные любовью друг к другу. Я так хотел это увидеть, хотел убедиться, что любовь в них жива и живет до самой последней черты. Независимо от обстоятельств и того, что им вместе пришлось пережить. Ссоры и расставания неизбежны. Как пронести это через жизнь, не испоганить светлые чувства. Вот-вот я должен был увидеть ответ. Чета чародеев. Так-так….
Мы подошли к дому. Тесаный забор, что окружал его – покосился. Тут же были свалены доски для его починки, но лежали они видимо очень давно, потому потемнели и выглядели скорее дровами. Вечерело и мне предстояло позаботиться о ночлеге. Не мудрствуя лукаво, я постучал в перекошенные и замшелые ворота. Сзади них залаяла собака, но скоро перестала. Послышался голос.
— Кого на ночь глядя несет? – голос принадлежал старику, судя по всему. Ворота открылись. Я увидел тонкошеего старикашку, лысого и с одним зубом, что был одет в старый зипун. Кривые ноги его, обутые в онучи торчали угловатыми коленками. Он весь сгибался в дугу, и смотрел на меня снизу вверх. В руках у него имелась внушительная дубина, на которую он опирался. К тому же палка его выглядела чересчур громоздкой, тяжеловесной для такого тела, как у него. Старик злобно посмотрел на меня, и прошамкал снова тем же ровным, чуть дребезжащим голосом. – Нет у нас места. Дом старый, сырой. Иди, поищи себе понадежней!
— Как это нет! – в дверях, на крыльце появилась старуха. Высокая, как жердина, черноволосая, но со сморщенным от старости лицом и в странном, испещренном заплатами платье. Платок на ней был повязан набекрень, а две помочи опоясывали грудь крест накрест толстым зимним палантином. Она высунулась с крыльца, но не сходила с него, удерживаясь рукой за покосившийся столб. – Как это нет? – крикливо осведомилась она у старика. – Место найдется. Иди сюда, мил человек. – Она соскочила вниз, и прошлепала к воротам, отодвигая своим телом старика в сторону.
— А я говорю, нет места. Где его спать положишь? Чем накормишь?
— Молчи уж Иванюк! – грозно выкрикнула старуха и, улыбаясь тем же одиноким зубом, кокетливо указала на крыльцо. – Не побрезгуй путник. Заходи. А старика моего не слушай. Он того!
— Чего еще того? – всплеснул руками старик. – Я говорю места нет, все прогнило….
— Есть место. Печка цела. Там и переждешь ночь. Проходи.
— Не пущу! – завизжал старик, и принялся закатывать рукава зипуна.
— А я говорю пущу! – отвечала старуха, отодвигая его боковым движением. – И нечего руки свои выставлять худосочные! – Она еще раз страннозубо улыбнулась. Старик неожиданно быстро сдался.
— Ну, проходи! – скидывая засученные было рукава назад. Я только сделал шаг внутрь их двора, как старуха преградила мне путь.
— Это ты куда собрался? И накинулась на старика. – Печь не топлена, воды не наношено, а ты гостя зовешь в дом. Как тебе не стыдно. И снова ко мне повернувшись, состроила зверское лицо. – Нет у нас места. Иди своим путем.
Я опешил. Такая метаморфоза меня озадачила. Я подумал, что они дурачатся, разыгрывают меня. Но по выражению лиц догадался, что все перемены, что совершаются в них – естественные и не напускные. Встав между ними я то и дело поворачивал лицо то к одному, то к другому.
Старик схватил меня за руку и потянул внутрь. Старуха преградила путь и стала выпихивать коленом и лягаться. При этом они принялись так жестоко ругаться, что у меня голова кругом пошла. Вот так счастье. Вот так семейственность.
— Куда это ты его тянешь?
— В дом.
— А кто тебе позволит в дом его тянуть, шлялся где-то невесть где, к нам приблудился. А если он что стащит?
— Нечего у нас тащить. Все испорчено.
— Это у тебя испорчено, а у меня все в целости да сохранности столько лет хранится! – верещала старуха.
— Ну тогда иди с богом путник, - отпустил меня старик.
— Это куда ж ты его отпускаешь на ночь глядя? – взъярилась старуха. – Проходи в дом, чайком попотчую. – Я снова остановился. Как же быть? Когда один зовет, другой выгоняет и наоборот. И ведь не издеваются они надо мной, не потешаются, а скорее назло друг другу так поступают.
— Иди же прочь! – старик поднял свою дубинку.
— Не пущу! – закрывая меня собой, закричала старуха, и так сильно поддала мне, что я едва не пролетел до крыльца. Кое-как втроем бранясь, мы вошли в сени, а оттуда в темную горенку. Неокрашенная печь делила комнатку надвое. Кирпичи и штукатурка давно осыпалась. Тут же имелось дырявое корыто с давно замешанной глиной и воткнутый в нее мастерок. Пустое ведро для воды было перевернуто. На нем сидел хозяйский кот и глядел на орущих стариков с ледяным спокойствием. Привык. Слева имелась застеленная лавка, и справа – не застеленная. Посередине, очерченный мелом стоял стол. Под одну ножку его был подложен кирпич. Тут же валялись инструменты и какие-то дощечки. Лучина, что недавно обгорела, упала в чан и не затухая лежала там, дымясь. Полено для лучины только собирались лущить. В него был вбит топор.
— Садись! – велела старуха, указывая на застеленную лавку.
— Нет не садись! – выкрикнул старик. – Иди лучше на мою сторону, коль явился.
— Это почему же на твою?
— Я сейчас лучину дощиплю, чай поставлю! – ответил старик.
— Это какая еще лучина? Избу сжечь вздумал. Не дам. Отдавай топор и полено. И какой еще чай? Где ты видишь воду?
— Охрипина, не зли меня, не зли, - снова взмахнул руками старик.
— Ох, испугалась. Ручонками своими затряс, запугал.
— Не зли меня, я в гневе страшен. Нашлю порчу…
— Нашлет он, ты уж все свои заклинания забыл, чай не первый год тебя знаю. А в книжки не заглядывал, потому что ни фига там не видишь и не разумеешь. Нашлет он. Сидел бы да помалкивал. А ты путник, на мою половину иди. Тут я тебе чай устрою. Потрапезничаешь с дороги. Дай я тебе перину взобью, чтоб спать ловчее было.
— Это какую еще перину? – закричал старик, - что еще за новости.
— Ту самую перину, что мне в приданое досталось.
— Та, что шестьдесят лет просто так пролежала в сундуке? Не советую ее трясти. Ее давно мыши съели!
— Какие мыши, я ее каждый день перетрясаю на зависть тебе!
— И утрясла всю. Там поди ж ни пера не перинки не осталось, - старик странно кудахтающе засмеялся. Старуху это разозлило. Она схватила ухват и грозно потрясая им встала напротив старика.
Пора и мне вступиться. Иначе до драки дело недалеко.
— Спасибо вам за хлеб соль, - я посередке поклонился, чтоб никто из них не воспринял мой поклон, обращенный исключительно к нему обращенный. Хотел сказать еще, да вдруг вспомнил, что имени витязя, за которого хлопотать пришел – не знаю. Вот ведь незадача. Совсем из головы вылетело. Пришлось изворачиваться. О витязе упомянуть к месту. А пока ж узнать они ли те старики что с витязем дело имели, хотя как узнать, коль напрямую не спросишь.
— Спасибо за хлеб соль, да за ночлег, - снова повторил я. – Ответьте хозяева на вопрос гостя, и пойду я дальше. Слыхали ли вы о Всезнайке?
— Не слыхали! – ответила старуха, а старик подбоченясь ответил по иному.
— Еще как не слыхали! Заезжал он к нам, годков этак десяток назад. Мы его тут угощали.
— Это когда ж он заезжал? – встрепенулась старуха. – Чего это ты помнишь, а я не помню? Каков он собой?
— Тощий и длинный! – старик скорчил рожу.
— Ах так! – старуха отшвырнула ухват. – Толстый и низкорослый. Такого помню.
— Останавливался он у нас по делу, - игнорируя ее, и беря меня снова за руку, молвил старик. – Он ходит по свету, разные чудеса собирает. У меня допытывал одну диковинку. Ты ведь не смотри каков я теперь. Я ж в прежние годы о-го-го каков был! Богатырь!
— Это ты то богатырь? Да не смеши мои рваные валенки. Это говорится только богатырь! – старуха всплеснула руками со смеху. - В тебе и сейчас то аршина не хватает, а когда молодой был и всех двух недочет!
— Не перебивай старая! – притопнул ногой старик.
— И не подумаю! – старуха издевательски выставила ногу вперед. – Вот за мной в молодости, почитай шесть десятков годков назад, я все-ё помню, ухаживал богатырь. Настоящий. Стоящий. Не чета тебе. Ты ж только мудреными словечками кидался, да руки распускать умел. Чародей хренов.
— Это я то распускал? – старик побагровел. Кулаки его сжались. – А кто твоего ухажера определил? Кто если не я.
— А он был славный малый, мой богатырь… как бишь его звали.
— Ага, забыла. Значит, ничего с ним у тебя не было! – возликовал старик. – У кого любовь была, тот имя то уж любимого запомнит до гробовой доски.
— Это тебе дурная голова ногам покоя не дает. А я все помню. И звали его Ивашка.
— И врешь снова, не Ивашка!
— Ивашка я говорю.
— А вот и нет!
— А вот и да! А как же его звали, по-твоему?
— Никодимом звали. Я его знаешь, как приструнил, отвадил! О-го-го как. Навек всем поученье. Для того ко мне и Всезнайка приезжал. За советом.
— За каким советом, как кур доить? – старуха покрутила пальцем у виска.
— А я знаю за каким! – старик в сердцах топнул ногой. – Я еще тогда в силе был в расцвете. Книжки разные читывал. И вычитал, как с соперником поступить, да тебя приструнить. Любовное зелье состряпал, а его по свету раскидал. Вовек не соберешь.
— Любовное зелье, скажите пожалуйста, каков герой. Врет и не поперхнется. Да как бы не я дала своего согласия, был бы ты сейчас куда царь пешком не ходит! Любовное зелье! – старуха звонко хмыкнула. – Кааб я знала, что ты такое чудо мне на старости лет зудеть будешь все время, да встревать во все, я б за Никодима замуж пошла. Пусть он и дурак был. Все глядел, да пыхтел неподалеку. Так ведь словом с ним и не обмолвились… - старуха посмотрела на меня. – Это я сейчас стара старой. А раньше я красавицей слыла. Свататься ко мне со всех околотков приезжали, и из-за границы…
— Конечно, из-за соседнего плетня, - вставил старик.
— Пеняй-пеняй, - с легкой угрозой молвила старуха. – Меня кто только в жены не звал. А я неприступная была. Гордая. И цари, и королевичи, и заморские шахи.
— То-то ты такая гордая сейчас не во дворце сидишь, чаи гоняешь, а в избе прохудалой. Хозяйство разорено, а она – гордая. – Старик сделал круг, уперев руки в бока и покачивая головой, точно проплыл павой.
— А потому и разорено, что с тобой шалопутным связалась. Говорили мне добрые люди. Ничего хорошего с чудесником не выйдет.
— Так ты мне ничего делать не даешь. Забор уж почитай который год, я сбился, непочиненным стоит. Печь такая же история. Я возьмусь – а ты мешать.
— Да коль бы ты с толком взялся, а то тяп ляп. Мне такого не надо.  Одно слово – чаровник. Руки у тебя не из того места растут.
— Столько лет из того места росли, а тут нате положте - не из того.
— Отвянь! Говорю тебе, лучше уж за Никодима, чем за тебя б вышла. Он бы меня любил. Уж так любил бы, как никого на свете не любят…. - Она сложила руки лодочкой и подалась вперед, закрыв глаза. Старик со злости чуть не лопнул.
— Нету твоего Никодима, как не было на свете. Ничего не осталось. Я его так упрятал, запаковал, никто не разыщет. Ну, что-с, съела, да?!
— Хорошо, хорошо, я все понял, - как только образовалось малюсенькое окно в их дрязгах. – Где ж живет Всезнайка, вам известно? Жив он?
— Не известно! – ответил старик сухо.
— Очень даже известно, - открывая глаза, молвила та. – Живет он, где придется, и ходит из края в край. Узнать его можно, потому как носит он с собой суму заплечную, а из нее разные книжки торчат. Он мне сам рассказывал, и я слышала это своими вот ушами. А говорил он мне, зачем так делает, да я грешным делом, позабыла.
— Зато я помню зачем он к нам захаживал. Обо мне интересовался, - выпятив грудь, похвастался старик. – Я ж почитай не один десяток лет чародейничал. Сколько заговоров знал, сколько чудес произвел. И вот как мои славные деньки кончаются. В грязной избе, без угла чистого! Были б слезы, так заплакал бы, так заревел, да не могу. Нет слез моих на такое дело!
— Зачем же он к вам приходил? – переспросил я. – Что расспрашивал.
— Обо мне! – пожал плечами старик, как само собой разумеющееся дело. – Все расспросил, все записал и сказал напоследок. Мол так и так, теперь твои деяния записаны и известны будут….
— Какие-такие «деяния»? – заскрипела старуха. – Как ты огород чуть не разорил заклятиями своими, как в колодец упал, да выбраться не мог? Как на колокольню влез, да вздумал, что птицей спрыгнешь? Как на реке хотел плавать, да корабль строил летучий? Столько дров перевел! Эти деяния??? Ах да, как Никодима извел, окаянный ты супостат. Вот ты кто! Деяния у него понимаете ли.
— Маманя да папаня, кончай ругаться! – в сени вошел крепкий бородатый мужичек, с двумя полными воды ведрами в руках. – Здорово путник. Не серчай на них. Старые они, брюзгливые. – Я покивал головой. Мужичек, одетый весьма скромно, сбросил ведра на пол, выкатил из-за печки самовар. – Сейчас я их чаем напою, спать уложу, тогда и с тобой сговоримся. – Ну-ка, родители, живо садитесь за стол! – скомандовал он. – Я у них младшенький. Остальные поразъехались кто куда… - он сделал такое лицо, точно пытался передать мне, что-то прискорбное. Я догадался что…. -  А я вот остался. Живу тут по соседству. Бросить их жалко. Пропадут. Так и живем…. У меня на все руки не доходят, чай семья своя. Так кое-чем помогаю. Отец бы сам мог еще, да у них с матерью все не слава богу. Я уж сколько раз начинал, так они точно ополчаются…. Так и стоит дом да хозяйство… - он гулко вздохнул. – Чаю попили, и спать. Завтра новый день! – он уложил родителей каждого на свое место. Потом присел за стол, налил еще мне чаю, и стал разговаривать шепотком.
— Так идешь аль ищешь что?
— Всезнайку хочу отыскать. Есть к нему дело. Не слыхал о таком. Родители твои разное говорят.
— Их трудно понять. А Всезнайка вроде как был. Только имя у него иное. Что твой делает? Все что-то собирает, да записывает? Если таков, то это он. Годов десять назад. Что ж тебе сказать, человек как человек. Только одержимый. Все записать хочет, все запомнить стремиться.
— Какого же он звания?
— Не купец и не боярин. Не смерд и не ратник. А не разберешь….
— Церковник?
— По одеже так не сказать. Говорит он мало. Больше записывает да слушает. Головой, вот как ты сейчас кивает. Вот все, что я могу сказать.
— А что он у отца твоего спрашивал.
— Не у отца, - с печи крикнула старуха, - а у меня! – Сыночек махнул рукой в ее сторону. – Ладно, уж, спи себе!
— Была давнишняя история…. Жил среди прочих в нашем краю богатырь один. Никодим. Не сказать чтоб хороший человек, но и не плохой. И втрескался он в нашу матушку. А отец…. Как бы сказать…. Он его отшил.
— Не отшил, а разбросал, чтоб другим неповадно было! – в свою очередь крикнул старик.
— Не знаю, что уж и как там вышло, но с тех пор не видели этого Никодима никогда.
— Еще б его видеть! – как-то радостно хихикнул старик.
— А богатырь он был настоящий. И при коне и при копье. С Горынычем не раз воевал…. Разное с тех пор говорили. Я только слухи и слышал. Отец правды не помнит, а мать тем паче. А уж братья мои. Земля им пухом… - очень тихо завершил фразу мужичок.
— Это мы то не помним? – снова вскричали оба старика.
— Да спите вы уже! Домового на вас нет! Беспокойное хозяйство….
Я придвинулся поближе к мужичку и прошептал ему в ухо:
— Видал я этого Никодима. Страсть. Голова одна и осталась. Но жив до сих пор! – я не стал упоминать о грезах витязя.
— Да ну? – не поверил мужичок.
— Так и есть. Я ему б хотел помочь, да не знаю как. Отец твой, поди ж ты знает куда руки ноги тело расшвыряло его заклятье. А ну как узнать, да срастить? Чего ж человеку век мучаться?
— Может и знает, да ум его уж не силен в памяти. И я тебе не помощник. Не знаю. Спросить Каурку, да уж почитай пятьдесят лет назад конь тот не жилец.
— Каурку?
— Это конь богатырский. Хотя, как коня павшего спросить? – мужик призадумался. – Отец о том хоть много и рассказывал, да больше кичился. Куда тело разбросал так и не говорил. Видно сам не знал, - мужик старательно подмигнул мне, и произнес последние слова нарочито громко.
— Это я не знал, я не знал? – старик вскочил, не утерпев, и подпрыгнул к столу. – Я все помню, как есть вчера произошло! Голову я евонную за горы забросил. Руки в озере преглубоком, что есть на свете, утопил, ноги за море закинул в дремучие земли, а тело в пустошь зашвырнул! – дело сдвинулось с мертвой точки.
Скитаться по свету, подбирать, собирать тело витязя, чтоб его восстановить у меня не было времени. Тем не менее я дал слово, что отыщу его. А давши слово – держи его. Я призадумался. Взгрустнулось. Не то и не так мне виделась встреча с этими людьми. Единственно что хорошо, застал их живыми.
— Так ничего мне не скажете про Всезнайку. Почитай жив ли он? – спросил я, собираясь уходить и вставая.
— Ночуй, куда ты! – останавливал меня последний из оставшихся сынок.
— И рад бы в рай, да грехи не пускают…. – я пошел к дверям.
— Постой! – ахнул вздорный старик. – Мы Всезнайке конька подарили от Каурого. Да, того самого… - Он всплеснул руками.
— Ничего мы не дарили!- откликнулась, охая, старуха и сползла со своей лавки, нащупывая валенки. Старик торопливо махнул на нее рукой и быстро проговорил. – Подарили мы конька, потому как Каурый был еще годен, а конек – так себе…. Сбагрили. Каурый же нам достался, сам пришел…. Мы потом как его узнали, чей это богатырский конь, тут же отдали в деревню одну. Так вот, конек тот, отданный был Каурому единокровным братцем. Откуда я знаю, это уж не помню, но направление, где деревня – покажу.
— И что мне это даст!? – вслух подумал я.
— Потомки Каурого, что волшебные кони. Они между собой как-то ухитряются знаться… - подсказал мне сыночек стариковый. – А деревню я ту и сам знаю. Она верстах в семидесяти, за лесом и холмами и рекой, вот там, - она махнул рукой куда-то. – Коль конек был подарен Всезнайке на его странствия, и он в родстве был с Каурыми, то там может быть ты и узнаешь что-нибудь об этом Всезнайке нового. Жив ли он или где покой нашел, странствуя….
Я поблагодарил их за стол странное гостеприимство, вышел из избы. И чтоб как-то примирить их меж собой, наколдовал новый забор…. Клубочек глядел на это укоризненно, но ничего не сказал. Лишь только мы выбрались за околицу, в темноте, он воскликнул.
— Так побежим, али рассвета дождемся? Осилишь?
— Спать хочу, но времени мало, - мы побежали дальше.

10.

У меня сложилось впечатление, что я стою и смотрю куда-то вперед, в глобальную, всеохватывающую пустоту. Не в ночь надвигающуюся. Кругом красота. Закат, холмы. Солнце пробирается медленно и неуклонно по небу. Оно розовеет, краснеет, напитывается золотым пурпуром. Нет этого всего, пусть они и на месте. Пустота. Она тихая, неподвижная ее невозможно постигнуть, узнать границы берега. Невозможно ее подслушать. Но такая мощь неизвестности напирала оттуда, душу выворачивала. И кажется, будто бы крикни в нее, или завопи со всей неистовостью – даже собственного голоса не услышишь. Как ни смотри, как ни старайся понять хоть что-нибудь – тщета и безнадега. Она, эта пустота смотрит на тебя всей своей площадью, зевом, оценивает, слушает, прикидывает. А отвернуться нельзя. Некуда.
Спать хотелось нестерпимо. Глаза слипались, веко дергалось, точно сор какой попал. Пришлось притормозить. Прилег под сосну, и как обрубило. Проснулся от росы, что обильно пропитала рубашку. Не сказать чтоб отдохнул. Над головой, как образ – горлица. Головкой поводит, глазками-бусинками посматривает. Точно ждет, что я проснусь. Я гляжу на нее снизу, с земли, она на меня – наклонилась, и молвит голосом человеческим:
— Поспешай же, царь. Место, где ты семью оставил, совсем плохим стало. Вода выступила. Не ровен час утопнет все. Да не просто та вода, а волшебная, забвенная вода. Ее глазом не увидать, рукой не пощупать. В сердце она льется, тоску-печаль. Да горе несет.  Покамест по колено дошла, а каково дальше будет…! – Я встрепенулся, вскинулся. Маура, детушки. Как же так, да что ж это. Назад бежать. Да не нашел я средства эту напасть победить. Как сыскать, когда надежда всякая – неуловимый и непознанный Всезнайка где-то ходит, бродит по свету. Пусть я волшебству, чудесничеству обучен, да с ведунами знаюсь, а справиться с Лихом не в силах. К Влку-Реви пробежаться. Так он теперь далеко. Горлинка на меня смотрит, а потом голосом Мауры продолжает.
— Ищи миленок мой, ищи спасение. Стараюсь я сдержать тоску-кручину, зависть эта непрошенную. Да силы мои на исходе. Старайся. Да не подведи. Все я за тобой слежу. Все то ты около ходишь. Да не прямо. Витязь уж который год в том месте лежит, день-другой подождет. Поможем мы ему, да нам то некому помочь. Сами виноваты, сами и спасение искать будем. Я молюсь, да и ты молись. Так надежней, вернее будет. Каким бы чудесничество добрым ни было, а и она не всесильно. Ищи проворнее. Настырнее этого неуловимого Всезнайку. А мы тебя ждем, надеемся и верим, что ты справишься. Я за тобой по блюдцу слежу. Жаль подсказать ничего не могу толком. Но ты все верно делаешь, стараешься, я знаю.
— Люблю я тебя, больше жизни! – отвечаю я горлице, - и отыщу ответ на загадку. Пусть с всезнайкой, пусть без него. Белый свет чай клином на нем не сошелся. Людей много, чудес еще больше. Отыщу я снадобье или перо жар-птичье, али еще какую силушку, чтоб зависть и забвение победить! – не стал я больше разлеживаться, поднялся, Клубочка кликнул и снова мы побежали, средство искать.
Кот провел меня в раздольные луга. Средь луга – деревенька. Домов может десять. Все вдоль улицы выстроились рядком. В каждом дворе дом, да при доме том конюшня. Почему прознал, да догадался – на коньке лошадиная голова высечена топором. Вправо-влево глядит, лишнего не спросит. Добежали мы в деревню под раннее утро. И вот диво -  табун с луга возвращались. Каждый дом конюшне ворота открыл. Лошадки ладные, да игривые из сонного своего ночного домой вернулись. К работе значит гожие.
Приглянулся мне один дом. Забор ладный жердинами, дом справный крепкий. Зажиточный. Хозяйство просматривается чинное. На крыльце уж гляжу, мужик шевелится, ратует. Но не это явление сельской идиллии привлекло мое внимание. Табун. Вот что было важно.
Первое что я увидел, приблизившись – были две молодые кобылы, что рядышком шли с поля и беседовали друг с другом. Признаться услышать, а тем более воспринимать как само собой разумеющееся зрелище говорящих лошадей не самое обычное дело. Частое что приходится делать, это как раз ждать безмолвного ответа на свои действия от заупрямившейся лошади или тем паче жеребца. Но здесь, и мне это определенно пришлось по нраву, лошади были особенные. Потомки Каурого, как сказали мне... – Значит лошади не просто абы какие, особенные. Я пригляделся. На меня кобылки  бросили лишь мимолетные взгляды – фунт презрения. Идут, точно павы, легко и непринужденно. Ступают ногами мягко, грациозно, гривами то и дело поводят, туда-сюда, носы задирают. Хвостами друг дружку подзадоривают, да отмахиваются так, точно что-то в руке вертят. Небрежность царит в их внешнем виде. Одна – почти снеговая, с изящной спиной и округлым крупом, тонконогая и со звездочкой на лбу темного цвета. Вторая, почти черная, без единого пятнышка. Копыта точенные да холеные, хозяева за тем следят придирчиво. Глазища – огромные, ресницы – красавицы человеческие обзавидуются. Вот что значит – порода. Шагают себе рядком, гриву растрясают, чванливые дамочки. Обсуждают кого-то. Я прислушался. Голоса у лошадей так себе, скажем. На нашем, человеческом языке они звучат отрывисто, лошадиного наречия в них больше. Все-таки скотина. Тем не менее, говорили они вполне сносно и понятно мне. Именно говорили, а не ржали, как простолюдинские лошади.
— Ах, не говори так Беляночка, - разглагольствовала темная кобылица. – Определенно это не то, что нам нужно. И не спорь. Он ничегошеньки не понимает. Я ему говорю – там сырая трава, прогорклая да невкусная, а он что? Ну, ты сама знаешь.
— И все же ты не права, Ночка, - не соглашалась кобылица Беляночка. – В эту ночь он отвел нас в очень удачное место. В прошлый раз одни оводы чего стоили. Представляешь, я едва не умерла. Да-да. Так искусали, живого места не осталось. Уж как я вертелась, как отбрыкивалась – куда там! Пусть трава как сено, в этой глуши не ахти какая, согласись, отбиваться от оводов – и знать, что их не будет не одно и тоже.
— Ты вечно его защищаешь! – притопнула копытом Ночка. – Чай – запала на него?
— Да ты что, он не в моем вкусе. Худосочный. И ноги у него не так себе.
— Да, соглашусь подружка. Ноги у него еще те! – они обе странно заржали, давясь смехом. Чуть успокоившись, Беляночка продолжала.
— Ночь сегодня выдалась чудесная. Я глаз не сомкнула….
— Наслышана я… - кокетливо и насмешливо мне показалось, кивнула Ночка. – Я бы тоже не заснула. Ну, расскажи, не томи…
— Да что ж рассказывать?
— Ну как у вас прошло… Я видела, как он на тебя смотрел.
— Это который?
— Палевой… его кажется Дымком кличут?
— Ах этот…. – с придыханием ответила кобылица. - Ну… я еще не определила. Какой-то робкий. Чуть что – уши навострит, по сторонам зыркает. Нет, я еще не решила. А так он ничего, красивый. Ты видела какие у него крепкие ноги, а какой круп? А скачет он неплохо. Они меж собой устроили состязание. Я то уж поняла ради кого старались. Но из гордости себя не выдала.
— А ты стойкая. Я б, если б знала что для меня стараются не утерпела б выказала себя. А ты такая строгая!
— Я не строгая. Но если всем и каждому себя, как ты говорить выказывать, кто ж тебя уважать станет?
— Да, это ты верно заметила. Ты такая умница, подружка! – не без восхищения заметила Ночка. – Ну а потом что было? Кто победил?
— Конечно Каур. Он самый резвый. Но Дымок пришел вторым, чем очень сильно гордился. Но я и тут не сплоховала. Только он ко мне подбежал, я голову отвернула, сделал вид, что трава очень вкусная попалась.
— Он не обиделся?
— Он растерялся, представляешь. Нельзя жеребцам показывать, что ты в нем заинтересована. Пусть помучаются, понервничают. Это так забавно, смотреть, как они себя изводят. Зато потом ты для него ценнее овса во сто крат будешь! А то ярмо на себя повесишь, так не отвяжешься вовек!
— Я бы так не смогла! – мечтательно заявила Ночка.
— Уж не говори мне, - ответила Беляночка. – Кто целый месяц с Аллюром бок о бок ходили? Такие отношения были, такие вздохи, всем на зависть. А ты его запросто отшила.
— Ну то Аллюр, надоем мне, все ржал беспричинно. Что я не скажу, ему все весело. Дурак какой-то. А у тебя все романтичней. Но я же видела, что вы отдельно потом пошли гулять.
— Дымок показал мне место, где купается. Там такой пологий бережок, и камыши, знаешь?
— Где ж это?
— За излучиной, там, - кобыла резко взмахнула головой, словно бы указывая направление.
— Ах, там, да я знаю. Бывала там….
— С ним? – ревниво осведомилась Беляночка.
— Да ты что, с другими… - даже посторонилась Ночка.
— Ну, тогда ладно..., а чем это бишь я. Ах да, вода в этом году какая то удивительно мягкая. Ты не замечала?
— Еще бы не замечать…
— Ну мы немного отстали… - Беляночка стала говорить тише. Все-таки это ее приключение было еще слишком свежо, чтоб о нем узнали посторонние уши. Меня они по-прежнему не замечали, и шли, не спеша, никуда не торопясь к своим дворам. – Поплавали немного. Я знаешь ли, люблю поплавать. Снимает зуд, и вообще очень говорят полезно для кожи.
— Ты только долго не плавай. Еще я слышала, в воде есть такие козявки, что могут присосаться….
— Да ты что! – в притворном ужасе воскликнула Беляночка, едва не становясь на дыбы. – Хорошо что сказала. А то я пристрастилась. Хуже слепней?
— Я не знаю, только слышала, - отозвалась Ночка. – Продолжай, а то мы уже почти дошли, а ты недорассказала.
— Так вот мы поплавали немного, а он потом говорит – давай мол, удерем от всех в поле. Поваляемся на воле, о рожь спинки почешем и все такое….
— А ты?! – широко распахнула глаза Ночка.
— Я знаешь не такая, чтоб спинку чесать… - Я ему сказала, чтоб он кого другого поискал, и ускакала. А потом… потом пожалела. Это знаешь так приятно, дух захватывает.
— Ох и не говори, не говори подруга. Так приятно покататься на спине. Но не абы как и не абы где.
— И не абы с кем! – весомо заявила Беляночка и полузагадочно усмехнулась, показав зубы.
— Ты это о чем? – озадачилась Ночка.
— Ох, подруга, не говори что не знаешь. Я же все знаю, с кем ты не прочь поваляться…
— Ты о ком? – все еще делая вид, что не поняла, спросила Ночка, но повела весьма недвусмысленно глазами. «Зарделась».
— Он красивый, я тебя авторитетно заявляю. К тому же чистая кровь. Это честь. Когда же свадьба?
— Ах, так мало времени прошло… - отвечала Ночка, глядя под себя. – Но все так стремительно завертелось. Я даже не знаю. Наверное скоро. Я такая довольная. Он - почти прямая линия Каурого. Широкий, крепкий. Ладный. А немногословный. Я ему и то рассказываю, и это, а он помалкивает. Но глядит так выразительно, твердо. Я таких люблю, ты знаешь. Так все обернулось нечаянно.
— Ну, ты хоть счастлива? Он как к тебе относится, говорил?
— Назвал желанной, - простодушно ответила Ночка. - Но ты знаешь у нас в табуне столько завистниц. Хорошо что мы с тобой подруги. А то уж каких сплетен я о себе не наслушалась. Это уму не передать. Взгляды косые, а одна даже куснуть решила, набросилась… прежняя его подружка. Представляешь. Ну, я за себя постояла, надолго запомнит, да и другим неповадно будут, трижды три подумают, прежде чем ко мне сунутся! Но слухи, один нелепее другого. Я знаю, от кого идет, да поделать ничего невозможно. Гадости говорят. И что понесла я уже, и что ребенок горбунком родился и все такое. Ведь ты же знаешь, - тут кобыла перешла на шепот, и стала озираться. – В роду Каурого только один изъян, о котором не принято говорить.
— Да я знаю. Сама очень волнуюсь. Но что поделать. Такова наша женская доля! – обе странно вздохнули и молча, не прощаясь, забрели каждая в свой двор.
Я остановился обескураженный. Пока балаболки тарахтели, я не осмеливался их прерывать. Думал, что лишь только они начнут прощаться, спрошу свой вопрос. Что я собственно хотел выяснить. Если все правда и они умеют друг с дружкой знаться по родственному, то я бы хотел расспросить про горбунка, что передали Всезнайке. Что с ним стало, где он и быть может что называется «узнать адресок». Меня не смущала уйма времени, что минула с тех пор. Хотя понятие «уйма» для человека и лошадей несопоставимы. Тем не менее, я кое-что узнал. Горбунок это нежелательный жеребенок в табуне, вещь постыдная, но неизбежная. Вот почему от него поскорее избавились. Среди чистокровной линии такой изъян, где красавец на красавце,  и вдруг такое чудо-юдо…. Неприятное, но вероятное.
Однако скорый и такой внезапный порыв в расставании кобылиц меня застал врасплох. Я качнулся влево да вправо, решая в какой двор заглянуть. К Беляночке или к Ночке. Но тут же увидел, как от табуна идет одинокая лошадка, с невеселым прямо сказать видом. Голова опущена, глаза смотрят в пыль. Грива в репьях, точно специально в них возилась. Что ж у нее на душе такого, что ей целый мир, утренний, завораживающий – не в милость. Не мудрствуя лукаво, я поспешил к ней:
— Доброго здоровьечка, - поздоровался и поклонился я. Так поступать незазорно, какого роду племени ты не принадлежишь. Будь проще и люди к тебе потянутся. Так еще Влк-Реви говаривал. Лошадка поглядела на меня рассеянным, грустным взглядом и промолчала.
Она родственница тому горбунку. Собственно, почему бы и нет? По возрасту подходит. Явно не молодость переживает. Первое впечатление порой бывает и самым верным. В этом уж случае точно. Не успел я рот открыть, как со двора вышла дородная женщина, с закрученной на голову русой косой волос. Она поправила передник, что был на ней и нахмурившись поглядела на меня.
— Ты чего к моей скотинке пристаешь!? – сурово окликнула она меня. – Чего тебе прохожий-чужак надобно? Ты сначала у меня спроси, а потом уж к ней лезь! Взяли моду! – она произнесла что-то еще неразборчивое. Лошадь прошла в ворота, повернулась и безмолвно вошла в конюшню.
— Прощенья прошу, коль обидел! – отозвался я. Не из чувства вины, скорее потому что требовалось мне гораздо большее, чем ссора. – Я не совсем прохожий…, услышал о вашей чудо-деревне. Не из праздного любопытства к вам пожаловал.
— Мне тут с тобой лясы точить некогда, у меня хозяйство! – отвернулась женщина и принялась запирать ворота. Весьма гостеприимно.
— Длинная Коса! – крикнули со двора. – С кем ты там калякаешь? – появился длинный мужик, похожий на оглоблю. На нем была надета домотканая рубашка. В руках он удерживал полольник. На работу собирался.
— Оглашенный какой-то. К Слезуле приставал!
— Не приставал, а поздоровался! – ответил я сухо. Хозяин поместья поглядел на меня с интересом.
— Так чего в такую рань пришел. Дело что ль? Длинная Коса, больно ты неприветлива. – Женщину второй раз назвали по прозвищу. Я подумал – чудачество.
— Не твоего ума дело, Острый Кол! – огрызнулась женщина. – Ты все собрал, все сготовил? Тогда чеши – работай! А мне тут на вас время переводить жалко. Огород стоит заросший! – она резко повернулась, и одарив нас рублем, отправилась прочь.
— Не обращай внимания! – пожал плечами мужик. – Ты вот что, коль хочешь ее умаслить – помоги. Я вижу, дело у тебя не шуточное (и как это он углядел, право слово), но моя женка женщина сурьезная. Зато отходчивая. Мы чем живем: что земля дает, кони вот у нас заводские, особенные. Требуют каждоминутного внимания. На многое времени просто не остается. Помоги ей с огородом, у меня руки не доходят. Глядишь она и сжалится…. – он хитро мне подмигнул.
— А коль нет? – спросил я без обиняков.
— А на нет и суде нет. Не взыщи.
— Я…. – пожал плечами, покрутил носом. Работать надо…. – гхе кхе. – А ты сам моей просьбы не исполнишь?
— Я сейчас запрягу да на поле. Цельный день под солнцем. Умаешься. Так что уж лучше с женой. Все ж возле дома. Тенечек, вода свежая колодезная…. Но я тебя, мил человек не неволю. Как хочешь, так и поступай.
Из двух зол выбирай наименьшее, любил поговаривать Влк-Реви, наш с Маурой учитель-ведун. Я остался при хозяйке. Хотя мог попытать счастья в другой избе и с другими людьми. Вошел в огород. Остановился с краю. Не знаешь за что хвататься. Тут кругом зелено. Как разобраться что полезно, а что вредно. Постарался припомнить давнишние уроки. Да кроме лука ничего и вспомнилось.
— Хозяйка, как к тебе обращаться, я могу помочь! – позвал я женщину, что активно что-то полола в углу делянки. – Могу землю таскать, могу поливать, али еще что вздумаешь, подсоблю.
— Нашелся помощник! – фыркнула она.
— Не серчай, - отозвался я смиренно, пусть и загоняя гордость в глубину возмущения. Всюду тыкать своим происхождением и положением – не всегда на пользу делу.
— Воду поливать рано, все она выпарится днем. Землю таскать поздно, все гряды уже в сборе. Коль желание есть, поли, - вздохнула она. – Имя мое ты уж слышал. Кличут – Длинная Коса по отчеству Никоиванна. А твое же как доброхот? – она распрямилась.
— Владидар! – ответил я расстегивая кафтан. Повесил его на плетенек, наклонился к грядке. Как тут разобрать что нужно, а что не нужно. Потихоньку позвал Клубочка. Кот явился из моего кармана, скакнул в траву и залег там.
— Подсоби! – попросил я кота. – Чего тебе стоит. Почитай у бабушки разных трав тьма тьмущая, ты уж наловчился их различать?
— Мне нельзя. Котам не положено! – ответил он зевая. – Я тут посплю в тенечке, а ты – работай! – издевательски произнес он.
— Вот ты как заговорил значит, приятель. Он не расслышал, показалось ему, что назвал я его предателем.
— И не предатель я. Просто у нас, котов свои травы, а не человеческие. Те, которые мне подходят, ты вырвешь, а которые тебе – для меня пустой нюх. Так что уж крутись как сам захочешь. Я распрямился, почесал голову. Солнце стало потихоньку припекать.
— До полудня нам надо управиться! – взглянув на меня, молвила хозяйка со странным именем. Подошла ко мне, показала что дергать.
— Вот все кроме такого – тащи. Аль не знаешь?
— Да я… - замялся, было, я.
— Уж по глазам вижу, что не знаешь. Чему вас только учат! – заворчала она, отходя снова.
Вздохнув, я стал таскать траву, где с корнем, а где и вершки только оборвав. Травы было много, а того, что мы от нее оберегали негусто. Я едва осилил полгряды, как хозяйка поднялась и поглядев в небо, на солнце молвила.
— Довольно. В зной не поработаешь! Сейчас муженек явится с поля, на обед. Мы тут все вместе сотрапезничаем, как у нас заведено.
Я распрямил спину. С непривычки все тело будто б онемело, как от зелья или порчи какой. Голова кружилась, кровь налилась к лицу. В глазах – что круги кто развел. И шумит и покачивает головушку. Нехорошо. Подсел я под завалинку в тенечек. Кот скакнул под навес, глазами зыркает, в душе, должно быть посмеивается надо мной. Царь и вдруг в огород влез. А мог бы и не лезть. Кто тянул?! Но что вздыхать. Чего только не сделаешь, чтоб все получилось хорошо. Я снова вспомнил Мауру и деток. Сердце екнуло. Ведь я до сих пор так и не приблизился к избавлению от зависти.
Длинная Коса вынесла молока, кусок хлеба, самого душистого, что мне доводилось пробовать. Или с голодухи так показалась или от работы толк пришел, но ничего вкуснее этой незамысловатой еды и не привиделось. Муженек ее пришел точно к сроку и мы сели есть, не в избе, а тут под навесом на ветерочке. Парило. Сбиралась гроза. Я это чувствовал лучше других, но сказать им, отблагодарить за доброту, пусть и проявленную не сразу некрасиво. Не добро. За едой, за работой, такой непривычной и деятельной, забылись мои вопросы. Разморило спать, разнежило. За трапезой не говорили, только челюсти сновали туда сюда. Ели окрошку с домашним квасом. С пекло самая та еда. И питье и еда сразу.
Наконец, когда все было скушано, и хозяева, преисполняясь сытой истоме окончательно подобрели на мой взгляд, я спросил:
— Ищу я конька горбунка, что был подарен некоему Всезнайке. За тем, собственно и пришел я.
— А для чего тебе он, Всезнайка? – спросил муж, именем Острый Кол.
— Есть к нему вопросы без ответов. На то он и Всезнайка, что ответить он один способен.
— Эка ты хватил. Никто кроме, - тут он многозначительно поднял палец вверх указывая на небеса, - не способен ответить на все вопросы.
— А конька-горбунка ты тут зря ищешь! – вмешалась его жена. – Здесь он не задерживался.
— Это я понимаю, - попытался продолжить расспросы я. – Мне известно, что кони ваши с друг дружкой могут разговаривать. Так вот мне б узнать, где он сейчас! – скороговоркой, видя их насупленные лица, пробормотал я.
— Кони наши таковы, что друг дружку держатся, это верно. Но горбунок, как бы тебе внятно растолковать. Горбунок этот как бельмо на глазу или что почище! – всплеснула руками Длинная Коса. – Тебе того не понять. А им – как предостережение или вечный укор. Не любят они о том вспоминать. Чураются, хоть в душе не злые. Как же у них тогда спрашивать о нем, коль для них он нежелательный сродственничек. Мы промеж себя не вспоминаем, и другим не говорим, а ты вон как. Выскочил из чистого поля да огорошил! – она покачала головой. – Чего ж ты хочешь? Чтоб твои слова их обидели. Ты пойми, мил человек, что ко всякому существу надо подходить с пониманием, да не просто так, а еще знать, что ему мило а что постыло. Уразумел?
— Я не из праздного любопытства это спрашиваю. Беда толкает. Коль мне нельзя, сами спросите у них? Жизнь и счастье людей зависит, найду я горбунка этого, найду всезнайку. Расспрошу. Средство выпытаю….
— Жестокосердия не терпим! – воскликнул муж.
— Я не силой его рвать стану. Уговором. Как вас.
Муж с женой переглянулись, потом она ушла, с посудою. Муж прилег на лавку, вытянулся, и как будто б заснул. Я сидел все в том же положении, да поглядывал на конюшню. Прошли минуты. Наконец, дверь отворилась и оттуда вышла длинная Коса. Отирая руки об передник, привычным жестом, он подошла к навесу и, глядя мне строго в глаза молвила.
— Лошадки мои сказали так. Родственник он им кровный, но не близкий. Так что где ноне Горбунок, не ведают. Передавали, что видели его на фоне моря и какого-то шатра красивого. Но было это полгода назад, когда с ним знались крайний раз.
— А сейчас с ним никак переговорить нельзя? – подался я вперед.
— Лошадки чужих не балуют! – ответила Длинная Коса. – Мало тебе?
— Коль было б больше знания, я давно уже все утроил. А так, слоняюсь за Всезнайкой по свету, и никак на след не нападу. То там он был, то здесь. Ускользает и все, как песок сквозь пальцы. На горбунка вашего, надежда была. Перехватить в пути.
— Сказали они, что горбунок от дел отошел, что возит лишь Всезнайку по деревням и городам и весям. Что живет он как придется, и потому почета не имеет, и не стремиться. Говорят, рад что служит. И еще сказали кони, что Всезнайка собирает все, что узнает в одном месте, но где оно никому не сказывает. Боится, что покусятся и его знания себе присвоят. Потому даже горбунок с ним туда не ходит! – доверительно и чуть тише обычного поведала мне Длинная Коса. – Вот почитай и все! – она развела руками.
Я встал, поблагодарил их и покинул деревеньку. Говорить с кем-то еще из жителей смысла особого не случилось.
Клубочек, выкатившись вперед меня, перегородил путь. Выгнул спинку.
— Сам пировал, а меня мариновал? Сметаны не дал, молока ни лакнул. Где справедливость? А еще в добрые записался!
— Не серчай, - отозвался я грустно. – Будет тебе и сметана и молоко. Будет. Мне вот не задача. Почитай, попусту сходили в этот край земли.
— Дурья твоя голова! – отошел Клубочек. – Тебе ж ясно сказали, а ты что мимо ушей все пропустил?
— Что ж сказали? – я вскинул брови.
— Видели его крайний раз на морском берегу, при шатре. Мне такое место известно! Шамахтинской царицы удел. Неужто не слушал. Я как услышал…., - мигнул глазом кот, - подумал, ты должен бы знать! Ее же спутать невозможно…! Моей бабушке Ягеле, симиюродная племянница! – он припустил вперед, позабыв, на время, о сметане и молоке. – А потом развернулся, и прибавил, точно вспомнив нечто важное. – Горбунок тот при ней службу нес. Как это я упустил прежде из виду. Был в его послужном списке такой должок…
— Ну-кась, поподробнее! – затребовал я, надевая сапоги-скороходы.
— Да чего там, - слукавил кот. – Прежний хозяин его к царице подался. Польстился на ее заверения. Да как все влип. Но я впереди лошади не побегу. Скоро сам все узнаешь!

11.

Шамахтинская царица. Девушка бурная, огненная и ревнивая. Обещает вечно любить и тут же опровергает это. Поскольку она царского рода, да еще не дурна собой, да еще и богата, интерес к ней не ослабевает.
Добираться до страны Шамахтинской мне было нетрудно. Сапоги-скороходы домчали меня туда за считанные часы. Уже на берегу ее моря, я увидел длинную и извилистую тропу, как мне показалось, что карабкалась к ярко-пунцовой, точно расцвеченной искусным светом точке. Я догадался, что должно быть это ее достопамятный шатер. Возле тропы, там и сям, я скоро заметил навесы, огороженные выгоны, какие-то низкие шатры-постройки. Все это вместе напоминало пестрый разномастный передвижной табор, но никак не город. Даже деревня «при Коте-баюне» и та смотрелась солиднее. Клубочек, что скакал рядом и чуть впереди меня, обернулся котом и произнес:
— Вот она царство Шамахтинское. И царица на холме при море, вон погляди как. Знаешь, что про нее говорят?
— Догадываюсь! Красавица из красавиц, умница из умниц, - процитировал я один известный мне устный пересказ.
— И не только так, - промурлыкал кот. – Она довольно симпатична по человечьим меркам, - кот зевнул. – Но ветряная особа. Вон, сам убедись. Это все к ней стоят.
— Кто же?
— Видишь ли, царица обещает всем подарить свою любовь и царство. То есть осчастливить навеки. Пойдет замуж за того, как она говорит «…всю жизнь ждала!» то есть каждому она дает шанс. Принимает, угощает, разговаривает. Смотрит, да примечает. А потом все заново начинается.
— Интересное дело.
— А ты дослушай. Коль мы торопимся, тебе нельзя встать в хвост очереди. Ты сам посмотри какая она большая! Ветвистая….
— Продолжай…
— Очередь движется, человек в час, иногда быстрее все происходит…, так что тебя лет через четыреста может и примут. Царица никуда не спешит. У нее особо заговоренная красота. А нам надо торопиться, сам знаешь. Потому советую я тебе не просто в очередь встать, как все, а невидимкой обернуться и зайти с тем, кто сейчас предпоследним стоит. Пока ты там будешь ожидать своего часа, пооботрешься. Тактику придумаешь, как с нею быть. Что говорить, да как слушать. Согласен?
— Ты дело говоришь, - я кивнул не раздумывая. Схватил клубочек на руку, да за пазуху всунул. Разговаривать с котом, а тем паче с клубком шерстяным – самое распоследнее дело средь добрых людей.
Бегло замечая разноликих мужчин в извилистой толпе, что стояла в очередь к подножию шатра, я пошел под шапкой невидимкой вперед к самому подножью. Но тут была устроена застава.
Несколько десятков стрельцов с круглыми щитами и кривыми, стилизованными ятаганами охраняли подступ к царственному холму. Они образовывали первую линию стены, возле которой стояли желающие попытать удачи. Здесь очередь искусственно останавливалась, и по одному посетители отправлялись дальше, возносясь к своему мнимому счастью. Я обошел кругом шатра, прежде чем рискнуть сунуться внутрь. И не зря. С другой стороны шатра, все было организовано по-другому. Выходящий из шатра, всегда с неизменно понурым видом спускался к особому месту. На ступеньках, внизу красной лестницы, что вела уже к несчастью претендентов, преграждая дальнейший путь, сидел тучного вида господин в малиновых шароварах и огромной, едва удерживающейся на голове чалме. В кривых ручках он удерживал диковинное пестрое перо, и какой-то пергамент. Не глядя на покидающего шатер, но, не давая ему уйти просто так, он монотонно бубнил маслянистым голосом:
— Отбывающий обязан заплатить налоги в казну. А именно: за пользованием воздуха, окружающего шатер, 1 монету, за пользованием землей, окружающей шатер 1 монету, за восхождение по парчовой лестнице – 1 монету, за возможность лицезреть ослепительнейшую и обворожительнейшую госпожу две монеты. За возможность говорить с госпожой 1 монету, за возможность слушать ее сладкоголосую речь 1 монету. За возможность вкусить угощение с ее рук – 1 монету. А также различные сборы и пожертвования…. На благоустройство и великолепие шатра – 1 монету, за виды красоту сию окружающие, что открываются с холма – половина монеты, за сохранность имущества шатра – половину монеты, за надлежащее исполнение обязанностей стражи, охрану покоя и собственности приходящих 1 монету. За наличие средств предупреждения и тушения возможного огня равно как небесного, земного, морского, и прочего 1 монета. За устройство колодцев, ночлега и костров и прочая – 1 монета. Итого, милостью Шамахтинской царицы – льгота на сегодняшнее число - две монеты долой. По сему просителю аудиенции следует уплатить – он пошамкал губами, закатывая глаза, точно считая в уме,  - десять с половиной монет. Произнося эти слова, сборщик налогов, кажется, вообще находился где-то не близко отсюда. Расстройства и вздохи несостоявшихся женихов нисколько его не трогали.
Стоящий пред приказчиком человек, ремесленного вида и не молодой долго ловил ртом воздух, а потом произнес:
— Я простоял в очереди почти месяц, неужели нельзя было сказать раньше о плате!
— Наш приказ ответственности за сие не несет. Нам повелено вовремя собирать налоги и исправно исполнять свои обязанности по охране, содержанию территории и самого шатра. Остальное не наше дело. Заплатить не можешь?
— Нет!
— Тогда согласно закону нашей несравненной и всемилостивой царицы и обожательницы, вступает в действие следующее правило. Ты сейчас же платишь, налог за возможность лицезреть шатер и ступай на все четыре стороны! – человек несказанно обрадовался, и принялся торопливо развязывать кошель. – Да, с тебя одна монета! И считай, что тебе повезло! – продолжал чиновник, - Но до уплаты всех монет, ты поступаешь в услужении царице. Следующий! – гаркнул он не дав человеку слова вставить. Потом и вовсе лениво махнув рукой, прикрыл глаза, отдыхая до появления нового претендента. Два пузатых стрельца с круглыми щитами, подтолкнули бедолагу прочь. Но прежде дождались, пока неудачливо-бедный посетитель понурив голову, достал монетку и бросил ее на серебряное блюдо, что стояло под правой ногой у приказчика. Лица их при этом выражали ретивое злорадство.
Поскольку досада и злость не находили себе выхода напрямую, неожиданность и скоропалительность случившегося застала врасплох, человек ничего не сказал больше. А я догадался, те, кто ожидал своего времени оказаться на пороге шатра и не подозревали какой подвох их ждет. Тем самым они бойко шли прямо в полымя. Поток не уменьшался. Я прокрался вслед за одним из тех, кому еще предстояло получить вполне предсказуемый отказ, и поднялся по входной парчовой лестнице внутрь шатра.
Шатер казался высок, пестр и очень красив. Особенно по сравнению с тем, что вокруг него имелось. Даже высокий берег моря не мог гармонировать я витиеватыми цветными узорами, которые переливались драгоценными камнями и дорогим шитьем. Почти живые жары-птицы, диковинные рыбины с яркими плавниками, чудесные, неизвестные мне цветы сливались в сложный и многогранный узор. Шпиль шатра, острый и золоченый украшала хорошо знакомая птица сирин. В складках шатра, обращенном к посетителям прятались слуги. Я заметил пару туфель, что стояли там и переступали с ноги на ногу, готовые по мере надобности и требований хозяйки явиться  на зов. Я стоял невидимкой рядом со щуплым пареньком с соломенными волосами. В руках он удерживал картуз, и все не решался сделать первый шаг внутрь. Полы шатра давно кто-то удерживал, но паренек медлил. Я видел по его лицу, что ему и хочется и колется. Потом внутри зазвучал голос, и паренек, как мотылек, пошел на него. Я скользнул следом. Полог тут же закрылся.
Вот она раскрасавица-девица. Брови черные, угольками глаза светятся, ресницы длинные порхают. Нарумянена, напомажена, халат шелковый. Фигура, что песочные часы. Талия узкая, широким поясом золотым, обернута. Сам халат, красно-огневой поблескивает самоцветами. На голове чалма с пером золотым и рубином. Руки сложены, наблюдает за вошедшим. Парень как вошел, дар речи потерял. Стоит, глаза выпучил, не знает что дальше делать. А чего тогда пришел? Мог бы – мной прикрылся. Да невдомек ему, что я тут же нахожусь. А я приближаюсь медленно, хоть и знаю, что кремень, а пред ее красотой еще не один мужчина не устоял. Да она верность никому не хранит, разве что на один только день…. Клубочек у меня в кармане заворочался, отрезвил меня. А я уж, честное слово, таять начал.
— Здравствуй! – ласково, лукаво, приторно лукаво, молвила царица. – Как тебя зовут? – парень как аршин проглотил. Стоит, потом исходит, ручонками в полы своего кафтана вцепился намертво. Не отдерешь. Ну думаю, тут без чудодейства не обходится. Но меня то ты не проведешь. Дай думаю я ней поговорю от имени паренька. Пусть он хоть рот бы открыл. И вижу, пытается. Я вступился.
— Петрушкой кличут.
— А меня, - чуть повела бровью дева,  - царицею Шамахтинской. – Интерес ее к пареньку чуть поднялся. Тем не менее она с подозрительным прищуром обвела взглядом пространство возле него. Тот как стоял, так кажись и сел. Этакое чудо дивное, еще и разговаривает с ним. Тут под ноги ему лавка скакнет. Он и бухнулся с дуру. Царица же присела в мягкое кресло на высоких ножках, что услужливо подставилось ей. Обхватив руками колено, она склонила голову влево и мечтательно закатив глаза, точно наслаждаясь живительным теплом солнца, произнесла.
— Начинай!
— Что же, начинать? – ляпнул я нарочито грубо. Парень оставался все в том же отупелом состоянии обожания.
— Восхваляй меня, говори какая я. Мне это надо слышать. Рассказывай, как ты меня любишь! И поторопись.
— Э…, ну…, я, вас…, царское величество.., очень.., да…, и вообще.. и по отдельности…, так сказать…, довольно сильно…, ну…, у, у, у люб…лю… - растягивая слова, промямлил я. Девица, уже многократно слышавшая такие вот изысканные и многословные речи, фыркнула, вскинув брови и резко поднялась. Первоначальный интерес в ее глазах тут же угас. Она ожидала, что проситель будет более разговорчив и не косноязычен. Что ж предстояло раскрываться. Я тем не менее не снял шапку долой, зная, что стража по ее прихоти следит за всем, что находится и внутри шатра и снаружи.
— Госпожа царица, - произнес я. Она снова странно поглядела по сторонам.
— Как это тебе Петрушка, удается говорить сквозь сомкнутые уста? – поинтересовалась девица. Ее интерес снова вернулся.
— Умеючи недолго… - соврал я. – Госпожа царица, тебе уж многократно речи разные рассказывали. Так что удивить меня тебе нечем. Стихами заморскими, песнями простецкими – тем паче не угодить. Посему, давай хоть просто поговорим. Ты отдохнешь от приставаний. Да и мне так легче будет. Представь, каково тут тебя развлекать?
— Ненормальный ты какой-то Петрушка. – Я бы сказала диковинный. Со мной так никто и никогда не обращался! – она повела плечами. Потом откинулась в кресло. – Так о чем же мы поговорим с тобой. Что ж у нас общего? – она по-прежнему не спускала глас с губ паренька. Я встал за ним, так, чтоб голос мой исходил из одного с ним направления.
— А вот скажи, приходил ли к тебе человек такой же. Расспрашивал ли тебя, да и потом куда делся….
— Такой же как ты? Не помню….
— Ну да, чудной, с пергаментами да с перьями.
— Постой, - она изогнулась, опираясь на резной подлокотник. – Был такой, был. Что-то все записывал, а потом как все мне в любви признавался. Кажется высокий. Одет странно, не по нашему. Его потом маленький горбатый конек увозил…, тоже знакомец…. Да, я такого припоминаю. Разве что о чем он меня спрашивал, и когда это было – меня не пытай. Не вспомню.– Рассказывал он мне разные диковины, что видел по свету, да я его признаюсь, мало слушала. Страшный он собой. Длинноносый, сутулый, точно груз за собой таскает. И пахнет от него… чернилами дубовыми желудями. Я а, царица приморская, мне такие запахи ни к чему. Кажется, уехал он довольный тем, что со мной поговорил. Но со мной всяк довольный выходит! – не без гордости произнесла царица.
— А куда? – с надеждой спросил я. – Может ты видела, или кто рассказал?
— Больше мне дел нет, как за всякими приходящими следить. Ушел и ладно. Другой на его место поторопится явиться. А мне и лучше. Поскорей забыть, к новому прильнуть. Я ж, да будет тебе известно, не просто так, по своей прихоти суженого ищу. Поверье было мне. На роду так написано. Что буду я искать свою судьбу, пока не отыщу. Так что о том человеке меня не пытай. Не знаю, я же сказала, - царица надула губки. – А о чем еще мы с тобой поговорим?
— Расскажи мне, о царица, знаешь ли ты как победить зависть? – не тушуясь более выпалил я. Разговор этот все равно получался дикий, и скоро по-всякому, должен будет прекратиться.
— Зависть? Странный вопрос. Я такого чувства не знаю. А раз не знаю, как мне отвечать? Зависть, - она снова прикрыла глаза, словно бы размышляя. – Хотя, если подумать и разобраться. Зависть всегда исходит от близкого окружения. Им что-то да хочется иметь. Что-то, чего у них нет. Так? А как ее победить другим – мне невдомек. Пусть завидуют. Мне это также льстит. Моему положению, красоте, успеху. Богатству и вседозволенности. Разве это так уж плохо для меня? Я за счет этого живу, Петрушка. А вот сама? Коль я бы знала, что есть на свете кто-то другой, у кого шатер, мужья, богатства больше моего, я бы еще позавидовала. Но самой себе, я знаю, завидовать невозможно. Так что я можно и так сказать, в себе зависть победила. У меня все есть, и никого кроме меня лучше и славнее нет. Поклонники стоят очередями, деньги, какие хочешь, одежда, драгоценности – любые как захочу. Разве я не самая-самая?
— А если очень-очень постараться?
— Ну, давай переберем, кого ты имеешь в виду! – вдруг широко раскрыв глаза, воскликнула царица.  И принялась загибать пальцы. Баба Ягела? – стара и страшна. Золотая рыбка – искусница? Жар-птица? Кашелотище-кашелопище? Тут и сравнивать нечего. Горыныч? Кот баюн? – все это мелкота страшная, коварная, себялюбивая, но со мной несопоставимая. Не так ли? – с некоторой угрозой произнесла дева. Я поспешно согласился.
— С твоей красотой, конечно, ничто и никто не сопоставим. – Я незаметно ей, но однозначно скрестил пальцы. Пусть я сейчас сказал страшные слова, но по отношению к ней соврал. Моя Маура лучше! Присоветуй, как мне свою зависть побороть!
— А о чем тут говорить? Мне – я разрешаю – завидуй. Сколько хочешь. Для меня это никакого значения не имеет. На зависти и честолюбии мой шатер держится. Так что ничего такого советовать я тебе не буду.
Чтобы не бояться чего бы ни было, надо разгадать страх и обрести от него свободу. – Это я осмыслил из ее речи.
Она постепенно умолкла, и мне стало ясно, что интерес к нашему «общению» угас окончательно. Я подтолкнул парня в спину, он удивленно, и неохотно поднялся. Царица также встала и отошла в сторону, как никогда задумчивая. Пихая незадачливого визитера к выходу, я попрощался с девой. Напоследок она произнесла.
— Зависть – это страсть. Никакого удовлетворения она не принесет тебе, сколько б ты не завидовал. Но я разрешаю тебе завидовать мне, Петрушка. Прощай!
— Прости, царица, коль чем тебя обидел, - поспешно, уже на пороге проговорил я. – Не поминай лихом.
— Вот уж кем поминать, так только не им! – неожиданно произнесла она. Я остолбенел. Парнишка, которого я толкал к выходу едва не завалился вперед. Полог шатра уже был поднят, заминка, вызванная ее признанием, могла выйти боком.
— Что ж так?
— Лихо и ко мне заходило. Напутало, наговорило всякой ерунды. Мне обзавидовалось. Хотело кознями своими напугать, задурить, да не тут то было! Мои чары не просто так деланные! Оно видишь ли хотело, чтоб я ему завидовало! Это не в какие ворота не лезет! Я его выгнала и больше его видеть не желаю! Так что уж тебя то лихом поминать не стану… - Парень, что все еще болтался у меня на руках, «ожил» и обалдело стал разворачиваться. Ему не привиделось то, что недавно завершилось,
— …Не может быть…! – пробормотал он сиплым баском. Поздно спохватился. Полог закрылся перед самым нашим носом, а я слова вставить не сумел. Вот как дело обернулось. Лихо здесь у нее побывало. Рассорилось, зависть свою хотело сплавить, а не вышло. Не исключено, что после этого Лихо разозленное отправилось искать того, кто б на его козни поддался.
…Поскольку можно и так считать, я использовал паренька для своей выгоды, я заплатил все сборы, что с него требовал чиновник в тюрбане. Деньги пришлось незаметно, оставить в кошельке молодого человека, чему он был несказанно рад и поражен.
Покинув берег возле холма с шатром, мы остановились с Клубочком чтоб немного поесть. За все странствия, что совершались, и еще предстоит совершить, я так не был голоден. Кот выглядел не менее уставшим. Все время просидеть у меня за пазухой.
— Ничего нового о Всезнайке мы так и не нашли! – подвел я черту под событиями. – Где его теперь искать, среди каких чудес? Мы вроде бы уж все их обошли вдоль и поперек. Разве что двенадцать чудес расчудесных не тронули. Как считаешь, стоит его там искать?
— Стоит ли? Надоело скакать туда и сюда. Что тебе сказала царица? То и обдумай. Чует мое кошачье сердце, подходит срок злодейству бесповоротно укрепляться. Зависть она такая. Думай, сможешь ли ты победить ее, зная то, что знаешь, на сей момент?
— Не больше прежнего знаю. А что толку? Вот еще что…
— Ну, что там удумал?
— Она назвала, еще кое-кого с кем мы не виделись.
— Кого?
— Рыб, да жаровую птицу.
— Ах, этих? Я тебе так скажу, не ввязывайся. Ничего путного не добьешься, вот помни мое слово!
— Я б рискнул.
— Эх ты, человечья голова! – кот взмахнул сердито хвостом. – Налопался, ножки отдохнули? Бежим дальше.

12.

Побережье моря мало чем изменилось. Разве что берег отодвинулся, раскинулся, расширился, распахнулся морским простором, словно бы море высохло. Среди камней, валунов, гальки просматривались желтые полоски песка, изрытые недавним прибоем. Ровные горки, ровные впадины. Среди камней то и дело попадались ракушки. На берегу – ни души, ни рыбацкой лодки в море. Разве что чайки скользили от воды вверх и обратно, высматривая что-то на поверхности. Их нервные крики будоражили, тревожили и заставляли быть настороже. Вдруг их желание пикировать вниз, подобно пущенному камню, коснется и моей персоны...?
Кот проворно скакал от камня к камню, неслышно и не приближаясь к земле. Он то и дело останавливался, поджидая меня, косился вверх, но не пугался чаек. Так как он балансировать на валунах, гладких и блестяще черных, мне не удавалось. Мы прошли по берегу уже довольно много, когда прямо перед собой, на поверхности я увидел небольшой, поросший лесом островок.
— Ну вот, гляди теперь внимательней! – предупредил меня кот, и подбежав к морю, уселся на валун, наблюдая за поверхностью воды. Клубочек оставил меня недоумевать, а сам – бац, плесканул лапой по воду и выхватил оттуда рыбешку.
Я уставился на остров. До него от берега саженей двенадцать. На берегу, среди корявых ветвей и корней, несколько пышных елочек, чуть дальше, большая поляна будто бы специально вырубленная кем-то. Трава проросла множеством стеблей и цветов, причем не абы каких, а синих, розовых, белых. Не похожих на луговые и пойменные, а точно заморских. Сам островок напоминал круглый и почти плоский блин саженей в десять. Кроме растительности, поляны и нескольких радующих глаз кустов, на островке ровно ничего не было. Я усомнился, туда ли меня привел Клубочек. Кот выловил еще пару рыбин, и оттащив их в сторону принялся глодать с головы.
— Ты смотри, смотри! – напутствовал меня он, не поднимая головы.
Я уселся на валун, подстелив под себя плащ невидимку, и принялся смотреть на море и островок. Ожидал, что настанет срок и приплывет то самое Чудо-юдо рыба кит. И пока я сидел, мысли мои неслись назад, к ненаглядной моей Мауре. Что я без нее, что она без меня. Какими такими узами нас связало, что никак не может расцепить тоска. Я припомнил детушек, что так забавно играли своими ручками-ножками, их глазенки, рассматривающие мир кругом себя. Внимательные, восторженные, блестящие. И что же? Какая-то глупая, навязанная причудой зависть должна «утопить их» в глубинах темноты. Зачернить сердце до срока? Я впервые подумал, какое же средство могло бы нас исцелить. Вспомнил, как домовой или кто он там был – Степан, сказывал о снадобье помощи. Есть ли такое средство. Влк-Реви о таком никогда не упоминал, Маура тоже ничего о подобном не слыхала. А она у меня девушка сурьезная, да образованная. Что ж сие такое? Молитва какая? Универсальная микстура? Заговор какой особенный тайный и неизвестный прежде? Чудодейственный предмет, вроде скипетра или увесистой дубинки? А может быть колечко махонькое, или частичка радуги? Перо ли глас жар-птицев или иной какой заморской птицы? Или быть может яблоки наливные, золотой бок, который откусишь – любое желание исполнят. Али какие иные овощи да фрукты? - Не успел я это себе вообразить, как обнаружил несусветное.
Предо мной уже не находилось простого островка. Зато, я увидел чудесную рощу. В середине, напоминая дуб, высилось массивное дерево, вместо листьев у которого росли самые натуральные дубинки. По краю, чуть в стороне от моря, вырос яблоневый сад, и тут же росли еще и прочие деревца: рябинки, груш и вишни, которые пестрели яркими разноцветными плодами. А вместо поляны, что я  недавно видел, в середине острова имелось озерцо с несколькими, точно специально поставленными колодцами, столами и лавками. Причем как я догадался, озерцо имело в себе особую воду, или быть может даже зелье. На столах блестели, отражая свет солнце, кувшины и бокалы и прочие драгоценные, и явно не пустые предметы. Оттуда же тянуло запахом копченостей, соленостей, меда и чего-то пока мне не узнанного. Я поднялся, вскочил на ноги, обо всем забывая. Кроме того, я увидал русскую печку, чуть в стороне от озера, что стояла с раскрытым зевом и несколькими поленницами дров. Там же виднелась золоченая клетка и такое мерное сияние от нее исходило, словно бы в ней заключена оказалась сама жар-птица. Там же я видел это так отчетливо, что не верил своим глазам, лежала толстая сумка, из которой торчали свитки с перьями. Уж что-то подтолкнуло меня, повело именно к ней. Книги Всезнайки – подсказывало сердце. Все предметы так и тянули к себе, потрогать, пощупать, поесть и насладиться.
Я поглядел на кота, тот облизывался, и зеленым своим глазом глядел наглой рожей в мою сторону.
— Это что же такое? – обалдевши спросил я. – Что за диво-дивное. Остров родственник скатерти-самобранки?
— Я тебе велел смотреть, а коль ты не увидел, так и не скажу! – ответил кот, и потянулся, выгибаясь и выпуская коготки. Затем невозмутимо уселся, обхватив хвостом свои лапки, и склонил голову набок, словно бы высмеивая меня.
— Ты думаешь, это смешно? – обозлился я.
— Я думаю, что это забавно. У вас, людей всегда такая непредсказуемая реакция на чудеса. Вы вроде бы и готовы их видеть, и даже предполагаете, как они могут выглядеть. Но как они случаются, вас это застает врасплох, и вы беспомощно озираетесь кругом. Мол, что ж я такое своим глазами вижу, своими ушами слышу! – передразнил он мужицкий возглас. – Не умеете вы ничего, - закончил свою речь кот и победно ухмыльнулся.
— Как раз наоборот. Верно, для тебя чудеся не имеют никакого значения. Случаются они или нет – тебе дела нет. Зато у нас, как ты заметил, всегда наперед вылезают чувства. Мы и радуемся, и недоумеваем, и восхищенно замираем, и трепещуще обмираем. А тебе что. Произошло что, не произошло – какая разница!
Кот недовольно махнул головой, точно от мухи отмахнулся, потом прибавил, чуть обиженно.
— Для меня чудо не есть что-то невозможное и неожиданное. А чудо есть то, что я могу понять и разъяснить…. Но спорить с тобой мне в самом деле, нет охоты. Считай как знаешь. Так вот, - мяукнул он после, - это и есть то самое Чудо-юдо рыба кит. Собственной персоной. Получил – так жуй!
— Остров… Ага, я стал соображать быстрее. – Только как же он вдруг?
— Рыбина сия тем и живет, что подслушивает желания человеческие да их и воплощает. Чего тут непонятного? Ты вроде царь и о том должен знать. Или снова не так?
— Пусть так…
— Он тебя учуял, в желаниях твоих разобрался и воплотил. Только ты, это постой… - он прыгнул мне на ногу. Вцепился когтями. – Ты не вздумай к нему лезть. Оно только и ждет, как ты вступишь к нему на спину. А потом тихонько отплывет подальше от берега, пока ты будешь скакать там охами-ахами делиться. И потонет вместе со всем что нагородило. А тебя схрумкает за здорово живешь.
— Как же к нему подступиться?
— Просто так, с наскоку его не проймешь. Невидимостью не обдуришь. Оно все чует. Но и мы не просто так сливки воровали…. – Кот отпустил меня и уселся на плащ невидимку. – Тебе надо с ним потолковать. А как это сделать? Он тебя не должен от берега отвести и в то же время ты должен ему показать, что легкая добыча. Уж извини. Коль принялся на берегу мечтать – изволь за мечты свои, да суждения разэтакие ответ держать.
— Говори, говори, советчик! – острое желание сигануть прямо на остров меня так и буравило. Приходили странные шальные мысли, бросить все, доплыть поскорее да устроиться поудобнее на островке. Опробовать все, что там на нем мне предложено. И яблоки и зелья и еду. Внутри меня точно разжегся сам собой костер нетерпения. И чем больше и дольше я оставался в полушаге от обладания сокровищами острова, тем сильнее разгорался костер страстного желания обладать. Голова мутилась, руки и ноги подрагивали, а сердце уцепили на крючок, и умело подтравливали к острову. «Ступи на меня и тебе будет счастье!» - так и пел безмолвный голос.
— Как ты не понимаешь, - снова вцепился в мою брючину Клубочек, - оно играет на твоих слабостях, желаниях, халяве наконец. Разве есть в этом толк. Постарайся сбросить это оцепенение. Иначе окажешься у него в брюхе! – прикрикнул он впервые после нашего знакомства. – Если б я знал, что ты так падок до таких подарков, ни за что бы не привел тебя сюда. Впрочем, ты не мой котенок, тьфу ты, человеченок…. Ну ты понял. Так что я не твоя нянька, чтоб от всего огораживать. Уймись. Остынь, очнись! Иначе я так и быть брошу тебя в пасть Чудо-юдо киту! – Кот царапнул меня по ноге, впивая коготки в кожу. Я схватил его за шиворот, поднял над головой. Он зашипел, выпустил когти и ощетинился. Морда его не выказывала никакого удовольствия от пребывания в воздухе за шкирятник. Я уже вошел в воду, ничего не соображая, что он мне говорит. Мое собственное волшебство отказывалось служить, а всегляд куда-то забился в самую неприметную щелочку моего сознания. Я видел только возможность добраться до острова, достать рукописи всезнайки, так беспечно оставленные им на отдыхе в прекрасном саду.
Я не должен был плыть, но я поплыл. Кот верещал и вырывался у меня в руках, пока я не отпустил его, как ненужную тряпку. Отшвырнул от себя. Что с ним стало я уже не видел и не печалился о том. Вот и остров. Я выбрался, позабыв о том, что вымок, бросился бегом к свиткам, подхватил их, присел на лавку и высыпал прямо на почку, выхватывая на лету ближайший.
Но не успел я даже прочесть строки, как что-то подхватило меня я, перекувырнуло, и я оказался в воде меж утесов…, и Утесы сии стали смыкаться, надвигаясь как отполированные зубовые пластины. Не знаю что меня отрезвило. Я точно очнулся от прострации. Очухался вовремя. Видно холодная водичка поблагоприятствовала. Зубы или что там было, утесами старались меня схватить. Я вместо того чтоб всплывать, нырнул, прошел под брюхом чудища, и оказался под его хвостом. Видимо оно не ожидало моего поступка и потеряло из виду. Хвост чудища лопатой рассек воду возле меня, едва не прибив. Кит разворачивался. Я видел лишь темную массу, что возвышалась надо мной, и более ничего. Стараясь как можно меньше двигаться, пополз по-рачьи к берегу. На мое счастье я сумел удержать воздух в груди, иначе бы просто захлебнулся. До берега, как оказалось было уже порядочно. Тем не менее, я успел пролезть на мелководье, где кит меня бы не достал и выпрыгнул из воды. Как же счастливо все обернулось. Я дышал и видел, как островок, на сей раз пустынный и похожий на плешь, делает круг по морю. Видимо кит все еще меня искал, надеясь, что я всплыву. Берег меня спас. Я выбрался между камней, и некоторое время лежал меж камней, тихо и, стараясь надышаться.
Спустя некоторое время я вспомнил о клубочке и о том, что утащил его в воду. В ужасе я решил, что кот захлебнулся или был съеден чудищем. Тогда я встал. Островок был на месте. На нем только что выросла небольшая зеленая елка. Все прикрасы, что я видел недавно, в том числе и сума со свитками – исчезли. Я поглядел по берегу. Никакого движения. Лишь чайки продолжали кружить, не приближаясь к островку. Кот мой путеводный пропал. И я стал причиной его гибели. Сердце мое сжалось. Мало того, что отпущенное мне время судя по всему уже на исходе, так еще и помощника своего подвел под живот чудища. Обезумел, вселилась в меня страсть. И главное, я же был уверен, что держу в своих руках суму Всезнайки, еще немного и сумею что-нибудь из его знаний прочесть. И тут, такая неудача.
Пока я переживал, остров оброс несколькими березками. Я попытался снова привлечь его внимание, думая о волшебных яблоках, дубинках, микстурах и прочей чепухе. Но толи я думал неправильно и неприлежно, то ли остров уже разгадал мой замысел снова оказаться на нем, но ничего из моих дум не вырисовалось. Остров как и при первом знакомстве с ним оброс деревьями, и остался недвижим возле берега. Никаких рощ и печек не появилось.
Тогда я отчаянно вошел в воду. Из всего того, что я видел, сума была натуральная, не обман зрения и не марево. А если я все же окажусь прав насчет нее, то пергаменты должны плавать где-то поблизости. Только б их выловить. Подошел бы ковер самолет, да его нет. А сапоги-скороходы по воде бегать неспособны. Уже находясь по грудь в воде, я сообразил, что можно проще всего воспользоваться призывающим заговором. То есть позвать пергамент к себе. Мое волнение и горе от потери Клубочка, только и объясняли мне такую рассеянность. Разве что у кажного пергамента наверняка было свое имя и описание, коего я по известным причинам знать не мог. Тем не менее, все они были сделаны из кожи или бумаги. Я снова выбрался из воды и принялся нашептывать древние слова. И вскоре меня вознаградили.
По очереди, как водоплавающие птицы, к берегу, где я стоял и камню, стали подбираться свитки. Они то тонули, то снова взбирались вверх, точно тянувшись к свету. Меня же они опасались и собирались в стаю, плавали неподалеку. Я же, как рыбак, шептал слова и ждал, пока они успокоятся и угомоняться и пристанут к камню. Несколько «смелых» рискнули пристать, я  присел на корточки и подхватил один. Наскоро развернул, ни о чем другом не помышляя, как бы прочесть, что там написано. Но не успел я что-то прочесть, как буквы, что там были – расплылись. Чернила промокли, от нахождения в воде и стали нечитаемыми. Я хватал пергаменты, выхватывал их из воды, но уже не читая, отшвыривал подальше на берег. Выловив, как мне показалось все, что откликнулись на зов, я соорудил поспешно костер и принялся их сушить, уж больше не разворачивая и надеясь тем самым что-то сохранить. Огонь жадно облизывался, посматривая на горючие предметы, что вовсю были разложены около него. Тянулся, но зацепить и достать не мог. Я подождал, пока огонь окрепнет, и приблизил один из пергаментов поближе. Огонь захотел меня опередить, я хлестнул по нему прутиком. Пламя обхватило веточку, но тут же погасло. Выждав сколько мог, я снова взялся за пергамент. Он просох, но буквы были смазаны. Единственное, что я прочел, были строчки:
«… за сим принимаюсь за описание чуда, виденного мной в пятницу дня, лета….. – следующие строчки так тесно переплелись между собой, будто б срослись семейно, или же убоявшись быть прочитанными чужими глазами, сцепились в виде не читаемости. Так и глядели на меня вензелями узорными, но бессмысленными.
Что же интуиция, чутье меня не подвело. Всезнайка здесь находился. Давно ли? Судя по тому, что рукописи его лежали нетронутыми, не раздрискаными, и не побывали прежде в воде, я заключил, что останавливался сей человек тут недавно. С другой стороны, как они могли тут отказаться. Прежде чем попасть на остров следовало до него доплыть. Разве что конек-горбунок сумел перескочить одним махом. Говорят, они на такое способны. А дальше? Я постарался представить себе, что происходило бы на острове. Всезнайка переправился на него. Наверняка кит что-то придумал разэтакое, чтоб заманить такого собирателя к себе. Дальше что? Удостоверившись, что человек находится на спине, кит по обыкновению своему изогнулся и вышвырнул незадачливого любопытца в воду. А дальше заглотил. Если живьем – одно дело. А коли сжевать вздумал, тут и разве что добрым словом помянуть несчастного. Дальше – больше. По причуду китового чудища, все, что на нем, бывало – оказывалось в воде. Подчистую. Как же так случилось, что свитки – сохранились. Я снова взялся за них, развернул, и снова не прочел. Не морочит ли мне голову? Я попытался поглядеть всеглядом на сии документы. Да, составлены они человеком, в разное время и судя по всяким признакам, в разных местах. И чернила там не липовые, а желудевые, да каштановые.
Вовремя вспомнив про могущество всегляда, я обратил взор на остров. Кит возлежал на животе. Глаза прикрыты. Плавники расслаблены, хвост так вовсе отставлен и покоится смиренно. Дышит чудище равномерно, неглубоко и незаметно. Я стал глядеть внутрь его. Пристально, как только можно. Закусил губу, чтоб сосредоточиться. А в глазах – огарок свечной, да голоса тоскливые, плачущие….
Оказаться в теле чудища, причем добровольно – это признаюсь мало приятная перспектива. Допустим на минуточку, что это удалось. Причем благополучно, исходя из возможности быть пожеванным. А дальше что? Внутри брюха не райские кущи. Тебя моментально сварит и разжижит. Задохнешься еще по пути туда. Разве что с собой пронести воздушный пузырь или научиться не дышать так долго, как только возможно. Есть такая травка название забыл, кажись тирлич, из которой оборотные микстуры варят. Она предоставляет возможность дышать как угодно, но не легкими. Но все равно. Ее, эту травку надо как-то достать. Сварить, выпить. А тут времени в обрез. Я постарался припомнить пять-шесть волшебных трав, что могли бы мне сгодиться. И наткнулся на знаменитые в определенных кругах травы. Мне вспомнилась разрыв трава, которая запросто разорвала бы чудище на кусочки. Да, уж с нею я бы с чудищем совладал. Правда, есть одна закавыка. Коль все чудище разрывается, так и то, что у него внутри, если и сохранилось – пропадет. Подумав хорошенько, я припомнил еще одну траву – Плакун траву. Говорится, что она подчиняет себе всяких духов и чудищ. Но и тут не все гладко. Надобно достать ее на определенный день, да и то либо корень, либо цвет. Вот незадача. Во всякое иное время, такая трава не лучше сена….
Разве что одно, и весьма важное обстоятельство. Прямо на голову она мне не свалится. И к тому, что мне искать Всезнайку, потому что фактически я его еще не отыскал; искать средство от зависти, если Всезнайка окажется пустышкой, так еще и обязательства, обязывающие собрать воедино витязя. И еще травку изыскать, а иначе что еще? Сущий пустячок, по сравнению в вышеперечисленным.
— Спасибо, мил человек, что едва не наступил! – послышался писклявый голос. Я наклонил голову, но никого не увидел. Признаться, мне почудилось, что это Клубочек говорит, но нет, голос другой. Тоньше.
Я снова стал озираться по сторонам, пока не заметил, что стою возле небольшого гриба. Росту в нем было как в мухоморе. Разве что пятен нет. Как он тут вырос, среди камней берега – оставалась не меньшей загадкой, чем сам его разговор со мной.
— Ты что ж тут делаешь?
— Заблудился! – признался откровенно гриб.
— Вот даже как? И откуда ты взялся?
— Я в роще рос! – сообщил гриб. Надо сказать, что выглядел он с лиловой шапкой весьма несъедобно. Задирая ее вверх он глядел на меня странным, нечеловеческим личиком. Ни глаз, ни рта ни носа. Тем не менее, шляпка задиралась и как бы смотрела вверх на меня.
— А как на берегу оказался?
— Меня мальчишки сюда выбросили. Думали в воде утону. А я не утонул. А потом меня волной выплеснуло между камней.
— Понимаю…
— Я не простой гриб, иначе б давно уж пропал тут, сгнил. Я особенный! – то ли похвалился, то ли утвердился в моих глазах грибок.
— Неужели. Нам повезло. Меня тоже, можно сказать выбросили в воду, и я не потоп… так что мы с тобой считай одинаковые.
— Как же! – ответил он дерзко. – Я ходить не могу, только в земле прорастаю,… а ты вон как резвой. Я думал – все, сейчас ступишь и кончилась моя грибная душонка!
— Извини, не приметил тебя среди камней. Не разглядел! – повинился я.
— Даже и с моей шапочкой? – переспросил гриб как-то странно. Не то с обидой, не то с недоумением.
— Даже с нею.
— М-да, - вздохнул человеческим образом гриб, - видно от нее мне такая невезуха. То мальчишки накуролесили, почти погубили, то ты. А я то думал, раз у меня такая шапка, мне ничто нипочем. Обманулся я, значит.
Я деликатно промолчал. Пошарил глазами по камням, я ведь где-то плащ свой волшебный невидимый оставил. Ага, вон он где лежит. Хорошо еще берег пустой. А то б наверняка ему ножки приделали.
— Слушай гриб, - высказал я неожиданную идею. – Давай я тебе помогу. Раз ты выжил, то домой верно, мечтаешь попасть? Где твоя роща?
— Ага, мечтаю! – едва не подпрыгнул гриб. А потом осекся, потупился. – Знаю я только вашу помощь. Пообещаешь, а потом к себе уберешь за решетку. И унесешь куда подальше. Не в суп изрубишь, так в печке или под крышей высушишь! Я все-все про вас знаю, наслышан. Вы люди такие бесцеремонные. Все что растет да лежит, себе тяните. И все вам мало. Да.
— Насчет грибного употребления ты верно заметил. Но разве ты не понял? Ты же особенный! Сам сказал. Коль тебя даже мальчишки не взяли, а бросили (я хотел сказать «выбросили», но не стал его удручать), то уж я тем паче. Добро могу сделать. Отнесу тебя в рощу. Только думай скорей! У меня тут на берегу масса дел.
— Да уж! Видел я как тебя в воздухе кувыркало. Это что такое было? Твоя развлекуха?
— Ничего себе, развлеченье.
— Мне так мальчишки говорили. Так и верещали, оглоеды «Развлекуху устроим!» Я как летел, такое видел, а потом и тебя увидал, как ты в воздухе вертишься. Я так подумал, что я вертелся, когда в воду падал… Но если от сердца хочешь помочь, изволь. Кочевряжиться не стану. Устал тут лежать. Солнце мне противно. Хочу полумрак, и влажности. Как вспомню – сам собой усыхаю… Вода тут есть, правда соленая, противная. – Он передернулся как самый обыкновенный человек от неприятного прикосновения. - А солнце жарит – спасу нет!
По доброте душевной, сжалился я над грибом. Был он ядовитый, как не быть, если судить по фиолетовой шляпке. Но и в нем теплилась жизнь, со своими переживаниями, стремлениями, радостями. И как выяснилось – горестями. Поглядел я по сторонам берега. Где ж та роща. Вдали увидел дубраву. Сапоги скороходы мои промокли, и бегать в них можно было разве что в полсилы в полскорости. Тем не менее, я скинул рукав пониже, поднял гриб, и засеменил, иначе и не скажешь в сторону дубравы. На опушке остановился и поставил гриб прямо в мураву. Гриб покачнулся, но устоял. Потом задрал свою шляпку повыше, точно заглядывая мне в лицо, и произнес с долей торжественности:
— Спасибо тебе, мил-человек. Не ожидал я на веку своем такого приключения. Оказался я дома, чему несказанно рад. То-то мои сородичи удивятся. Проси, чего пожелаешь. Что смогу – выполню.
— Не стану скрывать и юлить, - произнес я сдерживая, что мне абсолютно ничего не нужно. Правда, я не знаю, сумеешь ли ты мне помочь или нет. Требуется мне трава особенная, плакун травой именуется. Надобно мне чудище подчинить, да расспросить хорошенько. Где ее сыскать, подскажи.
— На такие травы у лешего дозволения надо спрашивать. Ну да ладно, жди меня тут! – вымолвил и как сквозь землю провалился.
Зная подобные способности некоторых не совсем обыкновенных существ, я остался ждать. Не прошло и пяти минут, как показалась, словно прорастая из землицы фиолетовая шляпка, а затем и сам гриб выбрался. Отряхнулся, как собачонка, делает, и говорит.
— Дозволение получено. Только я тебе ничего принести не сумею. Ты сам должен. Трава сия растет в дремучем углу. Не убоишься со мной пойти, так и получишь свое. А нет, так как знаешь.
— А срок ее сбора – прошел, как быть? Но коль знаешь, что говоришь, грибочек, пошли, коль так, да поскорее.
— Пошли, хорошо сказать. Я то подземными тропами хожу, скоро да ладно, а тебе поверху лезть придется. Обдерешься, покалечишься, не ровен час, заблудишься. Так как? – чего это он так, думаю, не проверяет ли меня.
— Пойду. Позарез надо.
— А зачем тебе? Зло удумал с чудищем, на что тебе его подчинять-то?
— Хочу Чудо-юдо рыбу-кита одолеть. Вытащить на свет божий – кого он сожрал. Если есть живые, исцелить….
— Плакун травы мало. Надо же еще живой и мертвой воды….
— Эти средства найдутся. Ну, так не тяни, коль вызвался проводить. Куда идти?
— Это я тебя проверял по указанию лешего. Траву эту все одно сейчас не собирают, да у него есть на всякие случаи запасы. Коль человек стоек в своем стремлении ему любые препоны нипочем. А коль ему и так и сяк можно – откажется от своих слов, то и давать ему за это нечего. – С этими словами, из земли показался переплетенный пучок странных корней. – Бери, жалуют тебе грибы от дозволения Лешего!
— Ой, спасибо тебе, Грибочек, от выручил, от спасибо! – искренне поблагодарил я. Поклонился в пояс, взялся за траву и бегом к берегу, назад.
— Для нехороших дел не используй, соком сбрызни чудище… - понесся до меня слабый голосок фиолетового гриба.
Оказавшись снова на берегу моря-окиана, я увидел, что остров откочевал в сторону от первоначального места. Он оброс уже лесом, и выглядел заурядно. На мое счастье и счастье тех, кто не попался на посулы и молчаливые завывания кита, берег оставался пустой. Я подобрался к киту вплотную, приготовил руку с плакун травой, и припоминая древние заклинания, поведанные мне ведунами, произнес:
«Не катись твои слезы по чисту полю, не разносись твой вой по синю морю. Будь ты страшен злым бесам, чудам-юдищам. А не дадут тебе покоища, утопи их в слезах; а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!»
Зайдя в воду, я можно сказать окропил берег острова соком плакун травы. И результат не заставил себя ждать. Кит мгновенно избавился от зарослей на своем теле, глаза его замутнели, и он послушно разинул рот, хотя я такого даже не просил.
— Пусть выйдут те, кто был проглочен! – выкрикнул я.
Прошла минута, потом другая. Наконец, из темноты сводов живого чудища стали доноситься голоса. Сначала оттуда кубарем выскочил очумелый Клубочек. Огоньки глаз - углями прожигали все кругом. Кот сиганул так стремительно вглубь берега, что только я его и видел. Затем, все озарилось ярким золотым светом, и из утробы кита вылетела слегка прибалдевшая жар-птица. Перья ее топорщились и меняли цвет, она истошно верещала писклявым голосом, словно бы ее собирались ощипывать. Затем, из нутра кита выпрыгнул маленький и вислоухий конек-горбунок, что поперек себя вез высокого человека. Руки и ноги человека свободно и бесчувственно волочились по земле. На нем имелся прожженный и в слизи зипун черного цвета. Белые и тонкие руки торчали из коротких рукавов. Одного сапога на нем не было. Конек озирался не хуже кота, и то и дело вздрагивал в нервной дрожи. За коньком уж больше никого не вышло.

13.

Не успел я порадоваться, что все так гладко вышло, как перед моим мысленным взором пронеслась картинка: огарок свечи начал «пыхтеть» чахнуть. Огонек превратился в угольное ушко, но пока еще освещал комнатку и лица людей, что находились там. Я узнал Мауру только по глазам. Ее лучистые глаза заполнила тоска, сожаление, утрата…. – Я не мог отогнать видение долго, оно мелькнуло, но так и осталось внутри меня. С трудом, но я вернулся к действительности.
Конек-горбунок хлопотал возле хозяина, пытался копытом его перевернуть на спину, так как этот человек, вытащенный из нутра кита, все еще находился без сознания. Я поспешил на помощь. Перевернул удивительно легкое и костлявое тело, спрыснул водой, что у меня оказалась припасена. Жар-птица села на камень и принялась ворчливо отираться, пытаясь обмакивать свои перья в набегавшие волны. Горбунок – исхудалый, все еще подрагивающий, глядел на меня большими глазами, и то и дело вздыхал, как расстроенный человек. По всей вероятности, он бы мог избежать проглатывания китом, но не стал этого делать, перенес те же лишения, что и хозяин, которому его подарили….
— Умучился, сердешный! – похвалил я конька. Он подступил ближе к лежащему хозяину и ткнулся носом в его ухо. Человек пошевелился и неожиданно резко сел, едва не боднув меня своей головой. Потом огляделся. Внешне это был длиннолицый мужчина, с редкими седыми волосами и впалыми глазами и щеками. Нос его напоминал крючок Ягевны, разве что не такой крутой. Глаза выглядели почти бесцветными и ничего не понимающими. Он потряс головой, от чего его редкие волосы зашевелились и ощупал себя поспешно.
— Ох! – произнес в конце концов он, скрипучим голосом. – Горбунок! Ты спас меня? Сумел вытащить? – его лицо повернулось к коньку.
— Это не я! – ответил горбунок на сносном человеческом языке. – Это вот этот чародей, – он мотнул головой и повел ушами в мою сторону. Спасенный человек снова порывисто повернулся, но я успел уже отскочить от его быстрых и резко-неожиданных движений.
— Век буду благодарен, мил человек! – произнес спасенный и стал подниматься. – Мы уж думали, все. Конец нам пришел самый конечный!
— Да чего там, - я пожал плечами, наблюдая, как жар-птица все еще пытается отчиститься от слизи. Осознав, что видимо просто так ей не отмыться, обиженно и негодующе, она взмыла вверх светлым, пестрым пятном и исчезла. Не знаю как кто, но я проводил ее без трепетного и сложного чувства сожаления. Кладов мне искать не надо, золота – тем паче. Мне б первостепенную цель открыть!
А тем временем, внутренний сок желудка кита на воздухе затвердевал с удивительной скоростью. Вся одежда спасенного человека теперь засохла. Черный цвет ее и покрой зипуна дал мне понять, что предо мной монах.
— Вы собственно кто есть? - Спросил я. – Не всезнайка случаем?
— А коль так, - в ответ спросил меня человек, подсаживаясь наподобие жар-птицы к воде, - и спасать не след?
— Я не о том говорю…. – попытался я оправдаться. – Я царь Владидар. Мне позарез нужен Всезнайка. Я как увидел свитки на ките, так сразу подумал, что кит его съел…. Так это вы или не вы?
— Ну, я, - невесело и смущенно ответил монах. – Только я такого прозвища терпеть не могу. Если уж хочешь говорить, называй меня Схимником, царь. А ты, какого государства царем-то будешь?
— Киории.
— А, ага! – словно бы вспоминая, пробормотал схимник. – Послушай. Я бы и рад тебе помочь, да видишь, как сам пострадал. А все любопытство мое! – он поежился. – Да, вот ее что, если не трудно, отойди малость подальше, я зипун сниму, в воде прополосну. Гадость внутри находиться….
— Я бы и рад, да кровь из носу нужно. Подскажи только как зависть победить. Я от тебя отстану, и подвезу, куда хочешь.
Схимник продолжил отмываться, а горбунок опасливо вошел в воду и полоскался сам. Странный человек без определенного возраста помолчал, раздумывая, что ему молвить, затем, как мне показалось, неохотно и разочарованно ответил на мою просьбу:
— Так, видишь ли, царь, ответа у меня тоже нет. Свитки свои я утерял ближайшие. Да признаться, и не было у меня никогда цели на такой вопрос ответа искать.
Я поглядел на него и к полному своему утверждению осознал. Всезнайка (схимник) – это никакой не волшебник, а скорее какой-то одержимый собирательством деятель (купец, князек, ведун, монах), который скапливает всякие рекорды и чудеса, и записывает в свои свитки. Поскольку чудеса не происходят сразу в одном месте, он постоянно перемещается туда и сюда и ищет новости. Внешне его можно сравнить с деятельным человеком. Почему на ум мне пришло сравнение с купцом или князьком, да потому что любой из названных лиц мог бы подходить под это занятие. Собирать небывалое. Лицо схимника не выражало никакой мудрости. Его нельзя было сравнить с лицом Влка-Реви или Медведя, ведунов мне хорошо известных. Этот человек был преисполнен иным светом сердца. Неизменно добродушное и несколько забавное выражение лица сейчас установилось на место. Тон его ответа и выражение его мысли, расставило все на места. Восторженно-взволнованное, точно от постоянного предвкушения некоего важного, предстоящего события. Добрецов. Услужливость, почтение, внимание и проницательность к деталям. Мудрость, ответы на большинство вопросом, как и всякому живущему ему не открылись. Собрав диковины, он не стал им ровней. И все.
— Коль нужен тебе ответ, то я могу поделиться тем, что узнал из странствий! – начал он. - Из всех знаний и чудес, что я  почерпнул, ходя по свету, плавая и ездя, я вынес ничего путного этот мир не ждет! И теперешний пример со мной, пусть и чудесно завершившийся еще раз утвердил меня в оной мысли. Но самое интересное, я кое-до чего додумался, сидя внутри кита и пытаясь как-то не тронуться умом от свершившегося со мной казуса. И рассуждая, я стал прикидывать, какое бедствие нам всем может угрожать.
Я ведь как рассуждаю, - схимник почесал голову. – Потоп непременно случится. Как же без потопа?! Предсказано, значит сбудется. Все признаки налицо. Так вот, я в келье своей лежал ночи напролет и думал. А если спастись? Есть ли шанс, или способ, какой выжить. Ведь вода горы ломит. И вот что я надумал. Спастись, вероятно, можно тремя способами. Первый, что мне пришел в голову таков. Коль нельзя уцелеть на земле, когда вода все скроет, нахлынет волнами, то можно подняться в воздух. А как? Надуть пузырь теплом, и подняться. Я даже, тайком, признаюсь, пробовал. Разве что пузыря подходящего не сыскал. Но все равно малость получилось. Лишь бы иеромонах не узнал…. А он и не узнал, потому что я не лез на рожон. Тайком строил. Так вот, можно спастись на пузыре. Но тут другой вопрос. Сколько он в воздухе продержится? Неизвестно же сколько потоп продолжиться. Не день и не два, и не год и не два, никто наперед сказать не может. Дальше, вверху, насколько я успел узнать, непрестанно ветры дуют. Пузырь далеко унесет, куды и не знаешь. А привязаться не к чему. Все смоет, да сметет, да сломает. Если же ветер будет, что буря, то и вовсе пузырь может изорвать, растащить, оземь или там воду ту же так шмякнуть, что мало не покажется. А есть-пить что-то надо? Значит, к пузырю еще надо корзинку прицеплять с едой. Да и самому в корзинке укрываться. Опять же утяжеляет это все многократно. Где такой пузырь создать, чтоб столько всякой всячины напихать, да при этом он бы еще и вверх поднялся. Опять же улетит куда и незнаем.
Он перевел дух, глаза его при этом странно, возбужденно рассказом блистали. Худое, изможденное лицо с бороденкой выражало живой восторг оттого, что кто-то его выслушивает и не считает сумасшедшим.
Второй способ я придумал такой. А ежели сделать металлический шар и внутри себя запаять. Шар прикрепить ко дну в речке или озере цепями, чтоб не сорвало и когда случиться потоп, а он посильнее ледохода будет, пройдет теркой по земле, удержаться на месте. Переждать под водой. Идея показалась мне заманчивой. Да вот ведь вопросец: коль шар будет запаян, без воздуха не прожить. Надо на поверхность трубочку тянуть. Ну ладно, коль мы знаем, на какой глубине сначала закопаемся. А дальше. Вода поднимется, ведь потоп же, и сколько над нами воды будет. Да и потом, чем глубже, как мне мыслится, тем больше воды будет жать сверху. Растрескается шар, как скорлупа ореховая. И тогда все. Расплющит. Опять же еда нужна. И тогда я подумал, а почему б не построить лодку. Но вот в чем беда, потоп не просто водой зальет, он разрушит, сотрет с земли, раздавит и переломает все подряд. А уж лодками чай, люди и до прошлого потопа пользовались, а не уцелели. Как же быть?
И я надумал третий способ спастись. Выстроить лодку, чтоб как ее не верти, как не крути – не тонула. А для того, надо тот же шар из металла склепать или спаять. Таков, что как поплавок бы качался, перекатывался, вертелся, бился, и не разбить его ничем можно было. Ни о камень, ни о воду, ни обо что. Ну, пускай, мы такой корабль выстроили, забрались. А дальше что. Сорвет его, понесет, ударять станет. А мы то внутри. Попробуйте покатать яйцо. Оно то и катится, да в любой миг разобьется. Так и с кораблем непотопляемым. А мы то внутри него сидим. И как же нас вместе с кораблем ломать будет, внутри бить, голова кругом пойдет. Шишки, переломы начнутся. А иначе нельзя. Как бы ни удерживался, не удержишься. Чтоб не стелил внутри, все равно биться будешь, как горошина в стручке. Но это самый лучший способ пережить потоп, что мне придумался. А иных нет. Башню не построить. Самому плыть, расшибешься волною. В гору подняться и гора потонет. В землю врыться, да так чтоб без щелей не выйдет. Единственно, что корабль такой непотопляемый соорудить и можно.
И исходя из сказанного мной, если бы мы сумели повелевать хотя бы этим чудом-юдом рыбой кит, то многие бы спаслись. Но – внутри него нам не выжить. И задохнемся и переваримся. Это я тебе, как очевидец говорю…. – Как мне не неловко было его перебивать, но рассуждения о потопе мне порядком надоели.
— А что с завистью? Знаете  ли вы средство от нее. Той, что Лихо наслало на людей? есть ли оно. Я не знаю, к примеру, снадобье, существо, дубинка или плод, который мог бы спасти, оградить, исцелить от зависти хотя бы несколько человек?
— Прямо с ходу я тебе ничего не скажу. Не вспомню. Вот, если б в келье моей оказаться, тогда б быть может я ее подыскал, записочку, может я ее в странствиях и узнал, это твою проблему. А сейчас – извини. Не вспомню!
— А где келья ваша?
— В дубе пятисотлетнем, на краю черного леса. Там самое удобство. Чернил из желудей сколько угодно достать можно, и глядишь лишние люди там не шастают, не донимают. Можно все обдумать, вспомнить, записать.
— Так давайте без промедления туда поспешим! – воскликнул я. – Пусть слабая надежда отыскать средство, но все же что-то.
— Торопишься…? Понимаю. Что ж можно и поспешить. – Схимник подозвал горбунка и легко перебросив ногу через хилое тельце, произнес. – Я готов. А ты за нами поспеешь?
— У меня сапоги скороходные.
— Ну, тогда, держись за гриву, - не успел я взяться, как мы вихрем унеслись невесть куда от моря. Пока летели, одежда наша подсохла. Мы поднялись выше туч, а кода бухнулись вниз, сквозь облака, оказались прямо у темного леса.
— Ты моего сторожа не пужайся! – произнес, наклоняясь ко мне схимник. Соловей Шаугетович знатный свистун. Оглох на службе. Его и списали в запас. Я его у себя пристроил. Пока меня нет, ни зверь к келье не подойдет, ни человек. Он нас как завидит,  что мы возвращаемся - пропустит! За время пояснения, горбунок опустился к самым корням дума. Я едва поспел дух перевести. С нижней ветки высунулась косматая и широколицая голова, медного цвета с тонкими, волосяными толщиной усами и расплылась в улыбке.
— Вернулся? – крикнул неестественно громко тот, кого назвали Соловьем Шаугетовичем.
— Вернулся! – больше кивнул, чем сказал схимник. Он тем же Макаром соскочил с горбунка и нырнул в щель между корней дерева. – Тут подожди, царь! – велел он мне.
Я остался на месте, поглядывая на Соловья. Не тот ли это знаменитый разбойник? Тот человек спрыгнул вниз. Оказался он малого роста и довольно тучен, с кривыми ногами, обутыми в шлепанцы с загнутыми краями и расписную жилетку, не сходившуюся на пузе. Он деловито поглядел на меня, еще раз до ушей улыбнулся, и, закусив один ус, принялся, покачиваясь топать вокруг дерева. Видимо он тем самым демонстрировал свою бдительность. Сделав два с половиной обхода, а дуб немалый, он остановился отдышаться. Снова поглядел на меня, и все также громче необходимого, произнес. Слова выходили чуть растянутыми в самых причудливых местах.
— Я тут за сторожа, присматриваю. Чтоб НИИ кто НИИ чего НИИ украл. Потому как знаю, что свитки, почитай дороже золота будут. Давно я служил на весьма важной должности, и был что называется при почете. Форма, уважеНИИе… Да. А теперь вот на отдыХЕХЕ можно сказать. Подрабатываю.  Присмотр он порядок любит, значит цельность. А бесцельность – одно разореНИИе. – Он выпустил ус изо рта, и снова воззрился на меня. Все это время я старался вежливо слушать его слова. – А если ты вздумал нас обмануть, то НЕЕ советую! Потому как есть у нас средство всяких обманщиков и лицемеров приструНИИть! – Он задумчиво и с сожалеНИИем почесал свое пузо, и присел на выступающий из земли корень. – Время НИИкого не щадит. Я вот каков был раньше. Высок, строен, красив. Сколько на меня девок глаз положили не счесть. А теперь вот что? Старость не радость. Был у меня дар, а теперь одно воспоминаНИИе. Ты вот что, чего стоишь? Сядь. В ногах правды нет. Чего пришел. Я, если ЧЕЕстно первый раз вижу, чтоб со Всезнайкой кто прибывал. Ты кто ж таков будешь? Чудо неописуемое или как? Ты говори, я по губам разбирать научился.
— Царь я, Владидар, - четко, как мне показалось и по слогам, произнес я. – Ищу средство одно необыкновенное. Чтоб зависть победить. Яблоки ли там какие, али микстура. Чтоб выпить и исцелиться.
— Не части, - он прошамкал губами, потом закатил узкие щелочки глаз. Видно не все понял или что-то вовсе не разобрал. Повторить? А коль обидится. Попросит – повторю. А так не стану.
— Эхма жизь какие штуки подбрасывает. Вот как раньше было? А дельно. А теперь что? – Он воспринял мои слова как-то очень неверно. Не из той области. Как шло – исконно. Почиталось, что дом должен быть подобием храма. Красный угол – самое светлое и нарядное место – располагался в солнечном углу и как алтарем служил. Туда можно было пройти только с разрешеНИИя хозяина. – РазбойНИИк, злодей в отставке, а какие вещи говорит. Одумался к старости лет? – успел подумать я. Что-то схимник не чешется. Ищет мне средство или записи о нем, али спать пошел. Лучше б я видел, чем он занимается, чем бы думал, чем не занимается…. -
…Дом нельзя было строить на месте, где раньше проходила дорога или стояла баня, - продолжал Соловей Шаугетович. – А все почему? Да потому что это место где явь с навью сходятся так близко, что одно в другое переходит свободно. Я то не знаю? Я почитай не один год…. Ну вот… или, к примеру…. Вся жизнь была благородно чинно опутана обрядами. К примеру, взять бы, хотя б такой вот обычай, пускать в новый дом первой кошку. Это почему ж так повелось? А я тебе отвечу, растолкую, коль ты не поНИИмаешь и тебе невдомек. – Почему он решил, что я не понимаю и что мне невдомек, так и осталось в тумане. Тем не менее, не глядя на меня напрямую, Соловей продолжал болтать свое. - Ведомо, что первым покинет этот мир тот из членов семьи, кто первым переступит порог нового дома. И в старину члены семьи заходили в дом по старшинству. Первым заходил самый старший. Потому что старый и дряхлый. А молодые вперед не лезли – боялись. Потому что не одно поколеНИИе видело, что это правда. А потом что? Потом, чтобы защититься да обезопаситься, стали пускать впереди себя кошку, считая, что она связана с навью и ей НИИчего не грозит. Как не знать? Кошки очень даже связаны, какую не ткНИИ. ОНИИ препираются, но мы то знаем! – он хитро подмигнул мне левым глазом. – И вот еще что, над местом, где кошка ложилась, вешали детскую колыбельку. Потому что считалось, что там кошка защиту от сглаза ведет, оберегает. А как строили? Теперь разве так? О кошке забыли, сами лезут вперед, побыстрее б зажить по-людски…. А вот еще пример тебе! Кто дом закладывал, знал что под бревно первого венца следует положить деньгу, а еще обязательно зерно, ладан от сглазу и нечистого и шерсть, чтоб дом был богатым, теплым, чтобы родились дети и чтоб в нем присутствовала святость. Домовых жаловали, не обижали. Разве так делают ноне? Сколько я не глядел – не делают. Позабыли заветы, вот и идут всякие зависти, да напасти Лиховые. А ты как думал, запросто так? Запросто так НИИчего не бывает. Все есть начало чего-то или конец чему-то. И лиНИИя сия непрерывна.
Прошло больше часа, настроение мое не улучшалось, схимник не показывался. Соловей Шаугетович продолжал долдонить что-то свое, видимо накопленное за долгие годы разбойничьего промысла. Осмысленное и подытоженное, это словоизлияние долго не находило слушателя. Еще б. Схимнику все эти разговоры не интересны. Ему чудеса подавай. А больше, по словам отставного татя, никто сюда не хаживал. Наконец, когда я уж порывался сам заглянуть в корень дубовый, послышалось кряхтение и сопение. Явился Всезнайка и с… пустыми руками.
— Я все там переворошил, перелопатил. Нет никакого упоминания ни о чем подобном. Заважничать, заваливать, завистничать…. Есть завидущий и завидущие. А про то, как ее побороть – хоть шаром покати. Ты вот что, пойми, царь. Я ж не просто все подряд ходил по землям собирал. Я только чудеса да диковины записывал. Рыб двоякоходящих, жаб летающих, котов говорящих, да всяких Змеев. А зависть – это такая штука, которую просто так за хвост не схватишь! Уж не обессудь. От себя могу сказать так. Зависть возникает лишь тогда, когда ты сам чего-то добиться не сумеешь. А кажется тебе, что у других того, что ты не сумеешь - в изобилии, да еще и легко достается. И тебя гложет, жжет эта несправедливость. Так вот, я тебе, что скажу на это. Не тешь себя мыслью, что другим это легко достается. Потому что это только так Кажется. А когда кажется, сам знаешь что надо делать! – он показал что именно, осенив себя церковным символом. А что до средства, предмета…. Можно ли уничтожить то, чего не пощупать? И запомни: успех в борьбе с завистью только таков. Скажи себе – «Я действую с удовольствием для себя и ни на кого не гляжу. В радости оттого, что делаешь для себя, а не на зло».
— Значит, средства, предмета, чтоб одолеть зависть - нет? Яблоков, пера жар-птичьего, скипетра, микстуры? – переспросил я, краснея и белея попеременно. Столько бродил, топал чтоб прийти вот к такому выводу?
— Боюсь, что нет. Весь секрет в том, как себе поверить.
— Что ж, - произнес я, вздыхая. – И на том спасибо. Только что ж мне теперь со всем этим делать-то?
— Вернись к началу, - посоветовал Соловей Шаугетович, который ничегошеньки из наших слов не расслышал. Зато знал своё.

Эпилог:

Сапоги скороходы мои почти сносились. Потому что были они сваляны, а не сшиты надлежащим образом. Но я им благодарен, столько прошел путей-дорог. Столько разностей и диковинок увидел. Можно посчитать, что я сам по определенному договору -  сам сделался Всезнайкой. Почему? Потому что прошагал, прослушал, просмотрел множество земель и увидел много чудес.
Вот теперь я уже на той самой дороге, с которой все начиналось. Разве что изменилось? Свет, запах травы и листвы, земли, узоры, мельтешение тут и там разных живых существ. И моя дума. Я вернулся к тому, с чего начал. Хотя, погодите кА? С чего же все началось? Ах да, с убогонького, над которым каждый, кто его видел, пожалился. Подумал о его судьбе. Все, кто его видел, этого странного человека, внутренне сами себе позавидовали и не позавидовали ему. То есть сглазили сами себя таким вот отношением. Недаром Маура сказала, что они обидели его. Может вот в чем дело? Где ж его искать то теперь? Столько времени прошло? Найду ли я его?
— Эй, сердешный! – окликнул меня кто-то. Я обернулся Ягевна. Да не одна. На руках черный кот. Клубочек, или какой иной?
— Это я, бабуся.
— Ну что, сыскал средство? Нашел своего Всезнайку?
— И нашел и не нашел! – ответил я. И тут же услышал глухой, точно подземный голос вещего камня… «Ну вот, опять за странности взялся…!»
— Так что ж собираешься делать? – с любопытством спросила старуха.
— Объяснили мне добрые люди, как самому зависть побороть. Коль интересно, могу и тебе пересказать.  Наперво - остановиться в своей зависти. Разбери, почему ты переживаешь зависть. Выйдет целый список. Как это откроется, покумекай. Навторо - оцени, что надо в себе переменить, и надо ли, в себе, что конкретно делать, чтобы добиться того же, чему завидуешь. Результатов. И встает тогда другой вопрос: А надо ли мне что-то делать, чтоб в своих глазах, да в чужих глазах, родных или не родных, добиваться результатов? И если надо, тогда – работай, делай. Если тебе это знание или умение пригодится. Я умею что-то одно, а он или она или они – что-то иное. И я знаю, что те умения, что у них есть - мне пригодятся. Надо учиться. И напоследок главное, что я узнал. Самое главное - действуй с удовольствием и для себя, а не назло кому-то. Впусти любовь своею сердце и замени зависть ею. Вот это я и хочу рассказать всем. Еще не знаю, до всех ли достучусь, все ли захотят понять. Но за свою семью я уверен. Не потонем мы в зависти, какое бы лихо нас не принуждало.
2009