И затем слушал ветер в унылом мире и тосковал о ней
А.Платонов
Глава первая
Был он щупленький, небольшого роста, с пугающим выражением глаз. Они замирали и округлялись до ужаса, подобая гримасе какого-нибудь актера в роли или того анонимного фотографического пациента, который к вашим услугам в любой книге по психиатрии. Об этой своей особенности Герцик долго не знал, но однажды словоохотливая простушка - из тех, про кого говорят: "Шо я маю, то я везу", - ляпнула ему об этом. Герцик не удивился: как некоторые связывают седину с пережитыми несчастьями, так и он нашел объяснение: гетто, куда на руках матери угодил из местечка Изюм.
От матери он знал, что там были каменоломни, их оцепляла колючая проволока, там расстреливали...
Людей расстреливали по рвам, потом засыпали, а после земля дышала неделю, схоронив всех подряд - и мертвых, и живых. Бывало, на "акцию" приходили местные, принаряженные как на праздник. С тех пор глаза Герцика как бы знали свое - стремились вон из орбит. Можно представить, какой счет этому миру носил он в душе, и как никому до этого не было дела. Мир едва помнил себя, а уж чужие обиды, страданья... "Скажи спасибо, что уцелел!" - говорили ему. Но "спасибо" Герцик мог сказать только своей матери, которой удалось бежать из гетто, а вовсе не миру, который мало в чем изменился. "Ужас, кошмар, конец света" - вот что Герцик о нем понимал. В благодарность он жил для матери, никого не любил и любить не собирался. Он привязывался к ней тем сильнее, чем невыносимей делалась жизнь. А счет к миру нарастал. Когда терпеть стало невмоготу, Герцик сказал: "Надо что-то менять". Что имелось в виду, он знал, а дальше... Пускай устроительная сила сама воздаст за страдания. Даровала же ему мама второе рождение, так и теперь отыщется спасительница и вызволит из трясины.
Но "спасительница" не спешила. Женщины вообще не удерживались возле него, хотя за ним числилось столько достоинств, что по нынешним временам просто клад: не пьет, не курит, не гоняется за юбками, не крадет, не обманывает... Главное же - предлагает законный брак. Но женщины - непонятно - появлялись и пропадали без объяснений, мало сообразуясь с его настроением и с тем, что "надо что-то менять". Они хотели другого. Со своей стороны и Герцик не спешил с авансами: книжечка стихов, букетик, коробка конфет - эти милые пустяки только сбивали с толку: что значит букетик, когда человек предлагает себя?! Да и не богач он, чтобы сорить деньгами. А тут еще мама сыпала соль на раны: "Это самое страшное наказание - одиночество. Вернешься домой, а тебя, деточка, никто не ждет".
- А, кроме тебя, мне никто и не нужен, - отвечал он.
- Мама не вечная...
- Живут и до ста! - отрезал он - Помнишь Зосю?.. Она в пятьдесят восемь только первый раз родила...
Но мама твердила свое. И однажды...
Однажды он действительно нашел ее... На кухне... И понял: нет больше главного человека. Она была всегда как бессмертная - заботилась, опекала, лелеяла и вдруг - с отчужденным лицом... Как будто свои же слова, что "не вечная", воплотила и устранилась без всякого снисхожденья. Бросила на произвол судьбы, как бросают детей в реку, чтобы выучить плавать. И он не знал, как теперь жить, что делать, куда идти. "Может быть, ее отец позвал" - подумал он, и новый приступ сиротства сковал его по рукам и ногам. Он глотал воздух, словно впрямь брошенный в воду, спазмы душили, и ничего в голове другого, а только то, что с ним, а не с нею, случилось самое страшное. Одно утешало, если кто-нибудь говорил: "Им теперь лучше, чем нам". - "Конечно, они там вдвоем", - отзывался Герцик и опять забывал все на свете, хватался за сердце, считал себе пульс, искал по карманам лекарство - даже что-то обидное для памяти ушедшей являл посторонним, хотя правда его: "какой стресс, какая нагрузка на нервы". Однако ничей язык не поворачивался одернуть, советовали обратиться к врачам, называли специалистов, и он покорно делал, как говорили, и заботы о собственном здоровье, казалось, поглотили его. Но по вечерам накатывала тоска, та самая - зеленая, хоть караул кричи, он кидался куда глаза глядят - к родственникам, знакомым - сидел, молчал, считал себе пульс, а рюмка водки - это лекарство на все случаи жизни - стояла нетронутая, потому что Герцик боялся за сердце.
Так продолжалось достаточно долго. Потом родственница - из тех, что седьмая вода на киселе, взялась за него, закрыла холостую квартирку и, списавшись заранее, отправила к тетушке, единственной близкой родне. Квартирка его - ничего особенного, но на общем безрыбье... Словом, родственница, которая выдала замуж дочь, нуждалась в пристанище, чтобы освободить от себя молодых. Это отчасти и послужило причиной ее энергичных забот.
Глава вторая
1.
Столичная тетушка тоже жила без присмотра. Болезни и коммунальное общежитие одолевали ее. Она любила свою заставленную комнатенку давним ревнивым чувством старой москвички и ради "дорогого племянника" жертвовать ничем не собиралась. Племянник был помещен в коридоре на раскладушке, где и проводил ночь, как безгаремный евнух. На большее он и не посягал. Тетка, склонная впадать в повелительный тон, тиранила его как могла. Если бы не работа, Герцик сошел бы с ума. Но и работа не грела. Зубной врач, он зацепился в районной поликлинике, где надумали поставить дело на манер американского. Но охотников раскошелиться оказалось мало: до изысков ли обычному пациенту? И Герцика бросали направо - налево и куда ни придется. У себя в провинции он привык говорить: "Свою лепту в отечественную стоматологию я уже внес", а здесь?.. "Ужас, кошмар, конец света", - шептал он в сторону, без расчета на посторонние уши, и гримаса на его лице задерживалась дольше, чем прежде.
Но кое-кто с наметанным глазом подивился такой беспредметности жалоб и рассудил: "Даром мужик пропадает...". И особа из отдаленного медицинского персонала приблизилась, чтобы утешить себя и его. «Пускай не вышел ростом, рассуждала особа, не красавец, не обольститель, зато порядочность налицо, а также приличное жалованье, хорошая специальность и никаких хвостов, то есть оставленных жен и детей». Конечно, житейский опыт подсказывал: "Мужик что? До тридцати еще годен, а после - сухой". - "Сухой, да свой, - был ответ своего же практического рассуждения. - Хоть полено, только бы дома: есть словечком с кем перемолвиться".
Герцик поддавался, но не очень, и, снисходя к женскому одиночеству, скорей уступал, чем млел от восторга. Перебивался с хлеба на воду, имея скромные крохи и свой маленький интерес. Женская активность пугала, а еще... он боялся служебных историй. Да и персонал слишком уж младший.
К этому времени тетушка подгадала не без задней мысли найти племяннику пару. Имелась в виду дочка одной приятельницы. Лучшего повода для знакомства и не придумать - за яблоками к ней в сад.
Так Герцик познакомился с Наташей. Встретились они на вокзале. С удивлением Герцик поглядывал на высокую складную спутницу, примеряя к ней дежурные представления о замотанной дачнице. Разве что кеды и походная куртка - остальное расходилось с его фантазией, озабоченной предстоящей дорогой, так что и тяжелая сумка в руках Наташи не стала предметом его внимания; Наташа так и несла ее до самого поезда.
В вагоне, забившись в угол от сквозняка, Герцик чувствовал на щеке веянье ее волос, краешком глаза он косил в ее сторону и, видя время от времени чеканный профиль, улавливал надежность, исходящую от Наташи: вот человек, которому можно вверить себя. Сама мысль о поездке слилась с мечтой об однодневном доме отдыха или санатории. Явилось тайное тайных: "С такой и в Гефсиманию можно податься". (Почему он выбрал именно это название, Герцик и сам не знал, но в этом слове его мечте было уютней.) И сад, до которого они, наконец, добрались, показался райским.
На деревьях, земле, по дорожкам, в канавах - такой прорвы яблок он не помнил со времен Украины. К яблоням клонило сливы; сомкнутые в глубине заросли облепихи давали бесконечности рыжий цвет. Флоксы, астры уже казались лишними, как и запах ели у входа. Всё это будоражило, ложилось на душу забытым воссторгом.
Растревоженный Герцик ничего не хотел, а только смотреть и вдыхать: он устал, он желал отдохнуть, не было ему дела ни до каких яблок. Он поставил шезлонг на террасе – повыше и посуше, расположился и впервые за много дней заснул. Странный сон приснился ему: покойная мама тихо-мирно присела и все не могла нахвалиться сыном: добрый, преданный, золото, а не человек.
- Кому это ты говоришь? - спросил Герцик.
- Ну, как же... - мама кивнула: в дверях стояла Наташа. - Я довольна, ты попал в хорошие руки.
- Нет, - сказала Наташа, - он не может любить.
- Как не может любить?! Почему?..
- У него на лице написано...
Герцик кинулся к зеркалу: это неправда! У него лицо приличного человека. Но зеркало куда-то девалось. Вдруг Герцик обнаружил его при себе, подумал: "Разве занятыми руками что-то найдешь?" - и разжал пальцы. Зеркало упало. Сухая листва намелась на осколки.
- Мама, мама! - стал звать Герцик.
- Да это же сценка Страшного суда, - сказала Наташа и засмеялась. - Не пугайтесь: здесь она, с нами, - и открыла калитку в сад.
Деревья лучились в дымке; густея, она обращалась в туман. Все заволокло на глазах. Солнце пропало. Тоска охватила Герцика. Он проснулся.
2.
Яблоки лежали на траве большими семейными кучами; солнце било в листву, все казалось ярким и летним.
Наташа сидела за столом. Она молча ела, наблюдая за ним исподлобья. Это была уже не та беззаботная спутница, которая подхватила его на вокзале. Но, подавленный сном, Герцик мало что замечал. Он глядел и не знал что сказать. И вдруг сами собой... в полном согласии с выражением его глаз, тем самым, пугающим, - какие-то слова о здоровье, о том, что врач советовал ему дышать... побольше свежего воздуха... не замыкаться... обзавестись подругой...
Наташа слушала и не слушала, сидела напротив, но была где-то далеко; "серьезные намерения", о которых Герцик завел, остались без внимания. Скоро она поднялась, и Герцик увидел ее в саду. Она сортировала яблоки: желтое, красное; ящик, корзина - Герцик не успевал следить, - а те, что для дома - по сумкам: себе и гостю. Она работала, как настоящая крестьянка, которая не видит света белого. Косынка сбилась у неё с гогловы, Наташа сорвала её и вытерла лоб. И так много знакомого почудилось Герцику в этом жесте, что он закрыл глаза, чтобы припомнить, где уже видел похожее. И по своей тоске понял, что также делала его мама. Какие-то люди подходили к Наташе. Она насыпала яблоки в ведра, корзины и опять бралась за свое. В сторону Герцика не глядела.
- Жучка, отстань! - услышал он ее голос, прежде чем заметил неистовое ликованье откуда-то возникшей собаки.
Поодаль от Жучкиных скачков и приветственных лап, соблюдая дистанцию, стоял черный лохматый пес.
- Ну что, Фараончик, - сказала Наташа, - так и будешь при мамке всю жизнь? Эх ты, вечный сын.
Для далеко идущих выводов и параллелей Наташа была слишком замотана (похоже, она урабатывалась до бездумия, до состояния, когда в голове - ничего), но мысли брали свое, являясь откуда-то со стороны: "Об этике природы, о нерасторжимых связях... - вспоминала Наташа. - Наверно, творя их, Бог-вседержитель не осознает себя... Для Него привлекательно сверхкосмическое, как для человека сверхчеловеческое... А проблемой оставалось и остается обыкновенное человеческое..."
Герцик снова закрыл глаза, чтобы увидеть маму. "Милая, дивная", - звал он, чего при ее жизни никогда не делал. Мама же как будто передоверила его Наташе - этой странной, молчаливой, у которой на уме одни яблоки. Герцик так и не узнал, как трудно их собирать, как отваливается голова, обращенная вверх, и сжимается сердце от мысли, что не управиться: короток день. Он не догадывался, что и от этого можно сойти с ума, как сходят с ума от одиночества. Голос земли, её власть – этих вещей он не знал.
Уже обозначился месяц. Наконец последний ящик Наташа оттащила волоком на террасу и тотчас стала собираться. Месяц высветился сильнее. Какие-нибудь полчаса оставались до выхода, когда Герцик попросил чаю, такого же ароматного, с травкой, как за обедом. Наташа сердито подала кипятильник, а за водой послала к колодцу. Как-то подчеркнуто громыхнула железной коробкой с заваркой. Конечно, Герцик не стал ничего затевать.
Они вышли при полной темноте. Российская экономия без всякого понятия давала себя знать в погашенных фонарях. Романтическому месяцу требовалось полнолуние, чтобы сильнее светить. Но месяц барахтался себе на спинке рожками вверх и горя не ведал. Герцик тащил свои яблоки, Наташа - свои. С непривычки сбивался, попадая в придорожную глину. Цепные псы рвались и визжали, почуяв чужих. Пахло остывающими кострами. Но вот впереди прорезался свет. Вид станции придал духу. Худо-бедно достигли платформы с воскресным народом, томившимся ожиданием. Несколько поездов пронеслось мимо. Всё же подали местный состав, народ кинулся - и Наташу с Герциком буквально внесли внутрь вагона. Двери захлопнулись. Поезд тронулся.
Прижатый к своей спутнице, Герцик попробовал поблагодарить за чудесный день; округлая щека с легким пушком была прямо перед его губами, какой-нибудь сантиметр, несколько ударов сердца... Герцик гнал крамольные мысли, отводил взгляд - и опять... Смущенный, он все бормотал, не замечая ее настроения и пыли на волосах, и царапин на шее, щеке. И все озирался, боясь проскочить свою остановку.
На первой же станции у метро он выбрался, помахал рукой с платформы. Наташа не ответила. Пьяный сосед, повалившись, заслонил окно. Наташа качнулась, но как стойкий оловянный солдатик вернулась в прежнее положение. "Рассеянная какая, - подумал Герцик. - А поговорить серьезно не удалось".
Что было после, Герцик так и не узнал. Почему его больше не приглашали, тоже было неясно. Все, что осталось от чудного дня, - желтая горка яблок.
А дальше было вот что.
Глава третья
1.
Сойдя с электрички, Наташа выбилась из толпы и в сторонке решила заранее приготовить билет на метро. И на тебе: ни в сумке, ни в карманах, ни в тележке, ни в рюкзаке... Нет кошелька! Тут она вспомнила, как, замороченная просьбой о чае, кинула его и подала кипятильник. Она так явственно все представила, что, казалось, видела блестящие набивные цветы на этой несчастной вещице. И даже место возле запасной керосиновой лампы, где кошелек остался. От досады... Наташа сама не знала, как себя называть. Ключи - вот что ее убивало. В кошельке были ключи. Стоило проделать весь этот путь, а ключи оставить на даче. Мама в больнице, груз неподъемный, руки-ноги словно чугунные. А толпа валила мимо, ни знакомого, ни друга... Наташа вспомнила, как днем раздавала яблоки, и дачный сосед, видя ее одну, предложил подвезти, но из-за "гостя" она отказалась. Все складывалось как нарочно против нее. Однако звать и просить не хотелось. Звенящая чистота одиночества - так называла она минуты, похожие на эти, когда ни досады, ни злости, все куда-то девается... Остается лишь отстранение, как будто кто-то невидимый следит и диктует: "Действуй сама".
Тем временем стрелки вокзальных часов подбирались к двенадцати. И вдруг голос диктора: последний электропоезд! Наташа повернулась и вдоль пустого состава - назад, в первый вагон. Стало сразу легко, груз отпустил. И снова удача: в полутьме - пассажир. Возле окна, освещенный снаружи, раскладывает на газете еду.
- Садись, дочка! - сказал он, сгребая газету, и хлопнул по деревянной скамье. - Вдвоем-то повеселей.
Он был простоватого тертого вида с живыми глазами компанейского мужичка. От снеди приятно пахло дымком, свежим хлебом. Когда едок подносил ломоть ко рту, на руке его можно было разглядеть надпись: "РАЯ", родственную татуированному сердцу с застрявшей стрелой.
- Туда ехал - разносчиков, как из мешка вытряхнули: кто - с газетами, кто - с брошюрами, книжонками... Ни свет, ни заря - двести вопросов для женщин! Ишь, каков молодец! Что раньше шуры-муры звалось, нынче секс. А все едино не для нашего человека. Замучишься выполнять. По душе-то милее. И пособия не надо. Лучше б губной помадой торговали... А то лепят горбатого, и вот ничего не купил девке.
Попутчик, верно, имел в виду дочь или внучку, однако ночью догадки теряют правдоподобие. Наташа, отодвигаясь, подумала: не ходок ли по женской части? Мужичок и сам хватился, куда его понесло, сказал не без лихости:
- А чего?.. Было, и мы на ходу подметки рвали! Ох, рвали и не чинили. Слава Богу, сорок шестой год со старухой живем и еще столько бы. У меня и на тот период, - он показал пальцем вверх, - свой расчет. Буду являться, не дам позабыть. Пускай знают: рыжий да рябой - самый дорогой. А к чему это я?..
= Что утром - люди, а вечером - никого.
- Поди, ночь уже. Ясное дело, народу не густо. Праведность режима требует, разбой - темноты, а все прочее - забытья. Задумался - и уже одинок... Либо дальше думай, либо на стенку лезь без людей. Монахи - и те парой ходят.
И по-свойски поведал, что, не разгибая спины, пропахал все воскресенье на сына, даже поесть не успел. На том покончил с прожитым днем и... воззрился на что-то совсем непонятное: яблоки в сумках попутчицы! Как же так? в Тулу да со своим самоваром?..
- А все от дурной головы... и ногам нет покоя, - откликнулась Наташа, переняв стиль попутчика.
Поезд тронулся. Бесхлопотный час дороги располагал к разговору в полное удовольствие. Темень в вагоне отзывалась сырым холодком. Месяц взошел, бледнея в свете мелькающих станций, и стеной отлетали глухие прогоны мрака.
На станции вышли вместе. Чувством встречи обняло душу в ответ на что-то зримое ей одной. Только семафоры горели на путях. Наташа глянула на попутчика:
- Ну вот, ехали-ехали, а как звать не спросила. Может, встретимся: саженцы или что...
- Саженцы - дело хорошее, - был ответ. - Да только ты, дочка, разве не чуешь, как картофельной ботвой пахнет?.. То-то и оно... Путный хозяин картошку выкопал и в город повез. Вот и прикинь, какое время неподходящее... Самое воровское: пойдешь сапой, встретят лапой. Сезон кончился, фонари потушены, дачники съехали. Нынче жизнь человеческая ни во что, только и слышно: там ограбили, тут убили... А зовут меня Павел Кириллович. - При этих словах он поднял сумки Наташи и, не дожидаясь возражений, двинулся вперед: - Старому солдату, дочка, дать лишний крюк спокойней, чем маяться что да как...
2.
На другой день это злоключение представилось Наташе яснее: симпатия к случайному попутчику не помешала увидеть в Герцике виноватого. В этом качестве он и остался бы среди далеких знакомых, не напомни о себе телефонным звонком. Наташа собиралась в больницу к маме, о чем, сняв трубку, сухо сказала ему. Правда совпала с уловкой, а это не лучшее, когда разговор за глаза. Герцик мимо всех обстоятельств гнул свое. Тяжелые паузы делались пыткой. Наташа повторила: мама в больнице, та, которая вырастила сад, яблоки... Но Герцик... Своими "серьезными намерениями" пришелся так некстати, что даже желанием насолить не добился бы большего. Казалось, и телефонный аппарат потерял терпение: разговор разъединился на полуслове. Герцик набрал номер снова. Ответа не последовало. Он набрал в третий раз. Опять - ничего... Значит, с ним не хотят говорить?
Догадка сначала озадачила его, а потом соединилась с усмешкой той призрачной Наташи, которая отвергла его во сне, и он понял все.
Бесчувственной, злой показалась ему Наташа. Он взял записную книжку и вымарал ее телефон.
Позднее тетушка пыталась выведать у Наташи в чем дело. Однако уклончивая Наташа свела разговор к яблокам: розданы, а больше нет ничего.
- Розданы? - обиделась тетка. - Мы в состоянии и заплатить. Да и яблочки... Чтоб я так жила... Скрыжапель - это яблоко! А подмосковные... То червивые, то с бочком. Разве что сразу покушать.
Нескладный разговор обратил тетку к племяннику, этой подручной, всегда досягаемой жертве, и здесь она отыгралась. «Железные нервы, - бормотал Герцик, сорвавшись на улицу. - Нет! Совсем не иметь нервов. Какие таблетки, какое успокоительное. Цистернами пить...» Жизнь представлялась конченой. "Мама, мама, - звал он. - Что ты наделала!"
Глава четвертая
Из-за денежных затруднений соседки в квартире вечно кто-то путался под ногами. Постояльцы с мешками не переводились и, сбыв товар, налетали табором, заполоняли углы и щели. Захватили и раскладушку Герцика в коридоре. "Только этого не хватало! Неизвестно кто в сапожищах... Храпит без задних ног", - Герцик не будил, не толкал, а подкараулил безмятежное пробуждение и что-то такое сказал. А после весь день дрожал от нервов. В этом состоянии и подвернулся той самой из медицинского персонала, то есть Зое Алексеевне, которая рада была и полену.
Зоя Алексеевна сдавала ключи разговорчивому вахтеру и в роли слушательницы задержалась, ожидая личного случая. И вот он - Герцик, тоже с ключами!
- Прямо как апостол Петр, - сказала Зоя Алексеевна, поднаторев возле грамотного вахтера.
- В смысле? - не понял Герцик: брови его, надломившись, усилили выражение ужаса в глазах.
- Апостол Петр, уважаемый, - пояснил вахтер, - из Нового Завета, держатель ключей от рая. Потому как вас на пороге Ева приметила, завидую вам... Скорбно, уважаемый, стеречь помещение в одиночестве...
- Так я же сдаю ключи, а не беру, - сказал Герцик. - Или разницы нет? Или зубной кабинет теперь считается раем?
- Все рай, уважаемый, что не занято бесами!
- В смысле? - опять не понял Герцик.
- В радении о вере, а не земном суесловии...
- Ну-у, философия... - пробормотал Герцик. - Путаница, чтоб вы знали. По одной вере, так лучше дворником у себя, чем преуспевать на чужбине, а по другой - и тут хорошо, и там не плохо. Одни конца света ждут, уже день назначили, а другие... Да что время терять! Путаница.
- Все, уважаемый, слова... Слова человеческие - следствие грехопадения... В Библии сказано: истинно верующий не печется о дольнем. А что правда, то правда: хорошо там, где нас нет.
- Ну это еще вопрос, - буркнул Герцик и, подхваченный Зоей Алексеевной, с досадой кивнул вахтеру.
После разговора раздражение стало сильнее: "Грамотные, а жить невозможно". Он доказывал, жаловался, и в ответ Зоя Алексеевна сочувственно кивала как законное доверенное лицо. На душе сделалось легче, и Герцик подумал: а почему бы по старой памяти действительно не зайти к ней на чаек. Одного воспоминания о раскладушке в коридоре было довольно, чтобы отбросить всякие колебания. Чаепитие к тому же обещало и скорое горизонтальное положение его ноющему позвоночнику. Расслабиться, отдохнуть - о другом он не думал.
Но у себя дома Зоя Алексеевна превратилась в сплошную настырность и приставания. Казалось, они поменялись ролями, хозяйка наседала и наседала, а гость отступал, пока не обнаружил одни расстроенные нервы и не отвернулся к стенке вконец убитый. Его глаза увидели дыру на обоях и невольно зажмурились. Часы, удостоверение, записная книжка были положены рядом на столик - вот все, что он предоставил со своей стороны, да еще враждебную спину. Обескураженная хозяйка взяла со столика документ, а это было удостоверение бывшего узника гетто (гарантия бесплатного проезда в транспорте), и прочитала: "Герцик Лев Михайлович..." "Как Герцик?"- чуть не застонала она, с досадой толкнула безвольную спину: именно отвлеченным поленом лежал рядом с ней мужчина. И она разразилась:
- Я думала, герцог! Гер-цог! А тут?.. Цики-дрики какое-то. Заикание, а не фамилия.
Толчок в спину как бы открыл двери в прошлое. Ожидание карательной акции заставило съежиться. Противная дыра на обоях опять полезла в глаза. "Ну это кусок сумасшедшей",- подумал Герцик и быстро стал собираться.
- Вас не устраивает моя фамилия?..- сказал он.- Что такое "герц" надо знать. От "сердца" моя фамилия. И не надо принимать себя за графиню.
Дрожащими руками он взял портфель, но не успел сдернуть в прихожей куртку, как вдогонку были запущены шлепанцы ну и несколько заветных словечек в придачу – это само собой, чтоб не отрывался от почвы, а то вроде как и не дома, не хватает чего-то. А словечки эти… С ними понятней живется; на заборах ли, на сахарных ли устах рассерженных женщин они возникают – всё с одинаковым постоянством.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1.
Новая осень оказалась особенной. Неожиданно теплая после холодного лета, она окончательно разделила людей на своих и чужих. Площадь, возле которой жил Герцик, всякое время пестрела народом. Здесь сходились по привычке, - как два года назад - в дни заговора против бессильной власти. Державное прошлое с вечным расползанием танков будоражило людские умы, не слишком самостоятельные и в доброе время. Сама площадь не изжила еще призраков баррикад, каких-то, присной памяти, народных дружин... Группы бузотеров и пустопорожних голов толкались здесь просто от нечего делать. Бес вечной смуты и человеческого самоедства продолжал раздирать эту массу, жаждущую нового лидера. Два года назад он не заставил себя ждать и, явившись из номенклатурных рядов, призвал сограждан к неповиновению. Танк, с которого он толкнул пламенную речь, так и лез в историческую параллель осточертевшему броневику, чей акулоподобный корпус застрял в истории, как кость в горле.
Бескровная победа над заговорщиками внушила чувство беззаботности и легкости дела, которым берется новая жизнь. Торжествам не знали конца. Был август, страда, поля ждали хозяйской руки, в садах деревья ломились от урожая, а в городе... Складывалось впечатление, что горожанам ничто так не любо, как слоняться, сбиваясь в толпу и являя глазам людское море, послушное оголтелым ораторам и просто паяцам. Сам асфальт стёрся до серого, пыльного цвета; тротуар и проезжая часть от хождения сделались как одно. Пришла новая власть, и, как водится, новая метла попробовала мести по-новому. Однако согласия среди лукавых трудно достичь и в лучшие времена. Правительство походило на крыловский квартет. Цели рисовались самые разные. Их пытались достичь словно в бреду. А подданные... Подданные очутились в положении эмигрантов на собственной земле. О Родине говорили: "В этой несчастной стране..." Прежний флаг превратили в тряпку, а новый в силу ещё не вошёл. Настал звездный час человека с толстой мошной. Великую Россию опять качнуло неведомо куда. Началось глумление, святотатство.
Однажды в сумерки (это было в конце сентября 1993 года) Герцик шел домой, размышляя в своем духе о жизни, то есть не думая ничего хорошего. Приближалась очередная печальная годовщина. Его мама ушла из жизни глубокой осенью, когда засыпающая земля была еще достаточно податливой, чтобы принять ту, которая трудилась на ней всю жизнь. В преддверии горького дня Герцик был особенно подавлен: ведь он не исполнил заветной мечты матери - не женился и не мог порадовать ее на том свете. Вечернее время вообще обостряло в нем мрачность. Строки поэта: "Из всех женщин самая прекрасная - ночь", знай Герцик их, не нашли бы у него никакого отклика. И женщины, и ночь... Что от них толку, одна бессонница... Он вспомнил Наташу... Годовалой давности вечер. Яблоки, сад... Все отмерло с какой-то частью его души, зато неприязнь... Неприязнь была живой, ею питал он свое одиночество.
Итак, он шел домой. На подходе к площади его остановил патруль и потребовал документы. Всегда имея при себе паспорт, Герцик теперь, как нарочно, не мог ничего предъявить. Он показывал на дом, на окна своей квартиры, объяснял про тетю - напрасно; патруль препроводил его к машине, к таким же беспаспортным, как и он, - всех живо доставили в отделение. Там было битком; пока дошло до Герцика, настало утро.
- Вы понимаете, - говорил дежурный офицер, развлекая себя чем можно, - бывшие товарищи, господа! Прочистите ноздри, повесьте уши на гвоздь внимания. Пахнет жареным. Не кровопивец-торгаш в гаврилке, а элита - всякие дяденьки-тетеньки, насквозь демократы призывают добивать канделябрами. Прогрессивная общественность, мать честная! Заграничным документиком пора запасаться, а вы российским пренебрегаете...
- Не боись, Сергеич, - вторил помощник. - Мы их везде достанем: бьют-то не по паспорту, а по морде.
Процедура выяснения личности представилась Герцику зловещей (таковой она и была). Он подумал, что однажды может просто-напросто не вернуться домой, застрять в каком-нибудь человеческом отстойнике и... пропасть без вести. "Никто и не хватится, - думал он, когда его, наконец, отпустили. - Кто поручится, что очередной идиот не привяжется снова?" Герцик подходил к месту, где его вчера задержали. Патруль поменялся, "новые" и не глянули в его сторону, кто-то дружелюбно бросил: "Проходи, отец, проходи!" Герцик остолбенел: как это "отец"? Он считал себя молодым человеком. Вид колючей проволоки, на которую вдруг наткнулся его взгляд, слился с видением гетто, затерявшимся в памяти. Все мгновенно всплыло и... пропало.
- Проволока-то американская, отец, - сказал солдат. - На валюту куплена...
Сомнений не было: солдат обращался именно к нему.
Кое-как Герцик добрел домой; не раздеваясь, повалился на раскладушку и укрылся с головой. Тетка ахала, донимала вопросами... Герцик молчал. Наконец тетка отстала, шаркая поплелась к себе.
Сон, однако, не приходил... И понятно. Как иной рождается вечным любовником, так он родился вечным сыном. В этом состоянии он пребывал всю жизнь. В нем принял сиротство. Козни судьбы, словно очертившей замкнутый круг, где Богом данное одиночество: историческое, религиозное, национальное (философы сказали бы еще: экзистенциальное) завершилось полной неприкаянностью, эти козни судьбы ничего не изменили в составе его души. Он продолжал оставаться тем, кем был всегда, привыкнув мучиться и страдать, а не разбираться в себе.
2.
Герцик ворочался с боку на бок, вспоминал лопоухого солдата-верзилу, его дурацкую ухмылку, фамильярное обращение, твердил себе, что плохо выглядел после бессонной ночи, и старался успокоить себя тем, что это ничего не значит: "отец", "мать" - так говорят, не взирая на возраст. Все напрасно.
Он поднялся и, пройдя на цыпочках коридор, заперся в ванной комнате. Зеркало - вот единственное, чему можно верить
Помятая, небритая физиономия глядела на него, а в ней - усталость, разочарование, тревога. Герцик всматривался в отражение, привыкал. Свыкшись, прозрел давние стершиеся черты и снова увидел себя молодым.
- Лева, ты будешь кушать? - спросила тетка из кухни. - Иди послушай! Чтоб я так жила... По радио Пушкина гоняют в хвост и в гриву. "Не приведи Бог видеть русский бунт..." Четвертый босяк запрягает. Или у них хороший склероз. А я так думаю что-то случится.
Герцик открыл дверь и нос к носу столкнулся с Катериной Ивановной, соседкой. Она развешивала мокрый от дождя плащ.
- Всё дураки для других, - ворчала Катерина Ивановна, - а себе так нигде не упустят. Плакали наши денежки. Этак всю кассу незнамо на что. Сейчас Николаевну встретила. Морду решетом не покроешь. Гляжу, опять пьяная. Правда, и в хорошие времена она тяжельше стакана ничего не поднимала. А на какие шиши, говорю, развлекаешься, Николаевна? А вот ихний комитет им деньги выдал, чтоб они нажрались, чтоб шины жгли и камнями кидались. Вроде студента какого-то убили. А стекол-то, стекол... Одних окон на миллиард перебили. Уходи, парень, помяни мое слово. Русские знаешь как? - долго запрягают, да скоро едут. Сама видала, как винтовки в главный подъезд заносили. В войну хоть знали, за что помирать, а ныне?.. Шкуродер на шкуродере... За копейку удавятся. Сталин нужен, вот что, у Виссарионыча не забалуешь.
Тетка, не выходящая из квартиры, высунулась на голос:
- А что, Катерина Ивановна, про гуманитарную помощь не слышно?
- Как же, гуманитарная... Сейчас задаром и по морде никто не даст.
- А в прошлом году как раз в это время... Лева не даст соврать.
- В прошлом году и мы были моложе, - строго сказала Катерина Ивановна и, повернувшись к Герцику, тоном человека, знающего цену своим словам, посоветовала: - Ноги в руки, парень, не то поздно будет. Помяни мое слово...
Герцик не знал, что и думать; при странных обстоятельствах люди отбирали и возвращали ему молодость: внизу, на площади, как палачи на помосте, расхаживали охранники в длинных плащах с капюшонами, а дома две старушки благословляли его уносить скорей ноги.
3.
Видавшие виды старушки не ошиблись. Новое утро встретили танками. Спроваженный к сыну Катерины Ивановны, на другой конец города, Герцик мог следить за событиями по телевизору. Он видел, как расползлись по центру войска, как саданули огнём по белому зданию с флагом.
Непостижимым образом происходящее на экране достигало его. Герцик вздрагивал, пригибался. Вся эта пальба была ему не по силам. Он просто знал, что это ужасно. "Русские убивают русских", - вещал комментатор, а хозяин квартиры взвивался от каждого залпа: "Да пусть передушат друг друга! Самоедская власть... А люди-то, люди... Пустота, которую можно наполнить ничем. То одним мучаются, то другим вместо того, чтобы жить!"
Домашние телефоны в зоне обстрела были отключены. Неизвестность отнимала последние силы. Герцик бледнел, задыхался. Сердце стучало в горле. Он поднялся, вышел на воздух.
Умопомрачительная картина открылась ему. Как ни в чем не бывало прогуливались граждане, занимались своими делами. Ленивое безразличие лежало на всём: что там?.. где там?., пускай себе власть отношения выясняет. Ну убьют сотню-другую... Туда и дорога. Так было всегда: паны дерутся... "А где же народ? - подумал Герцик. -Куда смотрит?" Но не было народа, только каждый сам по себе. Как говорили на родине Герцика: сам - пан, сам - ярмарок.
"Валокордин, капли Вотчала, нитросорбит..." - вспоминал он и, хватаясь за сердце, таращил глаза.
К вечеру правительственный дом был повержен, из окон полыхало, копотью и чадом несло по округе. Радио сообщало о "капитуляции". Воплями подстрекателей и силой оружия был учинен разгром.
Через день, вернувшись к себе в центр, Герцик заметил, что к зеленой травке на солнышке странно влеклась мошкара. Образ роящихся насекомых имел давний пролог - в его младенчестве. Он понял: там - кровь и поспешно принял таблетку.
Дом его был нетронут, пули лишь прошлись по фасаду, отколов кое-где куски камня; кругом валялись обломки, а еще водосточные трубы, битое стекло, перепутанные провода. В воздухе пахло несчастьем. Поговаривали, что на месте разгрома не сосчитать убитых, по ночам их вывозят сжигать. Бойкая публика фотографировалась на "историческом фоне". Неподалёку, на развилке дорог, в самом её центре словно выросшая и з земли громоздилась на железных опорах реклама «Свидание с Америкой», и возле неё копошились любитель символичаских кадров. С замиранием сердца открыл Герцик дверь теткиной квартиры. Старухи кинулись к нему с причитаниями. И он почему-то заплакал.
Глава шестая
1.
И без того тоскливы вечера поздней осени, а уж теперь... В обугленном правительственном здании Герцик видел знак своей несудьбы. Пустыми окнами этот дом напоминал ему глазницы черепа; голубовато-мертвенное освещение лишь усиливало впечатление. «Ещё одна такая победа – и мы погибли», - думал Герцик чужими словами и не мог отвязаться от этой мысли. Он слышал её в отделении.
А жизнь постепенно вошла в свою колею, старалась не вспоминать, забыться... Только Герцик... Опять ударился по врачам: гипнотизеры, психотерапевты, экстрасенсы - у кого только не перебывал! Видя подобное состояние, в поликлинике перевели его на самую маленькую ставку - обслуживание пациентов с редким видом дефектов. Если в день выпадало два-три человека, и то хорошо. Были смены и вовсе пустые.
Однажды Герцик сидел в прострации, уставясь без всякой мысли в окно. Его вызвали к телефону, звонил Профессор - единственный из всех эскулапов, не взявший с Герцика за прием ни копейки. Как коллега коллегу Профессор просил принять одну даму.
- Ее фамилия Барс, - сказал Профессор, - но она без когтей.
- Это ваша родственница? - поинтересовался Герцик.
Профессор пропустил вопрос мимо ушей и по какой-то странной ассоциации, известной только ему, начал говорить о книжке, которую недавно прочел. Герцик ничего не понял, кроме того, что книжка называется "Рабская душа России" и что автор – болван, хотя и университетский преподаватель.
- Собственно, толкование России этим американцем - то, что жаждет ленивая человеческая природа, - настаивал Профессор. – Такое случается даже в Стэфорде. Еще не коснулся темы, а уже кричит, что постиг, -вот вам синдром недомыслия на фабрике мысли. Всякое сомопожертвование для него мазохизм. Если бы он знал Барс, то и ее записал бы в нравственные мазохисты... и угодил бы пальцем в небо.
"Значит, своя или дама сердца, - решил Герцик. - Стал бы он хлопотать за кого попало".
Вернувшись в кабинет, Герцик осмотрел инструменты, попросил у медсестры чистую салфетку и сделался само ожидание. Не прошло и четверти часа, как постучалась больная, которой словно приспичило явиться именно в это время. Отвертеться было никак нельзя. Герцик решил сбагрить ее побыстрее. Краем глаза он заметил крошечные туфельки пациентки - миниатюрные ножки выставлялись, как в витрине. Однако было не до того; под руками у него все горело. Закончив, он схватил регистраторскую карточку и прочел: Барс Наталья Владимировна. Герцик кашлянул и поправил галстук. Ничего в пациентке не подходило и близко к тому, что он ей заочно наметил: ни солидности, ни степенности, ни всего остального. Одни игрушечные ножки чего стоили! И, конечно, лицо: нежно-розовое, оно держалось на выражении. Черты были исполнены переменой души, вызывая скорее интерес, чем восхищение. Наталья Владимировна была на голову выше Герцика, ее серые большие глаза глядели пристально. И, странное дело, ему казалось, что он уже видел ее. Но где?..
- Вы, случайно, не посещали поликлинику местечка Изюм? - спросил он, и вечный ужас в его глазах слегка померк.
- Изюм! - откликнулась она. - Смешное название. А действительно... Я как-то проезжала такой городок... Где-то на Украине. Жаль, теперь это заграница...
- Городок не так чтобы примечательный, но зубы лечить там всегда умели. - Герцик с почтением поклонился и на всякий случай заметил: - Для орехов все же лучше приобрести щипцы.
- А вдруг опять сломается? - спросила Наталья Владимировна. - Что тогда?
- В смысле? - не понял Герцик, но сразу сообразил: - Ах, да! Конечно... Конечно... Я дам вам свой номер... - Тут он представил, как Наталья Владимировна звонит, к телефону подходит тетка или Катерина Ивановна... И быстро сказал: - Лучше я сам позвоню... Или это не так желательно?
Внизу, в машине Наталью Владимировну ждал Профессор, расспросы были сейчас ни к чему. Однако дело касалось внешности, а это не тот случай, которым пренебрегают. Потому номер телефона в карточке был передан в полное распоряжение доктора. Прощаясь, она протянула руку, и Герцик с удовлетворением еще раз отметил, что на ней нет обручального кольца.
2.
На следующий день он позвонил и сказал так, как будто знал ее всю жизнь:
- Вам же не восемнадцать лет. Вы хотите создать семью? У меня серьезные намерения. У вас зубы приличного человека. Кругом один волчий оскал.
Привыкшая к цветам, сумасбродству и жестам, она спросила:
- Что это? Любовь с первого взгляда? Романтическое увлечение?
Герцик запнулся. Потом Наталья Владимировна услыхала:
- Это ненормально жить одному. Человек создан для пары. Сойдемся и заживем как люди.
При слове "сойдемся" она закатила глаза.
- ...Солидные, серьезные отношения... Или вам нужен ворюга и аферист?
Она молчала.
- Вам нужно, чтобы водили за нос, голову дурили, делали за спиной гадости? Или вы сомневаетесь в моей порядочности?
Она не знала что и сказать, понимая любовный роман как маленькое помешательство. Дрожать, преследовать, надрываться, обставлять странные выходки безрассудством - вот чем жила эта особа. Не далее как неделю назад в компании психопатичных профессоров она встретила классического сердцееда - из тех, кто близок к обмороку при виде своей женщины. Это кажется бредом, но такое бывает; она встретила, он пошел за ней, забыв все на свете, и они целовались так, что у нее сломался зуб. Чувство утраты - невыносимо! Наталья Владимировна свела к проклятому зубу всю накопившуюся горечь жизни. Она тоже сказала Профессору: "Вам же не восемнадцать лет!". Однако на женском лице сумасброд признавал только любовное выражение. Ослепленный, он и в упреке нашел обожание. Профессор воскликнул: "Всего и живешь, когда любишь!" Настроение Натальи Владимировны переменилось. Она слушала с доверием: Профессор найдет врача, зуб будет как новенький. И действительно, донжуан постарался и скоро отрекомендовал: "Врач настолько надежный, что я спокоен. Вашим другим зубам ничто не грозит".
"Как в воду глядел", - подумала Наталья Владимировна, слушая Герцика. Выражение ужаса в глазах дантиста виделось ей как бы рядом.
- Или вам нужен супергерой? - добивался Герцик. - Я недавно смотрел фильм с таким типом. Страшное дело... Что там может нравиться? Секс?..
Наталья Владимировна была подавлена. Человек выказывал расположение. Она же... перебирала как бухгалтер: не читала стихов, не дарила своих книг, не пела, не играла на гитаре - словом, не завлекала. Не было и того, от чего просто обезумел Профессор. Разгоряченный, он сразу распустил руки, Наталья Владимировна не успела опомниться, как почувствовала их у себя под кофточкой. "Бархат, а не кожа", - прошептал Профессор и дальше понес такое, что Наталья Владимировна, может, и слыхала прежде, но старалась не вспоминать. Привычкой к вседозволенности, сомнительным тоном отдавало его поклонение. Но все же... Поклонение. Профессор буйствовал, требовал свиданий; не в ладу с миром вещей он становился невыносим: на что-то налетал, за что-то цеплялся, немудрено, что и зуб сломался от его поцелуя. Но все же... Профессор полыхал... Полыхал как соломенная крыша, облитая бензином Порочным шармом отзывалось его сумасшествие, и это тоже нравилось Наталье Владимировне. А дантист? Сам голос, который звучал в телефонной трубке, не сулил ничего хорошего. Вялый, бесцветный. При звуке этого голоса всё теряло значимость, краски. Всё обесценивалось. "Кто он? Как его называть? - думала она. - Поклонник?., Любовник?., Приятель?.."
- Ненормально, понимаете? Ненормально жить в одиночестве! - настаивал Герцик.
А в голове Натальи Владимировны сквозило: «Без аматёра тяжко на Москве…»
- Не нормально, - долбил своё Герцик.
3.
Но Наталья Владимировна и не притязала на "норму".
- Послушайте, я же не говорю вам о газетке знакомств, о каком-нибудь объявленьице между мисс Бюст и мадам Задницей... Эх вы! Господин Патологическое Влечение К Норме.
В этой отповеди правды было больше, чем казалось на первый взгляд. Наталья Владимировна просто не переваривала норму. Норма для нее означала пошлость жизни; учитывая несовершенство речи, и того хуже... Хотя куда уж хуже? Наталья Владимировна сжимала кулачки, показывая, как беспросветно то, что называется нормой. Ее влекло к эксцентрике, тайне, к тому, что из ряда вон... Оттого-то возле нее и вертелись одни сумасброды. Самый давний неотвязный поклонник, еще со школьной скамьи, теперь настоящее наказание, падший ангел, донимал ее на день сто раз. За причудливую истеричность она называла его Эдгар По. Это был человек, привыкший доводить людей до белого каления. Лишь одна Наталья Владимировна приучила себя работать, не откликаясь, под звонки телефона; фраза "Я люблю тебя безумно" примиряла ее с мучителем. В этой фразе ее обольщало слово "безумно". Теми же устами преподносилось и другое, менее приятное, просто хулиганское - все в согласии с жизнью и, можно сказать, диалектикой. Бывало, и Наталья Владимировна выходила из себя, начинала беситься, грозить... Но, остыв, опять отзывалась, зная: если не она, кто же откликнется?.. И она считала: от нее не убудет.
На фоне Эдгара По появился "маменькин сынок" - внук известного академика, с интеллектуальной заумью, в которой мелькали проблески гениальности... Были и другие, третьи, четвертые - словом, паноптикум престранных людей, в котором она тешила свое пристрастие к необычному. Все желали вывернуть перед ней душу (такой случай - это ли не находка? Словно по Чехову: если хотите быть хорошим писателем, изучайте психиатрию), только такие - и никогда другие. Закономерность была налицо, но в потоке жизни мало кто ее замечал. Обыкновенным знакомым, которым случалось заходить к Наталье Владимировне, казалось, что они на телефонной станции. Звонки действовали на нервы, знакомые дергались, глядели вопрошающе: Наталья Владимировна либо не подавала вида, либо отключала телефон. Мама, которую Наталья Владимировна обожала, не выдержала и съехала к другой дочке, где хоть как-то можно было дышать.
- Талантливая, - сказала мама, - а высоты не достигла...
- Разве сейчас поздно? - спросила Наталья Владимировна.
Вопрос так и повис в воздухе. Никто не знал на него ответа. Будучи человеком от земли, но вовсе не от сохи, мама когда-то ломала людские судьбы, как глазированные пряники. Теперь же хотела покоя, словно и не она в свое время могла копну сена на вилах поднять.
В конце концов эксцентрический бред одолевал и Наталью Владимировну: интеллект, забитый авторитетами и культурой, - все ни к селу ни к городу, постоянное дерганье, светская жизнь - все делалось невыносимым, она замыкалась в себе, по целым неделям никого не видела, не слышала. Фраза Профессора "Только и живешь, когда любишь" для нее звучала по-иному: "Только и живешь, когда пишешь".
4.
Когда Наталья Владимировна столкнулась с Герциком, ее душевное состояние определялось следующим образом: она любила одного, преследовал ее другой, предложение ей сделал третий, а согласие она дала четвертому. Но ничего не выпадало, кроме как оставаться одной, превращая одиночество в уединение. Итак, она пребывала в безвестности, занимаясь неявленным миром и отличая его от суетности "мира сего", который наблюдала в поступках своего окружения. Она была бы очень раздосадована, назови ее кто-нибудь несчастной или возьмись преподавать житейскую мудрость. А таких находилось достаточно в её же компании. Ведь в чужую душу лезут охотней, чем в собственный холодильник. Обязательно где-нибудь в гостях возникал любитель повалять дурака, для кого гостья без спутника – просто подарок, и вот уже к ней кого-то подталкивают, чем не пара?! И пара, это полное отсутствие юмора, глядит на неё и отнекивается, мотает лысой башкой, поясняя, что он – однолюб и кому-то там верен. Наталья Владимировна только губы кусала, да чаще, чем требуется, подливала вино в свой бокал. Но иногда… Так осаживала… О… Мало никому не казалось.
Наверно, с точки зрения светского истэблишмента, она могла бы жить по-другому. Завтрак - в Италии, ужин - во Франции и т.д. и т.п., но столь приятное времяпрепровождение не имело для нее цены, потому что путь к нему был обычным. Желанное для других уже само по себе для нее означало вульгарность. Наталья Владимировна не возражала против Италии или Франции, но как-то само получалось, что оказывалась она в других местах, например в дельте Волги, одна в лодке, кругом вода и тростник, в отдалении лебеди, а по соседству, в охотничьем домике на сваях - егеря, нагрянувшие бить бакланов. С егерями Наталья Владимировна не могла поселиться, потому ее устроили в лодке, натянули тент, а саму лодку укрепили на шестах в тростнике. И Наталья Владимировна качалась при входе в Каспийское море под крики ночной птицы кваквы и кукованье кукушки. Луна перемещалась вместе со своим отражением, лилии, водяные орехи чилим гнало волной к бортам, Наталья Владимировна слушала ночь, вспоминала стихи Лермонтова... и еще рассказ егерей о двух братьях-рыбаках, которых нашли мертвыми: говорят, им что-то привиделось, и сердце не выдержало. Утром с тента падали капли; мошка, комары, оводы облепляли, едва высунешь нос, жара заставляла мечтать о тенистых деревьях, и главный егерь отгонял лодку далеко-далеко, под плакучие ивы - при ярком солнце с них сыпались капли, ивы действительно плакали.
Однажды егерь застрелил по дороге белую цаплю. Птица плюхнулась рядом с лодкой, из клюва сочилась кровь. Ни жива ни мертва Наталья Владимировна спросила: зачем?
- Загадал, - сказал егерь. - Есть примета: если подстрелишь белую цаплю, дама - твоя.
С этими словами он принялся выдирать брачное оперение со спины птицы и, набрав пучок, похожий на охапку серебристого ковыля, преподнес:
- Такая штука называется эгретка! Раньше стоила не меньше коровы. А совсем раньше такое носили лишь королевы. Я читал… Инфанты и испанские королевы.
- Ну вот и продайте, - сказала Наталья Владимировна, отвернувшись, чтоб не смотреть на убитую птицу.
Выходка егеря положила конец их отношениям. Наталья Владимировна перестала с ним разговаривать и, вернувшись, попросила другого провожатого. Поменять поменяли, но, когда она отказалась есть мясо цапли, ее дружно осудили.
Эдгар По, донжуан Профессор, егерь, загубивший цаплю, - в эту компанию бедный Герцик не вписывался. Наталья Владимировна чувствовала в нем сплошную тоску.
5.
Телефонный разговор затягивался, раздражал.
- Ну это же проще пареной репы! - не выдержала Наталья Владимировна. - Надо влюбляться, переживать романы... Надо стихи читать, трепетать!
И снова - пауза. Она тянулась как сумасшествие. Когда стало невмоготу, Наталья Владимировна обронила:
- Городок Изюм, может, и замечательный, но по мне так лучше бы там умели заговаривать зубы.
Название родного городка вернуло Герцику речь:
- Почему нет? Почему муж и жена должны иметь одну головную боль? Вы понимаете, что происходит? Сегодня ставлю пломбы, завтра удаляю, послезавтра опять пломбы... О чем вы говорите! Какие стихи! Газету некогда в руки взять. Я вообще ничего не читаю. Ужас...
Его голос дрожал как маленькое обвинение. Тень гетто стояла за ним... Тень гетто была неистребима, и Наталья Владимировна молчала. Здравый смысл подсказывал как-то одернуть, но язык не поворачивался. И фраза: «Конечно, психика мужчин тоньше и ранимее женской (сама по себе крамольная: а разве не мужчины в порыве великодушия, а может из обыкновенного тщеславия, чтоб самим не обидно было, придумали пресловутую женскую "тонкость"?), да, ранимей, я знаю... Но распускаться... Надо же и о других подумать», - звучала лишь в ее голове. Потому описание бесконечных болезней, анализов, хождений по врачам не заставило себя ждать. Не раз и не два поминала Наталья Владимировна проклятый зуб, подправленный его рукою. Но что теперь?.. Повернуть вспять, указав границу дозволенного? Наталья Владимировна не могла не отметить странное стечение обстоятельств: зуб, сломанный в порыве страсти, стал причиной другой любви, - да нет, не любви, скорее "зубной боли в сердце", по выражению Генриха Гейне. Слушая нового "воздыхателя", Наталья Владимировна поминала и Гейне: "Да что он в глубоком обмороке надумал эту галиматью! А может, сердечная боль в зубе?.." Потом проклинала изобретателя телефона и желала ему перевернуться в гробу: "чтобы мучить, придумал..." Изведенная разговором, хваталась за работу, из рук все валилось, и Наталья Владимировна готова была повеситься.
Однажды, чтобы пресечь поток жалоб, она сказала:
- Да это все город, асфальт... Надо выехать на природу.
- За город? - переспросил он и вспомнил Наташу. - В смысле: на дачу? А что я там буду есть? Или вы забыли: я - на диете.
Наталья Владимировна вздохнула и неожиданно почувствовала себя свободной. Она сказала себе: "Все!" Она сказала себе: если погибающую нацию узнают по стоптанным каблукам, то бесполого человека – по тому, с кем он устраивает свидания – с другой близкой душой или со своим желудком. А сказала так потому, что несколькими часами раньше ей уже испортили настроение. Да не кто-нибудь, а Профессор, в общем-то добрый малый. Вместо обаятельной любовной белиберды, которой всегда развлекался сам и развлекал Наталью Владимировну, она услыхала:
- Я готов продать душу дьяволу, лишь бы во мне признали хоть один серьёзный талант. Мужчине мало быть просто славным парнем.
- А что, талант донжуана вас не устраивает?
- Боюсь, я не отношусь к мужчинам, которые во всём остальном отдают предпочтение женщине. Да, я преклоняюсь перед вами, готов упасть на колени, но лишь в том случае, если на следующее утро вы станете на колени передо мной. Именно перед моим даром, а не просто как перед славным малым.
Но робкие окультуренные опыты Профессора (а он жаждал лавров писателя) не производили на неё такого же впечатления, как его сумасшедшие выходки. Наталья Владимировна считала его работки баловством от нечего делать. Ей и в голову не приходило серьёзно к ним относиться. Да и кто она собственно, чтобы добиваться её одобрения? Сама недотягивает до настоящего уровня. На днях перечитала кое-что из прежнего своего и, с отстранённостью посторонней сравнила с теперешним своим же, и поняла, что не только не взяла новую высоту, а утратила то, что было: дыхание, юмор… Но не это смущало сейчас. Смущала лёгкость, с какой этот кот Профессор наделял себя негативной властью, ставил условия. И кому? Ей, которая так вымарывала свои рукописи, столько доискивалась до каких-то там смыслов в каких-то там других сверхсмыслах, что по её выражению впечатывала свою грудь в край стола. И эта чужая легкость действовала на нервы, заставляла чувствовать себя отторгнутой. Тотально. В жизни, в литературе. Она давно уже не предлагала свои работы к публикации. Не добивалась. Не состязалась. Не лезла в ряды.
- В нашем различии сходства больше, чем разницы, - жёстко сказала Наталья Владимировна Профессору. – Обоим хочется невозможного.
Глава седьмая
И опять причитания тетки зазвучали в ушах Герцика. Незаметно они перешли в стоны. Вечное общежитие, раскладушка в коридоре, настырные постояльцы, мешки. Куда деваться? Где спрятаться? Не видеть, не слышать, прильнуть к родному человеку. Он жаждал спасения, взывал к маме, но она не являлась даже во сне. И он звонил ей. Только Наталья Владимировна умела выслушивать как никто.
- Что, если тетю устроить в больницу? Есть договоренность с главным врачом. Доктор сказал, что это конец.
Наталья Владимировна молчала, хотя догадывалась, что Герцик ждет от нее решения, быть может: "Перебирайтесь ко мне".
- Но я не в состоянии слышать ее стоны! Сколько так может продолжаться? Она не поднимается уже третью неделю. А я не оправился еще от прежнего стресса. Надо же что-то делать!
Очередной разговор с Герциком застал Наталью Владимировну в хроническом состоянии неустроенной жизни. Профессор попал в больницу с жестокой депрессией; школьный приятель "Люблю-безумно" еле жив после драки - в другую. Наталья Владимировна буквально разрывалась между ними. Тот, кого она любила, ведать не ведал о ее чувствах, в довершение всего четвертый - разбился! Наталья Владимировна была близка к тому, чтобы самой начать драться и бросаться.
Она стояла возле окна. Перед ней были крыши и небо. На горизонт громадами налезала "архитектура", стекла зданий наливались закатом. «За что мне такая пытка? - думала она. - Какое-нибудь слово поддержки, протянутая рука - и ты заложница. Сети добра или зла... То и другое невыносимо... Можно говорить что угодно, но Ницше прав: "Падающего толкни..."»
Подноготная чужих чувств была как на ладони: умирающая тетушка ставилась в один ряд с устройством личной жизни... И то, как пройдут ее последние дни, зависело от Натальи Владимировны. Малодушием отзывалась эта житейская ситуация. "Вот ведь история, - думала Наталья Владимировна, - метаться, когда выбора нет... А судьбе нужно просто глянуть в глаза, протянуть к ней руки, но, может, я чего-то не понимаю... Наверно, они все правы, а дело в том, что я терпеть не могу быть правой, и это вовсе не равнодушие..." Тоска разбирала ее, она чуть не плакала. А он говорил о Гефсимании, о чудных краях, о том, что они уедут, наивно полагая, что моно убежать от себя.
Он был щупленький, маленького роста. Когда-то избежал смерти в гетто. Однажды знакомая попрекнула его фамилией, обыграв созвучие: "Герцик - герцог". Он посчитал себя оскорбленным. И, наверно, был прав. У него действительно было все, или почти все, чтобы стать герцогом, но какая-то малость, возможно, игра судьбы, увела его на другую дорогу.