Александр Вергелис
ЛОРА! ЛОРА! ЛОРА!
… Вот снова наступает наше утро, наше общее утро поднимает нас с постели и гонит в туалет, в ванную, на кухню. И опять нерушимый порядок вещей заставляет яичницу подгореть и кофе коричневым джином вылететь из джезвы. В который раз Лора опережает меня и берется за все сама. Но я никогда не мешаю ей, потому что знаю – Лора любит готовить завтраки и вообще хозяйничать на кухне. Сегодня у нас ни крошки хлеба, хрустящий антрацит из трех яиц мы заедаем крошевом из армейских галет.
Хлеба нет – не беда. Зато Лора купила мне «потрясающий» брелок в виде мартышки, схватившей зубами собственный хвост. Я терпеть не могу подобный хлам, особенно когда за него выложены последние деньги, но с иезуитским усердием изображаю восхищение. Лора цветет от счастья и кормит меня из своей тарелки. При этом она успевает что-то рисовать на клочке бумаги. Ах, это опять моя физиономия с набитыми по-хомячьи щеками. Очень похоже. Лора хорошо рисует, и это, наверное, единственное, что она делает хорошо. Если не считать гадания на картах Таро. Во всём остальном, за что бы она ни взялась, будь то уборка квартиры, стирка белья или поход в магазин – все её действия живо напоминают театр абсурда. За год нашей совместной жизни я, четверть века носившийся жалкой щепкой в свирепом море быта, приобрел поистине стальную хватку и навыки заправской домохозяйки. Лора ломает – я чиню, Лора пачкает – я стираю, Лора теряет – я нахожу и так далее, чтобы не впадать в дурную бесконечность.
Рядом с Лорой я кажусь себе воплощением обывательской нормальности. Я самое настоящее «среднее филистерское» (её термин). Ну да, хожу на работу, смотрю футбол, в выходные даже люблю всхрапнуть после обеда. Ну да, не занимаюсь столоверчением, не пишу писем на тот свет… И не привожу домой грязных котят и щенков, которых потом с великим трудом приходится распихивать по знакомым. Вот, кстати, очередной Лорин «бедненький» ночлежник сейчас трется о мою ногу и душераздирающе просит жрать. Я отрываю, нет, отламываю кусочек «яичницы», но даже голодный кошкин сын не желает есть эту гадость. Придется вскрыть единственную банку шпрот – последнее, что осталось у нас из провизии.
Лора странная. Лора видит вещие сны и не на шутку пугается собственных прозрений. Лора может вскочить среди ночи и заговорить на непонятном языке. Наконец, она совсем не помнит своего детства. Зато знает всех своих предков чуть ли не до Адама. Вот их темные лики застыли на стенах, нарисованные Лорой в тягучие дождливые вечера, когда время устает и останавливается перевести дух. Этот верзила с большим носом – некий Франц Бауэр, мельник из Тюрингии. Воевал в армии Мюнцера, на его счету два убитых рыцаря. Хитрец ради бахвальства приписал себе еще трех, но Лора-то знает – рыцаря было всего два, да и те – сплошное недоразумение. Жалкие неудачники: ни приличных доспехов, ни доброго коня. Они заблудились в тумане, и вместо своего лагеря выехали к костру мятежников. Бедолаги не успели ничего понять, как уже были уложены дюжим мельником, пустившим в ход свою исполинскую дубину... Ближе к двери – некий центурион, по страстным уверениям Лоры состоявший в тайной связи с Агриппиной, женой принцепса Клавдия. Над центурионом – какой-то магрибский купец, выше, под самым потолком – смоленский юродивый Епишка, в свое время нещадно битый плетьми за то, что смущал на площади торговый люд, называя царя Петра Алексеевича антихристом и русалочьим сыном.
Я, понятное дело, смотрю на эти генеалогические фантомы не без скепсиса, однако вида не подаю – напротив, время от времени прошу Лору рассказать мне что-нибудь о том или ином пращуре, изображенном ею прямо на обоях. И она удивительно просто и последовательно, словно отличница у школьной доски излагает мне биографию какого-нибудь своего «пра-пра-пра» - татарского мурзы, хорезмского гончара, испанского инквизитора, генуэзского брадобрея. Лора уверяет, что у нас с ней есть общие пращуры – по польской линии. Я не спорю – в сущности, все люди состоят друг с другом в родстве, только весьма отдаленном.
Лора странная. Иногда она вдруг срывается с места и пропадает на несколько дней. Один раз я попытался было удержать её, но не добился ничего, кроме истерики. Вернувшись домой, Лора ведет себя так, словно ничего не произошло, как будто она вышла на пять минут за хлебом. Она действительно ничего не помнит. Однажды я после двухдневных поисков встретил её на улице – она меня не узнала.
Однако не стоит, совсем не стоит думать, будто моя девушка ненормальная. Иногда мне кажется, что она – самая нормальная среди всех, кого я знаю. Уж точно среди баб, с которыми я так бездумно сходился - этих истеричек с непомерным самомнением, этих кукол, ради которых я все время пытался прыгнуть выше головы – работал на трех работах, чтобы возить их на хорошей машине, покупать всякую дрянь из журналов и вообще казаться «нормальным мужиком». С Лорой мне никого не приходится изображать. Встретив ее, я впервые с удивлением обнаружил, что мне не нужно больше ломать никаких комедий. Я понял, что нужно быть просто собой. Настоящим. Лора не злится оттого, что у нас вечно нет денег. Что мы живем в маленькой клетушке, требующей тотального ремонта. Главное – она не мешает мне заниматься философией. Напротив, Лора наверняка расстроилась бы, узнав, что я перестал писать свою книгу о Канте. Лора просит, чтобы я читал ей отрывки. Она усаживается на диван с ногами, обняв своего любимца – огромного плюшевого медведя. Ей интересно. Она всё понимает. Я знаю.
…Мы познакомились прошлым летом. В тот день я приехал на аэродром, чтобы наконец испытать себя на прочность и решить: мужчина я или «паршивая тряпка». Вопрос был сформулирован не мной, но меня чрезвычайно заинтересовал. Когда оказалось, что бывший бойфренд моей тогдашней подруги завел собственный бизнес, бедняжка совсем приуныла. Кончилось всё тем, что я застал ее с каким-то жлобом. Но вместо того, чтобы хотя бы попытаться набить ему морду, я, как был в мокром плаще сел на стул и захохотал. Мне было так смешно видеть абсолютно голого и чрезвычайно волосатого мужчину в носках… Почему он не снял носки? То есть всё снял, а носки – нет? Я этого никогда не узнаю, ибо в ту идиотскую минуту совершенно потерял дар речи от смеха. И, вытирая слезы, выступившие, Боже упаси, не от горя, а от дикого гоготания, ушел прочь. Но потом крепко задумался: а может, я всё-таки струсил? Может быть, именно поэтому я не съездил по этой бараньей физиономии, тупо уставившейся на меня своими стеклянными глазами? В той ситуации необходимо было совершить какой-то поступок. Но мне было настолько безразлично всё, что творилось рядом со мной, что… Но я был настолько далек от всего этого, что… И тем не менее, я решился на радикальное средство.
Сначала был беглый инструктаж в исполнении поддатого вэдэвэшника, оказавшегося настоящим сосудом сквернословия и висельного юмора. «Войска дяди Васи», - ухмылялся он, показывая расплывшуюся на дряблом плече татуировку «ВДВ». Инструктор медленно расхаживал вдоль строя, жевал беломорину, поминутно сплевывая на пыльную траву и неторопливо, с ленцой рассказывал кошмарные истории о новичках-парашютистах. Описанные с садистским сладострастием случаи приземления аккурат на мчащиеся по Киевскому шоссе фуры, падение на высоковольтные провода, на железную дорогу перед несущейся электричкой, сломанные ноги и позвоночники – всё это, видимо, должно было или укрепить наш дух или отвратить от предстоящего прыжка. Какая-то девица, по словам этого фантазера, улетела аж в Павловск – такой силы был внезапно поднявшийся ветер. Кстати, именно из-за ветра нас продержали на аэродроме до вечера. Только к восьми часам большой полосатый чулок на шесте сдулся и безжизненно повис. Всё вокруг будто замерло в ожидании. Небо над едва различимой полоской леса готовилось к мистерии заката, и я подумал, что разбиться на этом роскошном фоне будет не столь обидно.
Когда старенький АН-II, чудом еще не рассыпавшийся прямо в воздухе, поднял нас на километровую высоту и сделал несколько кругов над полем, в его дюралевом чреве жутко взвизгнула сирена. Протрезвевший и потому, наверное, помрачневший питомец «дяди Васи» распахнул дверь, за которой обнаружилась ревущая ветряная бездна и с лукавой ухмылкой поманил меня пальцем. К удивлению своему я не лишился чувств, не забился в истерике, не пал на колени в мольбе простить мне мою глупую самонадеянность и вернуть меня обратно на землю. Как это ни странно, я просто встал со скамьи, подошел к двери и по команде «Пошел!» - шагнул в пустоту…
…Когда вы несколько секунд кувыркаетесь в воздухе, подобно мешку с дерьмом, а потом вдруг слышите странный хлопок и обнаруживаете над своей головой сливочно-белый купол, а себя - висящим… нет, парящим на немыслимой высоте, в первые секунды хочется молиться Богу и материться одновременно. Во всяком случае, так было со мной. Убежденный атеист, никогда, клянусь, дотоле не произносивший непечатных слов, громко, до сипоты благодарил Создателя, используя при этом самые сочные выражения. Благодарил за спасение от неминуемой смерти. За чудо – чем, как не чудом был этот раскрывшийся надо мной парашют? И эта огромная земля под ногами, и уже загоревшийся над горизонтом закат… Потом желание кричать пропало – наступило время блаженной созерцательной немоты.
…Я помню, как старинное село Никольское выплывало из-под моих ботинок, рассеченное надвое серой полосой шоссе. Вот демидовская усадьба, превращенная в сумасшедший дом. Чуть дальше – маленькими горстками пестрого бисера на гладком зеленом сукне виднелись какие-то деревни. Слева, за лесом была рассыпана Гатчина, густо опутанная паутиной дорог. Там угадывался парк с Павловским замком и озерами, поймавшими закатные лучи. Земля походила на подробную географическую карту: лес, железная дорога, карьер выглядели как условные обозначения на плане местности и казались кабинетно-бумажными, нарисованными. Я подумал: неужели Бог, будто какой-нибудь взлохмаченный профессор или хмурый генерал пользуется этой картой и не знает, как выглядит земля глазами микробов-людей? Единственное, что оживляло раскрашенную схему мира – крохотные машинки, сновавшие по шоссе, да мерцающий огонек на окраине деревушки. Сверху дым, тянувшийся то ли от большого костра, то ли от начинающегося пожара, казался диковинным одуванчиком. С каждой секундой он становился больше и постепенно темнел.
Внезапно я услышал глухой металлический треск. Казалось, они исходил из самого моего нутра. И прежде, чем мне удалось сообразить, что произошло, я с испугом увидел, как из моего живота вывалилось что-то большое и белое.
«Если вы всё-таки оказались лохом и забыли отсоединить запаску, постарайтесь не дать ей распуститься», - слова инструктора всплыли в моей памяти как приговор. А ведь и внизу, и в самолете я постоянно думал об этом, бесконечно репетировал – придерживая проволочную петельку, аккуратно вынимал из неё красный шнурок….
Запасной парашют стал наполняться воздухом и как парус потянул меня вправо. Не страх, а небывалое чувство стыда залило мой мозг. «Идиот!», - крикнул я, поразившись беззвучию собственного голоса. Несло меня туда, к дымному облачку, оказавшемуся дымом пожара.
Странно было, что вокруг горящего дома никого нет. Ни голосящих баб, ни мужиков, бестолково носящихся с ведрами, ни возбужденно скачущих детей. Мои ноги коснулись кроны огромного клена, совсем рядом со мной проплыло гнездо аиста, из которого на меня удивленно смотрели несколько пар птенячьих зрачков. Всё было как в дурном сне. Струя горячего воздуха над домом подняла меня вверх, и я, наглотавшись дыма, поплыл над земляничными грядами. Земля приближалась очень медленно, но вдруг неожиданно сильно ударила меня в ноги. Я кубарем, как учили, катнулся вперед.
Земляничная гряда, нагретая за день, источала чудный запах. А вот пылающий дом не пах совсем – ветер изменил направление и нес гарь в другую сторону. Наполовину проглоченная огнем, дачка трещала и постреливала раскаленным шифером. Я освободился от парашютов и как был, в круглом мотоциклетном шлеме, выданном мне на аэродроме, бросился на верандочку, еще не успевшую загореться. На столе, крытом старой клеенкой, стояла банка с молоком и несколько пустых тарелок – видимо, только что здесь ужинало несколько человек. Из веранды я вошел в маленькую комнату, где увидел старый шкаф и металлическую кровать с шарами. Старые обои с приколотыми к ним фотографиями уже дымились, было нестерпимо жарко. Я не сразу понял, что кровать не пуста. Под одеялом кто-то был. Откинув одеяло, я увидел её – в простом летнем платье. Девушка улыбалась во сне. Я потрепал ее по плечу, но она не проснулась. Только после нескольких пощечин она открыла глаза и удивленно спросила: «Где мама?». «Вставайте немедленно!», - закричал я и попытался схватить ее за руку, но она вся сжалась и отпрянула от меня. «Дура, вставай, сгоришь!», - я снова стал ловить её руки и, поймав наконец, с силой потянул ее к выходу. «Где мама? Мама! Мама!», - скулила она, оглядываясь по сторонам и упираясь в пол босыми ногами.
В это время её мать, отчим и брат-первоклассник горели в соседней комнате. Клянусь вам, я ничего не мог сделать. Когда я выволок орущую Лору во двор, выволок за лодыжку левой ноги, в доме что-то затрещало, и горевшая его часть рухнула, выстрелив в небо фейерверком искр.
Почему загорелся дом, и главное – почему вся семья при этом крепко спала, никто так никогда и не узнал. А Лора осталась со мной. Я не могу забыть, как она каталась по траве и царапала себе лицо, как она ела землю – помню этот жуткий контраст – черные комья на жемчужно-белых зубах… В ту минуту я поклялся, что не отпущу ее от себя.
Думаю, она не всегда была такой, как сейчас. Впрочем, спросить не у кого – Лора никого из своей прошлой жизни – из жизни до пожара не помнит. Я пробовал разыскать ее родственников, но все мои усилия остались без результата. Я подумал: наверное, так лучше. Пусть Лора будет только моей, и ничьей другой.
Лора не помнит… У нее есть только сны и фантазии. Не зная ничего из жизни своей погибшей семьи, она считает себя внучкой пленного немца. Дед, дюссельдорфский фотограф, умерший в лагере для военнопленных где-то в Сибири, якобы являлся ей по ночам в рогатой каске и полном боевом облачении – ни дать ни взять Иоахим Цимсен из «Волшебной горы». Он рассказал между прочим, что имя придумал ей сам – нашептал Лориной матери во сне. Когда его провожали на страшный Восточный фронт, бодрый хор в репродукторе пел «Лору». Потом, в плену он влюбился в лейтенанта медицинской службы – бабушку Лоры. В общем, все это вполне правдоподобно, но… Тихо, тихо... Не приведи Господь выразить хотя бы малейшее сомнение. Лора не то чтобы обижается. Лора долго потом не разговаривает. Ни со мной, ни со своим плюшевым монстром. Лежит, отвернувшись к стенке, и ковыряет пальцем обои. Правда, сама она иногда признается, что все это выдумала. Вернее, всё это ей просто приснилось. Но разве сон – не часть реальности?
Да, сон… Но Лора мечтает побывать в Германии. «На родине предков», - говорит она. Если Лора говорит – пусть будет так. Мы обязательно съездим туда, и вообще объездим весь мир, вот только я допишу свою книгу о Канте и разделаюсь с долгами…
А пока - наша неправдоподобная совместная жизнь продолжается. Каждый день, уходя на работу, я молюсь, чтобы с Лорой ничего не случилось. Чтобы она не исчезла из моей жизни так же внезапно, как появилась в ней. Когда же наступает ночь, и мы, уставшие целовать друг друга, валимся замертво, не расцепляя объятий, мне хочется нежно прошептать в её узорчатую раковинку: «Ты сумасшедшая, Лора!»
Ах, Лора, ведь ты сумасшедшая… Но кем бы я был без тебя? Чем была бы без тебя моя жизнь?